Синтез теории познания
в границах ее «общего контура»

Если обратиться к оценке познания под углом зрения условно опасности «инфицирования» его структуры или корпуса опыта формами культурной инерции, то при ее вынесении неизбежно преодоление осложнений, прямо следующих из специфики становления новых принципиально важных представлений познания, тех же квантовой теории, физического релятивизма, теории эволюции или генетики. Тем не менее, несмотря на сложность ее точного определения, характеристика определяемая как «явления культурной инерции» - это типологическая градация, охватывающая различные проявления существенных или, быть может, менее существенных кризисов в развитии «высокой науки». Другое дело, что к числу экземпляров, принадлежащих подобной типологии, правомерно отнесение и представлений перцептивного и вербального максимализма, когда, положим, чувственный мир, ограниченный «полем регистрации» рецепторной системы странным образом предполагает осознание как тождественный физическому миру. Или, что имеет место в случае вербального максимализма, вербальной форме дано предполагать отождествление в значении своего рода «константы» вне той реальной эластичности, что сопровождает ее на протяжении истории бытования. Или, положим, здесь равно правомерен пример философской формы культурной инерции, когда действительность концепта не предполагает поверки наличием круга задач, позволяющих разрешение посредством его приложения. Философия, пусть и своего рода условно «популярная» форма философского дискурса, склонна сознавать предлагаемые концепты как нечто «не более чем» концепты, но не определять их как средства, позволяющие решение некоторого круга задач. Так и идея «материи» фактически повисает в воздухе в философском «материализме», не помогая ни в понимании информационной машины, ни, тем более, само собой машины, ни - в понимании природы физических запретов, и - не поясняя материальную реальность биологических форм. Концепт существует, но не влечет за собой шлейфа возможного инструментализма, а потому и сохраняет специфику не более чем «мысли», фактически - «пустого» знания. То есть культурная инерция - это не только и не столько «инерция привычки» в приверженности к некоей практике решения задач, но инерция отказа от дополнения объема данных, отказа от более фрагментарно выраженной стратификации реальности, отказа от применения к данным познания неких способов квалификации и т.п. В общем - это инерция решения познавательных задач лишь «наработанными» методами вне удостоверения обстоятельств, насколько этим методам дано обнаружить достаточность для решения некоторого круга задач. «Культурная инерция» - любым образом инерция господства метода над возможностью определения точной программы анализа. Собственно поэтому нам и подобает обратиться к попытке рассмотрения ряда обнаруженных нами форм явления «культурной инерции» в познании.

Огл. Фундамент инерции - деятельностная программа и мировоззрение

Наш анализ предмета «фундамента» культурной инерции в познании мы начнем принятием допущения, что, возможно, такой фундамент фактически образуют два «очевидных» начала - влияние пределов и установок деятельностной программы и влияние качеств мировоззренческой зрелости. Более того, стоит лишь сожалеть, что если решиться на обращение за помощью к копилке философского опыта, то в такой копилке, вполне вероятно, за исключением Джона Локка, не найти свидетельств владения философией подобным предметом, откуда неизбежно выстраивается последовательность ведения данного анализа лишь в построении от состояния «незнания».

Тогда нам подобает обратиться к широкой практике и напомнить известный факт, что в момент провозглашения Дэн Сяо-пином задуманных им реформ, он признал необходимым выдвижение лозунга - «практика - критерий истины». Но если в качестве лозунга или в качестве «руководства к действию» данный принцип допускать признание достаточным, то в смысле когнитивной теории, предполагающей более широкую постановку вопроса, в подобном принципе невозможно не отметить изъянов. Пояснить же возможность таких изъянов подобает посредством представления такой иллюстрации, как специфика принадлежащего нашему собственному опыту случая исследования природы «здравого смысла». Поскольку в подобном анализе мы не располагали примерами ни прямого использования, ни критики предшествующих идей или теорий, то прибегли к построению «эмпирического» определения; здравый смысл - суждение о достаточности исходящее из обладания судящим в когнитивном смысле «доверительным» кругозором. Однако здесь равно возможен и спекулятивный подход, если исходить из возможности задания такой категории как категория деятельностной программы, вернее, критерий длины деятельностной программы. Отсюда характеристика «здравый смысл» и обретает определение как наличие объема «критериально достаточного» опыта, прямо восходящего к наличию объема данных, следующего из условия характерной длины наиболее массовых форм реализации деятельностной программы. Если что-либо и утрачивает существенность для условия «длины» или продолжительности такого рода массовых форм реализации программы, то ему доводится обращаться не иначе, как «помехой» в поле зрения, что и обуславливает появление «парадоксов очевидности», как, положим, представление о «нарушении закона» сохранения массы в веществе, подверженном радиоактивному распаду. Однако лучшей иллюстрацией здесь подобает признать и случай следования преобладающей части инвесторов обретенному «здравому смыслу» в ситуации биржевого бума. Так некая деятельностная программа, наделенная качеством как-то продолжительной, но далеко не бесконечной длины и убеждает инвесторов в способности ценных бумаг к непрерывному росту, хотя стоит росту выбрать свободные остатки капитала, как происходит остановка роста, во многих случаях переходящая в спад. Но осознанию такого обстоятельства дано наступать лишь на началах адресации к опыту деятельностной программы тогда уже существенно большей длины, нежели открывается взору инвестора, фиксирующего картину не более чем непрерывного роста стоимости бумаг.

Тогда если признать достаточность представленных здесь примеров, то практику и подобает расценивать как задаваемую в пределах «как практику», а потому и позволяющую понимание как не обеспечивающая построения универсального критерия, но, здесь же, как составляющая собой источник «эффективного» критерия по отношению некоего круга задач. А отсюда и исследованию мира не избежать наделения такой спецификой, как обращение практикой познания, заданной в границах «длины» условной «программы» познания. Однако познанию, осознавшему свой круг задач «исчерпанным», равно случается впадать и в иллюзию понимания длины реализованной программы познания как непременно «полной» или достигшей своего предела, не ожидая последующего обретения критериев и квалификаций, задаваемых из условия «приращения» длины программы познания. Потому нам и подобает предпринять попытку рассмотрения ряда частных случаев и особенностей культурной инерции, что позволяют отождествление в значении «порождений осознания» условия длины познавательной программы то непременно «исчерпанной во всей ее возможной продолжительности».

Так, сама постановка эксперимента не исключает и толкования, расценивающего ее как нечто «явно достаточный» функционал такого тестирования; положим, если оловянные пуговицы проверены на прочность при комнатной температуре, то проективно этому испытанию дано ожидать признания достаточным, что нет нужды в повторении проверки и на сильном морозе. Причем здесь подобает судить не только о «неожиданных» эффектах при расширении области опыта, например, об обнаружении в случае специфической постановки эксперимента динамической природы зрения равно и у человека, но и о непонимании значения различных слагаемых в становлении исследуемых явлений. Например, физике свойственно не понимать (или в прошлом не понимать) той же прочности в значении импульсно-частотного коррелята, а потому пренебрегать проблематикой разделения низкоскоростных, импульсных и резонансных форм прочности. Или психология лишь после продолжительного периода развития обрела осознание человеческих ощущений как знающих некие формы культурной корреляции, когда недостаток наполняющих культуру квалификаций - равно и прямое препятствие для обретения условно «физически возможного» богатства ощущений. Таким образом, физике не дано знать универсальной теории, что смогла бы объединить воздействие взрыва и действие статической нагрузки, психологии - теории, где способность ощущения предполагала бы возведение к «комплексу источников», включая и культурный багаж. Или - психология в этом случае так и продолжает прибегать к постановке эксперимента над ощущением все так же в порядке, что означает привязку к условно «среднему» уровню культуры, а не к полному диапазону различных уровней культурного развития. В условиях же преобладания подобной формы культурной инерции и опыт с переохлаждением воды будет предполагать оценку в значении лишь «внесистемного», хотя саму по себе природу вряд ли подобает расценивать как «полностью согласную» с таким пониманием. Тогда если принять во внимание рассмотренные здесь свидетельства, то правомерно то допущение, что в области научного эксперимента ориентация на «принятую» или «традиционную» длину деятельностной программы будет предполагать результат в виде выделения нечто «стандартной» процедуры проведения эксперимента, когда многообразие явлений природы явно «противоречит» подобной «установке стандартизации».

Также и некую иную вполне возможную форму культурной инерции, исходящую из ориентации на определенную длину «программы» деятельности познания равно дано составить идее фиксированного разделения познания на «эмпирическую сферу» и сферу «чистой теории». Очевидный пример подобного рода грубой стратификации - история нормы химической валентности, ранее понимаемой в значении универсальной квалификации, а теперь признаваемой не более чем детерминантом возможности образования окислительно-восстановительной связи. Подобным же образом и открытию электричества, а с ним и более позднему открытию низкотемпературных явлений дано означать выработку лишь своей специфической теории, но - не обращаться продуктом развития универсальных концепций. Особо показательны в подобном отношении как раз низкотемпературные явления, что, представляя собой особую область опыта, явно не предоставили повода для наложения на них и неких общих законов, но определенно потребовали разработки специфических теорий проявления свойств, адекватных данным условиям.

Затрагиваемой здесь проблематике дано предполагать постановку и такого вопроса как проблема реальности областей или сфер действительности, что «не предполагают» построения их собственной теории. Положим, что если такого рода «уголку действительности» дано иметь место, то отказ познания от предложения в его отношении особенной теории можно объяснить тем, что теоретический синтез здесь следует иным началам рациональности, видя обоснованным построение теории лишь при наличии логической посылки и возможности вывода, а не в силу реальности «поля приложения». Другое дело, что не подлежащее ревизии разграничение опыта и теории непременно подобает расценивать как случай дискриминации теории как любым образом подлежащей оптимизации в целях придания ей «лучшей» логики. Иными словами та форма культурной инерции, что не предполагает возможности «переноса границы» опыта и теории и есть осознание теории как не содержащей существенных изъянов и не понимающей опыт как позволяющий привнесение не только детализирующих, но и принципиально значимых дополнений картины мира. С другой стороны, подобную форму культурной инерции дано отличать и способности поддержки здания познания тогда уже как нечто «устоявшегося» объема представлений.

Специфику некоего следующего фундаментального начала явления культурной инерции дано обнаружить такому качеству, как «недостаток мировоззренческой зрелости», а именно, недостаток понимания, что всякой когнитивной схеме равно подобает исходить и из начал культурного и когнитивного фундирования. То есть в этом случае любого рода когнитивную схему равно будет ожидать истолкование то непременно на положении выстроенной «на пустом месте», при пренебрежении любой возможностью отсылки к опыту когнитивного синтеза, что позволяет формализацию не более чем «настоящих», а не каких-то иных категорий. Конечно, наиболее показательным примером подобной формы инерции и правомерно признание известных злоключений физики с понятием «массы», представляющей собой лишь как бы собственно «массу», но - не специфическое начало нечто формы протекания взаимодействия. Пожалуй, подобным же образом и лингвистика вне всякой меры привязана к «слову», вряд ли предполагающему обращение нечто «абсолютной» формой, равно, что с позиций фонетического, что смыслового истолкования. Аналогично и биология склонна понимать биоритмы лишь «дополнением» общей картины жизни, вне придания им того принципиального смысла, что любой биологической структуре дано предполагать построение то непременно в формате циклического процесса. Недостаток мировоззренческой зрелости и предполагает обращение тем видением, что порождает форму представления, прямо означающую придание первенствующего положения предметной специфике, но никоим образом не «архитектурным» началам действительности. В философии же недостаток мировоззренческой зрелости и обращается появлением фиктивной «психофизической проблемы», когда только лишь прямая материальность, а не куда более вероятная здесь архитектурная форма и предполагает признание как нечто «первоначало» действительности психического. По сути, очевидным итогом недостатка мировоззренческой зрелости прямо правомерно признание и характерного «дробления» картины мира, что обнаруживает преобладание отдельных предметов, но - равно блокирует и всякую возможность определения «общей логики» и универсального характера природы систем.

Огл. Комфортная перенормализация мнимо «строгой» семантики

Непонимание связи познания с наличием таких значимых начал как размер деятельностной программы и уровень мировоззренческой зрелости - прямая причина построения своего рода «комфортных» форм условно «строгой» семантики. Или мир непременно материален, или физика изолирована от логики, или живое целиком и полностью устранено от «технического фундамента» или лексика знает возможность развития лишь в отрыве от потребностей синтеза интерпретации и т.п. Собственно подобным образом и происходит образование понятия «биологический вид», положим, уже не предполагающего пересечения с понятием «биоценозный эндемик», что в иных обстоятельствах могло бы дополнить описание видов по признакам филогенеза тогда и описанием по наличию арсенала адаптаций. С философской точки зрения подобную традицию и подобает расценивать как ориентацию предметных понятийных схем или полей на предметную достаточность с коррекцией по семантической гармонизации и с категорической фальсифицируемостью по условиям соизмерения с предсказательно достаточными решениями. Тем не менее, наложение оптимизации «по линии» предметных начал никак не мешает и возможному нарушению такой оптимизации равно и со стороны логических и архитектурных начал, что и находит выражение в недостаточном тестировании решений познания тогда уже с позиций достаточности логики и системной специфики. А из такого рода недостаточной «проработки» по линиям логики и специфики уже дано следовать, что такого рода решениям познания доводится предстать и как бы «недостаточно частными», то есть - далеко не полностью определенными и в как таковой «точной» области приложения. Характерный пример преодоления подобной формы инерции - решение физики, что принципу предельного значения скорости распространения поля (скорости света) все же дано составить специфику не более чем событий, означающих случай «распространения в пространстве фронта переноса энергии», из чего не дано следовать и запрету на достижение «перемещением тени» куда большей величины скорости.

Во многом близкую картину подобного рода яркой иллюстрации комфортной перенормализации «строгой» семантики дано предложить и эволюциям понятия «духовное». С одной стороны, идее «духовного» или идее «сознания» не отказать и в характерной логике, но, с другой, подобной логике дано обращаться и логикой «субъективного начала», где становление субъективности не позволяет исследования причин и возможности подобного порядка становления. Подобной картине субъективности тогда и дано сознавать свой предмет как возникающий лишь «из самого себя», то есть как не следующий ни из каких сторонних посылок или обстоятельств. Напротив, введение психического и его приведение к биологическим корням с их рациональностью картины существования живого и присущих ему стратегий расселения и позволяет объяснение становления развитой субъективности уже как «продолжения поиска» в известном отношении более сильных или «масштабных» стратегий расселения. Однако для убежденного приверженца идеи «духовного» категорически неприемлема и какая-либо возможность выхода за рамки разделяемой им «изоляционистской» схемы. Собственно говоря, подсознательным стремлением к запрету всякой возможности такого выхода и правомерно признание стойкого сопротивления идеям биологического эволюционизма. Тем не менее, использование понятийного аппарата порождаемого идеей духовного вряд ли следует определять как совершенно афункциональное, хотя оно прямо предполагает отождествление как принудительно прекращающее расследование на выходе к причинным «корням» становления духовного. Хотя причиной подобного хода событий и правомерно признание отнюдь не фактора когнитивной инерции, но, скорее, все же фактора психологического комфорта, но, тем не менее, куст понятий, следующих из идеи «духовного» равно предполагает признание и формой мнимо «строгой» семантики.

Огл. Явление мифопоэтического забвения структурно-порядковых начал

Для источника, вдохновившего нас на настоящее рассуждение, наиболее показательный пример мифопоэтического забвения структурно-порядковых начал или специфики интегральности мира довелось предоставить картине «мышления движения в отрыве от материи». Но здесь как бы все просто, движению и дано состояться собственно потому, что дано иметь место остановке в движении, пусть, положим, и предполагающей уничтожение части носителей движения, но при этом позволяющей задание и самоё движения как фигуранта схемы «было - стало». Но здесь существенно больший мифологический заряд дано нести тем представлениям, что подобны рассмотренной выше схеме «духовного», где некая данность утрачивает возможность ее «обретения в качестве» данности. Например, таковы идеи «мысли в отрыве от мозга», «силы в отрыве от вещества», да и, положим, идеи энергии как просто ресурса, а - не картины пребывания нечто в нечто же характерно «обустроенном» состоянии.

Тем не менее, наиболее показательным в интересующем нас смысле все подобает признать пренебрежение фактором координации, - так, некоему устройству в разобранном состоянии дано ожидать понимания по существу таким же, что и в собранном состоянии. Хотя вне приложения подобного забвения невозможно и построение права, реализуемого как наделение правами любого человека вне зависимости от всевозможных начал индивидуализации, однако в онтологическом смысле пренебрежение фактором координации - это не иначе как характерная форма иллюзии. В большей мере специфика подобного рода иллюзии все же присуща социальной действительности, где крестьянин видит свое счастье лишь в наличии земельного участка без учета дополняющих такую возможность реалий рынка, а становление коммунизма также видится как определяемое «построением материально-технической базы». Но для сугубо практики познания и ту же схему вакуума не сопровождает то уточнение, что она - не иначе, как схема молекулярного вакуума, но - не схема среды, свободной от гравитационных и магнитных полей или эмиссии тепловых фотонов. Равно и веществу доводится встречать понимание как «само собой» веществу, но никоим образом не веществу - продукту температуры и энергии. Иными словами, мифопоэтической образности доводится порождать и ту форму культурной инерции, где, главным образом, идеи неких структур не в состоянии обрести нечто качеств «структурной полноты», что и не позволяет обращения схемы некоей конкреции равно и полноценным элементом рассудительной спекуляции.

Данный ряд примеров не избегает включения в него и практики вкрапления образных элементов в формалистические спекулятивные построения. В этом смысле физику странным образом отличает приверженность указанию лишь квалификации «движение», по существу восходящей к сугубо перцептивному эффекту «размывания картинки», но - не манера куда более формалистичного «смещения координаты». И если бы физика и вдохновилась идеей замены ее явно восходящего к функционалу перцепции «ускорения» каким-нибудь «рваным ритмом смещения координаты», то и принципу «силы» дано было бы найти определение тогда и в нечто «само собой» естественной семантике, а не в натужно выстроенной «теории». Здесь лишь подобает пояснить, что хотя науку и отличает самосознание как нечто «спекулятивно полноценной», но по существу она не знает и достаточных попыток избавления от «наследия перцепции», поскольку, как мы понимаем, с ее стороны все же не следует достаточных усилий и для придания спекуляции качеств большей достаточности. Наука странным образом все еще жива негативным влиянием исходного функционала перцепции, преодоление которого позволило бы ей обретение то и существенно большего совершенства.

Огл. Остаточное влияние математического максимализма

Евклидову пространству даны лишь 3 измерения, а равно и нелинейные пространства ограничены теми же рамками, хотя и в модифицированной форме; однако наука, недолго думая, не склонна прерывать на том «полета» своего воображения, поспешая с построением многомерных пространств, где комплекс поликорреляции прирастает осью времени, а далее - рядом других осевых позиций. Но странно то, что всякий предлагающий идею многомерного пространства обнаруживает пренебрежение логикой построения схемы, когда больше напирает на то, что отличающая подобные решения математическая «унификация» непременно означает «улучшение» математической комбинации. Но на деле идея «многомерных пространств» никоим образом не защищена от реализации согласно тому известному принципу, когда «выигрыш в силе означает и проигрыш в расстоянии». Тогда дабы понять «логику» такого решения, нам подобает прибегнуть к показательной иллюстрации. Или - вряд ли исключено предположение, что некоей идее схемы товарно-денежного обмена дано знать вовсе не отдельные позиции «деньги» и «товар», но - общее «пространство высева» под именем «деньги-товар». Тогда уместно и то допущение, что для отдельных математических моделей такая рационализации прямо оправдана, скажем, прямо оправдана в случае, когда порядок торговли предусматривает возврат товара. Этот подход устраняет проблему порядка совершения обмена, то есть - любой тип сделки здесь будет знать описание посредством «общих уравнений». Но сама собой такая трактовка также упускает из виду, что несет с собой и некий проигрыш - «деньги» и «товар» это все же две отдельные формации носителей некоей гомогенности, чьи условия позволяют замещение «монет на купюры» и «шелка на крепдешин». То есть, согласно подобному пониманию, из того, что счету дано предполагать приведение к рационализирующей схеме, вряд ли будет следовать вывод, что подобной свободе доводится определять и некие онтологические последствия.

Тогда если напомнить некие реалии, столь характерные нашему времени, то где-то близкой подобной схеме правомерно признание и задания сугубо вычислительными методами даты «большого взрыва» или модного теперь анализа «больших данных». Из того, что ретроспектива расширения вселенной определяет некую историческую точку максимальных значений что плотности, что концентрации явно не следует, что такой точке не дано знать и вероятного предшественника. Вычисления приводят нас к данной точке и из такого рода вычислений нам не «выпрыгнуть» и в какой-либо предшествующий период, но это не означает, что это основание достаточно и для совершенного отрицания возможности продления подобной ретроспективы. Точно также и прогноз вкусовых предпочтений на основе статистического усреднения уже не в состоянии исключить ошибки, если ряду респондентов присущи и некие отклонения структуры предпочтений от признанного стереотипа. То есть здесь правомерна констатация и такого рода иллюзии, чье существо позволяет представление посредством тезиса «математика прямо порождает онтологию», что, по крайней мере, не во всяком случае так. Иными словами, приверженцу такой трактовки странным образом не очевидно, где в его рассуждении он выходит к пределу влияния вычислительной квалификации и где дано вступать в действие не связанной с предметом расчета онтологической квалификации.

Огл. «Дух науки» - позитивная форма культурной инерции

Конечно, функционал, исполняемый в познании формами культурной инерции, это не в любом случае функционал придания односторонности или изолирующей установки. На фоне условного «негатива» альтернативой «деструктивному» функционалу культурной инерции обращается «дух науки» - комплекс представлений, позволяющих поддержание в деятельности научного познания в известном отношении «кондиций». Хотя одновременно и часть требований духа науки - это равно и средство устранения всякой перспективы «свободной» критики, хотя не обязательно неверной, но, при этом, неверной в преобладающей части. Но чему именно дано составить собой как таковой предмет «духа науки»? Первое, важной составляющей такого рода «духа» и обращается практика верификации теорий, второе - описание действительности здесь предполагает перевод на использование комплекса абстрактных понятий, а равно подобного рода «дух» дано отличать и нечто третьей привходящей, непременно предполагающей особую оценку. Дело в том, что научное познание также обнаруживает склонность к возведению его представлений непосредственно к чувственному опыту, но само собой подобное «тяготение» не означает, что познание предполагает в этом и нечто «непосредственную» связь. Скорее, подобная практика «возведения к чувственному опыту» для научного познания значима лишь методологически, но никак не практически. Всякий результат научного познания и подобает расценивать как тем или иным образом «пересекающийся» или продолжающий возможности чувственного восприятия, но никоим образом не означающий «прямого повторения» чувственной реакции. Для науки результат познания лишь по отличающей его «схеме синтеза» и позволит признание повторяющим схему, присущую чувственному восприятию, но он определенно не таким образом лишь относительно достаточен, каким и доводится предстать тому же чувственному восприятию.

Отсюда «дух науки» и равнозначен такого рода установке верификации, что, так или иначе, но «не знает предела» в «достижении достаточности». Тем более что одной из линий постоянно возрастающей достаточности научной верификации и обращается линия усиления «логической» достаточности. В подобной связи не помешает указание, что «логически» миру дано строится как нечто актуализации потенциального в тех направлениях, для которых невозможно задание логического запрета, когда, напротив, наука с ее условно «приоритетом эксперимента» прямо исключает такого рода путь развития. Другое дело, что приоритет эксперимента - пока что единственная возможность, позволяющая науке задание строгости ходу ее развития, что никоим образом не позволяет выхода за рамки «подтверждаемого средствами опытной проверки». Однако отсюда и всякий компонент «духа науки» дано отличать направленности на отсечение всего, не предполагающего прохождения опытной проверки; и хотя этот путь и достаточен как обеспечивающий «большую надежность» решений познания, но он же блокирует и альтернативный путь логического прогресса познания. Тем не менее, в целом «дух науки» все же преимущественно позитивен.

Огл. Познание и его культурно-гностическое «обустройство»

Результаты познания открыты и для «усвоения в культуре», что равно наделяет их и своего рода формой инерции. Но познание для культуры - это все же не прямое начало или условие, но - некий возможный объект или позиция репрезентация. Познание никоим образом не предполагает определения как «прямая» форма социальной условности, однако предполагает отождествление как «источник» социальной условности, в качестве чего и открывается для усвоения в культуре. Итак, познание лишь посредством порождения социальной условности и обретает возможность закрепления в культуре, а потому и надлежит понять, каковы средства и возможности закрепления познания в культуре.

Первое - отличительную особенность познания дано составить такого рода его обращению источником знания, в чем социальная деятельность уже не столько обнаруживает «потребность», но иной раз испытывает и острую нужду как в «эффективном инструменте». Как правило, это знания, позволяющие обществу наращивать техническую вооруженность, то есть знания прагматического порядка, но - в их тени и знания фундаментального плана, что обеспечивают или подкрепляют знания «технического» порядка. Здесь по условиям ведения социальной деятельности вполне правомерно задание и нечто комплекса критериев «полезности» знания, нередко необходимого даже для самой возможности ведения социальной деятельности. Тогда «средством тяги» культурной инерции для тех или иных решений познания и обращается такой локомотив, чем и правомерно признание прямой прагматики.

Далее - познанию равно дано ожидать поддержки и со стороны такой особенности индивидуальной и коллективной психологии, как тяга к перфекционизму. И сам характер общественных отношений, и - специфика поступка и поведения, и - должное качество средств и инструментов, все это предполагает понимание как возможный объект совершенствования, иногда и не особо существенного. Иной раз даже и идеи этики и эстетики и даже идеи теории познания предполагают взращивание на почве перфекционизма. Здесь уже само соревновательное начало общественного устройства и обращает перфекционизм важным источником поддерживающей познание культурной инерции.

Помимо того, и как таковое познание в присущем ему качестве сложного культурного феномена также порождает и такое вторичное явление как «научное миросозерцание». Последнее же правомерно расценивать равно и как стремление к научному истолкованию всякого проявления действительности. Тем не менее, важно понимать, что критерию «научной достаточности» дано предполагать и актуальный способ его определения, чему равно дано составить источник порождения и хорошо известных, хотя, скорее, и характерно «преходящих» недостатков. Подобного рода особенность научного миросозерцания и обращается источником такой адресованной ему критической оценки, как его представление «слагаемым такими шаткими материалами как эмпирические данные, смелые обобщения и удобные гипотезы в сумме образующие критериальный комплекс для поверки любых концептов вообще». То есть эта критика упирает на то, что по большей части конъюнктурно достаточные представления науки никоим образом и не предполагают обращения какой-либо общеобязательной догматической системой. Тем не менее, научному миросозерцанию все же дано выделяться не только определенным, но и весьма существенным позитивом, хотя бы и в смысле той установки, что предполагает идею потенциально присущей всякой форме действительности доступности для познания. Более того, научное миросозерцание обеспечивает видение мира уже не как комплекса спонтанной эмпирики, но его видение логически упорядоченной системой, или, точнее, то непременно как кандидата в логически упорядоченную систему. Несомненные плюсы научного миросозерцания даже при его неизбежных минусах и обращают его важным источником придания решениям познания импульса культурной инерции.

Еще одной формой порождающего культурную инерцию гностического обустройства познания также правомерно признание и физического и механистического максимализма. То, что положение наиболее результативного способа объяснения природы явлений довелось занять практике построения физических или механистических схем и порождает идею обращения такого рода схемой равно же и мира в целом. Подобной идее, даже при невозможности для нее непротиворечивой реализации, все равно доводится мотивировать интерес к познанию, выступая здесь хотя бы в значении «недостижимого идеала». То есть своего рода «увлеченность» идеей механистического объяснения и позволяет признание как некий следующий вероятный источник гностической формы культурной инерции.

Кроме того, в поддержку познания доводится выступить и такой странной форме культурной инерции, как его понимание особым «баловством», заповедной зоной или существующим в башне из слоновой кости. В этом случае познание обретает облик как бы сферы приложения способностей некими «чудаками», по сути - конвенционально приемлемым чудачеством, откуда ему доводится знать отождествление и как очевидному претенденту на воспроизводство в социальной практике. Или - общество также дано отличать и практике позволения некоей группе людей как бы «жить умствованием», что в своем роде и «само собой» будет означать форму поддержки познания.

Наконец, возможен и такой действующий в познании и поддерживающий его источник культурной инерции, как «религия эмпирики». То есть это представление утверждающее, что эмпирическое начало настолько самодостаточно и закрыто от должного осознания, что с ним и подобает поддерживать отношения лишь непременно «на вы», и только от опыта и ожидать каких-либо следующих прорывов познания. В подобной модели и непосредственно способность человека к обретению опыта уже допускает отождествление как характерный паллиатив: опыту здесь и подобает предстать не более чем последовательностью сенсорных событий, лишь как-то дополнительно подкрепляемой спекулятивными связями. В подобном отношении опыту также доводится ожидать осознания тогда и как «само собой» обеспечивающему приращение его же собственных возможностей. Или - здесь нам дано обнаружить и нечто культурную инерцию «интереса к опыту» уже непременно как к тому единственному началу, что позволяет выход и на уровень «большего объема» опыта. Тем более что подобной логике отчасти привержено и развитие среды артефактов, где новые артефакты в порождении ими новых артефактов функционального уровня и порождают свободу, благодаря чему возможно создание и неких новых артефактов инструментального уровня. Во всяком случае, среду артефактов на деле и подобает расценивать как предполагающую возможность и такого рода «самостимуляции». А если обобщить, то идея, означающая, что само собой эмпирика позволяет признание как олицетворяющая равно и нечто «подлинно ценностный» предмет интереса, тогда и обращает ее неким следующим действующим в познании источником культурной инерции.

В конце концов, познанию доводится обрести и такую форму культурной инерции как практика проективной аналогии. Прямой пример подобного рода воцаряющейся в познании «нормализации» - «влияние эволюционизма»: если эволюционные явления присущи живой природе, то им дано иметь место и в социальном развитии. Если математическое представление - специфика физических явлений, то ему следует искать приложение и в экономических математических моделях. Иными словами, познанию каким-то образом дано обрести поддержку и со стороны той формы инерции, что образуется благодаря надежде на перенос методологического начала из одного направления познания в другое.

Огл. «Инерция локализации» - эмпирическая и типологическая слепота

Теперь мы исследуем те формы культурной инерции, что предполагают признание как средства сдерживания развития познания. Или - не исключены и те формы культурной инерции, что вынуждают познание «топтаться на месте» когда возможность продвижения познания уже очевидна, но сдвинуть его с места можно лишь посредством переноса точки приложения познания в некую «следующую координату». Иными словами, познанию дано подлежать сдерживанию либо со стороны «традиции», либо - со стороны условных «принципов», либо, положим, со стороны ложного понимания области опыта, когда «шаг вперед» возможен лишь посредством нетривиального или необычного изменения подхода.

Тогда это исследование и подобает начать рассмотрением явления не различения за простой референтной структурой реально сложной синтетической природы определяющего ее денотата. С особенной силой подобной форме «слепоты» дано проявляться при построении схем «многофакторных» комплексов, например, всего продолжающего химическое начало - живой природы и общественных отношений. Или, в частности, такая специфика равно присуща и скороспелым попыткам онтологизации физического релятивизма. То есть рассмотрение многофакторных комплексов определенно невозможно без принятия во внимание и условия «наслоения» не столь уж и малого числа привходящих, а также воздействия на изучаемые структуры и нечто «источника формирования». Тогда если предпринимать попытки построения картины биологических или социальных явлений в отсутствие представлений о функциональных качествах такой реконструкции, то здесь и происходит задание как бы фиктивной «простоты» на месте реально хотя бы «только лишь» многопланового обустройства. Равно и истолкование перцептивных реакций в значении не более чем элементарной кальки уже несет и такие последствия, как пренебрежение составляющей наложения на структуру таких реакций условий биологической адаптации или культурной зависимости. Если же предпринять попытку определения природы такого рода формы когнитивной «слепоты», то здесь можно предполагать равно и воздействие инерции манипулирования определенным макропредставлением, где оно странным образом не предполагает возможности разложения.

Другой формой когнитивной «слепоты», каким-то образом близкой по своей природе огрублению референтной структуры, не исключено признание и заведомого ограничения перспективы, открытой наблюдению из некоего положения. Опять же, характерную иллюстрацию здесь дано предоставить идеям социального моделирования, в частности, представлению, прямо понимающему «общественное бытие как независимое от общественного сознания». То есть общественное бытие таково, что странным образом предполагает признание полностью изолированным от воздействия культурных влияний, что на практике далеко не так. Для современной действительности хорошей иллюстрацией, опровергающей такие иллюзии, дано послужить и специфике общественного сознания обществ, богатеющих на торговле природными ресурсами. Равным же образом и трактовка «энергии» в значении фундаментальной категории также будет предполагать признание таким же проявлением когнитивной слепоты. Однако и как таковой «загадке» подобной формы слепоты вряд ли дано означать что-либо особо сложное, - здесь непременно имеет место «инерция картины», когда однажды воспринятая картина предполагает и многократное воспроизведение, явно исключающее для нее не только любую возможность лишь корректирующей, но даже и «косметической» адаптации.

Также еще одну возможную форму «слепоты» образует и пренебрежение такой существенной привходящей, как условие реализации комплекса зависимостей укоренение - разомкнутость. Здесь основной массив наших иллюстраций в больше мере опять же составит специфика социальных теорий, нежели решения естествознания, но и ему нередко присуще «не видеть» вероятных онтологических корней предлагаемых схем. В частности, свидетельством тому и правомерно признание «вклада эмпирики» в разработку технических устройств, когда науке еще неизвестны возможности предложения теоретического фундамента для разрешения появляющихся проблем тогда уже в сугубо спекулятивном порядке. В частности, подавляющее большинство конструкторских решений в области создания электронных элементов или автомобильных двигателей - непременно продукт эмпирического поиска, поскольку такие комплексы проблем пока еще не предполагают четкого синтеза на основе теории, систематически обобщающей такого рода явления. Так и в познании социальной реальности экономическая наука равным же образом следует по пути эмпирического поиска все новых форм и сторон пространства ведения хозяйственной деятельности, никак не предполагая, что явлению «хозяйственной деятельности» уже по самой природе доводится знать становление и некоего множества форм. В этом случае нам следует предполагать и нечто инерцию условно «отказа» от привязки некоей действительности к определенному «полю» в известном отношении тогда и «вызревания» такого рода действительности, что и порождает практику не систематизации деталей и элементов, но не более чем фиксацию их «рассеяния».

Сходную судьбу в познании также дано знать и стратификации, необъяснимым образом ограниченной лишь единственной площадкой стратификации. Классический пример - биология, выдвигающая на первый план видовую таксономию, но практически пренебрегающая попыткой задания дополнительных или «дополняющих» форм таксономии. Равно показательный пример проявления такой ограниченности пространства стратификации дано обнаружить и представлениям о структуре атома, когда характерная атому возможность наличия структуры уже признается достаточной для устранения его состоятельности на положении характерной монады. Практика познания отчего-то не чужда и тому убеждению, что стратификацию следует отождествлять как нечто «безусловное и единственное» начало, хотя подобному пониманию вряд ли дано предполагать какую-либо возможность строгого подтверждения. Быть может, подобного рода признание уникальности стратификации позволит осознание тогда и как нечто «инерции тяги» к формулировке «стройной» теории, когда действительность многофакторного мира дано отличать не иначе, как «манере» характерного «отчуждения» от следования такого рода схеме.

Очередной позицией настоящего перечисления подобает предстать и такой широко известной форме когнитивной слепоты, чем правомерно признание вычислительной гиперболизации, когда уравнения и ожидает истолкование как «всего лишь символы, но никак не формы референции». Напротив, уравнения, а с ними и иные формы познавательного представления действительности все же подобает расценивать как формы или элементы референции к неким сугубо частным денотатам, когда природа «носителей поведения», чье поведение и предполагает формализацию посредством вывода уравнений, непременно выпадает за рамки таких вычислительных отношений. Или - в вычислительном моделировании все действующее в правах оператора, носителя или условия и подлежит отождествлению как «нераспространенное и простое», хотя на деле ему вряд ли дано предполагать подобную простоту. Отсюда математический максимализм и подобает расценивать как «максимализмом сцены», когда качество «значимости» и предполагает отождествление лишь части субъектов той или иной сценографии притом, что на долю остальных выпадает осознание уже как нечто «несущественного».

Наконец, математике не уйти и от судьбы признания равно и носителем такого рода формы когнитивной слепоты, чем и обращается неразличение природы ее спекулятивной заданности, присущей математике как возможной «среде спекуляции». В частности, для пространственной математики подобным «условием заданности» и правомерно признание такого фундаментального начала как условие симметрии, когда для численной математики - условности «ансамблевой формы». Но нам просто не следует спешить с погружением в тематику столь далекого от простоты предмета, но следует указать, что математиков если что и сдерживает, то слепота приоритета деятельностного начала, а именно, - установка на поиск решения математической задачи, где ценность предложения ответа непременно возобладает над ценностью построения какой угодно систематики.

Огл. «Чистые виды» культурной инерции

Помимо описанных выше форм культурной инерции, что по типу порождения можно понимать последствиями выраженных обстоятельств, следует предполагать реальность и как бы «само собой» культурной инерции, когда объем возможностей познания давит «своей массой» или ограниченностью, тем и порождая практику воспроизведения лишь самоё себя. То есть - не следует пренебрегать реальностью и таких форм культурной инерции как «инерция привычки» или, быть может, «инерция стереотипа».

В частности, один из видов «инерции привычки» - ограничение применением лишь доступного инструментария при исключении попытки поиска структурного скачка. По существу, это случай системы Птолемея, что, не зная теории равновесия сил и принципа инерции, все же сумела предложить практически достаточный способ расчета траектории движения астрономических объектов. Подобным же образом и известная в физике идея приведения всего и вся к энергии, фактически оставляя неопределенным это фундаментальное понятие, тем не менее, преуспела в построении функционала «удобного способа» изложения законов материального движения. Равно и представления о природе электричества в период предшествующий открытию элементарных частиц также отличала специфика средств описания «в доступных понятиях», что, тем не менее, не мешало явной достаточности предлагаемых схем. На наш взгляд, здесь просто сложно указать некую «более элементарную» форму инерции привычки в познании.

Кроме того, еще одна форма условно «прямой» реализации культурной инерции - равно и склонность к описанию новых сущностей посредством приложения старых или «устоявшихся» понятий. Подобная характерно странная привычка отличает и марксизм, привычно толкующий любые социальные явления не иначе как «в понятиях классовой борьбы» или ту на сегодня уже архаичную нейрофизиологию, что привержена употреблению понятий то непременно павловского периода развития. Подобным образом и современное программирование не в силах «разорвать оковы» логических конструкций, что и составляет собой препятствие для любых попыток обретения большей эффективности теперь и посредством семантической рационализации. Для познания действие такой формы культурной инерции и обращается утратой всякой возможности вполне вероятной «компрессии» присущих ему представлений, что явно сдерживает равно и логически последовательное развитие дедукции.

Другую условно «простую» форму культурной инерции образует и некритическое использование внешней аналогии. Да, и социальные явления предполагают становление посредством определенной эволюции, а химическим и биологическим явлениям - тем не преодолеть и подчинения физическим законам, но всех их отличает и такая черта, как добавление к такой «основе» и нечто собственной специфики, отчего они и исключают понимание как бы «физически простыми». Но в большей мере подобная практика некритического использования аналогии все же отличает не собственно науку, но некие формы «паранауки».

Еще одна внешне простая форма культурной инерции - неуместное использование «логического метода», когда все силы стремятся направить на поиск возможностей его приложения к неким недостаточным или далеко не корректно определенным основаниям. Характерный пример - не только описанные в энгельсовской «Диалектике природы» попытки объяснения явлений электричества молекулярным взаимодействием, но и тот же «метод алхимии», где функция объекта логического упорядочения допускала обращение и на понятия, выраженные посредством неких банальных структур с именами «земля» или «вода» и т.п.

В тот же самый ряд возможно включение и попытки «отмыкания» ключом интуиции проблематики сложных явлений. Или - непосредственно идею такого рода примитива и образует идея приверженности порядку поиска, для которого неудача эксперимента не предполагает рассмотрение в значении прецедента по имени «источник ошибки». Иными словами, это форма поиска, для которой одна неудача не предполагает обращения и нечто системно значимым событием «неудача», но означает не более чем возможность перехода к поиску в другом направлении.

Наконец, сходного плана формой инерции равно правомерно признание и идеи в известном отношении «следования вектору». Именно здесь и обнаруживает себя идея выделения «духа физики» или комплекса механистических моделей, или, равным же образом, идея ограничиться лишь «узкой площадкой» стратификации, и требованием предложения решений познания на основании лишь имеющейся суммы посылок. То есть - мир здесь не предполагает рассмотрения на положении системы, где переход к другим формам организации непременно означает и приведение в действие иных начал организации. Мир здесь уже предстает в облике как организованный «всюду одинаково», хотя подобный принцип явно справедлив лишь по отношению отдельных, но далеко не всяких комбинаций условий.

Огл. Отождествление познания его «иллюстративными проявлениями»

Если, положим, явлению радиоактивности дано допускать оценку как в известном отношении «очевидному» проявлению, то, положим, принцип энтропии или два начала термодинамики явно «менее иллюстративны», поскольку им не даны и какие-либо возможности наглядного воспроизводства. Отсюда познание по признаку репрезентативности и подобает расценивать как предполагающее далеко не равноценный результат: если «достижениям техники» непременно выпадает «быть на виду» и в таком отношении обнаруживать очевидность для широких слоев общества, то «технологические прорывы» в силу специфической локализации равным образом выпадают из поля зрения широкой аудитории. Отсюда познание и заслуживает оценки как способное располагать нечто «инерцией» репрезентации, когда о решениях познания не только как таковой социум, но часто и научное сообщество склонно судить по представительству тех форм, что не лишены и специфики характерной «заметности».

В части такого рода «инерции репрезентации» условная «широкая» оценка достижений познания явно торопится с исключением из поля зрения равно и проблематики «пределов достаточности» предлагаемых решений, когда, скажем, построение теории будет ограниченно ее заданием в значении «отвечающей» лишь на характерный круг вопросов. То есть некое теоретическое решение, отвечая на поставленные перед ним «собственные» вопросы уже исключает приложение к следующей группе проблем, или исключает рассмотрение как не минующее логических изъянов. Здесь «фактор успеха» и ожидает обращение очевидной мерой достаточности теории, хотя и собственно суждение о достаточности теории вряд ли подобает ограничивать лишь констатацией ее способности к предложению «практически эффективных» практик синтеза представлений. Так же и техническим возможностям дано предполагать понимание как нечто лишь «в чистом виде» возможностям без учета того обременения, что способно ограничить и как таковую свободу использования подобных возможностей. Например, в наше время общество сильно увлечено идеями построения роботов и искусственного интеллекта, вне учета того обстоятельства, что роботам не обойтись без услуг технического обслуживания, а использование искусственного интеллекта достаточно лишь в отношении добротно формализованного комплекса проблем. Если, положим, лишить робота технического сервиса, а искусственному интеллекту поставить задачу в нечеткой форме, то тогда эти системы способны обнаружить и присущую им ограниченность или неспособность проявления адекватной реакции.

То есть осведомленность человечества о познании в большей мере все же восходит к такому источнику, как «иллюстративное воздействие», нежели чем систематическое осознание. Или - человечество как бы «недодумывает» проблематику «предстоящей» познанию области, явно фокусируясь на факте наполнения данной области отдельными элементами, но - не погружаясь в специфику «сложности отношений», присущей той или иной области. Так, непременный элемент преобладающего в наши дни истолкования познания - пристрастие к концентрации внимания на ситуации «прорывов» познания, но не наблюдение картины его вечно отстающих «тылов». То есть человечество здесь следует принципу оценки познания по порождаемому им эффекту в известном отношении эвристической аффектации, но - не основывает свои суждения на свидетельствах систематической завершенности формулируемых принципов. Иными словами, в понимании человечества картина познания непременно принимает вид так или иначе «рваной» картины, исполненной наполняющими ее яркими фрагментами, не предполагая представления и в части неизбежных «неясных моментов». В частности, сколько лет развивается теория восприятия в тех же психологии и нейрофизиологии, но почему-то ее положениям дано ожидать формулировки никогда не в связи с положением функции перцепции тогда и по отношению функционала биологической адаптации. В этом смысле перцептивный синтез уже исключает понимание и в значении такого рода «комплекса средств», что посредством выделения «существенной части» потока стимуляции и позволяет образование картины мира, непосредственно значимой для некоторой поведенческой программы.

Практически же инерция эвристической аффектации и обращается такими последствиями, как далеко не ровная специфика понятийного и логико-систематического представления действительности. Например, для той же физики странным образом не существует проблемы «физических категорий», а химия не выходит на логический уровень какой-либо «теории альянсов» или «теории агентов». Та же лингвистика не оперирует когнитивными структурами вместо слов и предложений, а правоведение вряд ли преуспевает с точным определением адресата правового регулирования. Биология не знает себя как теория динамических объектов и явлений постепенного порядка становления, и подобный перечень равно предполагает очевидное продолжение.

Другими словами, человечество воспринимает деятельность познания то непременно как деятельность порождения «полезных эффектов», но не в значении «синтеза систематики». И подобная форма культурной инерции и порождает такую особенность, что продукты познания и обретают вид «решета» - набора предложений по решению определенных проблем в отсутствие должных представлений о специфике смежных или даже тесно связанных проблем, к примеру, такой специфики, как точное определение сферы приложения концепции. Быть может, подобное положение и не надлежит расценивать как существенный недостаток, но подобному подходу не ожидать и признания непременным достоинством.

Следующая глава: Познание как генератор и пользователь специфической семантики