Синтез теории познания
в границах ее «общего контура»

Скорее всего, оптимальную исходную точку анализа порождаемого познанием реактивного медийного эффекта дано составить качеству успехов познания чуть ли не «до основания» потрясать ментальные начала человеческой экзистенции. Также познанию присущи и возможности порождения такого результата, когда взамен привычной романтически приукрашенной картины человеческой особости наше воображение неизбежно принуждается рисовать картину действия неких механизмов, тем более что и мир в целом ожидает приведение к системе как бы «большого механизма». Причем отторжения в типичной психике нередко дано ожидать и неким эпизодическим решениям, здесь, пожалуй, вполне правомерна оценка, что подобное отношение присуще обществу едва ли не по адресу «робких шагов» в обретении представлений о действительности такого рода механизма. Отсюда и форму сопротивления прогрессу познания следует определять как принимающую «сумбурно-консервативный» характер, когда реальность медийной среды и доводится составить консервации прежних и зарождению множества новых иллюзий, способствующих маскировке или замещению неких выводов познания. То есть «естественной» формой реакции медийной среды на прогресс познания и обращаются попытки облагораживания распространенного и создания нового нарратива, что любыми средствами закреплял бы романтический флер, облекающий в представлениях обыденного сознания человеческое существование.

Причем наиболее успешным способом разрешения проблемы порождаемого познанием «когнитивного диссонанса», столь существенного для медийной сферы, данной сфере присуще видеть и нечто синтез «концепций», обустраиваемых по принципу бега белки в колесе. То есть здесь дано иметь место попыткам построения схем, где некие основания порождают следствия, а последние предполагают признание очевидной причиной собственно выбора оснований. Подобного рода схемам равно доводится располагать и таким вариантом реализации, исключающим всякую возможность образования комплекса связей «сквозной интеграции», когда становлению в мире чего-либо непременно следует знать некую экосистему, по отношению чего функциональный потенциал такого нечто и предполагает приведение к объему, достаточному для действия в данной экосистеме. Иными словами, характерной чертой медийной сферы и правомерно признание той разновидности отклика на успехи познания, что предполагает синтез категорий по схеме «автокатегоризации» и потому непременно нарушает установленный Барри Смитом принцип «ошибочного априоризма». Отсюда нашей задачей мы и определим анализ механизмов «холостого пробега» и ряда им подобных, что, главным образом, и образуют разнообразные формы отклика медийной сферы на часть успехов познания, которым, так или иначе, но дано «угрожать» нарушением важной для социальной стабильности условной «среды» ментальной «устойчивости».

Но начать наш анализ все же подобает с рассмотрения предмета известного беспорядка, столь привычного для организации познания, что и обращается условием, влекущим существенные последствия не для непосредственно познания, но для своего рода его «близкого окружения».

Огл. Познание как не выработавшее привычку «убираться за собой»

Процесс получения решения познания неизбежно предполагает формулировку «избыточного числа гипотез», что странным образом не теряют статус «гипотез» и вслед фактического отклонения. По сути, то же утверждение правомерно и в отношении допущений, форм «грязного» опыта, неаккуратных описаний и иных подобного рода «издержек» познания. Важно, что тем или иным образом познанию не избежать возможных издержек, но и усвоенная человечеством манера продвижения познания не лишена и привычки «пренебрежения» реальностью таких издержек. Конечно, эта оценка не предполагает распространение на все без исключения издержки познания, где, вполне возможно, часть из них все же достойны и «подчеркнутого» внимания, когда обучение той или иной науке предполагает и предостережение от совершения аналогичных ошибок.

Но если позволить себе обобщение, то по большому счету познание все же «мало интересует» проблематика собственных ошибок, и по достижению некоего важного решения мы практически не наблюдаем каких-либо обобщающих резюме той картины ошибок, что имели место на пути к обретению решения. Возможно, что подобные ошибки вряд ли особо интересны, но они все же важны теперь уже в смысле вероятной угрозы отклонения хода решения от следования в правильном направлении. Иными словами, познанию отчего-то не характерно углубление в анализ совершенных ошибок на предмет определения возможных «соблазнов», что, положим, подстерегают мысль на пути к обретению достаточной схемы. А если подобные «соблазны» не исключают сохранения как не нашедшие объяснения и понимаемые не расследованными «как соблазны», то они порождают и желание «поддаться соблазну».

Более того, даже такая очевидная польза от анализа ошибок, как построение шаблонов для возможной аналогии или, положим, «теории ошибок» не вдохновляют ученых мужей на исследование способа поиска и на предмет определения «фактора влияния» отвергнутой «неверной» перспективы. В развитие анализа подобной «склонности» здесь равно подобает упомянуть и характерное познанию пренебрежение решением такой задачи, как масштабирование найденных решений. Положим, для механического мира доступно «существование без» релятивистских эффектов, когда существованию отдельной особи скорее дано предполагать существенный смысл по отношению стабилизирующего, чем дивергирующего отбора. Познание может настаивать на том, что релятивистский дефект массы существует, но забывать добавить, что для механического «медленного мира» он практически ничтожен.

В силу этого прямой упрек познанию доводится составить тому обстоятельству, что познание как бы не проявляет должной заботы в части лишения вполне возможной «пищи для ума» то и условного «когнитивного падальщика». Вслед за обретением достаточного решения ошибочные гипотезы утрачивают всякий смысл внутри познания, но преуспевают в сохранении некоего смысла тогда и «вне» познания. А собственно познание практически мало делает для того, чтобы признать подобные гипотезы равно и нечто «непотребной пищей» для ума. А отсюда заключающие ошибку идеи каким-то образом обретают популярность теперь и во внешней для познания «медийной области», что и инициирует там «волну» фантазийной спекуляции. И подобной практике странным образом фактически нечего противопоставить, поскольку в систематическом смысле эти представлениям не дана оценка, если допускать правомерность такой квалификации, то и «в объеме присущей им ущербности».

Огл. Решения познания как материал «идеологического строительства»

В «Материализме и эмпириокритицизме» Ленин уделил достаточно внимания предмету способности физического атомизма представлять собой своего рода «добротный материал» для предпринятого им идеологического строительства, когда, напротив, физическая энергетика в его понимании странным образом не располагает столь существенным качеством. Но здесь нам все же подобает рассмотреть не предмет возможного препятствия со стороны науки использованию ее решений в идеологическом строительстве, но предмет способности научных решений представлять собой подобающий материал для идеологического синтеза. Если наука приходит к пониманию, что некий порядок организации и есть основа или «начало» некоей формы действительности, то почему бы и идеологии не принять на вооружение такой порядок организации равно же с целью построения системы ценностей? Некий предложенный наукой порядок организации явно позволяет признание как подтвердивший присущую ему существенность, так почему не использовать такую форму для реорганизации системы ценностей? Тем не менее, наш анализ подобного рода «утилизации» решений познания в целях идеологического строительства все же подобает открыть заданием некоего существенного ограничения. Дело в том, что такие модели, даже в их функции утверждения определенного представления в значении ценностного начала не отличает и способность «держать марку», что и проявляется в условной и неполной практике приложения задаваемой ими меры. Сколько бы марксизм не усердствовал твердить о «материальности» в этом он фактически обнаруживает бессилие не только в предложении онтологически достаточного конструктива такой категории, но и в построении конструкций репрезентации такой категории теперь и для множества частных случаев. То есть, хотя идеология и покушается на использование достижений науки, но обнаруживает и «нехватку возможностей» для полноценного приложения той или иной формы или категории ко всему множеству интересующих ее явлений. Отсюда нам и подобает прибегнуть к способу ведения анализа предмета «взятия на вооружение» некоторой идеологией некоторого решения познания, чему по большей части присуща специфика любым образом лишь поверхностного использования идеологией «принимаемой на вооружение» категории. То, что идеологии просто не дано «качественно использовать» некое решение познания - это одно, но и как таковая присущая ей способность «покушения» на такое использование - совершенно иное, и тогда сам момент «покушения» и позволит признание предметом нашего анализа то и вне принятия во внимание аспекта состоятельности использования.

Итак, вслед за предложенным наукой изменением картины мира и некий существенный фрагмент или основание подобной картины нередко будет ожидать востребование и со стороны некоей идеологии тогда уже в значении основания или наполнения предлагаемой ею шкалы ценностей. Мир, как его понимает идеология, непременно таков, что допускает соизмерение исключительно с подобной «значимой» ценностью и - никак не с каким иным условием или обстоятельством. Первая ошибка подобного представления - забвение многоначальности мира, более того, предполагающей неоднородность начал тогда и для построения «системы начал». Следом и второй ошибкой подобного представления правомерно признание склонности к попыткам трансформации компонента, характерно иноначального для подобной формы ценности тогда и в нечто предполагающее воспроизводство из условий избранного начала. И, в дополнение, третьей группой ошибок подобного представления также возможно признание и как такового искажения топологии типологического «пространства», когда всякое условие или условность будут лишены и такого существенного для них потенциала, как объем внешних связей.

Но здесь нам удалось представить содержимое блока лишь систематических или типологических ошибок идеологии, использующей некое научное достижение для построения реализуемой ею системы ценностей. Но одновременно не следует забывать и о такой форме ограниченности этой установки, как неизбежно агрессивное неприятие внешней критики, поскольку подобное представление также отличает и характерный недостаток возможностей систематической или логической защиты. То есть идеологии, принимающая на вооружение в качестве ценностной установки некую научную идею, неизбежно дано обнаружить и характерную нетерпимость, хотя в собственно сфере познавательного применения такая научная идея все же позволит признание прямо достаточной. Но эта идея все же не «настолько эластична», чтобы допускать распространение и на любые формы или порядки присущих миру отношений, хотя в характерной ей области она таки в подлинном смысле «достаточно комплементарна» к определенному множеству квалифицируемых ею казусов.

Отсюда идеологию в ее качестве построителя ценностной схемы из «материала» некоего решения познания, вполне достаточного в своей области приложения и подобает расценивать как инициатора попытки неправомерного расширения значимости подобной сущности. А если это так, то следует указать и на собственно факт «недоработки» исходного решения познания - познание, указывая некую возможность, явно пренебрегает проблемой определения контура той экосистемы, что позволяет укоренение такого рода возможности. Далее творец идеологии, как правило, сугубый литератор, отбрасывая все ограничения и установки научной верификации, и выдает свое кажущееся за истинное, хотя здесь и само начало в виде решения познания все же предполагает наличие определенной, но не более чем частной истины. Здесь также возможны и разнообразные связи, пересечения и зависимости, но важно другое - в глазах носителя представлений, не обремененного соблюдением должного порядка верификации, принятого в отношении решений познания последние непременно же видятся и как нечто «лакомый кусок» для совершения неких не вполне очевидных спекуляций.

Огл. Теория познания - пример «философского легкомыслия»

Философская теория познания иногда позволяет признание за ней таких концептуальных «истоков», что не допускают иного понимания, кроме как признания за характерное выражение то и непременной субъективности. В частности, причину построения той или иной версии философской теории познания также доводится составить и идее предложения вроде бы «убедительных» доказательств состоятельности некоей внешней доктрины - например, религии, идеологических представлений или даже решений познания. Конечно, здесь явно дано иметь место использованию далеко не полного объема фактических данных, а самому ведению спекуляции предполагать однобокость, а также неизбежно и пренебрежение аргументацией внешней критики, когда форме дискуссии о подобном предмете больше дано обращаться задачей риторики, но не задачей разъяснения проблемы. Но любопытно и то, что оппоненты подобного подхода, искатели как бы «достаточной» теории познания равно неуспешны и в выходе из круга затверженных свидетельств, известных лишь из философского текста или даже само собой только лишь литературных источников, без обращения к неким существенным фактам, что странным образом не пребывают еще «на слуху». Общий смысл подобной практики - в большей мере «традиционное» отрицание за биологией или за биологическим развитием какой-либо «креативной способности», когда и перцептивный аппарат обнаруживает качество одного из органов тела, и, в согласии с универсальной конституцией любых таких органов, еще и соразмеряющего развитие с образом жизни носителя. Отсюда и следует, что хотя человек, крот или пустельга каждый знает и «свой собственный» подход к достаточности зрительной функции, подобное обстоятельство уже «подлежит вынесению» тогда и за пределы ведения творцов философской теории познания.

То есть философской теории познания даже заявляющей «претензию на солидность», но обычно выраженной не более чем в «легкомысленной» форме уже доводится пренебречь существенным значением таких факторов, как диапазон когнитивной способности, диапазон изощренности построения спекуляции или, положим, «диапазон систематичности», где уровень подобной возможности далеко не одинаков для различных направлений познания. Или - «легкомысленно философская» теория познания собственно и легкомысленна в части, что «легким движением руки» ей доводится отбросить и любые аспекты «технического качества» познания, чем, собственно, она и блокирует понимание предмета ведения познавательной деятельности тогда уже как предполагающего владение необходимой техникой. Конечно, необходимо осмысленному состоянию само собой отношения мыслителя к проблеме познания равно дано препятствовать и как таковой сложности подлежащей осмыслению проблемы, но здесь скорее следует признать значимость такого фактора как своего рода «эйфория озарения», предопределяемая принадлежностью философии куда более литературному «жанру». Философ, все же более привычный к пониманию себя как автора, но - не видящий себя в роли аналитика, и в самоё «манере автора» обнаруживает склонность к переживанию состояния «озарения» некоей овладевающей им идеей, что и находит выражение в плодах подобного рода «мышления».

Иными словами, особенность философии - всяким образом склонность к погружению в корпус «литературно обобщенных» представлений, что прямо отражается не только в характере построения, но равно и в содержании философской теории познания. Философия в своем синтезе теории познания определенно не выделяет какой-либо «эмпирической» платформы для предпринимаемого рассуждения, так или иначе, но предполагающей признание как нечто «настоящее состояние», определяющее собой множество фактов, связанных с отдельными решениями познания, но напротив, исходит из наличия «глубоко усвоенных» литературной традицией философствования характерно отмечаемых фактов. В таком случае воссоздаваемая философским рассуждением картина и не позволяет признания как должным образом достаточная панорама состояния «продвижения» познания, но непременно обращается картиной «ситуации в философской литературе» по поводу неких, но далеко не полного объема решений познания. Тогда и ожиданию от философии анализа всех сторон развития познания - бесспорных находок, потенций и ошибок познания вряд ли дано обнаружить хоть сколько-нибудь правомерности, поскольку философа, если и позволить себе подобное «смягчение» формулировки, все же отличает тот особый «склад ума», что просто не предполагает и какой-либо возможности решения подобной задачи.

То есть - философской теории познания и подобает ожидать признания как не более чем одной из возможных форм «медийного эффекта», но только лишь более углубленной в предмет или комплекс отношений прогресса познания в сравнении с иного рода формами того же эффекта. Или философии странным образом присуще не рассмотрение проблематики «существа» познания, но - рассмотрение проблематики «воздействия» прогресса познания на как таковую философию. Здесь тогда дано обнаружить существенность равно и пониманию действительности человеческой психики в присущей ей «подлинности», поскольку наша психика, не как в естественной природе во взаимодействии с «естественными» явлениями, где ей доводится допускать выделение лишь в значении специфического явления, и обнаружит себя как внутрифилософская «мера всего». Но если теория познания выбирает для себя такого рода «точку отсчета», то этим она и утрачивает качество как таковой «теории познания», поскольку познание не лишено возможности выбора равно и любой возможной точки отсчета, в том числе, и не принимающей во внимание «действительности философии».

Более того, даже попытки своего рода тщательно «бухгалтерского» представления картины познания также не в состоянии «обрести отклик» в философской среде. Это связано с тем, что философии ничто столь не присуще, как предпочтение характеризовать самоё себя не исследованием свободного множества фактов, данных «как факты», но, напротив, видением себя как «продолжения традиции», где форме традиции дано составить собой равно и то «вечно живое» начало, что прямо исключает утрату такой способности самовоспроизводства. Собственно потому философия и не в состоянии знать какого-либо «релятивистского переворота» и для нее, скорее всего, и прямо напрашивающееся возведение «функциональной и человеческой» способности когниции к условию нечто «биологической креативности» непременно предполагает выход за рамки дискуссии.

Также анализ претензий «философской теории» познания не помешает дополнить рассмотрением вряд ли простых «отношений философии и семантики». Философ, как правило, странным образом склонен сохранять приверженность характерно «возвышенной» манере ведения рассуждения, что исключает принятие во внимание и тех «приземленных» сущностей, что предполагают возвращение на грешную землю. В частности, синтез философских категорий странным образом устраняется от проблематики тривиальной омонимической многосмысленности именования, откуда и следует, что «опыт» в значении опыта индивида и опыта направления познания - это, по меркам подобной трактовки, не более чем «та же самая» категория. Равным образом и «мышлению», также допускающему бездну омонимических разновидностей, философский текст так и позволяет гарцевать как просто «мышлению» вне уточнения, что это, - или само собой нейрофизиологическая реакция или, напротив, спекулятивный синтез высокого уровня. Если для философии, строящейся в порядке синтеза вербальных комбинаций и ассоциаций не существенна семантическая достаточность предлагаемых категорий, то - что подобает ожидать и от развиваемой ею «теории познания»? Философии даже не приходит на ум и собственно идея мыслителя как собирателя характерного пространства интерпретации, то есть идея индивида, непременно ограниченного присущими ему возможностями - что осознания характера проблемы, что - выражения предмета интересующей проблемы посредством характерного категориального аппарата.

Отсюда и возможно то определение, что «философская теория познания» - это не более чем панорама воссоздаваемой в повествовании интересной для самой философии части решений познания, но никоим образом не кропотливая работа со всем множеством подобных решений как реальным «капиталом» познания. В подобном отношении философскую теорию познания и подобает расценивать как ту форму вызванного развитием познания медийного эффекта, что допускает наличие и некоторым образом предвзятого истолкования некоторой части решений познания.

Огл. «Карнавал масок» в области представлений о познании

Не только площадка философской дискуссии, но и площадка «широкой дискуссии» определенно заполнена множеством фигур носителей различного рода концептуализма, так или иначе, но восходящего к неким решениям познания. Здесь дабы не перегружать анализ перечислением подобного рода цветов и оттенков, достаточно упомянуть избитых «материалистов и идеалистов», шеренгу которых дано продолжить приверженцам иного рода штандартов и флагов. Тогда какой именно смысл как для непосредственно познания, так и для сферы обыденного сознания, при дополнении этого последнего и особенной «литературно-художественной площадкой» и могло бы иметь подобное наследующее познанию его «продолжение в концептуализме»? Подобной проблемой определенно не следует пренебрегать равно и в силу значимости причины, что многим выдающимся ученым и мыслителям дано было видеть некие смысл и пользу и в собственно возможности «присяги» подобного рода «флагам».

И первое, на что не помешает указать, - то обстоятельство, что выбор для себя определенного «флага» - это равно выбор и некоего «фильтра». То есть если такого рода «выбор флага» и предполагает серьезную почву, то он означает принятие и некоего порядка осознания явлений, что вынуждает их понимание то непременно под неким углом зрения. Иными словами, если в «серьезном» смысле мы присягаем «флагу» материализма, то наш интерес и предполагает обращение на определение того «атома», что и обнаруживается за всяким проявлением действительности. Напротив, если наш выбор - присоединение к когорте идеализма, то здесь мы также обнаружим склонность к отождествлению всякого проявления действительности то непременно как нашего субъективного опыта, и не более того. Той же самой зависимости дано иметь место и в случае «энергетизма», где каждое явление позволит измерение и присущей ему «мерой активности», и в случае феноменологии, возможно, что использующей извилистый путь для приведения рентгеновского излучения к реальности наших чувственных ощущений, и т.п. Но, следует подчеркнуть, такая специфика взгляда на мир - это специфика лишь серьезного или убежденного выбора характерной модели, что непременно допускает обращение равно заданием и характерной дисциплины мышления, хотя в данном случае невозможно отбросить и некие иные возможные варианты.

Но дело в том, что нельзя предполагать принципиальных препятствий и для не более чем «декларативного» выбора флага. Если взять здесь просто более близкий нам пример марксизма, то у него в дополнение к материалистическому фундаменту почему-то присутствует и склонность к использованию понятия «сознательности». Это «странное для марксизма» понятие вряд ли может найти для себя хоть сколько-нибудь должный атомарный фундамент. То же самое и религия, что вряд ли заслуживает признания в значении «духовного» явления тогда уже в силу странной приверженности к использованию многообразно развитой и характерно сугубо «материальной» литургической атрибутики. Но что может означать подобного рода выбор «флага», если он определенно не предполагает и сколько-нибудь строгой выверки общего контура картины мира? Здесь, скорее всего, можно говорить о нечто практике «бизнеса на ожиданиях», когда характеру коммуникации и предполагается придание нечто «наигранной» тональности. Здесь именно коммуникация и позволяет построение посредством явно ханжеского принятия неких условностей, хотя ей же в реальной подоплеке дано и обрывать связь с утверждаемыми условностями. Однако для участников коммуникации данное требование все же в состоянии обращаться равно и порядком «соблюдения этикета», когда понимание любой сущности и рассмотрение любого предмета и возможно лишь на условиях принятия такого рода «культурной нормы».

Другими словами, «выбор флага» - источник двух следующих форм социальных последствий - последствий для познания и последствий для социальной организации. Последствиям для познания определенно дано проявиться в наличии того или иного «уклона» в задании направления поиска, когда одни связи и зависимости будут признаны заслуживающими интереса, а другие - ожидает признание чем-то не особо существенным. Преодоление же сдерживающего влияния подобных установок возможно лишь в случае, когда нарочито выводимые из поля зрения условия в их анализе смогут породить и своего рода «революционные» прорывы в развитии познания. Последствия для социальной организации - это своего рода «инквизационные» тренды, когда от коммуникации по тематике познания определенно ожидается соблюдение «правил хорошего тона», что, в общем и целом нередко прямо угрожает познанию, но и такого рода воздействию на само познание все же суждено оказывать лишь ослабленное влияние. Таким образом, «выбор флага» следует понимать несколько «неприятным» познанию и необходимым социуму, но по большому счету фактически безобидным. Познание в целях строгости верификации равно будет хранить верность выбору критерия прогностической перспективы, а социум скорее будет видеть выбор флага лишь элементом «пространства спектакля».

Следующая глава: Заключение