– Если попросить физика определить онтологический статус физических законов, то, возможно, физику окажется непонятен даже сам образующий подобный вопрос подтекст, и он представит физические законы законами природы, а не законами локальной системы представлений о предмете физической действительности. Если исходить из подобной аналогии, то в каком положении оказываются философы в отношении выводимых ими всего лишь из рассуждения философских законов?

– С моей точки зрения, вряд ли можно согласиться с корректностью самой постановки данного вопроса. Положение вещей, каким я могу его видеть, указывает на совершенно иной характер развития познания, нежели как бы «по умолчанию» предполагает поставленный вопрос. В таком случае – построю свой ответ в следующем порядке.

К счастью, могут быть названы имена и тех представителей естествознания, для которых подобные подтексты явно просматриваются и очевидная несправедливость всякой попытки сведения разнообразия мира к ситуации его ограничения лишь протекающими на уровне субстрата процессами осознается ими, пожалуй, даже интуитивно. Но при этом, конечно, представители естествознания вряд ли сумеют представить хоть сколько-нибудь внятную формулировку подобной сугубо философской проблемы. Потому философам, не спрашивая физиков, следует самим задуматься о предмете онтологического статуса физических законов, и тогда в качестве одного из них я, со своей стороны, позволю себе обозначить специфику физических принципов («законов») как нечто именно «вводимого невводимого». Именно подобная формула, с моей точки зрения, и отражает то положение вещей, в силу которого никакой физический закон как бы и не предполагает его введения именно в статусе «непререкаемой» нормы, поскольку представляет собой именно никогда не реальную, но всегда идеализированную картину. Более того, подобный парадокс нашёл своё великолепное отражение в одном из рассуждений Э. Маха, выразившим в нем следующее именно философское определение:

Более того, рассуждение Э. Маха позволяет его продолжение в том отношении, что, для физики и категория как таковая представляет собой именно когнитивную форму, введение которой и обосновывается именно прогрессом эксперимента, что именно в своём настоящем положении достигает именно подобного уровня его требующей обобщения актуализации. То есть физика в качестве специфического построителя категорий выступает именно в роли релятивистской по самому своему существу модели. Подобную специфику физического познания превосходно и показывает Э. Мах посредством примера эволюции физических представлений о предмете пустоты:

Кстати, если с чем и перекликается заметный в подобном подходе релятивизм, так это с предложенными психологом Ф.Ч. Бартлеттом определениями, относящими «экспериментальное мышление», а, по сути, и научное мышление как таковое, к классу именно авантюрного мышления.

Можно обратить внимание и на следующий аспект - ученые-физики принадлежат, скорее всего, числу именно крайних эпистемологических прагматиков, в чём они, однако, не проявляют никакого желания признаваться в масштабах уже публичного пространства. Хотя вопрос о взаимной обратимости количественной и качественной меры можно назвать открытым, и, более того, подобная обратимость всё же позволяет признать её существующей, именно непосредственно физиков она практически мало интересует. Мне доводилось встречать аргумент, хотя и именно в разговорах, что представление качественного описания физического явления – интеллектуально весьма сложная в возможности её решения задача. А само данное положение превосходно поясняет опять же Э. Мах:

Подобную интерпретацию и можно понимать с очевидностью свидетельствующей о склонности разумного физика не прибегать к излишней генерализации действительности, ограничивать ее многообразие действительностью именно физического мира. Физик способен понимать и с легкостью допустить то, что непосредственно «физический» мир несет на себе в его понимании черты определенной конструктивности (или – саму идею «физического мира» он фактически и будет признавать представляющей собой именно плод конструкции). Во всяком случае, для открытого дискуссии представителя физики невозможна иная реакция, кроме представления уже его собственной оценки приведённой мной аргументации. Кроме того, для желающего открыть для физических представлений перспективу уже и их метафизического воплощения физика, неизбежным окажется формирование понимания им и такой проблемы, как проблема исчезающей в случае приведения мира к детерминистическому началу «свободы воли». Мне просто неизвестны оценки подобного предмета со стороны физиков, разумно ли, на их взгляд, введение принципа «свободы воли» или, всё же, такая возможность лишь иллюзорна. И, в дополнение, следующий момент, появлению которого мы обязаны уже современной технологии, хотя такое должно было последовать ещё из классической психологии – инвариантность материального носителя к хранимой информации, например, жёсткого диска к содержащимся файлам. То есть имеет место материально реализуемый, но и релизационно же независимый порядок, который сам по себе не вытекает из какого-либо непосредственно материального порядка. Что это такое – вряд ли следует ждать ответа именно от физики. Однако, по моему убеждению, будь подобный вопрос поставлен перед Э. Махом, то он, скорее всего, нашел бы здесь какую-либо разумную рекомендацию.

Если же перейти к предмету уже философских принципов, то результатом их принятия служит именно пополнение арсенала познания новыми общими категориями. В подобном смысле философия вполне позволяет ее уподобление праву и лингвистике, вовсе не намеренным ничего предсказывать, но вводящим позволяющие через их посредство описывать именно уже имеющееся категории. И в подобном смысле наиболее близким аналогом философии следует понимать право, – для него введение категорий представляет собой введение определённых ролевых позиций для определённых агентов, не обязательно агентов в смысле субъектов. Если «оферент» и «акцептант» в праве и представляют собой ролевых объектов в смысле субъектов, то воплощающий их интенции «договор» будет представлять собой уже ролевой объект в смысле некоторого социального акта. Для философии тогда важно то, каким именно актам адресуются её категории, – скорее всего, это именно акты познания, но, конечно, в широком смысле философия не замыкает себя задачей развития практик воспроизводства подобных актов, и допускает возможность адресации своих результатов и ролевым объектам в смысле индивидов. Однако для меня, и, думаю, для философии в целом, важнее всего адресация философских категорий именно актам познания.

– На протяжении многих лет участвуя в работе ОФИРа, могли бы вы характеризовать данную дискурсивную практику как приносящую конечный интеллектуальный продукт? Мне кажется, что ОФИРовские посиделки воплощают собой такое понятие, как «коммунитарное философствование» (автор концепции В.Е. Дмитриев).

– В феномене ОФИРа я бы в большей мере видел специфику именно данного конкретного сообщества, нежели общую закономерность. Но как показала практика, любые предпринимавшиеся именно в рамках данной площадки попытки оформления мировоззренческой начальности, поскольку участники руководствовались, все же, в большей мере клубной привязанностью, нежели единомыслием, терпели фиаско, не говоря уже о том, что, по сути, отличались известной наивностью. Поэтому перспектива подобной клубной формы – это видение себя вовлекаемым в «живой поток» философской культуры или той общей культуры, что тем или иным образом близка философствованию.

На мой взгляд, собственно практика восприятия философских модуляций именно в качестве элементов культуры в принципе не особа продуктивна: подобный поток в большей мере способен «захлестнуть», нежели поднять на поверхность, когда неизбежное предназначение философии - это именно обретение опоры в определенном мировоззрении. И, казалось бы, ОФИР, вероятно, даже как бы «против собственной воли», именно тому и способствует, предоставляя возможность «оттачивания» мировоззрения благодаря взаимопомощи в форме осмысленного оппонирования. Но ресурс результативности такого рода помощи явно не превосходит определённого предела.

– Что вы можете сказать о современной русской философии? Следите ли вы за её трендами? И каких наиболее авторитетных представителей можете назвать?

– Увы, мне недостаёт возможностей и интереса следить за складывающимися в современной русской философии тенденциями, и во многом потому, что наиболее интересующий меня предмет – формальные онтологии, как раз то, что если и развивается в России, то, по странной причине, как бы «вне» философии. Российскую философию как таковую отличает любопытное явление фактической ликвидации её материалистической ветви ввиду вроде бы одно время состоявшегося, как могло показаться, её триумфального воцарения. Весьма спорное соединение материализма и диалектики уничтожило в российской традиции сам материализм как явление; собственно подобное соединение лишило материалистический способ исследования реалий интриги неоднозначности ответа, чего, в общем, материализм невозможно понимать лишённым. Материализм в подобной ситуации оказался на положении мустанга, осёдланного ковбоем по имени «диалектика», и в результате понизил свой статус до положения мало кому интересной Савраски. Мир материален, но из материальности мира вовсе не следует материальный детерминизм любого проявления мира, а отсутствие замененного диалектическим собственного материалистического взгляда на подобный предмет лишает материалистический анализ самодостаточности, а потому и собственного очарования.

На деле же сложно назвать что-либо столь противоестественное материализму, чем принципы «диалектики». Для материализма ничто сама интересующая диалектику «фигура конфронтации», когда наиболее важное – это именно предмет ресурса возможностей; именно употребление возможностей и представляет собой нечто приводящее в действие механизмы реальных процессов, и именно предмет подобного употребления и предопределяет для материалистической позиции выстраиваемую ею картину действительности.

Среди же известных мне фигур русской философии я бы отметил П.П. Гайденко с её никак не пост-платоновским, но именно архаично платоновским прочтением Платона-онтолога, поскольку из подобного прочтения следует принцип математической природы реальности, отнюдь не такой абсурдный, как, возможно, такое способно показаться. И великолепен, конечно, А.В. Ахутин со своими «Античными началами философии».

– В чём вам видятся прорывные точки будущей философии?

– Вообще мир прогрессирует именно в сторону универсальной онтологии, благо подобного плана исследования широко представлены в западной философии, и не только в ней.

Тогда та философия, что предпочтет сохранить приверженность литературной форме, продолжит свое хождение в социокультурном цикле, но неизбежно окажется ограничена в подобной открытой ей возможности обращения скорее уровнем медиапродукта, или того, что я бы назвал «источником месседжа». На уровне источника систематических представлений философия способна будет удержать в будущем лишь одну возможность сохранения идентичности, а именно предоставляя сервис исследования любой проблемы именно в системе координат универсальной онтологии.

– Зная о широте ваших философских занятий, хотелось бы уточнить, какие собственные философские концепты вы разрабатываете?

– Принципы абстрагирования, принципы атомизации пространства социального и следующий из данной модели порядок институализированной формы прогресса культуры (не обязательно ее высокой формы, но и элементов повседневной и утилитарной культуры), гипотезу качественной шкалы как шкалы становления и, наконец, теорию информации как определённого метапорядка, отождествляемого с тем, что подлежит транспортировке физическим базисом подобных метапорядковых структур (чуть ли не карикатурный пример тому наша способность перевозить бумажный носитель с проявленным фотоснимком, но не само запечатлённое изображение).

В настоящее время увлечен, может быть, своего рода «технической» проблемой – воплощением философской категоризации посредством построений, обеспечиваемых программным аппаратом баз данных. С одной стороны, это обращается тематикой технического порядка, с другой – здесь обнаруживается и ряд принципиальных моментов. Базой данного исследования служит сформулированная мной концепция универсальной онтологии.

– Адекватна ли современная философия языка современным лингвистическим и философским вызовам?

– Приведу анекдотический пример случая, когда наиболее выдающееся открытие в философии культуры было сделано Н.К. Крупской, причём именно в частной переписке. По её определению, следует выделить две разновидности зрителей: одну, допускающую собирательное объединение всех «буржуазных» зрителей, «аплодирующих игре актёров», и другую – пролетарских, соответственно, «аплодирующих поступкам героев». Отдельных концепций философии культуры несть числа, но подобного столь остроумного разделения не содержит ни одна, поэтому напрасным было бы задаваться вопросом о собственно адекватности современной философии культуры.

К сожалению, не слежу и за ситуацией в сфере философии языка, но пока что не видно выхода в широкое обращение никаких заслуживающих внимания результатов развития данной подотрасли философии притом, что мои попытки соприкосновения с текстами кого-либо из философов языка, например, Н. Хомского, вызывали у меня исключительно реакцию отторжения. Язык, прежде всего, нуждается в понимании в качестве именно предмета некоего прагматического востребования, конкретно – бесконечной возможности селекции «актуально необходимых» знаков, фактически исключающей какую-либо систематичность для собственно пространства знаков. Причём для языка условие «комфорта» знаковой среды – это первостепенное выстраивающее его начало, делающее язык своего рода «упорядоченным хаосом». И второй аспект, который, увы, мне так и не удалось рассмотреть в философии языка: речь непременно представляет собой бесконечный «коктейль контекста»; другими словами, одна конкретная структура фактически разрывается подобный коктейлем на множеством разнонаправленных тяготений. В подобном смысле я испытываю именно надежду на развитие «философии антиязыка» в качестве модели, потенциально способной определить некую антитезу речи как среде «коммуникативного комфорта». Помимо данных своих черт философия языка странным образом обнаруживает в себе состояние неготовности к осознанию, на мой взгляд, важной в смысле постановки проблемы языка в целом частной проблемы, а именно, месте в её системе координат такого с позиций сложности человеческой речи «урезанного функционала», как сигнализация животных.

– Оправданы ли, на ваш взгляд, междисциплинарные исследования, не приводящие, как то видят отдельные учёные и философы, к разрешению проблем, но лишь засоряющие различные дискурсы паразитической терминологией?

– С моей точки зрения, недопустима постановка знака равенства между способом и его реализацией. Философские проблемы, в той мере, в какой они любопытны философской онтологии, в российской науке в большей степени находят свое решение преимущественно в исследованиях именно лингвистов (структурная лингвистика во главе с Ю.Д. Апресяном, круги В.И. Карасика и Г.Е. Крейдлина).

Если судить с позиций философской онтологии, то дисциплинарность – она представляет собой именно продукт выделения определенных начал, задающих порядок построения некоего связанного комплекса факторов. В частности, любопытно посмотреть, почему же именно химия не может быть сведена к физике: две данные дисциплины рассматривают вовсе не два различных предмета (например, одна берёт только определённый круг явлений из перечня относящихся к предмету другой), но именно прибегают к использованию отличающих моделей понимаемых в качестве образующих финальные условия состояний. Так, физика не признает «перемешивания», и способна мыслить исключительно категорией «сыпучее тело», и никогда не мыслит категорией «порошок». Поэтому многое зависит от философии – от её способности объяснения природы непосредственно «дисциплинарности» не только на положении условия различия по признаку природы, но и на положении условия различия по признаку иного способа построения взгляда.

– Реальна ли, по вашему мнению, дискурсивная смерть текста, которую можно считать наиболее страшным сном Жака Деррида? Представляют ли электронные виды коммуникации какую-либо угрозу для цифровых аватар традиционной текстовой культуры?

– В аналитике текст, безусловно, отомрёт. И само мышление рано или поздно, но преобразится именно в мышление градациями. Но аналогия такова, что появление кино не послужило причиной исчезновения театра. Тогда в произвольной коммуникации, средством которой часто и служит художественный текст, для текста вряд ли когда-либо сложится угроза «отмереть». Но, безусловно, текстовое представление систематической информации будет, в любом случае, восприниматься уже нарочитым, подобно тому, как в наше время воспринимается поэзия – как возможность музыкализации, метафоризации и способа бесконечного усиления фрактальности интриги.

Практически на наших глазах складывается положение, рано или поздно, но в итоге ведущее к отказу от ориентации на текст. Б. Смит строит свои исследования в виде развертывания уже именно «двух порядков» изложения – одного литературного, и другого – последовательности логических выражений; и данный образец – пример уже устоявшегося стандарта, хотя и несколько нового для отечественной философской мысли. Я лишь выскажу свои ожидания, что перевод на язык логических формульных построений не окажется столь востребованным, как обращение философских идей именно в построения посредством аппарата баз данных. Основой подобного вывода служит присущее мне понимание категории как в принципе вытекающей из более общей категории, так и, с другой стороны, конкретизируемой содержащимися в ней экземплярами, и для обработки подобного рода порядков связей … лучше всего и приспособлен именно аппарат баз данных.

С «точки зрения баз данных» философия вообще позволяет ее представить множеством обобщаемых в классы уникальных имён, где сама интеграция классов в подобную систему воспроизводится именно в форме порядка иерархизированной и ветвящейся (фрактальной) системы категорий. Условно говоря, «мир» – это «время, пространство, материя», а время, пространство и материя каждое наполнено своими формами и форматиками. Если такое никто не пробовал, то отсюда вовсе не должно следовать вывода о принципиальной невозможности подобного метода; программный аппарат «база данных» весьма удобная вещь для раскрытия обобщения посредством конкретизации представлений через предлагаемые им механизмы фактической «фиксации» множеств, собственно и обобщаемых тем или иным конкретным средством упорядочения. Дело за малым - за построением на подобной основе уже продвинутой аналитики.

– На чём основан формально-онтологический статус данного вопрошания по поводу терминов? Какая логика за ним прячется, контрабандой просовывая объективистскость как разновдность семиотического экстремизма? (Ср.: «…правила, по которым работают механизмы в онтологии, заложены не нами и не совпадают с правилами, которые люди выработали для той или иной знаковой системы. Правила семиотических систем настолько отличаются от онтологических, что для их реализации нам приходится специально выдумывать знаки, которым не находится соответствий в феноменологическом мире: знаки функциональные; знаки средних величин; иррациональные, мнимые или комплексные числа в математике и др. Интересно отметить, что любая знаковая система в ходе своего функционирования начинает эволюционировать в сторону все большей абстрактности и расширения зазора между собой и онтологией, которую она призвана отражать. <…> При этом они [люди. – Прим. А. Н.] всё больше удаляются от той реальности, которую системы моделируют, и вводят в них элементы, которых нет и быть не может в онтологии, элементы, специально предназначенные для усовершенствования системы и одновременно для лучшего представления онтологии с её помощью. Так, отодвигаясь и абстрагируясь от онтологической реальности, знаковые системы парадоксально совершенствуются в своих возможностях эту самую онтологию обслуживать» (Соломоник)).

– С Соломоником одновременно следует и согласиться, и - указать ему на ошибку. Семантика пусть сколько угодно позволяет отдаление от семантизируемого, лишь бы она не оказывалась в ситуации окончательного отрыва от него. Если уж некоему означающему выпадает судьба испытать действительность его выхода в подобный «отрыв», то тем самым оно зачеркивает самое себя и перестает представлять собой семантическую форму. Хотя рассуждать на данную тему весьма и весьма непросто, поскольку такое специфическое явление как «предметная иллюзия» (возможен ли сфинкс?) по сей день не прописана в философии на положении именно особенной эпистемологической специфики.

Тогда следует начать с той ошибки Константина Фрумкина, что присуща концепции, положенной им в основу монографии «Философия фантастики». Фрумкин понимает фантастическое так или иначе связанным со своего рода абсолютным уровнем «объективно действительного», но отнюдь не с относительным уровнем «привычного индивидуальному опыту», с чем, напротив, уже я понимаю соотносимым представление о «фантастическом».

Фантастическое никоим образом не следует понимать фантастическим объективно, но следует – «фантастическим в положении соизмеримого с неким стереотипом». Фантастическим вполне способно предстать и именно такое тривиальное обыденное, что способно воспрепятствовать наложению его референта на некий вполне определённый стереотип. (Рядовая картина подобного явления – перемещение человека в непривычную ситуацию, тем более – «обстановку».) Очевидная специфика «фантастического» - это его явная зависимость от характеристик стереотипа, избранного в качестве предназначенного к постоянному воспроизводству, когда более принципиально значимую градацию некоего условно уже «объективно» фантастического следует производить уже от такого начала, как отдельный, задаваемый уже уровнем прогресса научного познания стереотип. Тогда если знак, так или иначе, но способен позволить его признание приземлённым или «погружённым в стереотип», то он и составляет собой знак. Как именно могло состояться подобное «погружение», уже и не столь существенно, насколько важно то, что, в конечном счёте, знак должен, пусть даже не вполне прямым образом, но не сбрасывать с себя состояния погружения в определённый стереотип. То есть в отношении знаков следует согласиться со справедливостью утверждения: они именно таким образом будут допускать их отдаление от семантизируемого, чтобы подобное отдаление допускало бы его компенсацию посредством употребления специальных методов обратного приближения. Характерный пример в этом случае фонемы, конечно, практически само собой не описывающие никаких предметов, но подчиняющиеся правилам образования слов, уже несомненно позволяющих описывать предметы. Фонемы – это именно те единицы второго членения, что, лишь исполняя функцию различения значимых единиц первого членения, выполняют и функцию выражения того онтологического содержания собственно семантики, что представляет собой уже «техницистские средства семантики», онтологичные самой семантике как специфика одной из её «техник». Если нечто позволяет судить о нём как о «знаке и не более чем знаке», то таковое следует признать лишь «имитатором знака», иллюзорным, фантастическим и т. п.

Последующий анализ природы понятия – это приложение предложенного Барри Смитом принципа «каждому эмпирическому предложению соответствует свой творец истины (truth-maker)». В способной блокировать генерацию иллюзии практике «эмпирическое предложение», а всякий термин и следует понимать представляющим собой одну из разновидностей подобного предложения, допускает его высказывание исключительно в случае возможности указания на тот источник обращения восприятия, особенное (отдельное) присутствие которого и инициирует его представление в качестве именно мотивирующего высказывание некоего эмпирического предложения. Подобная ситуация не означает выделения какой-либо бесспорной позиции «объективной данности», но означает обязательность условия, означающего строгий порядок обязательного актуального формирования некоторой конкретной мотивации. И сама собой «объективность», на мой взгляд, это всегда функция уже «представленного именно его множественным распределением» аргумента, а отнюдь не функция аргумента, заданного всего лишь его единственным значением. Отсюда «термин» лишь тогда следует понимать представляющим собой термин, когда мы судим о нём, что он позволил воспользоваться собой в качестве нечто «транслирующего», но каково качество его «транслирующей способности» – нам нет нужды особо задумываться. Нам при построении наших когнитивных проекций как не следует мешать свободе отождествления верующим в качестве реальности проблесков ему же и присущего экстатического состояния, так и не следует оговаривать и предпочитающих обозначение любой собачки, шестерни, фланца или задвижки посредством лучше усваиваемой ими обсценной лексики «пролетариев». В смысле возможности когнитивного акта предмет качества когнитивной трансляции – это как бы уже не первостепенно важное притом, что важным здесь оказывается именно условие исхождения когнитивного акта не из самоё себя, но определенно из самого порядка ситуации трансляции бывшего вне его. При этом само транслируемое в качестве подобного рода «бывшего» непременно обнаруживает однозначность в смысле, придаваемом ему самим транслирующим.

– «Семантика пусть сколько угодно позволяет своё отдаление от семантизируемого, лишь бы она не оказывалась в ситуации окончательного отрыва от него». Что конкретно вы понимаете под отдалением, если связь между означающим и означаемым признаётся искусственной – условной с точки зрения установления этимологии (причины) того, почему конкретное означаемое выражено конкретным означающим?

– Нам не только доступна возможность выражения объекта посредством его приведения к редуцированному представительству в виде не более чем единственной исполняемой им функции («вкусное» – «принеси мне чего-нибудь вкусное»), но и его репрезентации при помощи части («полицейский не пропустил», хотя реально «не пропустила полиция»), но и введение в состав семантических инструментов таких средств, как аббревиатуры, косвенные намеки, образы, вырисовывающиеся при ознакомлении с повествованием в целом, категории, бессмысленные без соизмерения с аппаратом других категорий, и т. п. Отдаление имеет место, но характеристика отличающей его «дистанции» – сложный вопрос. Помимо семантики ведь имеет место ещё и метасемантика и она представляет собой еще один отдельный порядок отношений означающего и означаемого. Когда, виноват за подобный пример, мы пытаемся что-либо разобрать в бреде сумасшедшего, то тогда говорим уже именно об отрыве (точно также – и разбирая детский лепет), сумасшедший явно употребляет слова не следуя рациональным требованиям акта означения, но следуя рациональности как бы всего лишь одного произнесения.

– Вы также затронули проблему так называемой «предметной иллюзии» о сфинксе. Но разве эта проблема не была решена банальным различением референции и интенции (сравните: интенциональное отнесение и референциальное отнесение различаются на уровне противопоставления всезнаковой действительности и всевещной действительности: то, что может быть в интенции, не обязательно должно присутствовать в виде референта, однако при референции интенционального содержания оно становится (посредством семиургии) семиотической вещью в семиосфере)?

– Здесь я вижу нежелание философии пытаться определить уровень полноты индукции. Сфинксы и химеры не существуют актуально, но потенциально при современном прорыве генетики мы не можем находиться в полной уверенности в самой их совершенной невозможности. Кто знает, может при прогрессе генетики и появится возможность воссоздания любой биоформы, которая ещё только будет придумана фантазией. Ведь мы крайне ограничены в образовании нашего списка реально позволяющего понимать его в подлинном смысле недействительным – исключительно вечный двигатель, а если погрешность не миновала и решение Парижской академии?..

Если языки представляют собой системы внестатусных обозначений (в смысле обозначения неважно, что обозначающее обозначает – объективное или примысленное), то, в итоге, пространство языка и оказывается именно основанием, позволяющим равноправие фантастического и действительного. Однако вряд ли заслуживает ее оставление без внимания и следующая проблема – невозможности невообразимого. Нам следует определиться с языком, насколько язык представляет собой продукт наших возможностей интерпретации, и можно ли его понимать «видом мира, предельном в том смысле, в каком (актуально) предельна интерпретация»? Если язык представляет собой нечто, уже соединяющее собой интерпретативное и внеинтерпретативное (любой «реальный парадокс» или любая китайская стена на пути познания, то есть если посмотреть на них в смысле содержащейся в подобных семантических фигурах загадки, то это уже внеинтерпретативное), то тогда нам следует понять, каковы отношения «между языком и интерпретацией». Мы вполне способны оказаться в той ситуации, в которой мы «только обозначаем, но не расследуем».

– Могли бы вы прокомментировать следующие слова французского лингвиста Эмиля Бенвениста: «Сама природа языка даёт основания для возникновения двух противоположных представлений, одинаково ошибочных. Поскольку язык, состоящий всегда из ограниченного числа элементов, доступен усвоению, создаётся впечатление, что он выступает всего лишь как один из возможных посредников мысли, сама же мысль, свободная, независимая и индивидуальная, использует его в качестве своего орудия. На деле же, пытаясь установить собственные формы мысли, снова приходят к тем же категориям языка. Другое заблуждение противоположного характера. Тот факт, что язык есть упорядоченное единство, что он имеет внутреннюю планировку, побуждает искать в формальной системе языка слепок с какой-то логики, будто бы внутренне присущей мышлению и, следовательно, внешней и первичной по отношению к языку. В действительности же это путь наивных воззрений и тавтологий».

– Теория интеллекта (под ней я понимаю и теорию сознания, и теорию психического вообще) в своей истории проходит, на мой взгляд, два основных периода – «до Бартлетта» и «после Бартлетта». Если Бенвенист говорил во времена «до Бартлетта», то я бы полностью согласился с его оценкой, но если уже «после» – извольте.

Что сделал Ф. Ч. Бартлетт? Знаменитый психолог на сугубо эмпирическом материале сумел объяснить принцип разноспецифичной природы мышления. Существуют разные по своему характеру комплексы установок и практик мышления, собственно и устремляющие активность мышления далеко не в одном, но именно в нескольких направлениях. Если не вдаваться в подобное отнюдь не бесконечно большое разнообразие, но лишь применить сам факт его существования именно к проблеме развития языка, то прояснится одно: естественный язык представляет собой продукт развития лишь одного из возможных форматов мышления (как их определяет концепция Ф. Ч. Бартлетта) – повседневного мышления. Отсюда следует, что язык достоверен в смысле, в котором запрос на достижение достоверности предъявляет само повседневное мышление, а не какое-либо другое. Запросы со стороны разного рода наук приводят к тому, что либо возникают «формальные языки», либо образуются нормализующие естественный язык специальные метаязыковые практики, например, специальные конвенциональные системы терминов.

Тогда если специальные потребности в точности порождают ситуацию, когда строгое знание прилагает немало усилий к тому, чтобы сделать язык «не языком», то как можно предполагать его первичность? А то, что логика компарации первичнее языка, – и доказали эксперименты Бартлетта, проверявшего испытуемых на способность упорядочения вневербальных символизмов и визуальных форм. Но принципиальная проблема данного рассуждения – это «проблема определения»; если бы существовало такое определение, то у Бенвениста появилась бы возможность и указания порога, за которым образ определенно позволяет его социализацию языком. Однако поскольку вряд ли даже можно точно сказать, что такое «случайный образ», постольку до сих пор полностью не вполне ясна вся в целом психология синтеза образа, то и детальное определение порядка преобразования «образ – речевая структура» следовало бы оставить на будущее. То есть, важно ответить на вопрос, насколько случайная ассоциация или произвольный образ должны обнаружить способность воспринять некий дисциплинарный стандарт, чтобы именно и оказаться уже «волонтёрами языка»? Если тогда мы уже будем располагать ответом на подобный вопрос, то сможем выделить и основания для разрешения интересующей Вас коллизии.

– Могли бы вы поподробнее рассказать о философских достижениях П.П. Гайденко и А.В. Ахутина?

– П.П. Гайденко ещё много лет назад поразила меня своей работой «Обоснование научного знания в философии Платона» (Сб. «Платон и его эпоха», 1979), раскрывшей картину понимания мира Платоном вовсе не искусственным, но истинным множеством (множественностью), что и раскрывалось в его тезисе «двойка образует мир». Мир, я откажусь от углубления в детали данной модели, счётен потому, что он по самой своей природе метрически начален. Математика отсюда и становится нечто не допускающим её «вносимости в мир», то есть требует ее признания имманентной миру, и стоит миру образоваться, как он в этой своей образованности обнаруживает в себе собственные свойства и метричности, и счётности. Хотя детали подобной модели приносят с собой и соответствующие нюансы, важно одно – мир невозможно деситуационализировать до состояния, в котором вообще появлялась бы возможность помыслить такое событие, как внесение в него математики. Эта самая немыслимость «безматематической ситуации» делает немыслимыми сами основания математики. Другое дело, что подобное понимание не предрешает ответа на вопрос: «А что могло бы стать тем, из чего, как из наиболее простой математической формы, можно вывести все прочие математические зависимости?» Вроде бы, такова Дедекиндова непрерывность, но это уже предмет следующего разговора…

Замечательным философским достижением А.В. Ахутина я бы назвал его фундаментальное исследование «Античные начала философии». Поскольку эпистемология меня интересует не в первую очередь, постольку я позволю себе выделить именно онтологическую компоненту. Несмотря на историческую дистанцию используемого А.В. Ахутиным материала, таковая, тем не менее, как бы вовсе «отказывается» наблюдаться. Здесь я позволю себе ограничиться приведением цитаты:

Таким образом, Ахутин, хотя он и опирается на концепции античной философии, но фиксирует такие начала или положения, которые, фактически, не изменились и по настоящее время. Изменилась лишь литературная форма их представления, но не изменилось содержание самих категорий: точка по-прежнему осталась «тем ничтожным, что, несмотря на ничтожность, оказывается существенным».

– По вашему мнению, математика всегда ускользает из онтологии? Или так: онтология математики настолько онтологоразмерна (или даже предонтологоразмерна), что это обстоятельство помогает ввести в счёт множество онтологий.

– Онтология математики – пожалуй, сложная проблема в принципе. Я вижу её некоторым специфическим образом, но вопрос в том, что обязательно следует различать, с одной стороны, «место в последовательности построения онтологии» и, с другой, «онтологический статус». Абсолютность этого последнего не мешает определённым образом понимать наши усилия по построению онтологии, в том числе, включающими в себя и как таковой «синтез математического» и также «синтез внематематического посредством математического». Если наши попытки решения проблемы оснований математики так и следует понимать полностью исключающими их успешное завершение, то из этого не следует невозможность для нас преуспеть в построении «вектора комбинирования», причём даже не одного, но несколько подобных векторов, в том числе и таких, что будут находиться во взаимном противоположении.

И ещё. Математиками, быть может, даже «вплоть до скончания веков» или хотя бы достаточно долго будет владеть идея обретения нечто «математически начального». В соответствии с критериями рациональности их сугубо алгебраических методов они будут брать в качестве начала то одно, то другое, но при этом не задумываясь о таком предмете как онтологические позиция или статус самой функции (предназначения) математического упорядочения. И никакие аргументы и убеждения не способны будут на них повлиять.

– Что, на ваш взгляд, более фундаментальное – формализация онтологии или онтологизация формализации?

– Ответ прост: важнее формализация онтологии, поскольку логика подчинена онтологии; она, как определил Барри Смит, описывается «онтологией формального», представая в широком смысле моделью комплекса нормализующих идеализмы форматов и моделью некоего универсального начала соотнесения, выражающегося в собственно возможности компарации, плюс моделью практик комбинации в виде выделения альтернатив или сочетаний.

Логика, помимо названного, это ещё и некий фундамент манипулятивной специфики и одновременно сама манипулятивная специфика, а поскольку она есть именно подобная специфика, то её и следует признать частью мира, но никак не нечто «надмиром».

Попытка постановки логики именно на «первую позицию» будет по существу означать совершение некоего акта «сжатия» области действительного, ограничения распространения онтологии на что-либо, – например, на отношенческий формат. Мир богат не только объектами, но также и отношениями, и если отношенческий формат представляет собой имманентную миру возможность, то и логика также представляет собой имманентную миру возможность, и, следовательно, она «подонтологична».

– Знакомы ли вы с работами минского логика Андрея Шумана (реакция на интервью с Шуманом, размещённое на сайте «Другие.ру»)? Близки ли вам его формализации неформальных логик?

– Данный вопрос послужил побудительным мотивом для ознакомления с упомянутым, стоит отметить его подробность и осмысленность, интервью. Общее впечатление – речь идёт о некоем проекте, не выходящем на уровень формализмов. Хотя в рамках интервью можно было бы обратиться к решению каких-либо конкретных логических задач.

С моей точки зрения, логика как некий объём (корпус) предметного содержания – это не столько уж и много. К данному объёму, естественно, относится Булёва алгебра, на которой базируются компьютеры, и, второе, что я склонен видеть реального в логике, – некоторые задачи на перебор признаков, простейшая из которых – о возможности в одноместной лодке перевезти на другой берег волка, козу и капусту. Если в данном варианте речь идёт только о признаке совместимости, то число признаков можно нарастить, построив в подобных целях специфические алгоритмы решения задач, но последнее фактически примет вид уже математической задачи. Таково вкратце то реальное, которое я склонен признавать за логикой. Логика даже фактически не знает теории того, что уже существует на практике, – я бы назвал это «моделью семантических переменных», то есть «переменных с текстовыми значениями», на основе чего работают аналитические системы компании «Контекст» и ряд других программных средств.

Еще один момент: Андрей Шуман рассуждает о таком любопытном предмете, как «доказательство». Однако проблему следует видеть в том, что доказательство представляет собой нечто совершаемое самим человеком ради обретения им определённой убеждённости, никак не позволяя изменения собственно доказываемого, - оно как существовало в присущей ему объективной форме, так и продолжает свое именно объективное существование. Мною написана обосновывающая подобное понимание работа, но почему подобный вывод недоступен логике, – мне сложно объяснить. Доказательством какой-либо конкретной теоремы, – например, теоремы Пифагора – человек убеждает прежде самого себя в факте распространения определенной пропорции отношения сторон на все прямоугольные треугольники, но само подобное доказательство не обращается для него средством убеждения уже … собственно треугольника, которому как бы «предназначено быть именно таким». Треугольник в самой своей природе несёт некую пропорцию отношения сторон, которую человек старается прояснить, проясняя также и характеристики её объективности и абсолютности. К сожалению, такую внутрипознавательную миссию формально-логического доказательства логика даже пока не обнаруживает склонности понять. Другое дело, что на практике «доказательство» оказывается преимущественно средством исследования формально-логических связей, и это – ещё одна особая проблема.

Вопрос о логических основаниях математики сложен, поскольку математика имманентна миру. Высказанную мной оценку следует признать маргинальной, но со своих позиций я её понимаю вполне оправданной, а само признание данного положения делающим проблему «логических оснований математики» искусственной.

«Неформальная логика» – это, с моей точки зрения, идея структурирования объекта посредством приложения определённого стереотипа. Но, как я теперь думаю, ветвление древа онтологии иррегулярно, и, самое важное, из этого следует и допущение, предполагающее существование не одного, но множества требующих их приложения стереотипов: если бы логика формализовала неформальные логики, то ей пришлось бы построить множество вариантов формализации различных структур как построений, так и отношений.

В результате логика, на мой взгляд, так и останется некоей не более чем претензией на выделение её в качестве полноценной научной дисциплины, пока в своём развитии она не пройдёт этапа выделения отдельных «специфики физического» и «специфики идеального». Последнее же не настолько просто, и пока не видно, чтобы логика предпринимала попыток построения отдельных порядков оперирования как физическим, так и идеальным. (То, что иногда они совпадают, это, по существу, ни о чём не говорит.) Пока логика не поймёт, что основанием выделения объекта (физического – совершенно определённо) служит, прежде всего, «критерий мобильности», то есть свойство переместительности «сразу комплекса» некоего образуемого, что не дано, например, свойству, которое, напротив, уже жёстко привязано к самому его проявляющему (хотя в своей типизации и свойству дано распространяться уже на множество проявляющих), она так и будет пребывать на положении своего рода «незавершенной теории».

В итоге: я понимаю себя скептиком в отношении перспектив такой современной научной дисциплины, как «логика». Быть может, оценка заслуживает ее смягчения, но скорее ситуация в логике похожа на … «начинаем бег на месте, в выигрыше даже начинающий…»

04.2012 г.