Франк Саллоуэй и Джеффри Массон обращаются к вопросам интеллектуальной биографии Фрейда. Объектом критики они избирают сложившиеся представления о зарождении психоаналитических идей Фрейда в критически важное десятилетие 1890-ых. Полностью иная форма отличает критику психоанализа Адольфом Грюнбаумом. Прежде всего, ее следует понимать оценкой тех свидетельств и аргументов, посредством которых Фрейд имел обыкновение обосновывать собственные представления. Грюнбаум задается вопросом, на основании чего Фрейд заключает, что человеческое поведение в существенной мере определяет влияние бессознательного? Наиболее систематически подобную проблему Грюнбаум рассматривает в Основаниях психоанализа: изданном в 1984 философском критическом анализе, хотя основные положения этой работы уже излагались в появлявшихся в философских журналах публикациях с конца 1970-ых. К тому времени родившийся в 1923-м Грюнбаум, уже имел позади карьеру выдающегося философа науки. Особенное восхищение вызывали его «заметные» исследования философии времени и пространства. [1] В отличие от Саллоуэя и Массона, отношения Грюнбаума с Фрейдом начались уже в относительно поздний период его жизни и с внушительным багажом достижений в иной сфере исследований.

Основания психоанализа широко приветствовались в качестве наиболее состоятельной когда-либо формулируемой философской критики Фрейда. Закономерен энтузиазм столь решительного противника фрейдизма как Фредерик Крю, приветствовавшего книгу Грюнбаума в Нью-Рипаблик как «монументальную» и «эпохальную». «После Грюнбаума», как писал Крю, «всестороннее развенчание принципов Фрейда, как терапевтических, так и теоретических, будет не только допустимо, но и неизбежно» [2]. Даже критики данной работы подобные философу Дэвиду Сачсу признали это «'событием' философской критики психоанализа» [3]. Когда, в 1986, работа оказалась предметом «Открытой экспертной оценки» в журнале The Behavioral and Brain Sciences, коллеги Грюнбаума в числе сорок одного автора отдали дань его достижениям. Роберт Р. Холт, профессор психологии нью-йоркского Университета, написал, что «воздействие и острота анализа представленных в работе Адольфа Грюнбаума аргументов превосходят таковые из любой предыдущей философской оценки психоанализа», а Ирвин Саводник из UCLA назвал это «по сей день самым исчерпывающим и мощным критическим анализом психоанализа» [4]. Психоаналитики обнаружили существенно меньшее восхищение - отчетливо иное, нежели их отклик на работы Саллоуэя, и, в особенности Массона. Аналитики Роберт Воллерстейн и Джадд Мармор похвалили присущую Грюнбауму остроту и отличающее его владение теорией фрейдизма, в то время как Маршалл Эделсон отвесил ему комплимент в виде особой отвечающей на его критику монографии [5]. Среди всей прочей адресоваанной Фрейду за прошлое десятилетие критики именно принадлежащую перу Грюнбаума следует понимать наиболее весомой.

Несмотря на то, что философская критика психоанализа существовала с тех пор, как данная доктрина и заявила о себе на рубеже столетий, анализ Грюнбаума явно определенно отличается от подобных ранних попыток. Наиболее известное отличие - присущая ему экстраординарная суровость и точность. Грюнбаум явно и достаточно и роскошен, и изощрен, как и саму его критику отличает беспрецедентная диалектическая насыщенность. По крайней мере, для философски неопытного (употребляя одно из излюбленных слов Грюнбаума) фактически каждое предложение требует тщательной распаковки, столь чрезмерен и суров (хотя и никогда не тускл) - свойственный ему склад мышления. В то же время, широтой и многогранностью знания работ Фрейда Грюнбаум превосходит всех предыдущих философских критиков психоанализа. Столь близкие отношения с предметом его критики тесно связаны с еще одной особенностью работы Грюнбаума: ее столь любопытной двойственностью. Что может показаться странным, основной свой пыл Грюнбаум употребляет на защиту философской проницательности Фрейда. Частично подобное возвеличение Фрейда следует понимать диалектической уловкой - лицемерное проявление восхищения оттеняет смертельный выпад Грюнбаума, еще более ошеломляющий в наконец наступающий момент его нанесения. Фактически это означает, что основной свой запал Грюнбаум придерживает не для Фрейда как такового, но адресует тем его последователям, что не соответствуют методологическим стандартам их основоположника, и, более того, еще и входящим в один круг с Грюнбаумом философам: либо предрасположенным к анализу (Юрген Хабермас, Поль Рикёр) или ему враждебным (Карл Поппер, Франк Сайоффи), они, безусловно, неряшливые читатели Фрейда, а равно и негодные логики. Подобная двойственность и придает критике Грюнбаума еще большую неотразимость.

Все же, несмотря на его выдающуюся критическую мощь, Грюнбаум не достигает высот Саллоуэя или Массона, и я сомневаюсь, что в отношении репутации Фрейда он приобретет ту же степень влияния, что удалось приобрести каждому из них. Относительную безвестность Грюнбаума объясняет исключительная сложность его текста: Основания психоанализа не так уж и просто доступны. Грюнбаума отличает наиболее примитивное понимание композиции его книги, не следующей в раскрытии темы никакому отчетливому порядку и редко сопротивляющейся искушению отвлечься. Главу в пятьдесят страниц продолжает глава из трех; разбиение на разделы и их заглавия весьма мало информативны для осмысленного восприятия. Однако идиосинкразию построения книги можно было бы потерпеть, если бы не так отталкивал язык. Наиболее докучлива склонность Грюнбаума к использованию изощренных философских понятий. Конечно, использование подобной терминологии в известной степени отражает его приверженность интеллектуальной точности. Но приверженность не в силах объяснить витиеватые и педантичные риторические структуры, во что Грюнбаум и заключает свои изощренные понятия. Всякий раз читателю приходится изо всех сил распутывать внушающие страх синтаксические сложности. Вот характерный пример: «Как показано у Дюгема еще до появления Хабермаса на свет, присутствие вспомогательных гипотез в экспериментальной проверке основной физической гипотезы препятствует дедуктивно последовательному опровержению последней, несмотря на дедуктивную достаточность логической зависимости модус толленс.» [6] Подобного рода стилистика в большинстве случаев лишь усложняет понимание. Всякому читающему Основания психоанализа легко усомниться в способности чего-либо столь беспорядочного и недоступного представлять собой хоть сколько-нибудь серьезную угрозу Фрейду.

Но кроме очевидной недоступности творение Грюнбаума нередко приводит в замешательство неверным выбором тона. Безо всякого предупреждения он нисходит от философских эмпирий к низкопробной журналистике. По общему признанию, подобная особенность придает его труду интригующую человечность, хотя и приводит в изумление относительно характерной Грюнбауму манеры рассуждения. Например, рассмотрим обсуждение им концепции Фрейда, определяющей подавляемый гомосексуализм стимулом для развития паранойи. Фундаментальный философский принцип Грюнбаума сводится к следующему: поскольку теория Фрейда вводит (очевидно фальсифицируемое) предсказание, что меньшая степень подавления гомосексуальности должна обусловить соответствующее снижению интенсивности паранойи, это опровергает оценку Карла Поппера психоаналитических утверждений как нефальсифицируемых. Однако Грюнбаум заявляет это наиболее любопытным способом:

Недавно показанная вероятность, что Чайковский в 1893 году был доведен до самоубийства угрозой дискредитации в гомосексуализме, - она и служит мерой той смертельной опасности, что создавал запрет гомосексуализма в христианском мире менее чем столетие назад. Это самоубийство произошло на вершине его карьеры, спустя менее недели после санкт-петербургской премьеры его знаменитой Патетической симфонии. Все же, в течение девяти десятилетий стандартные биографии приписывали его смерть в возрасте пятидесяти трех лет холере, что, вероятно, также можно понимать проявлением господствующего табу на гомосексуальное поведение и на самоубийство. Со времени 1893-го, бывшего также годом Брейера и важной «Подготовительной коммуникации» Фрейда, публичная идентификация в качестве гомосексуалистов оказалась допустима даже для видных представителей обоих полов, невзирая даже на настойчивую агитацию Аниты Брайант. Поэтому уже, возможно, настало время сбора соответствующей статистики заболеваемости паранойей в целях определения, показывают ли эти эпидемиологические данные ожидаемое психоанализом снижение. (38-39)

Как же мы добрались до Чайковского и Аниты Брайант? Подобные явно неуместные наблюдения прорываются у Грюнбаума, дополняя неотъемлемый абстрактный дискурс скорее на манер нарушающих философский мир невротических симптомов. По крайней мере, они означают замечательное - хотя и вряд ли привлекательное - безразличие к приличиям. Что и позволяет заподозрить в Адольфе Грюнбауме весьма эксцентричного человека.

Раскрываемая на данных страницах эмоциональность отделена от фрейдовской световыми годами. И среди самых резких критиков существует согласие в том, что Фрейд принадлежал огромному числу вразумительных и менее педантичных авторов. Насколько мне известно, его невозможно обвинить в того рода ошибочной тональности, что нередко придает сюрреализм работе Грюнбаума. Подобную несовместимость можно назвать посторонней. Однако за столь существенным различием в литературной манере прячется и определенная интеллектуальная специфика. Можно лишь огорчаться, что при всей его философской проницательности и знакомстве с трудами по психоанализу, Грюнбаум не в состоянии объять Фрейда. Другими словами, можно опасаться, что поскольку Грюнбаум и Фрейд существуют в столь очевидно чуждых риторических вселенных, их столкновение рискует обратиться интеллектуальным нонсенсом.

•         •         •

Огл. Герменевтический Фрейд

Первая треть Оснований психоанализа посвящена герменевтической интерпретации Фрейда, предложенной Юргеном Хабермасом и Полем Рикёром. Следующая уже в начале его работы довольно детальная атака Грюнбаумом двух данных философов скорее дезориентирует неосторожного читателя. Почему, обязан спросить всякий не утративший способность удивиться, работа, предназначенная для обращения к предмету оснований психоанализа, столь произвольно открывается темой не вполне понятных и сложных философских противоречий? И почему именно ее автор столь яростно и столь развернуто выступает против предлагаемых двумя данными мыслителями представлений?

Как водится, Грюнбаум этого не объясняет. Однако его решение начать Хабермасом и Рикёром фактически заключает собой вполне очевидный смысл. Грюнбаум намерен обосновать, что психоанализ не использует принятые естествознанием требования доказуемости, - именно то, что изначально и намереваются торпедировать Хабермас и Рикёр, получая от Фрейда очевидную зацепку. Именно их голоса сильнее других звучат в кампании по освобождению психоанализа от его научных корней и повторной его пересадки, если можно так выразиться, в более гостеприимную почву гуманитарных наук. Их герменевтическая реинтерпретация ведет к идее исключения психоанализа из числа наук, невзирая даже на то, что сам Фрейд ошибочно настаивал на ином. Психоанализ - это скорее интерпретирующая дисциплина, более родственная по ее интеллектуальным методам и целям философии, истории и литературе, нежели физике, химии или биологии. И поскольку психоанализ не наука, его, очевидно, невозможно привести и к научным стандартам доказуемости. Жаловаться, что идеи Фрейда не соответствуют канонам необходимого науке индуктивизма (в противоположность преобладающим в гуманитарных науках способам познания) означает неправильно понимать, к какому именно виду знания и относится психоанализ.

Грюнбаум понимает герменевтический подход чертовски очевидным замыслом, придуманным для спасения психоанализа от интеллектуального забвения. Он не доверяет легкости его обращения в специальность, долго искавшую себя в эпистемологической обороне, мрачно ссылаясь на «желание сохранения пожизненных профессиональных инвестиций в практику психоаналитического лечения» [7]:

Сталкиваясь с угнетающим наплывом скептических обвинений в легитимности, они [психоаналитики] полны решимости спасти его в иной форме. Потому некоторые из них и понятно восприимчивы к объяснению, обещающему им простить их отказ от утверждения кардинальных гипотез их клинической теории, отказ, который я подробно демонстрирую … ниже. Убеждая себя сохранить присутствие духа, они и совершают радикальный герменевтический поворот. Фрейд, твердят они, в силу своих научных претензий заразил себя злым духом верификационизма. Откажитесь от его программы причинного объяснения, как призывают их более решительные герменевтики, и вам более не придется испытывать пресс изнуряющей необходимости подтверждения предложенных Фрейдом гипотетических причин. (57)

Грюнбаум извиняется за то, что множество видных аналитиков - таких как Джордж Клейн, Рой Шафер и Дональд Спенс - пополнило партию герменевтиков. Они, говоря словами Дональда Спенса, обосновывают, что психоанализ ведет поиск не «исторической правды», но «правды повествования», убеждая аналитиков забыть о требовании объективного объяснения человеческого поведения в пользу более скромных задач объяснения, типа предоставления объекту психоанализа последовательного (хотя и не обязательно точного) представления о присущих ему переживаниях. Понятно, Грюнбаум стремится остановить это интеллектуальное отступление, поскольку, в случае успеха, оно обратило бы в напрасную его индуктивистскую критику психоанализа. Отсюда и та яростная атака Хабермаса и Рикёра, с которой он и начинает.

Грюнбаум жалуется, что герменевтические интерпретаторы радикально искажают понимание Фрейда. В частности Грюнбаум возражает против их усилий изобразить Фрейда беспомощной жертвой позитивизма девятнадцатого столетия, попавшего в объятия неисправимого философского материализма. Грюнбаум настаивает на ошибочности герменевтической интерпретации, представляющей, что требование Фрейда принадлежать числу ученых исходило из сохраняемой им веры в устаревшую материалистическую онтологию разумности - нашедшей классическое воплощение в проекте научной психологии Гельмгольца - наследие которого, как они утверждают, заразило даже его зрелые метапсихологические концепции. По утверждению же Грюнбаума, скорее стоило лишь Фрейду оставить свой проект 1895 года, как он начал придерживаться строго методологического или «эпистемического» (6) понятия научного мандата психоанализа: психоанализ потому научен, что посредством индукции он достигает недвусмысленной истины, а не потому, что идентифицирует фундаментальные материальные реальности человеческой разумности. Соответственно, для Фрейда большая научная ценность психоанализа заключалась в его клинической теории - его объяснении различных психических заболеваний и его интерпретациях мечтаний и оговорок, каждая из которых, как обосновывал Фрейд, в первую очередь и прежде всего основывалась на клинически накопленной «коллекции достоверных наблюдений». [8] Согласно принятому в науке методу индукции, метапсихологические конструкции вторично обрабатывались, дабы подобные первичные клинические находки могли бы быть приняты во внимание. Метапсихологизм отличала откровенная спекулятивность, и, как показывает Грюнбаум, Фрейд всегда был готов забыть о нем, если это вступало в противоречие с клиническим материалом. Таким образом, метапсихологически описывая в 1925 году разумность в понятиях «агентских функций» («agencies») или «систем» (подобных бессознательному и предсознательному), Фрейд отмечал: «Подобные идеи и образуют части спекулятивной суперструктуры психоанализа, где всякая составляющая позволяет ее безболезненное и безжалостное отбрасывание или изменение тогда, когда будет доказано ее несоответствие« [9]. Герменевтические ревизионисты, как пожаловался Грюнбаум, ошибочно истолковывают метапсихологию не «спекулятивной суперструктурой», чем и понимал ее Фрейд, но постыдным философским основанием его мышления. Таким образом, они принципиально ошибочно истолковывают природу приверженности Фрейда научному подходу.

•         •         •

Юргена Хабермаса следует назвать тем герменевтическим интерпретатором, чья версия психоанализа больше всего оскорбляет Грюнбаума. Хабермас принципиально исследовал психоанализ в его «Знании и человеческих интересах» (1968), где утверждал, что на Фрейда ложится вина в «научном самообмане» в осмыслении его открытий в качестве вклада в науку [10]. Подход Хабермаса исходит из выявления того, что существенные особенности теории психоанализа отклоняются от обычно присутствующих в науке интеллектуальных практик. Грюнбаум критикует и ту, и другую сторону предложенной Хабермасом дихотомии: как настаивает Грюнбаум, психоанализ не отступает от научной нормы (по крайней мере, в части намерений), поскольку Хабермас именно на это и указывает, и наука, в одном из своих направлений, обращается столь непохожим интеллектуальным зверем благодаря созданной воображением Хабермаса карикатуре. Здесь Грюнбаум употребляет свои глубокие познания в современной физике ради понимания Хабермаса кем-то вроде научно неграмотного, заявления которого о том, что может быть научно и что не научно основаны на невероятном незнании применяемых в науке интеллектуальных методов.

Согласно Хабермасу, психоанализ более всего отличается от науки именно отсутствием в нем стремления к причинному объяснению. Вместо попыток объяснения человеческого поведения в понятиях всеобщих законов причинно-следственных зависимостей, он стремится к разрыву свойственных миру природы причинных зависимостей. «В техническом контроле природы», как пишет Хабермас,

мы заставляем природу работать для нас посредством нашего знания причинных зависимостей. Однако аналитическое проникновение затрагивает и причинные связи бессознательного как такового. Психоаналитическая терапия не основывается, подобно представляющей собой в более узком смысле «причинную» соматической медицине, на использовании известных причинных зависимостей. Скорее она эффективна благодаря преодолению непосредственно причинных связей. [11]

Данная идея Хабермаса сложна для понимания. Очевидно, он полагает, что аналитическое лечение фактически разрушает причинную связь между подавлением и его невротическим симптомом. Можно сказать, что анализ способен спасти пациента от причинного порядка природы. Это поднимает пациента над материальным миром причинной связи в куда более интеллектуальную или духовную область, где и преодолеваются мирские причинные отношения. Психоанализ, в действительности, доктрина освобождения.

Грюнбаум жаждет ликвидации подобной концепции, поскольку его собственный критический анализ Фрейда сосредоточен, прежде всего, на неспособности последнего предоставить адекватные основания для причинных объяснений как основы теории психоанализа. Если Хабермас не ошибается, теория Фрейда вообще не формулирует причинных суждений; напротив, она радикально подрывает значимость причинной зависимости для человеческого поведения. Некоторые хлопоты Грюнбауму доставляет демонстрация многочисленных опровержений данного представления в работах Фрейда, насыщенных установлением причин. В действительности они свидетельствуют о, пожалуй, навязчивом поиске причин - будь то невротические симптомы, иллюзии или заблуждения. Грюнбаум также утверждает, что установка Хабермаса обнаруживает ее философскую «непоследовательность»: «Хабермас перескакивает от терапевтического подавления воздействий посредством устранения их причины к устранению причинной зависимости между патогеном и неврозом. Преодоление воздействия посредством отсечения его причины вряд ли эквивалентно устранению связывающей их причинной зависимости» (11-12). Другими словами, психоаналитическая терапия не отменяет причинные связи, вместо этого прибегая к следующему: пациент избавляется от симптома привнося в сознание подавление вызвавшего симптом переживания. Далекий от попыток достижения несколько загадочного освобождения человеческих переживаний от причинной организации, психоанализ движим именно причинными суждениями, - и в подобном отношении неотличим от какого угодно естествознания.

Другое, в понимании Хабермаса, различие психоанализа и науки, - то, что аналитик не наслаждается практикуемым натуралистом интеллектуальным верховенством над своим предметом. То, что изучает ученый, отличающий природу порядок, существует исключительно как объект, и только ученому дано являться источником знания о его функционировании. Анализ имеет дело с совершенно иной ситуацией. Здесь «объект» исследования - сам собой или сама собой субъект. И в действительности, как полагает Хабермас, пациент находится в привилегированном отношении к выработанному анализом знанию: мало того, что пациент является активным источником всего того материала, из которого и образуются интерпретации, но и истинность подобных интерпретаций категорически зависима от их доступности для охвата пациентом. «Аналитические проникновения», пишет Хабермас, «обладают достаточностью для аналитика только оказываясь принятыми в качестве знания непосредственно объектом психоанализа» [12]. Настаивая на привилегированном эпистемологическом положении объекта психоанализа, Хабермас подрывает любое понимание психоаналитика как функционирующего аналогично физику или химику, уверенно определяющих обязательные для объектов их исследований законы. Вместо этого конструкции психоаналитика наделены предполагаемым или эвристическим качеством интерпретаций в гуманитарных науках; так же их отличает и нужда в подтверждении пациентом прежде, чем они получают признание как истинные. И Хабермас вновь стремится дистанцировать психоанализ от науки, показывая, что он предполагает существенно отличающийся метод познания, и, следовательно, и иной метод подтверждения.

Допускающая эпистемологический суверенитет пациента аргументация Хабермаса возможно менее опасна для Грюнбаума, нежели его прямое опровержение способности психоанализа обращаться к причинности. Однако она противопоставлена одному из центральных выдвинутых Грюнбаумом против психоанализа обвинений, а именно, что получаемые им данные отличает очевидная несостоятельность. Согласно пониманию Грюнбаума, пациент - источник отнюдь не истины, но ошибочного понимания, весьма неоднозначной достоверности, чья память не внушает доверия, и чьей надежности угрожает желание оправдать ожидания аналитика. Действительно, «внушаемый» пациент и представляет собой слабую связь - Ахиллесову пяту - интеллектуальной системы Фрейда. Потому Грюнбаум и исключает вознесение Хабермасом пациента в арбитры психоаналитической истины. Следовательно, он стремится дискредитировать понятие уникальной интеллектуальной достоверности пациента.

Грюнбауму легко показать, что Фрейд не предоставлял объекту психоанализа подобного права вето в отношении психоаналитических интерпретаций. Фактически Фрейда отличали совершенно противоположные предубеждения: он, в лучшей медицинской традиции, верил в абсолютное интеллектуальное превосходство доктора над пациентом. В ряде характерных случаев Фрейд настаивал, что его интерпретации правильны, даже когда их явно отклонял пациент - конечно же, потому, что отклонял пациент. Особенно четким примером служит здесь молодая лесбиянка из «Психогенезиса гомосексуализма у женщин» (1920), чей отказ от аналитических прозрений Фрейд приписывает желанию наказать его как своего суррогатного отца. То же самое предубеждение превосходно заметно в случае Доры, где Фрейд проявляет высокомерное презрение к возражениям его пациента. Если же судить с общих позиций, доктрина бессознательного - сердцевина психоанализа - противоречит пониманию Хабермаса, что пациент обладает уникальным интеллектуальным доминированием. Можно сказать, что вся логика психоанализа подрывает традиционные претензии человека к самопознанию: сам по себе психоаналитик в значительной мере игнорирует его желания и приходит в заблуждение относительно его намерений. Усилие Хабермаса возродить для подобной собственно личности традиционное доминирование показывает его странную приверженность идеалам Просвещения, но это же и полностью чуждо учению психоанализа.

Грюнбаум приводит и аргументы, что представления когнитивной психологии поддерживают скепсис Фрейда в отношении самопознания пациента. Недавние исследования подвергли сомнению способность людей достигнуть подлинного понимания даже их осознанных мотивов. «Когда субъект приписывает причинное отношение некоторым его же умственным состояниям, он поступает так же - полностью повторяя сторонних наблюдателей - заимствуя теоретически базируемые причинные схемы, подтверждаемые господствующей системой убеждений» (30). Другими словами, совершаемое самопознание часто представляет собой лишь проекцию на прошлое конкретного человека неких его текущих интеллектуальных предубеждений. Настойчивости Хабермаса в отношении интеллектуальной власти объекта психоанализа таким образом противоречит не только практика Фрейда, но и последние экспериментальные данные, показывающие, что индивид плохой оценщик того, что именно заставило его вести себя или думать избранным им способом. Отсюда и следует, что отношения аналитика и его предмета (человека) категорически не отличаются от отношений ученого и его предмета (мира природы). Не мешает повторить, что усилия Хабермаса по построению концептуальной оппозиции психоанализа и науки обращаются источником заблуждения.

Наконец, Хабермас утверждает, что аналитическое знание также отличается от научного знания в силу его радикально исторического характера. Как утверждает Хабермас, истины психоанализа преходящи и контингентны, когда науки вневременны и абсолютны. Грюнбаум отклоняет подобный дуализм столь же энергично, как и всё приводимое Хабермасом. Однако данные ошибки Хабермаса произрастают не из заблуждений Фрейда, а из собственного научного невежества. Многочисленные утверждения естественных наук, настаивает Грюнбаум, как исторические - так и «контекстуальные» - представляют собой утверждения анализа. Куда как смелее Грюнбаум выбирает нужные ему примеры не из биологии или геологии - что на первый взгляд могли бы казаться наиболее историчными среди наук - но из физики. Посредством последних он и утверждает, что физическая теория классической электродинамики в каждой ее крупице столь же исторична, что и психоаналитическая: «Как было некогда установлено, электрическое и магнитные поля, распространяются в бесконечном пространстве зарядом, двигающимся с произвольным ускорением в зависимости от всей его собственной специфической бесконечно продлеваемой в прошлое кинетической истории!«(17). Грюнбаум показывает и еще несколько подобных примеров, которые, увы, оставляют впечатление, что он решительно неправильно понимает то, что Хабермас подразумевает под «историчным». Возможно, что Грюнбаум путает «историю» - совокупную и значащую область человеческого опыта - со «временем» - герменевтически нейтральным движением частиц в пространстве. Понимаемая иначе, «бесконечно продленная в прошлое история» электрического заряда, вряд ли позволяет ее отождествление с конечным прошлым человеческой жизни. Как позволяет себе, задумавшись, заметить Грюнбаум, «Некоторые герменевтики возможно парируют, что подобным физическим событиям не дано охватывать адекватное значение ‘истории’« (19).

Если сочувственно принять ту критику, что Хабермас возводя научную неграмотность в добродетель, спекулирует на «физике каменного века» (20), то это обратиться упущением из вида топорности демонстративной настойчивости Грюнбаума, что человеческая сфера и сфера естествознания полностью сопоставимы, - что знание человеческого поведения отличает в точности та же форма, что и знание поведения магнитных частиц. Не исключено, что Хабермас и преувеличил различие науки и психоанализа, полностью исказив отличающее Фрейда понимание предмета, но закостенелые примеры Грюнбаума способны напомнить, что герменевтическое построение психоанализа допускает некоторую вероятность. Другое дело, что герменевтики могут ошибаться в ненаблюдаемом отличии психоанализа от литературы, но и Грюнбаум не прав в неразличении того, чем он и отличается от физики. Психоанализ стремится к превращению в науку об индвидуальности, но идеи о природе индивидуальности вряд ли когда-либо достигнут той строгости, что присуща идеям о природе. Психоанализ неизбежно вынужден существовать на рубеже науки и экзистенции. В той мере, в которой непосредственно Фрейд ожидал соответствия его теории моделям физики, химии и биологии, его человеческие предметы познания вынудили его пойти на множество интеллектуальных компромиссов, каждый из которых закономерно переносит его принципы в герменевтическую плоскость.

•         •         •

Поль Рикер сначала представил его герменевтическую интерпретацию психоанализа в работе «Фрейд и философия» (1970), за которой последовала во многом повторяющая ее «Герменевтика и гуманитарное познание» (1981). Основная тема Рикера - то, что психоанализ не наука, а язык - или, как выразился Рикер, психоанализ - «семантика желаний». [13] Даже в большей мере, нежели Хабермас, Рикер стремится привести идеи Фрейда в соответствие с лингвистическим поворотом недавней интеллектуальной истории - попыткой интерпретации фактически любых аспектов человеческого поведения в понятиях языка. В результате этой лингвистической перспективы, Рикер обращается к пределу надлежащего субъекта психоанализа в виде вербальных коммуникаций пациента в аналитической ситуации. Психоанализ, отмечает он, представляет собой «разговорную работу с пациентом» [14]. Абсолютно все факты психоанализа узнаются как лингвистические факты, фактически произносимые пациентом слова и интерпретации вызываемых ими побуждений. Как подобное и истолковывает Жак Деррида, «ничего нет вне текста» [15] - в данном случае, ничего нет вне текста, высказываемого пациентом в момент анализа. Потому в отличие от натуралиста психоаналитику закрыт доступ к возможно предшествующей рассказу пациента объективной сфере. Как пишет Рикер, «психоанализ не располагает ни ‘фактами’, ни какими бы то ни было наблюдениями ‘фактов’», «но скорее интерпретациями рассказов» [16]. Рикер видит подтверждение своему ограничению психоанализа сообщаемым пациентом «рассказываемым» в отклонении Фрейдом теории соблазнения: Фрейд справедливо отбрасывает всякое требование идентифицировать объективный внешний опыт в качестве источника заболевания пациента, вместо того ограничиваясь вниманием к пересказу фантазий пациента, как к демонстрируемому на аналитической сессии, - более повествованию, нежели исторической действительности.

Принимаемое Рикером ограничение подлежащей анализу области высказываниями пациента толкает Грюнбаума к пароксизмам обеспокоенности философской кастрацией. Он выступает против «этой идеологической хирургии на корпусе психоанализа» (47), что также он описывает и как «расчленение» (43), «онтологическую ампутацию» (44), и «кастрацию» (60) взглядов Фрейда. Грюнбаум показывает, что сам Фрейд не принимал подобной «урезанной» (43) концепции области анализа. Фактически же Фрейд нередко обращал внимание на невербальное поведение пациента (как он говорил, наши пальцы предают нас, даже когда наши рты нет), как и обращался к свободным размышлениям о психологическом значении таких безгласных экспонатов, как статуи и картины. Аналогично и Фрейдовская замена фантастическими реальных соблазнений - это не способ ограничения свободы анализа излагаемого пациентом, но нечто несколько большее, чем снимающее с Фрейда ту ношу доказательства, которую он разделяет с любым делающим причинные утверждения ученым, что воображаемые соблазнения фактически наделены приписываемыми им патологическими эффектами. На взгляд Грюнбаума, наиболее существенно, прежде всего, отличавшее Фрейда очевидное убеждение, что его открытия истинны в отношении никогда не подвергавшихся анализу индивидов, кому никогда не представлялось случая повествовательного воспроизводства понимания характерных им симптомов. В действительности, Фрейд был убежден в том, что разработал общую психологию, некие весьма емкие универсально значимые касающиеся человеческого поведения и мотивации утверждения. Он вряд ли проявил столько скромности, чтобы ограничить свои интеллектуальные претензии тем, что прямо вытекало из рассказов его пациентов. В соответствии с открывающейся анализу лингвистической перспективой, Рикер расценивает любой создаваемый анализом продукт, включая оговорки, мечтательную символику и невротические симптомы как семантические структуры. Они - элементы языка, и, аналогично обычной речи, их предназначение состоит в выражении значений. Опровергая подобную интерпретацию, Грюнбаум утверждает, что Фрейда вряд ли бы удовлетворили соответствующие коммуникативной модели языка «значения» симптомов или оговорок. Скорее «значение» симптомов или оговорок соотносится с их «определенным причинным происхождением» (63). Они напоминают не лингвистические формы, но причинные отпечатки, подобно следам на песке: «Как таковой, след это не коммуникационный транспорт; это не лингвистический знак или символ; это не нечто семантически проставляемое, означаемое, или соотнесенное с предыдущей постановкой стопы» (64). Грюнбаум иллюстрирует подобное различие посредством психоаналитической теории паранойи, которая (как я уже указывал) его особенно восхищает. Когда параноик выражает его подавляемые сексуальные желания посредством чувства преследования, он не - как могла бы понять семантическая теория, - ищет возможности обнародования факта своей гомосексуальности:

Параноидальное поведение вполне может служить опосредованным выходом подавляемого гомосексуализма, но ни в коем случае не его вербального маркирования! Поэтому, что очевидно, этиологически подобное поведение и оказывается попыткой страдающего человека справиться с неприятностями, вызванными его не осознанными сексуальными побуждениями, но не его/ее попыткой сообщения подобного сильного желания посредством выражающего преследование бреда и поведения. (66)

Здесь, как и в другом подобном месте, Грюнбаум оспаривает попытки Рикера толковать психоанализ как язык, а не как причинную теорию, как противоречащие разделяемой самим Фрейдом концепции. Это другая вводящая в заблуждение попытка спасения психоанализа от напора науки.

•         •         •

Грюнбаум категорически оценивает герменевтическую интерпретацию Фрейда как пренебрегающую своим предметом. Хабермас и Рикер представляют «нигилистическую, если не фривольную, тривиализацию всей клинической теории Фрейда» (58). Кроме того, как предсказывает Грюнбаум, герменевтическая спасательная операция фактически ведет к крушению психоанализа. «Далекие от службы в качестве новой цитадели для психоаналитической апологетики», предупреждает он, «объятия подобных герменевтиков и оказываются, я продолжаю настаивать, поцелуем смерти для нуждающегося в спасении наследия» (58). Убежденный в избавлении от герменевтических друзей психоанализа, Грюнбаум обращается теперь к его позитивистским недругам, в особенности к философу Карлу Попперу. Важно то, что и его критику Фрейда он находит не более убедительной, чем его защита Хабермасом или Рикером.

•         •         •

Огл. Карл Поппер и вопрос фальсифицируемости

Карла Поппера Грюнбаум критиковал еще до своего превращения в критика Фрейда. И действительно, через Поппера Грюнбаум и добрался до Фрейда. Как он сам пишет, «первым стимулом моего обращения к интеллектуальным достоинствам психоаналитической затеи именно и явились мои сомнения в отношении философии науки Карла Поппера» (xii). Рассматриваемой философией науки и оказалась предложенная Поппером в качестве значимого поверителя научного знания взамен индуктивизма теория фальсифицируемости. Поппер видел необходимость в подобном возможно более строгом стандарте, как он говорил, когда ему пришлось столкнуться с интеллектуальными системами наподобие марксизма и психоанализа, претендовавшими на происхождение от наблюдения, - то есть, от некоторой формы индуктивного заключения, - что очевидно столь близки к истинной науке. «Вероятно, в более простой форме моя проблема соответствовала вопросу, ‘В чем ошибочность марксизма, психоанализа, и индивидуальной [Адлеровской] психологии? Почему они в такой степени отличаются от физических теорий, теории Ньютона, и особенно теории относительности?’» [17] Решение Поппера состояло во введении понятия фальсифицируемости: подобные псевдонауки способны выводить свои идеи из наблюдения, но, в отличие от подлинной науки, они позволяют себе утверждения об их закрытости для возможности опровержения. Научная теория - рискованное предприятие; она утверждает действительность вещей, наделенных реальными шансами быть опровергнутыми пока еще не раскрытыми фактами. Действительно, наука ведет собственную деятельность в порядке поощрения и поиска буквально именно опровергающих фактов. Напротив, псевдонаука никогда не подвергает себя риску подобного рода препятствий. Ее утверждения вырабатываются как защищенные от противоречащих свидетельств, поскольку всякое воображаемое положение вещей позволяет какое-то их согласование с ними. С точки зрения Поппера, теории Фрейда и Адлера и оказываются особо наглядными образцами подобных нефальсифицируемых (и, следовательно, ненаучных) интеллектуальных систем:

Ни Фрейд, ни Адлер не исключают некоего совершаемого неким специфическим образом частного человеческого действия, полностью независимого от сторонних обстоятельств. Пожертвовал ли человек его жизнью, чтобы спасти тонущего ребенка (случай сублимации) или убил ли он ребенка, топя его (случай подавления), он, в соответствии с теорией Фрейда, не допускает его предсказания или исключения; теория наделена совместимостью с каким угодно возможным ожиданием [18].

Психоанализ представляет собой нечто «просто не проверяемое, неопровержимое. Невозможно никакое мыслимое человеческое поведение, что могло бы противоречить» ему [19].

Грюнбаум понимает подобное обвинение на удивление дилетантским. Это, фактически, свидетельствует об изумлении Грюнбаума «забывчивостью Поппера по отношению фактического содержания работ Фрейда» (124). Вместо представления действительных примеров интеллектуальных злоупотреблений, Поппер в целом основывает свое отношение на гипотетическом примере (известном как пример с тонущим ребенком), отвергаемом Грюнбаумом в качестве «излишне надуманного» (114). (Подобный пример даже более чем надуманный: понимание, в соответствии с которым намеренное утопление ребенка могло бы рассматриваться как пример «подавления», порождает довольно незначительный психоаналитический смысл.) Взамен Грюнбаум предлагает обратиться к известным из непосредственно Фрейда отрицающим резкую критику Поппера свидетельствам. Как настаивает Грюнбаум, как в теории, так и на практике Фрейд соблюдал критерий фальсифицируемости.

Пример, относящийся к раннему периоду можно взять в «Ответе на критику моей работы о неврозе беспокойства» (1895), где Фрейд защищает свою гипотезу, что неврозы беспокойства вызваны современной дезорганизацией сексуальной жизни, типа мастурбации или прерывания совокуплений. В данной работе Фрейд признает, что его теория была бы дискредитирована, если его критики могли бы произвести случай невроза беспокойства в отсутствии сексуальных аномалий. Как он пишет, «Опровержение моей теории возможно лишь тогда, когда мне показали фобии при нормальной сексуальной жизни». [20] Стороннику Поппера остается здесь лишь быть недовольным тем, что Фрейд не делает подобной уступки в духе фальсифицируемости; его «тогда, когда» предлагает менее чем открытое допущение вероятности противоположных вариантов. Однако цитата удовлетворяет Грюнбаума тем, что Фрейд вполне готов к научной игре по правилам - что он формулирует эмпирические «рискованные» заключения. Как пишет Грюнбаум, утверждение Фрейда «удовлетворило бы любого фальсификациониста» (120).

Еще большее впечатление на Грюнбаума производит работа 1915 года «Случай паранойи, развивающейся в противоречии с психоаналитической теорией заболевания», где уже собственно название свидетельствует о принадлежности фальсификационистскому кругу. Здесь Фрейд, по-видимому, обсуждает женщину-параноика, в которой он не обнаруживает никаких свидетельств гомосексуализма. Другими словами, случай противоречит психоаналитической теории, что паранойю вызывает подавляемое гомосексуальное желание. Грюнбаум восхищается данной работой, поскольку в ней Фрейд отчетливо различает интеллектуальные последствия его отрицательных результатов: или ему следует отказаться от своей теории паранойи, или следует рассмотреть возможность, что женщина фактически не страдает подобным заболеванием. «Фрейд явно допускает, если молодая женщина страдает паранойей, то ее случай следует признать случаем опровержения постулируемой им для данного заболевания этиологии. С другой стороны, он считается с возможностью, что она не страдала паранойей» (109). Подобно принадлежащем перу Фрейда более раннему «Ответу на критику моей работы о неврозе беспокойства», и «Случай паранойи, развивающейся в противоречии с психоаналитической теорией заболевания», на чем настаивает Грюнбаум, примечательно чувствителен к критерию фальсифицируемости.

К несчастью для последней иллюстрации Грюнбаума, фактически Фрейд не отказывался от своей гипотезы перед лицом не укладывающихся в нее фактов. Вместо того он умело отклонялся от методологического замкнутого круга, что с позиции сторонника Поппера ему явно можно было инкриминировать. Вторая сессия с его пациентом приоткрыла долгожданное свидетельство, что она действительно имела неосознаваемую гомосексуальную привязанность к женщине, под началом которой работала: вот и посмотри, помимо всего прочего ее паранойя предполагает и ортодоксальный аналитический источник. Таким образом, в то время как случай способен допустить превосходное в своей строгости теоретическое соответствие принципу фальсифицируемости, практически он обнаруживает практики Фрейда в точности отвечающими тому, что его попперовские критики находят наиболее отрицательного в психоанализе: он генерирует новые факты, подгоняя обстоятельства его пациента к состоянию соответствия теории.

Согласно же Грюнбауму, работы 1895 и 1915 годов показывают, что Фрейд понял и принял логику фальсификации. Однако помимо того Грюнбаум еще и настаивает, что Фрейд практиковал то, что проповедовал: несколько раз Фрейд фактически отбрасывал идеи, поскольку они не находили подтверждения на опыте. Таким образом, он действовал в точности так, как и рекомендует действовать ученому попперовская концепция, отказываясь от теоретических положений в случае их противоречия фактам:

Последовательное совершенствование Фрейдом множества его гипотез на протяжении основного периода его жизни в существенной мере оказывалось эмпирически немотивированным, капризным или идиосинкратическим. Как, хотел бы я спросить, Поппер должен или мог бы реконструировать объяснение Фрейдом подобных повторяющихся изменений теории, все еще держать за свой упрек в нефальсифицируемости и/или за упрек Фрейда в недружелюбии к нежелательному свидетельству? (117)

Классический пример изменения Фрейдом его представления под воздействием фактов это, конечно, его решение отбросить теорию соблазнения. Грюнбаум часто обращается к известному самокритическому письму от 21 сентября 1897 года, в котором, как показывает Грюнбаум, Фрейд признается, «как выявленные им самим опровержения вынудили его отказаться от ранее лелеемой этиологии соблазнения истерии» (117). В смысле понимания всей противоречивости принятого Фрейдом решения, подобное толкование скорее представляет собой упрощенную оценку данного эпизода. Грюнбаум вынуждает верить в получение Фрейдом новых вынуждающих его отказ противоречащих гипотезе соблазнения данных. Однако фактически письмо Фрейда не указывает ни на какое новое свидетельство. Скорее оно указывает на то определяемое теорией соблазнения последствие, что и признано теперь Фрейдом эмпирически недостоверным, а именно, что действительное сексуальное насилие над детьми должно быть столь же обычно, как того и требует процент подверженных истерии («конечно, столь широкое распространение совершаемых над детьми извращений вряд ли в такой степени вероятно», как он отмечает). [21] Приводил ли здесь Фрейд или нет какие-либо новые данные - что, к примеру, в конкретных случаях его описывающие истерию истории соблазнения противоречат свидетельствам взрослых - Джеффри Массону так и не преуспел в поиске аргументов, что этим Фрейд и оповещал о признанном им достоверным открытии. Потому мне и приходится опасаться, что введение теории соблазнения менее прозрачно для репутации Фрейда-методолога, чем это видит Грюнбаум.

Верил ли сам Фрейд или развивал ли он науку в соответствии с Попперианскими критериям, его сочинения, как настаивает Грюнбаум, полнятся утверждениями, фактически позволяющими признать их фальсифицируемыми. Психоаналитическая теория неоднократно предсказывает обстоятельства, невозможность реализации которых может и должна приводить к ее опровержению. Как мы уже отмечали, любимый Грюнбаумом пример очевидной фальсифицируемости - идея, что фрейдистская этиология паранойи обращается к категорически рискованному эпидемиологическому предсказанию: «Если подавляемая гомосексуальность - действительно определенный этиологический фактор в паранойе, то снижение табу на гомосексуализм в нашем обществе должно сопровождаться уменьшением распространения мужской паранойи» (111). Подобная теория также навлекает на себя опровержение посредством исторических или антропологических исследований, поскольку подразумевает, что паранойя будет относительно неизвестна в менее враждебных к гомосексуализму обществах наподобие древней Греции.

Наконец, важнейшее доступное Грюнбауму опровергающее Поппера свидетельство предоставлено и в самом деле ложными психоаналитическими идеями - что, следует думать, именно в попперовской вселенной служит высшим научным признанием. Здесь Грюнбаум цитирует Сеймура Фишера и «монументальную» книгу Роджера Гринберга «Научная достоверность теории и клинической практики Фрейда» (1977), суммирующую огромное количество эмпирических исследований и утверждающую, что среди других психоаналитических суждений теория мечтаний Фрейда «противоречит множеству научных наблюдений» [22]. Другими словами, идеи Фрейда как ожидают, так и удостаиваются эмпирического опровержения. Они в высшей степени фальсифицируемы.

•         •         •

Энергичная защита Грюнбаумом Фрейда от нападок Поппера нуждается в объяснении. Как и в отношении полемики против Хабермаса и Рикера, читатель задается вопросом, почему Грюнбаум позволил себе столь развернутое обращение к образцам философской критики, чье неприятие Фрейда скорее может показаться ограниченным и поверхностным. Частично подобная причина по существу никак не связана с психоанализом. В роли философа науки Грюнбаум заявляет себя защитником классического Бэконовского индуктивизма, расцениваемого им в качестве эпистемологического основания современной науки. И на деле его критика психоанализа напоминает защиту индуктивизма. Грюнбаум соглашается с Поппером, что психоанализ «вряд ли вписывается в научные стандарты» (106). Но факт, что он, тем не менее, проходит фальсификационистский тест Поппера, доказывает, что подобный тест как таковой - негодное средство отделения науки от псевдонауки. Большая часть «Оснований психоанализа» свидетельствует в пользу утверждения, что теория Фрейда, несмотря на искренность ее научных претензий, не отвечает традиционным Бэконовским требованиям. «Приложение Поппером его критерия фальсифицируемости настолько нечувствительно, чтобы показывать наиболее вопиющие из эпистемических дефектов, терзающих» психоанализ, в то время как «освященные веками индуктивные каноны подтверждения причинных конструкций наделены в точности той же способностью» (124-25). Таким образом, случай фрейдизма служит средством реабилитации знакомого индуктивистского понимания науки и дискредитации попперианского соискательства.

Но поддержка Грюнбаумом Фрейда в противостоянии с Поппером не объяснима лишь с позиций давнишней философской приверженности индуктивизму: его глубоко модулированная речь предполагает, что здесь кроется и нечто другое. На мой взгляд - это очевидная раздвоенность Грюнбаума в его отношении к Фрейду. Без сомнения, главной его задачей в «Основаниях психоанализа» следует понимать доказательство, что интеллектуальное детище Фрейда, о чем не раз и говорит Грюнбаум, «фундаментально уродливо» (xii, 94, 124, 128). Напрямую оно вряд ли позволяет какой-либо психоанализ. Но, как представляется, посредством своего осмысления Грюнбауму удается осознание явной тщетности предмета его острой критики. Поэтому его поздние работы, подобные «Основаниям», отдают куда большей теплотой отличающего его энтузиазма, нежели ранние работы. В описании подобного явления трудно избежать психоаналитического языка. Здесь возможен элемент инерционной верности отвергнутому отцу, возможная признающая вину попытка искупления интеллектуальной агрессии. Двойственное отношение Грюнбаума - точная инверсия Франка Саллоуэя. Где Саллоуэй, тайно презирая Фрейда, симулирует признание его научной новизны, Грюнбаум обращается к обсуждению научной достаточности психоанализа, но не в силах подавить растущее восхищение его создателем. Им, кажется, владеет действительное возмущение непочтительностью Карла Поппера к Фрейду, изображаемому Грюнбаумом в облике, хотя и своего рода несовершенного, но интеллектуального гиганта, и, главным образом, методолога науки.

Сочинения Грюнбаума фактически усеяны признательностью Фрейду. Иногда эта похвала наделяет Фрейда не более чем историческими заслугами как силы современной интеллектуальной жизни: его мысль «весома» (39), «ведет вперед» (148), «олицетворяет эпоху» (10). Но Грюнбаум настаивает и на мощи и глубине идей Фрейда. Ни один эпитет не отличает такое соответствие признанию Грюнбаумом Фрейда, как именно «блестящий» (13, 93, 135). Фрейд обнаруживает «воспарившую разумность» (189) и «блестящее теоретическое воображение» (278). Калибр его аргументов - «астрономически высок, и часто их блестящее содержание несравненно более поучительно» (93) нежели проблески его герменевтических критиков. Он - автор «монументальной клинической теории индивидуальности» (94). Его размышление «превосходно богато и ясно» (168). Еще более поразительна, нежели подобные типичные восторги в честь свойственного Фрейду интеллекта, и повторяющаяся настойчивость Грюнбаума в отношении отличающей Фрейда методологической остроты - другими словами, его особенная точность интеллекта, в чем попперианцы находили его менее полноценным. Размышления Фрейда о философии науки «полны смысла» (42), и рассмотрение им побочных эффектов предположений «непременно тщательно» (129). Он обнаруживает способность «острой оценки методологических ловушек, обычно устанавливаемых ему под дверь критиками» (168). Действительно, он позволяет признать его «изощренным научным методологом, куда более превосходным, чем можно понять из оценок дружественных критиков, таких как Фишер и Гринберг или Гламур, не говоря уже о более серьезных критиках подобных Эйсенку» (128, и см. 172). Другими словами, Фрейдом необходимо восхищаться не просто как смелым теоретиком, но и как «дотошным» (135) и «осторожным» (169) практиком. Когда Фрейд утрачивает собственные высокие методологические стандарты (поскольку подобное не так уж и редко), Грюнбаум отзывается о таких поворотах больше с горечью, нежели с гневом. Он проявляет разочарование, что аргументы Фрейда иногда «не достойны» (141) подобного столь острого аналитического ума.

Одновременно и враждебность Грюнбаума к Попперу это не только предмет неадекватно подавляемого восхищения Фрейдом. Она также отражает и опасение Грюнбаума, что отказ от психоанализа как от «непроверяемого, неопровержимого» отвлечет внимание от реальных недостатков Фрейда. Как констатирует Грюнбаум, исходящее от Поппера «обвинение фрейдистских представлений в неотделимой от них непроверяемости существенно неверно указывает их сугубо собственные эпистемические недостатки» (xii). В конце концов, в подобном смысле и враждебность Грюнбаума к Попперу определяет тот же источник - или допускает то же объяснение, как и его враждебность к Хабермасу и Рикеру. Хотя Поппер и герменевтики придерживаются диаметрально противоположных подходов к науке - для Поппера наука является величайшим интеллектуальным достижением в истории, тогда как для Хабермаса и Рикера представляет собой империалистическую угрозу интерпретирующему пониманию человеческой деятельности - они иронично соглашаются, что психоанализ выпадает из рамок науки. Для герменевтиков, конечно, это - счастье, в то время как для Поппера это проклятье. Однако в понимании Грюнбаума, обе стороны угрожают простить наиболее серьезный недостаток Фрейда в качестве мыслителя: его отказ от предоставления адекватного подтверждения собственных идей. Хабермас и Рикер извиняют подобный отказ, утверждая, что специфика герменевтического знания психоанализа не нуждается в той же индуктивной поддержке, что нужна научным истинам. Поппер, со своей стороны, предлагает оправдание, что вопрос опытного подтверждения не важен в случае, когда с аналитической теорией совместимо именно всякое положение вещей. Тогда в противовес обоим, апологетическому левому и критическому правому, Грюнбаум и заявляет, что психоанализ - это лишь наука на стадии становления, но не фактически. Он желает опровергнуть вывод Поппера о нефальсифицируемости психоанализа тем, что последний лишь ожидает фальсификации.

Грюнбаум сталкивается с некоторыми сложностями, когда показывает, что нападки Поппера на Фрейда несущественны и исходят из неверных представлений. Но отказ Грюнбаума от обвинения в нефальсифицируемости упускает подлинную интеллектуальную слабость психоанализа, что очевидно почувствовал и выразил Поппер посредством - хотя и вчерне - примера с тонущим ребенком. Я подразумеваю здесь наполняющую психоаналитическое рассуждение манеру аргументации «выигрывать голову сбрасывая хвост». (Что признает и непосредственно Фрейд в своем последнем эссе «Аналитические построения», где отвечает на обвинение, что аналитики рассматривают «нет» пациента означающим «да» всякий раз, когда это соответствует их цели.) Теория психоанализа предоставляет ее адептам выбор из избыточного числа альтернативных интерпретаций - по сути, столь бескрайний, что он часто и играет роль интеллектуального запасного выхода для случаев неприемлемости некоторых конкретных данных. В частности понятия сопротивления, амбивалентности, переопределения и формирования реакции позволяют аналитику выбор обоих путей - или, как бы настаивал Поппер, вообще какого угодно пути. Таким образом, когда один из пациентов Фрейда повествует о мечтах, очевидно не содержащих никаких скрытых желаний, Фрейд представляет их в пресловутой интерпретации раскрытия желания опровержения его теории мечтательности! Ясно, что Попперу нашлось бы на что опереться, обвиняя, что из анализа изгнана сама возможность противоречия.

Достаточно общим ответом на подобную критику служит утверждение, что человеческое существование сложно и различные жизненные обстоятельства просто бесконечны. Одному и тому же действию не всегда соответствует одно и то же значение, не всегда сопряженное с определенным индивидом. В понятиях гипотетического примера Поппера с тонущим ребенком, человек может подавить импульс в одном случае, форсируя его в другом, и желание спасти (или утопить), ребенка может иметь различные мотивы. Психологической модели следует выйти на широкий простор, если она намерена установить смысл отличающих человеческие переживания странностей. Напротив, непременно склонная к однозначным ответам теория - обеспечивающая столь желанные Попперу дуалистичные предсказания - неизбежно спрямляет ту самую человеческую действительность, которую и собирается объяснять. Конечно, экстраординарная гибкость психоаналитической теории означает, что в ее использовании аналитик обязан проявлять безмерную дисциплинированность, поскольку столь велики искушения к интеллектуальному злоупотреблению. Идеи Фрейда в меньшей мере оборачиваются той негодной интеллектуальной практикой, на которую и пеняет Поппер.

•         •         •

Огл. Аргумент учета

Избавившись от Рикёра, Хабермаса и Поппера, Грюнбаум выходит на магистральное направление своего анализа: он призывает констатировать у Фрейда до сих пор игнорируемую философскую защиту психоанализа, которую он окрестил Аргументом учета (The Tally Argument). Грюнбаум в равной степени подчеркивает отличающие подобный Аргумент достоинства, как и отмечает присущие ему слабости. В этом он использует диалектический, или, в крайнем случае, драматический метод: он именно так старается выстроить Аргумент, чтобы его окончательный крах оказался бы тем более губительным. В действительности, Грюнбаум устанавливает методологическую изощренность Фрейда, чтобы направить ее против самого Фрейда, предлагая, что последний пренебрегает вполне осознаваемыми им принципами доказательства. Потому недостатки Фрейда и выглядят преднамеренными, а не наивными.

Грюнбаум утверждает, что Аргумент учета условно позволяет найти философское оправдание любому предлагаемому Фрейдом психоаналитическому концепту. Однако фактически Аргумент главным образом касается идеи бессознательного. Для других фундаментальных оснований психоанализа, теории детской сексуальности, он в лучшем случае сохраняет лишь косвенное значение. Примечательно, что в анализе Грюнбаума лишь незначительно представлены идеи Фрейда об истоках сексуальной жизни. Его пренебрежение детской сексуальностью в пользу бессознательного обнаруживает его интерпретацию Фрейда довольно резко отличающей от критики Фрэнка Саллоуэя и Джеффри Массона, в центре внимания которых непременно остаются представления Фрейда о сексуальной жизни детей, в то время как бессознательное в значительной мере игнорируется.

Как определяет Грюнбаум, Фрейдовской теории бессознательного характерны две особенности. Первое, она подразумевает, что неосознаваемые нами идеи существенно воздействуют на наше поведение. Невротические симптомы и следует понимать превосходным примером подобного воздействия. Второе, превращающий подобные идеи в бессознательное механизм - это подавление. Первоначально осознанные, подобные идеи загоняются в подсознание при обнаружении несовместимости с сознательно принятыми убеждениями. Как утверждает Фрейд, «теория подавления представляет собой краеугольный камень, на котором и покоится структура психоанализа в целом» [23]. Следовательно, то архетипически характерное Фрейду положение, обоснованность которого и намеревается оценить Грюнбаум, указывает на то, что специфическая форма поведения - обычно это невротический симптом - и обусловлен той присущей подсознанию мыслью, подавление которой состоялось за некоторое время до этого.

Если спросить Фрейда или других психоаналитиков, что убеждает их в том, что подавляемые идеи фактически обуславливают последствия, они вновь и вновь укажут на известные из клинической практики данные: по их словам, прежде всего подобное убеждение возникает благодаря наблюдению пациентов в процессе психоанализа. «Большинство адвокатов» психоанализа, отмечает Грюнбаум, «расценивают множество наблюдений аналитиком его взаимодействий с пациентом при проведении сессии на положении именно того рода источника извлечений, что позволяет его понимание просто неоценимым, а не только эвристическим или просто вероятным» (99-100). Согласно подобной точке зрения, клиническую ситуацию следует рассматривать в качестве источника уникальных проникновений, как в силу того, что типический психоанализ протекает на протяжении нескольких лет, так и потому, что аналитик руководствуется, куда бы они ни вели, лишь свободными ассоциациями пациента. Именно поэтому для анализа и открывается возможность опоры на беспрецедентные по качеству, деталям и нюансам накапливаемые свидетельства о жизни пациента.

Мало того, что аналитики настаивают на способности полученных в клинической практике свидетельств обеспечить устойчивое эмпирическое основание идей психоанализа, они же и глубоко сомневаются в ценности любых иных свидетельств, в особенности столь любимых академической психологией экспериментальных и эпидемиологических данных. С их точки зрения, подобного рода статистическая информация, извлеченная из эфемерных лабораторных результатов, надумана и поверхностна, и, следовательно, не позволяет достичь обеспечиваемых психоанализом углубленных проникновений. Пример аналитической тенденции преуменьшения значения экспериментальных показаний показал еще непосредственно Фрейд. Когда психолог Сол Розенцвейг отправил Фрейду интерпретацию экспериментальных результатов, подразумевавшую подтверждение идей Фрейда, Фрейд ответил: «С интересом ознакомился с вашими экспериментальными исследованиями по верификации принципов психоанализа. Для меня подобные подтверждения не обладают существенной ценностью, поскольку капитал заслуживающих доверия наблюдений, на чем и покоятся данные принципы, делает их независимыми от экспериментальной проверки. Однако это и не вредно» [24].

Клиническая защита психоанализа обнаруживает один существенный философский недостаток: возможно ложный характер собираемой при психоанализе информации от пациентов. Для некоторых критиков ненадежность информации обуславливается нерепрезентативностью собственно и определяющего ее источника - анализируемого человека. Но куда более весомое возражение - равно и то, которому фактически и посвящает все свое внимание Грюнбаум, - состоит в том, что пациенты аналитиков оказываются заложниками внушения. Критики настаивают, что обнаруживаемые анализом интерпретации компрометируются теоретическими ожиданиями аналитиков. Достаточно часто пациент просто рассказывает аналитику то, что тот желает услышать. Поскольку клиническая информация так безнадежно запятнана, ее невозможно рассматривать как «доказательную».

Грюнбаум утверждает, что вопреки всеобщему убеждению Фрейда отличала непомерная чувствительность к подобной критике, и он пустился во все тяжкие, чтобы ее опровергнуть. Принципиальное подтверждение этому можно найти в двух пассажах из Вводных лекций по психоанализу, читанных Фрейдом студентам-медикам Венского университета во время Первой мировой войны. Первая из них, «Привнесение» искренне признает, что внушаемость следует признать более серьезной угрозой психоанализу, нежели какому-либо иному методу терапии психических заболеваний. Анализ предполагает эмоциональную связь с врачом, и привнесение абсолютно первостепенно для излечения невротического состояния пациента. Привнесение развивается из того воссоздания, что следует некоей аналитической установке, значимым связям детства, и потому и опирающегося на типически предполагаемую врачом роль родителя. Анализ именно так и вводит врача - непременно авторитарную фигуру любой терапевтической ситуации - расширяя его влияние и посредством суррогатного родительства. Что в результате и приводит пациента в состояние еще большей уязвимости перед интеллектуальным влиянием врача. Как пишет Фрейд, привнесение «облекает врача властью и преобразуется в убеждение посредством его общения и объяснений» [25]. Тогда, поскольку «Фрейд слишком все хорошо понимал» понятие привнесения фактически и обуславливает ту критику, что клинические данные отражают не «само истинно озаряющее осознание» (130), но согласие пациента воспринимать внушения аналитика.

Если Фрейд в своей лекции по «Привнесению» искренне признает глубину проблемы, то следующая лекция, «Аналитическая терапия», предоставляет то, что в понимании Грюнбаума выглядит наиболее продуманной из когда-либо сформулированных методологической защитой психоанализа. Это - так называемый Аргумент учета, где Фрейд «блестяще, хотя и неудачно, приходит к осознанию действительного значения смертельно опасного вызова внушаемости» (135). В своей работе Грюнбаум вновь и вновь возвращается к данному ключевому моменту, и правомерно утверждение, что вся его философская критика психоанализа, в конечном счете, опирается на критическое прочтение данного момента. Представленный здесь фрагмент обнаруживает столь характерные Фрейду старания дать собственные разъяснения, в чем он показывает великое искусство упреждения возражений слушателей:

Но теперь вы скажете, что, независимо, называем ли мы посылом нашего анализа привнесение или внушение, следует признать и опасность, что влияние нашего пациента способно обратить сомнительной объективную уверенность в полученных нами данных. Нечто, что необходимо нашей терапии, разрушительно для исследования. Именно подобного рода возражение чаще всего и выдвигают против психоанализа, и именно поэтому и следует допустить, что, несмотря не его необоснованность, его не следует отклонять как безрассудное. Если бы это было так, то психоанализ не был бы ничем иным, кроме как великолепно замаскированной и особо эффективной формой внушения, и нам следует приложить некие усилия для того, чтобы объяснить, что именно влияет на наше существование, переменчивость ума или подсознание. Именно в этом и убеждены наши оппоненты; и в особенности они думают, что мы способны «заинтриговать» пациентов всем связанным со значимостью сексуального опыта - или даже самим собой подобным опытом - после того, как такие понятия сформировались в нашем собственном развращенном воображении. Подобные обвинения легче опровергаются в опыте, нежели в теории. Любой самостоятельно проводивший психоанализ в состоянии убедить себя в наличии бездны ситуаций, указывающих на невозможность подобного предположения. Конечно, врачу достаточно просто обратиться сторонником определенной теории, что и позволяет ему включить сюда и определенные собственные ошибки. В этом отношении пациент ведет себя как любой другой возможный обучаемый - но подобное связано с его интеллектом, но отнюдь не с его болезненным состоянием. В конце концов, его конфликты получат лишь успешное разрешение, и попытки сопротивления будут сломлены, если в самой его субъективности и будут выделены проявляемые им и несущие предубеждение идеи. Они и всплывают в ходе анализа вне зависимости от ошибочных гипотез врача; те повисают в воздухе и требуют замены на нечто более правильное. [26]

Конечно, Грюнбаум отбрасывает подобный Аргумент учета вслед за критическими замечаниями в предпоследнем предложении: испытываемые пациентом трудности найдут решение - поразивший его невроз излечен - только если интерпретации аналитика «обозначат то, что присутствует в его субъективности». Данное высказывание, как отмечает Грюнбаум, содержит «кардинальную эпистемологическую защиту Фрейда психоаналитического метода клинического исследования и испытания, полностью не замеченное литературой фундаментальное начало вплоть, насколько мне известно, до момента, пока я не привлек внимание к его значению в двух своих недавних работах» (135).

Грюнбаум обращается к попытке «причесывания» и придания точного философского выражения тем предположениям, что собственно и составляют Аргумент учета. [27] По предположению Грюнбаума, аргумент образован двумя тезисами, соединение которых (139) он называет Тезисом необходимых условий (Necessary Condition Thesis, или NCT). Первый тезис состоит в том, что лишь психоанализ единственно позволяет проникновение внутрь поздсознательных истоков проявляющегося у пациента расстройства: «Исключительно психоаналитический метод интерпретации и истолкования позволяет в отношении пациента правильное построение или исполнение проникновения внутрь подсознательных патогенов поразившего его невроза» (139). Вторым тезисом оказывается мысль, что подобное проникновение следует понимать существенным для успеха лечения: «Правильное аналитическое проникновение в этиологию его недуга и в подсознательную динамику непосредственно его характера, в свою очередь, и оказывается причинно необходимым для терапевтического преодоления невроза» (139-40). Проще говоря, истинность идей Фрейда гарантирует его терапевтический успех: его теории подтверждаются фактом излечения пациентов. (Следует отметить, что для Фрейда не обязательно, чтобы анализ всегда обеспечивал успех лечения; согласно Грюнбауму, Фрейд допускает куда как скромное утверждение, что аналитическое проникновение - необходимая, но не достаточная причина терапевтического успеха.) Аргумент учета защищает аналитические истолкования от представляющих их внушением обвинений, поскольку, как определяет данный аргумент, улучшение у пациента наступает только в случае, если подобные истолкования истинны. Не отражающие реалий пациента истолкования не результативны терапевтически, и, по оптимистическому утверждению Фрейда, фактически существенно препятствуют анализу. Как добавляет Грюнбаум, поскольку отдельные случаи излечения убеждают Фрейда в правильности определенных интерпретаций, то и совокупную терапевтическую успешность анализа гарантируют именно его важнейшие положения: «Все вместе, успешные результаты исследований … прежде всего, убедительно свидетельствуют о том, что всеобщая теория психоанализа раскрывает нам характер влияний подсознательной динамики нашего мышления на нашу жизнь» (140).

В построении Грюнбаума Аргумент учета наделен и двумя последующими приложениями, хотя Фрейд ничего подобного четко не называет. Оба включают эмпирические специфики, и, как можно ожидать, сеют семена краха Аргумента. Первое то, что Аргумент явно исключает возможность произвольных ремиссий - случаев излечения, что имеют место без какого бы то ни было профессионального вмешательства. Подобное заключение сугубо логически вытекает из тезиса необходимых условий, утверждающего, что необходимое для излечения проникновение обеспечивает исключительно анализ, самопроизвольные ремиссии, вне зависимости от их причин, никоим образом не рождены проникновениями аналитиков. (Фрейдовский самоанализ позволяет его понимание исключением, поскольку «самопроизвольная ремиссия» обычно обозначается возвращением к здоровому состоянию, в основе которого и лежит нечто не сложнее обычной жизненной практики.) В соответствии с подобной логикой Аргумент учета и связывает Фрейда убеждением в терапевтическом превосходстве анализа над всеми прочими конкурирующими методами психиатрии, ни один из которых, согласно Фрейду, не обеспечивает проникновения в непосредственно подавленные причины невроза, обязательное, если следовать Тезису необходимых условий, начало терапевтического успеха. Из чего и вытекает, что призраки как самопроизвольной ремиссии, так и конкурирующих методов нависают подобно угрозе эмпирических грозовых облаков над попытками выгораживания учета. Если у невротиков наступает улучшение без психиатрической помощи, или приходит благодаря помощи терапевта не-фрейдиста, то это опрокидывает Защиту учетом. Далее мы увидим, как философ Дэвид Сачс обвинит Грюнбаума в перекрытии тезиса учета, когда он обращается у него не аргументом против внушаемости, но также и против самопроизвольной ремиссии и конкурирующих методов.

Убеждение Грюнбаума заключается в том, что Аргумент учета представляет собой глубочайшее начало уверенности Фрейда в справедливости его идей. Он представляет собой «реальную опору» (163) его доктрины и основание для его «самодостаточной снисходительной непоколебимости» (170) в отношении обвинений, что аналитические «проникновения» представляют собой в столь сильной степени зыбкие плоды допущений. Но он же и убеждает Фрейда, причем сугубо психологически, что его метод клинического исследования обнаружил несомненную интеллектуальную значимость. Прежде всего, Аргумент наделяет Фрейда непоколебимой уверенностью, что клинические показания достаточны в отношении предъявляемых им требований в части значения для невроза подсознательно формируемых идей - что не и создает никакой потребности в статистических сопоставлениях с не подвергавшимися лечению контрольными группами. В изображении Грюнбаума, учет непременно защищает Фрейда, располагаясь в качестве стоящего за ним понимания как своего рода создающий безопасность философский покров.

Грюнбаум проходит мимо некоторых возражения против подобной переоценки Аргумента учета. В ряде случаев он явно удивляется тому, что никому до него не открылось значение данного Аргумента. Тем не менее, подобное пренебрежение просто могло означать отсутствие у Аргумента как убедительности, так и, что куда важнее, того центрального для мышления Фрейда значения, которое приписывает ему Грюнбаум. В конце концов, все это построение Грюнбаума сводится к его прочтению единственного предложения в обширном литературном наследии Фрейда, и относится к тому, что собственно Фрейд оценивал как популярное изложение - как в некотором отношении высокую вульгаризацию, - посредством которой он делился собственным видением с неаналитической аудиторией. Если для мышления Фрейда Аргумент столь принципиален, как и полагает Грюнбаум, то от Фрейда, в смысле его обычной практики, вполне можно было ожидать его представления или посредством инструкции, или монографии. По крайней мере, он скорее обратился бы к более систематическому и расширенному рассмотрению его логики, вместо того, чтобы удовлетворить себя единственным включенным в середину университетской лекции непродолжительным предложением (и высказанным с привлечением чуть ли не бесцеремонного «в конце концов»). Сложно избежать впечатления, что Грюнбаум ухватился за относительно случайное замечание и раздул его в важнейшую интеллектуальную событийно значимую философскую махину, выданную пояснительной карликовой кучкой.

Однако Грюнбаум нигде не дает понять, что ему бы могло прийти на ум подобное возражение. Мне сложно оценить, следует ли его молчание понимать элементом хитрости, или отсутствием чувства меры в отношении аспекта тональности и масштаба. Как бы то ни было, но Грюнбауму явно не чужда потребность в заимствовании прослеживаемого в литературе отклика на его интерпретацию защитной функции учета. Он, соответственно и выстраивает высказывания Фрейда в порядке тех будущих утверждений, что предполагают их построение в качестве отражающих подобную последовательность рассуждения. Возможно, наибольшую поддержку он находит в случае Маленького Ганса, где Фрейд еще раз обращается к защите его практики действия на пациента посредством «упреждающих идей» («Erwartungsvorstellungen») и, в отличие от метода учета, явно подвергает сомнению самопроизвольную ремиссию. «Небольшие нарушения», как утверждает Фрейд, «преодолимы посредством не требующих помощи действий, но никак не невроз». Ради преодоления невроза, «необходимо введение кого-либо другого [то есть, аналитика], и в той мере, в какой этот другой способен оказать помощь, невроз и позволяет излечение» [28]. К несчастью для Грюнбаума, утверждение явно не связывает «упреждающие идеи аналитика» с обвинением во внушаемости: оно содержит некие защищающие учет элементы, но далеко не все. Этого явно недостаточно для рассеяния подозрения, что Аргумент учета оказывается собственным аппетитным блюдом Грюнбаума, состряпанным им на материале философски невинного творчества Фрейда.

Эхо Аргумента учета слышится Грюнбауму повсюду, где Фрейд лишь позволяет себе отметить (в довольно общей форме) склонность ассоциировать психоаналитическую теорию с терапевтическим применением. Отсюда Аргумент и понимается предваряющим утверждение Фрейда о том, что для психоанализа «существует совпадение научных исследований и терапевтических усилий», так же, как и его последующее условие, что «в психоанализе, сколько он существует, не разграничиваются лечение и исследование» [29]. Грюнбаум повествует о том «ошеломлении» (146), что вызвали у него современные психоаналитики, допустившие разделение теории и терапии, например, Джадд Мармор в своем утверждении: «Подозреваю, что попытки Фрейда разжиться течением жизни в качестве того психиатрического практика, которому она позволяет использовать его научный инструментарий именно в качестве средства излечения, следует понимать исторически случайными» [30]. Как предупреждает Грюнбаум, подобное разделение теории и терапии грозит бедой психоанализу, поскольку игнорирует представленное посредством Аргумента учета глубинное понимание Фрейда, что интеллектуальная удача анализа неразрывно связана с результатами лечения.

Иронично, что Грюнбауму удается найти одно из наиболее ранних указаний на Защиту учетом в написанной в 1896 году работе Фрейда «Этиология истерии», той самой, что Джеффри Массон отмечает в качестве «наиболее удачной среди принадлежащих перу Фрейда», поскольку именно в ней и представлено одно из наиболее смелых утверждений теории соблазнения [31]. Понятно, что иронию следует видеть в том, что достигаемый здесь успех лечения поверяется идеей, отвергнутой Фрейдом полтора года спустя на наиболее спорном интеллектуальном повороте его карьеры. Тем не менее, Грюнбаум определяет Аргумент учета именно работоспособным в том выраженном в «Этиологии истерии» фрейдовском толковании, что гипотеза соблазнения находит врачебное подтверждение:

Если признать правомерность моего утверждения, что областью обретения этиологии истерии в наиболее строгом смысле оказывается сексуальная жизнь, то можно обнаружить, что это подкрепляет тот факт, что приблизительно в восемнадцати случаях истерии мне удалось проследить подобную связь в каждом отдельном симптоме, и, где позволяли обстоятельства, подтверждать излечением [32].

Помимо этого, по утверждению Грюнбаума, крах теории соблазнения не подорвал доверия Фрейда Аргументу учета. Такого, по его мнению, и не могло быть. Безусловно, если бы лечившиеся от истерии пациенты Фрейда выздоравливали бы посредством подобного фальшивого проникновения в никогда не происходившие события детства (соблазнения), то и Тезис необходимых условий был бы «недвусмысленно опровергнут» (159). Однако Грюнбаум приходит к благодушному выводу, что Фрейду, по крайней мере, не помешало бы расценить отдельные выздоровления как ложные, возможно, именно по причине рецидивов у ряда пациентов. В подтверждение данного вывода Грюнбаум цитирует известное самокритическое письмо Фрейда от 21 сентября 1897 года, в котором он указывает на врачебное разочарование как на основную причину утраты доверия к теории соблазнения. (Фрейд говорит об «отсутствии несомненного успеха, на что он рассчитывал».) [33] Таким образом, далекий от цели дискредитировать Защиту учетом, отказ от гипотезы соблазнения подразумевал, что Фрейд по-прежнему опирается на допущение, что гарантией истины остается именно возможность выздоровления: он и расстался с ней именно по причине терапевтической бесполезности. Фиаско соблазнения, как заключает Грюнбаум, не дает никаких оснований для признания Фрейда интеллектуально непорядочным, когда он явно излагал NCT в 1909 году (случай Маленького Ганса) и в 1917 (лекция «Аналитическая терапия») (159). Однако можно возразить, что притом, что вряд ли Фрейд оказался непорядочным, он явно проявил неблагоразумие. Допуская в 1896 году не подлежащие сомнению утверждения, что врачебный успех подтверждает его гипотезу соблазнения, и всего лишь на следующий год заключая, по крайней мере, что некоторые из случаев успешного лечения оказались ложными, Фрейд, возможно, уже явно не в столь сильной степени доверял именно лечебным подтверждениям. Полученный опыт явно научил его осторожности в отношении использования результатов лечения в качестве доказательства правильности его взглядов.

•         •         •

Доминирующей темой Грюнбаума в Основаниях психоанализа служит именно способность Аргумента учета к построению мощной защиты психоаналитических идей, как и его существенное удобство для Фрейда. Тем не менее, настаивает Грюнбаум, Аргумент неудачен в смысле любого из своих достоинств. Подобная неспособность фактически и выступает его второй основной предопределенностью, рождая потрясающее впечатление, что изначальный энтузиазм автора в отношении Аргумента следует видеть определенно предзаданным. Непонимание Фрейдом беззащитности психоанализа в отсутствие Аргумента учета, как и, с другой стороны, его бесподобная методологическая изощренность и обращаются тем, что позволяет усомниться в отсутствии у него двуличия.

Грюнбаум весьма неожиданно уклончив в отношении точных причин несостоятельности Аргумента. Он приводит две версии, не указывая, какой из них отдал бы предпочтение. И если одну из них мы можем понять неубедительной или думать, что ее недостатки поправимы, то Грюнбаум располагает и еще одной версией - конкретно, как я полагаю, именно одной - резервной.

Согласно первой версии крах Аргумента учета был вызван ни логическими, ни эмпирическими причинами, но только тем, что он был заброшен непосредственно Фрейдом. Подобно марксову капиталисту Фрейд на деле оказывается своим же могильщиком. Это и обнаруживает свое концентрированное выражение в собственно отношении Фрейда к Аргументу, куда скорее, чем в характерной ему интеллектуальной ограниченности, подтверждая впечатление, что понимание Фрейда у Грюнбаума в большей степени психологично, нежели философично. Ему куда более интересна специфика убеждений Фрейда - источник присущей ему убедительности, - но не непосредственно их обоснованность.

Ключ к судьбе Аргумента, в первой предложенной Грюнбаумом версии его краха, лежит в эволюции отличавших Фрейда терапевтических представлений. Все историки психоанализа соглашаются, что Фрейда отличал все больший уровень пессимизма в отношении аналитического лечения на протяжении заключительных десятилетий его жизни - пессимизма, в полной мере представленного в мрачной атмосфере его последних идей, что и отражает спекулятивный характер таких его работ, как По ту сторону принципа удовольствия (1920) и Цивилизация и ее неудовлетворенности (1930). Он придал еще большую степень меланхолии вышедшему в 1937 году эссе «Конечный и бесконечный анализ», представившему его серьезные сомнения в части достаточности и долговечности аналитического лечения. Анализ, как свидетельствует эссе, не гарантирует, что пациент не будет подвержен повторению его недуга более, чем он иммунизирует от вспышек разнообразных неврозов. Невротические заболевания теперь представляются Фрейду более неуловимыми и трудноизлечимыми, чем когда-либо прежде. Анализ, соответственно, становится «бесконечной задачей» [34].

В прочтении Грюнбаума последний терапевтический пессимизм Фрейда представляет собой неявное отрицание Аргумента учета. Аргумент определяет категорическую зависимость аналитических идей от терапевтического успеха, но возникающие у Фрейда сомнения в отношении его способности достичь истинного и устойчивого излечения определенно лишают Аргумент его существенной посылки. Как пишет Грюнбаум, «подобный терапевтический пессимизм разрушителен» (160). Если анализ не обеспечивает лечения, он лишается своего единственного обеспечения, противопоставленного обвинению в нанесении вреда внушением. Утрачивая веру в целебную силу анализа, Фрейд, таким образом, лишает себя своей единственной защиты.

Согласно Грюнбауму, мрачная тональность перспективы «Конечного и бесконечного анализа» представляет собой кульминацию начавшейся десятилетием ранее терапевтической сдачи позиций. Хотя в принципе Грюнбаум определяет такую сдачу позиций постепенным процессом, он склонен понимать в качестве водораздела публикацию в 1926-м Подавления, симптомов и тревоги: в нем Фрейд явно отбрасывает одно из важных оснований Защиты учетом, опровержение самопроизвольной ремиссии. «Как правило», - отмечает там Фрейд, - «нашему лечению следует дозреть до более непродолжительного, более надежного и менее трудоемкого, что несколько иначе обеспечивало бы тот превосходный результат, что в благоприятных обстоятельствах имеет место сам собой». Однажды принизив в подобном отношении анализ, обратив его простым медиатором, нежели обязательной причиной выздоровления пациента - Фрейд действенно отбросил Защиту учетом. Как заключает Грюнбаум, - «не признавая, как того требует Аргумент учета, аналитического подхода идеалом терапии, Фрейд собственноручно признается, что не уверен в несомненной научной значимости психоанализа» (172).

Ничего напрямую не утверждая, Грюнбаум рисует историю отличавших Фрейда методологических интерпретаций, согласно которой Фрейд признал Аргумент учета в конце девятнадцатого столетия (в его работе «Этиология истерии»), придерживался его в течение тридцати лет, и затем распрощался с ним в 1926-м. Вероятно, свое явное выражение Аргумент получил лишь в случае Маленького Ганса в 1909-м и в прочитанной в 1917-м лекции «Аналитическая терапия». Но, согласно версии Грюнбаума, Фрейд, тем не менее, зависел от него с 1896 по 1926 годы, другими словами, на протяжении трех центральных десятилетий его творческой биографии.

Подобное построение на первый взгляд заманчиво, поскольку многие касающиеся терапии скептические замечания Фрейда фактически и датируются последними годами его жизни. В частности, в 1926 году, том самом, в котором он признал реальность самопроизвольных ремиссий, Фрейд писал: «Скорее всего, именно будущее наделит психоанализ в качестве науки о бессознательном куда большим значением, нежели просто терапевтическая процедура» [36]. В этом же году он также определял себя как «сторонника непреходящего значения психоанализа и его независимости от медицинского применения». Также и в относящихся к 1933 году Новых вводных лекциях он полушутливо замечал: «Я не думаю, что наши способы лечения способны конкурировать с целебными свойствами Лурда. Куда большее число людей верит в чудеса Девы Марии, чем в существование бессознательного» [38]. Очевидно, что на склоне своих лет Фрейд пришел к трезвому пониманию терапевтической картины.

Как бы то ни было, но историческое построение Грюнбаума весьма сомнительно. Фактически оно извращает историю. Здесь уместно говорить о возможности образования значительного корпуса данных, показывающих, что сомнения в отношении аналитической терапии не допускали их выделения как подхода позднего Фрейда. Как он справедливо оценивал себя, «я никогда не был энтузиастом терапии» [39]. И утверждения о независимости аналитических идей от их практического применения не относятся лишь к его позднему периоду. Одно из наиболее характерных такого рода утверждений имело место в классический период Аргумента учета, Вводных лекциях 1916-17 гг., где Фрейд писал: «Даже если сам собой психоанализ, представляя собой заблуждение, обнаружит безуспешность в отношении любой возможной формы невроза и психического расстройства, то он продолжит быть полностью оправданным в качестве незаменимого средства научного исследования» [40]. Грюнбаум отвергает подобное неудобное опровержение связи науки и терапии как «дармовую раздачу побрякушек, недостойную Фрейда как давшего нам Аргумент учета» (141). Но, фактически, на протяжении именно тех лет, когда он предположительно придерживался Защиты учетом, Фрейд обнаружил примечательную готовность связать психоанализ с терапевтическим фиаско - наиболее эффектно в отношении определенных случаев развития заболевания. Хотя Дора (1901) и Человек Волк и оказались терапевтическими фиаско, Фрейд все же настаивал, что они обусловили значимые проникновения. Поскольку аналитический крах вынудил продолжить работу, он и обусловил ироничный эффект благоприятствования открытию. Даже в отношении того, что он расценивал как свой единственный безоговорочный успех, случай Человека Крысы (1909), Фрейд писал «так научные результаты психоанализа, в силу самой их возможности представления лишь посредством терапевтических применений, и, в силу этого, часто исключительно в случаях неудачи терапевтического вмешательства, и обращаются источником большинства открытий» [41].

Развернутая во всей своей полноте, подобная характеристика не подтверждает той исторической картины, раскрытие которой и приписывает себе Грюнбаум. Она скорее предполагает, что за время его карьеры понимание Фрейдом отношения терапии и науки оставалось неустойчивым: можно даже думать, что он находился во власти неизменной двойственности. Иногда, когда он признавал это выгодным для себя, он прибегал к завышению терапевтических ожиданий и их роли в подтверждении его идей. В другой раз характерный ему консерватизм или его раздражение перехлестами энтузиастов, таких, как Рейх или Ференци, подталкивали его к большей осмотрительности - утверждениям, что значение его идей не зависит от их практического использования. Несмотря на несомненное угасание его надежд в последние годы жизни, биография Фрейда не позволяет ее точного деления на тридцать лет терапевтического оптимизма (спасибо Аргументу учета) и следующих за ними тринадцати годов отчаяния, - когда, как вынужден признать Фрейд, Защита учетом оказалась дискредитирована и анализ оказался на методологическом пепелище.

Несостоявшаяся попытка Грюнбаума связать представления Фрейда о терапии и истину в некоей достоверной исторической картине определяет, что, вполне возможно, Аргумент учета не представлял собой глубинного источника уверенности Фрейда в психоанализе. Грюнбауму отличавшее Фрейда нерушимое убеждение в правоте собственных идей после 1926 года представляется непостижимым - актом явного упрямства перед лицом однозначно отрицательного воздействия его терапевтических зигзагов. Но отказ Фрейда признать эти будто бы неизбежные выводы подразумевает, что в представлении Фрейда связь терапии и науки - лечения и достоверности - строилась намного более свободно, чем пытается заверить нас Грюнбаум. Последнее, в свою очередь, подразумевает, что действительный источник убежденности Фрейда находится где-то не здесь, потому и не обнаруживая подверженности спаду его терапевтических ожиданий. Именно этот вывод и сделан двумя строгими критиками Грюнбаума, Дэвидом Сачсом и Фрэнком Сайоффи - последний из последователя анализа обратился далее в его последовательного противника, который, как мы сможем увидеть, утверждал, что потрясающая убежденность Фрейда в собственных идеях строилась на совершенно разных основаниях. Не только для непосредственно Фрейда, но и для многих, находивших его идеи непререкаемыми, интеллектуальная притягательность психоанализа видится весьма независимой от его терапевтического востребования.

Как я ранее и указывал, большую часть усилий Грюнбаума тратит на построение тезиса, что Аргумент учета был отброшен его собственным создателем. Подобная диалектическая критика - его первая версия смерти Аргумента - явно заключает собой его важнейший мотив. Поскольку Грюнбаум приложил столь героические усилия ради доказательства, что Аргумент учета представлял собой мощнейшую когда-либо возможную защиту психоанализа, его устранение руками самого Фрейда выглядит тем более разрушительным. Это рождает в воображении Вагнеровские образы самопожертвования, своего рода психоаналитический Gotterdammerung (закат богов).

Однако не исключено ощущение, что показанное им развитие терапевтических воззрений Фрейда позволяло и их открытость для критики - и мы прекрасно знаем, что в сугубо логических понятиях понимание Фрейдом Аргумента учета не равновелико его достаточности - так Грюнбаум выдвигает вторую версию краха Аргумента. Она предполагает, что беда настигла Аргумент не в силу разочарования в нем Фрейда, но потому, что недавние экспериментальные исследования дискредитировали одно из его основных начал, а именно, установку, что психоанализ обеспечивает лучшие, в сравнении с терапевтическими конкурентами, результаты - которые, по утверждению Грюнбаума, «представлены числом более 125» (161). Грюнбаум в Основаниях психоанализа лишь вкратце затрагивает подобные исследования, но в его ранних работах он уделяет им пристальное внимание, и оценивая их в сравнении с анализом как существенно более весомые.

Подобным исследованиям характерно примечательное сходство. Все они были проведены группой экспериментальных психологов, наименованиями которых тексты Грюнбаума пестрят на манер контор международных адвокатов: Мельтцофф и Корнрейх; Фишер и Гринберг; Берджин и Ламберт; Рачман и Вильсон; Смит, Гласс и Миллер; Стрип, Хидли и Гомез-Шварц. Все они авторы монографий, озаглавленных наподобие Психотерапевтические исследования, Эффективность психологической терапии, Достоинства психотерапии и Психотерапия что бы там ни было, что, соответственно, приходят к более или менее близким результатам. Первое, подобные исследования предполагают, что любая форма психотерапии предпочтительна перед ее отсутствием, поскольку уровень восстановления получающих терапию выше (хотя и не настолько заметно) подобного уровня для самопроизвольной ремиссии. Второе, они обнаруживают, что среди разных методов психотерапии анализ не лучше своих конкурентов, и ряд из них даже утверждают, что он стоит ниже поведенческой терапии. Наконец, они приходят к выводу, что поскольку невозможно различить полученные разными терапиями результаты, то и преимущества психотерапии наиболее вероятно происходят от общих особенностей терапии вообще. Грюнбауму нравится определять это как эффект плацебо: терапии действенны не в силу приводимых их сторонниками аргументов, но потому, что все их отличает некий не разглашаемый фактор. Куда вероятнее, что роль подобного общего знаменателя играет отнюдь не мистическое сочувственное ухо врача.

Итогом всех этих поисков для Грюнбаума служит то, что неявная установка Фрейда на превосходство психоаналитического метода на деле не обоснована; она и губит Аргумент учета. В частности, если аналитическое лечение оказывается «плацебогенным» (161), то Фрейд просто ошибался, утверждая, что улучшение для невротиков наступает лишь посредством проникновения в их подсознательные мотивы. Подобная оценка вдохновляет Грюнбаума на редкое упражнение в философском остроумии: «В конце концов, терапевтические достижения психоанализа обусловлены не столько освоением самопознания пациентом, сколько сократическими муками» (161). Грюнбаум настаивает, что недавние экспериментальные исследования вовсе не доказывают, что действие психоанализа основано на эффекте плацебо, хотя подобный элемент и достаточно значим. Заключает он тем, что Тезис необходимых условий Аргумента учета претерпевает «эмпирический упадок (171), и именно поэтому и принципиальное обоснование идей Фрейда и идет прахом.

Акцент Грюнбаума на недавних экспериментальных исследованиях, как и его акцент на позднем терапевтическом пессимизме Фрейда, создает впечатление, что Аргумент учета, возможно, как-то однажды явив его действительность, далее более чем дважды был дискредитирован исторически. И первым, кто его прикончил, и оказался непосредственно Фрейд, утративший веру в аналитическое лечение, и затем, для полноты картины, он был вновь уничтожен экспериментальными результатами, показавшими, что анализ эффективен не более некоторых других видов психотерапии. Откровенно говоря, Грюнбаум вряд ли убежден в своем собственном историческом сценарии. В конечном счете, ни эволюция взглядов Фрейда, ни недавние находки экспериментальной психологии не лишили действительности Аргумент учета. Скорее он был изначально недействителен. Кропотливое отслеживание Грюнбаумом его исторического возвышения и падения скорее двулично.

Фундаментальный изъян Аргумента был очевиден с самого начала. Именно к этому и ведет нуждающееся в подтверждении эмпирическое утверждение - но не нуждающееся даже не в ожидаемом подтверждении, но и неизвестно в необходимом ли. Эмпирическое утверждение говорит о том, что облегчение состояния невротиков возможно лишь в случае проникновения в подсознательные причины их неврозов: если это выразить словами Фрейда, характерные пациентам «конфликты успешно разрешаются и позволяют преодолеть их сопротивление, если удается пометить владеющие ими упреждающие идеи». Несмотря на свое изначальное замечание о серьезном отношении к подобному рассуждению, Грюнбаум очевидно понимает пустой подобную установку Фрейда, если она не будет основана на статистическом сравнении с теми невротиками, которым не было обеспечено проникновения в предполагаемые подсознательные причины их неврозов. Аналитические успехи в качестве подтверждения, окажись они даже головокружительными, - сами ничего не значат, поскольку здесь могут приходить в действие и другие, нежели проникновение, факторы. Поэтому, вполне возможно, подобные успехи могут быть эффектами плацебо, определяемыми не проникновением, но сочувствием аналитика. Убедительное утверждение о лечебных возможностях аналитического проникновения возможно лишь посредством постановки контролируемого эксперимента: подобные проникновения следует реализовать у части невротиков, но исключить у других, сравнивая результат. Следовательно, с точки зрения Грюнбаума, идеи Фрейда никогда не подкреплялись достоверным клиническим доказательством, что, можно допустить, и предполагал Аргумент учета. Они всегда строились в расчете на сверхклиническое подтверждение. Естественно, что в оценке большинства психоаналитиков такое невозможно без средств экспериментальной верификации, представленных целым рядом строгостей; этого требует и стандарт доказательства, никогда не встречающийся там, где собственно объект исследования столь сложен и неуловим как душа человека. Так можно изучать и человеческое поведение, но лишь в случае, если ограничить изучение нечто банальным и тривиальным.

Не утверждая этого напрямую, Грюнбаум несомненно предполагает, что потребность в экспериментальных средствах верификации была очевидна Фрейду в момент выдвижения им Аргумента учета. Отсюда и поздний терапевтический пессимизм Фрейда, и недавние находки экспериментальных психологов и обращаются, строго говоря, в философски ничтожные. Объявление аргумента необоснованным не нуждается ни в каком фактическом отсутствии опытного подтверждения. В соответствии с предложенным Грюнбаумом его собственным индуктивистским критерием, Аргумент учета в любом случае необоснован. Кроме того, Фрейд оказался бы куда менее проницательным методологом, нежели его склонен был признавать Грюнбаум, если бы он не понимал подобную необоснованность. Из этого следует, что очевидные недостатки Аргумента вновь позволяют усомниться относительно в целом представления Грюнбаума об отличающем его основополагающем значении для мышления Фрейда. В большей мере он выглядит продуктом плодотворного воображения Грюнбаума, нежели предполагаемой философской пунктуальности Фрейда.

В его поздних работах по Фрейду, в особенности в Основаниях Психоанализа, Грюнбаум склонен скрывать собственную негативную оценку Аргумента, видимо, чтобы протолкнуть свое открытие Защиты учетом. Но ранее его отличала бескомпромиссность. Вот что он писал в 1978-м:

Ни Фрейд, ни другие психоаналитики не контролировали случайные эффекты плацебо посредством соответствующих методов исследования. И так как противоположная гипотеза эффекта плацебо так и остается не опровергнутой, то успех воздействия, которого аналитики могут добиваться и посредством самопроизвольной ремиссии, не может гарантированно оцениваться как подтверждающий терапевтические качества анализа [42].

В этой же самой работе Грюнбаум явно отклоняет важнейшее в Формулировке учета утверждение Фрейда: «Невозможно признать убедительность эмпирического условия Фрейда, что анализ способен быть терапевтически успешен исключительно если интерпретации аналитика ‘помечают то, что характерно пациенту’» [43]. Таким образом, продуманная нарочитость Грюнбаума в Основаниях психоанализа в отношении того, что Аргумент учета сохранился и преуспевал, пока не стал саботироваться непосредственно Фрейдом и далее эмпирическими исследованиями, это несомненная загадка. Аргумент был мертвым уже в философской купели. Единственный остающийся вопрос - почему на это ушло столько энергии Грюнбаума, вначале воссоздавшего его из невольных высказываний Фрейда, затем отметившего его воображаемые философские достоинства, и, наконец, построившего мифическую траекторию его взлета и падения, при очевидном понимании им всего этого изначально «неотвратимо неверным».

•         •         •

Огл. Мечтания и оговорки

Выйти на идею подсознания Фрейду помогли неврозы, и невротическая симптоматика всегда служила ему основным подтверждением влияния подсознательных идей на человеческое поведение. Но и достаточно рано в своей карьере психоаналитика Фрейд попытался найти поддержку своей теории в подсознательной мотивации двух других феноменов: мечтаний и оговорок (или «парапраксисов»). Соответственно, мечтания и оговорки, обратились предметом двух его наиболее значимых работ: Интерпретация мечтаний (1900) и Психопатология повседневной жизни (1901). Фрейд многократно возвращался к данным предметам, когда у него возникало желание рассмотреть бессознательное.

Большинство дискуссий о предмете присущих Фрейду представлений о мечтаниях и оговорках не способны установить, что их основной функцией оказывалось нечто вполне очевидное. Ответственность за данное недоразумение следует возложить на непосредственно Фрейда, поскольку им в отношении как мечтаний, так и оговорок была построена провокационная универсалистская гипотеза, отвлекавшая внимание от его более скромной интеллектуальной задачи свидетельствовать бессознательное. Фрейд настаивал на том, что любое мечтание позволяет его интерпретацию в качестве исполнения неосознанного желания, так же, как и оговорки (по крайней мере, каждая значимая из них), обуславливаются бессознательными импульсами. В отношении задачи определения действительности бессознательного подобная универсалистская установка оказывалась логически избыточной. Все, что виделось Фрейду нуждающимся в доказательстве, это то, что некоторые мечтания и оговорки допускают объяснение исключительно предположением их подсознательной мотивации.

Большинство критических работ по теме фрейдовской теории мечтаний и оговорок утверждает, что во множестве случаев подобные феномены куда с большей достаточностью допускают иные объяснения, и потому саму универсалистскую гипотезу Фрейда следует понимать неверной. Грюнбаум приводит достаточное количество цитат из такого рода источников, и подтверждает представленные там заключительные выводы. Особенно его впечатлило утверждение, сделанное Себастьяно Тимпанаро в его Оговорке по Фрейду, что парапраксисы допускают и многообразные лингвистические объяснения. Он также некритически признает понимание Р.В. МакКарли и Дж.А. Гобсона, утверждавших, что теория мечтаний как исполнения желаний дискредитируется определенными нейрофизиологическими данными. Но Грюнбаум же и проницательно находит, что опровержение явных гипотез Фрейда не раскрывает сути дела. Даже если мечтания и оговорки не решают тех определяемых им Фрейдом специфических задач, они еще могут указывать на воздействие бессознательных поводов на поведение человека. Если Грюнбаум последователен в своем подходе, что клинический материал сам по себе не служит поручительством идей психоанализа, ему следует показать, что мечтания и оговорки не служат убедительными доводами в отношении веры Фрейда в бессознательное.

Существенная часть работ Грюнбаума по психоанализу определенно посвящена подобной попытке. В сущности, Грюнбаум настаивает, что мечтания и оговорки не представляют собой полностью автономных свидетельств бессознательного. В первую очередь, использование мечтаний и оговорок как аргументов исторически и интеллектуально зависимо от более фундаментального аргумента неврозов. Или, в соответствии с излюбленным выражением Грюнбаума теория мечтаний и теория оговорок обращаются в «эпистемологически паразитическими» (167) если соизмерить их теорией невротических симптомов.

Грюнбаум оправдывает подобную подчиненность симптомов мечтаний и оговорок посредством обращения к предложенному Фрейдом понятию, что и мечтания, и оговорки позволяют их уподобление неврозам. В некотором смысле, как предлагает Фрейд, мечтания и оговорки представляют собой проявления в обыденном опыте тех же самых психических процессов, что и обуславливают усугубление симптоматики у невротиков. Подобно симптомам, они представляют собой некие компромиссные образования, в которых бессознательные импульсы находят выражение благодаря облачению в стратегический камуфляж. Именно поэтому они соответственно и понимаются как «мини-неврозы». Фрейд неоднократно возвращается к этому сравнению. Как он утверждает, «мечтания образуются подобно невротическому симптому: они и есть компромисс подавляемого импульса и сопротивления цензурирующей силы эго» [44].

Грюнбаум в подобной аналогии ловит Фрейда на слове, с удвоенной силой обрушиваясь на ее употребление. Как настаивает Грюнбаум, теория мечтаний и оговорок фактически представляет собой простое расширение теории неврозов. Они, если можно так выразиться, оказываются частными положениями теории неврозов. Следовательно, и принцип, что мечтания и оговорки предопределяются бессознательными идеями, несомненно вытекает из принципа, что именно так предопределяются и невротические симптомы. Это и означает, что в качестве интеллектуальных паразитов в корпусе его теории неврозов, и принадлежащие Фрейду идеи мечтаний и оговорок также в части их методологического удостоверения полагаются на Защиту учетом; само их правдоподобие вытекает из того, чем именно и закрепляет Фрейд его концепцию излечимости неврозов. И поскольку, заключает Грюнбаум, Защита учетом оказалась дискредитирована, то и идеи Фрейда в отношении мечтаний и оговорок утрачивают их принципиальную интеллектуальную поддержку, какой бы косвенной она не являлась. Тогда и неспособность обеспечить лечение пускает на дно корабль психоаналитики в целом, поскольку и данные мечтаний и оговорок скрываются в глубине наряду с предназначенными для невротических этиологий Фрейда.

Грюнбаум даже продолжает подобную критику. Он утверждает, что теории подавления мечтаний и оговорок фактически оказываются «нерациональными экстраполяциями» (194) теории подавления неврозов. Несовершенство аналогии, на его взгляд, определяется недостатком существенных компонент теории невротических симптомов: установкой, что «нарушение» допускает его облегчение посредством внесения его подавляемой причины в сознание. В случае же мечтаний и оговорок отсутствует что-либо соответствующее терапевтическому успеху, что, возможно, и подтверждает предложенную Фрейдом концепцию неврозов, а именно, устранение симптома. Грюнбаум даже предполагает, что это тот же самый успех, если бы он хоть сколько-нибудь требовался Фрейду. В случае мечтаний, достигаемое мечтающим понимание характерных ему бессознательных мотивов, или - порождение подоплекой его мечты «терапевтического» эффекта, на деле не существенно, если само по себе ни ничтожно. В отношении оговорок, знание их подсознательного источника должно позволить «пациенту» преодолеть привычку к совершению подобных ошибок. Предложенная же Фрейдом постановка задачи именно не учитывает подобные условия, лишая, тем самым, аргументацию на основе того, что мечтания и оговорки обусловлены бессознательными мотивами даже «в поверхностном понимании терапевтической помощи» (194) способности обосновать правдоподобие психоаналитической теории неврозов. Без исходящего от нечто подобного лечению подтверждения, утверждение, что мечтания и оговорки свидетельствуют о влиянии бессознательного, на взгляд Грюнбаума, полностью бессодержательно.

Непосредственно Фрейд никогда не предназначал его аналогию к столь буквальному употреблению или построению столь сюрреалистичных крайностей. Аналогия с симптомами, в первую очередь, означала эвристический инструмент, проливающий свет на его представления о мечтаниях и оговорках посредством привлечения внимания к их определенному сходству с изысканиями в области неврозов. Другими словами, аналогия не брала не себя, что приписывает ей Грюнбаум, функцию основной эпистемологической защиты. Фрейд явно сознавал, что способности мечтаний и оговорок свидетельствовать действительность бессознательного характерна именно достаточная в его видении убедительность. Подобная способность представляла собой прямое свидетельство; она не зависела от неких окольных подтверждений посредством лечения неврозов. Грюнбаум, конечно, знает о подобном отношении, и, соответственно, изо всех сил старается показать, что применяемому Фрейдом способу защиты его представлений о мечтаниях и оговорках не пройти сквозь философский контроль.

Фрейд в его утверждении о происхождении мечтаний и оговорок от некоторой подсознательной идеи обращается к двум типам подтверждений. Первое - это тематическое сходство: он устанавливает реальное сходство оговорки или мечтания с одной стороны, и бессознательной идеи с другой. Второе, Фрейд фиксирует свободную ассоциацию. Если мечтающий или оговаривающийся человек позволяет его мышлению безмятежное продвижение по цепочке ассоциаций, выстраиваемых мечтанием или оговоркой, то, в конечном счете, это приводит к мотивирующей идее.

Грюнбаум показывает порабощение Фрейда как тематическим сходством, так и свободной ассоциацией - равно и вытекающими из них обязательствами, - на примере обсуждения собственно Фрейдом уже на начальных страницах Психопатологии повседневной жизни так называемой серийной оговорки. Юноша еврей выражает свое озлобление против антисемитизма приводя Фрейду строфу из Энеиды, в которой Дидон призывает потомство обращать месть на головы энейцев: Exoriare aliquis nostris ex ossibus ultor («Да будет мститель всякий рожденный от нашего корня») [45]. Но юноша неточно помнит строфу: он опускает слово aliquis («всякий»). Дабы определить подсознательное значение оговорки, Фрейд задает юноше вопрос относительно того, что приходит ему на ум в связи с пропущенным словом. Юноша принуждается к построению целого ряда ассоциаций. В первую очередь, aliquis разлагается на a и liquis. Далее liquis дает Reliquien («реликвии»), сжижение, текучесть и жидкость. Reliquien в свою очередь приводит к религиозным ассоциациям, особенно со святым Августином и святым Януарием (оба из которых, как замечает Фрейд, имеют отношение к календарю). Святой Януарий вызывает в юноше ассоциации с предшествующим понятием ожижения, поскольку кровь святого, содержащаяся в пузырьке в неаполитанском соборе, по утверждениям, чудесно ожижается в один из церковных праздников. Мысль об ожижении крови святого Януария в Неаполе формирует ту окончательную ассоциацию, что, согласно Фрейду, и явилась вдохновившей изначальную ошибку подсознательной идеей: молодому человеку вспоминается его итальянская возлюбленная и, в частности, опасения, что у нее прекратились месячные. Фрейд поздравляет своего собеседника: «Вы использовали чудо святого Януария для воспроизводства превосходной аллюзии на месячные». «И вы действительно желаете сказать, что подобное тревожное ожидание и предало мне неспособность произнести такое малозначимое слово, как aliquis?» - задает вопрос скептически настроенный юноша. «С моей точки зрения, это бесспорно», - отвечает Фрейд [46].

Поток ассоциаций юноши объединяют определенные тематические подобия, среди которых календарь и текущая по определенным дням кровь представляют собой наиболее очевидные. Исходное выпадение из памяти aliquis ограничено его подсознательной причиной в виде перекрывающей темы истечения: подавляемое опасение юноши, что его возлюбленная беременна, сталкивается с его способностью построения правильной версии его желания мстящих за притеснения евреев потомков. Точнее, это блокирует его способность помнить именно ссылающееся на мстящего потомка слово, aliquis. Доминирующую логику оговорки Фрейд объясняет следующим образом:

Говорящий сожалел о факте неравноправия современного поколения его нации; новое поколение, предсказывает он подобно Дидону, отомстит угнетателям. В этом он мог выразить и свое желание потомства. Одновременно им владела и противоположная идея, «Действительно ли вы желаете иметь потомство? Это не так. Насколько вы были бы смущены, получив новость, что ожидаете потомства из известного вам места. Нет: не нужно потомства, однако мы сильно нуждаемся в нем для мести» [47].

Читатели различно реагируют на объяснение Фрейда. Кому-то оно представляется сверхмерным: конечно, для объяснения простой неспособности запоминания слова из цитаты вряд ли требуется подобное усложнение, особенно по отношению цитаты на иностранном языке. Тот факт, что юноша забыл aliquis, не представляется настолько примечательным - и потому в меньшей мере требующим объяснения, - нежели факт сохранения им в памяти основной части строфы. Другие, однако, видят привлекательность в оригинальной последовательности ассоциаций, странном эхе желания и нежелания потомства, и, прежде всего, ознобе от свершившегося факта уничтожения благородного негодования грязной сексуальной тайной. Фрейд, скажут они, это еще куда ни шло.

Грюнбаум всеми силами пытается воспрепятствовать последней представленной здесь реакции, показывая ее уязвимость перед рядом философских возражений. Ни тематическое сходство, ни свободная ассоциация, доказывает Грюнбаум, не наделены достаточной вескостью для подтверждения подобной причинной связи. За основу своего утверждения он принимает предположение Фрейда об исконной свободе ассоциаций, что и обнаруживается, не будь они замараны подстрекательством и ожиданиями аналитика, - хотя Грюнбаум полагает, что существуют причины для сомнения в этом. Тем не менее, даже предполагая, что «блуждающие ассоциации, начатые восстановлением aliquis в памяти» (192) носят непосредственный характер, их просто сложно обратить в убедительные основания оценки, что подсознательное огорчение юноши о беременности его возлюбленной заставило его забыть слово aliquis. Или, другими словами, и наличие утверждения, что aliquis предопределяет последовательность ассоциаций, ясно указывающих на подавляемое беспокойство юноши, не создает никакой возможности обратного построения причинной последовательности и констатации, что именно подавленное беспокойство обуславливает исходную потерю памяти:

Давайте представим, что последовательность ассоциаций в его исправленном парапраксисе обусловлена раскрытием расстраивающего его подавляемого беспокойства, и что подобному бессознательному опасению беременности требуется откровенное выражение. Как тогда подобный принимаемый в расчет мотив позволит даже вероятностное объяснение проявления у него той или иной потери памяти, а не только почему он забыл aliquis? (197)

Непригодность свободной ассоциации для установления причин иллюстрируется Грюнбаумом проблемой собственно определения аналитиком завершающей стадии ассоциативной последовательности. В конце концов, ассоциации позволяют их неопределенное расширение, ради представления на свет еще более глубоких подсознательных мотивов. Что именно определит, что одна ассоциация более другой представляет собой истинный источник оговорки? Грюнбаум отвергает здесь саму возможность подтверждения этого собственно и допускающим оговорку человеком, способным указывать на наличие определенного опасения или желания, но и не более всех из нас представляющего собой эксперта в подобном предмете «предполагаемой причинной связи конкретного опасения и оговорки» (208).

В конце концов, как настаивает Грюнбаум, представление о способности свободной ассоциации идентифицировать причину должно пасть жертвой ошибки post hoc ergo propter hoc: фиксируемый как указывающий на согласование во времени факт, что разоблачение предполагаемого источника происходит по совершении оговорки, не определяет, что оговорка фактически обусловлена подобного рода «источником». «Фрейдовское эпистемическое поклонение свободной ассоциации», - сожалеет Грюнбаум, - «основано ни на чем ином, кроме как на явной причинной ошибке» (186). «Наделение бессознательного изощренными, сверхъестественными средствами вторжения в деятельность сознания означает исключительно легализацию причинной ошибки посредством придания ей звучного имени» (192). Сложностью для защитников Фрейда оказывается и возвращение к аргументации, что Фрейд, как минимум, предложил объяснение оговорок, тогда как подобные ошибки вообще игнорировались или считались необъяснимыми - в нарушении научного принципа, что ничто в мире не является беспричинным. Напротив, указывает Грюнбаум, Себастьяно Темпонаро и другие предоставили вызывающие существенно меньшее число вопросов альтернативные объяснения оговорок. Более того, подобные психолингвистические объяснения были доступны Фрейду в момент написания им Психопатологии повседневной жизни, и Грюнбаум представляет отбрасывание Фрейдом подобных параллельных теорий характерной слабостью. «Даже затягиванию пыточных тисков или дыбы», как цветисто формулирует это Грюнбаум, - «не убедить рациональное бытие в способности свободных ассоциаций удостоверить источники заболевания или другие причины!» (186).

Как утверждает Грюнбаум, как и тематическое сходство, свободная ассоциация представляет собой столь эластичное понятие, чтобы придать ее ту форму дисциплины, что позволила бы спасти ее от обвинения в post hoc ergo propter hoc. Наличие достаточной изобретательности позволяет формирование неограниченного тематического эха, в особенности, если преждевременно не прерывать потока ассоциаций. Как пишет Грюнбаум, «любое появляющееся подавление позволяет обнаружение некоего тематического сплетения, однако придание ему предметного родства с конкретной ошибкой явно искусственно (199). Он явно полагает, что тематическое сходство, связывающее aliquis с нежелательной беременностью - игрой на желанном и нежеланном потомстве - именно и представляет собой пример подобного рода искусственной комбинации. Для иллюстрации чрезмерной эластичности тематического сходства - так же, как и связанной с ним проблемы прерывающей последовательность ассоциаций позиции, Грюнбаум выстраивает гипотетическое продолжение интервью Фрейда с забывчивым юношей (кого он называет AJ, обозначая «австрийского еврея» - «Austrian Jew»), и предлагает его собственное альтернативное объяснение оговорки:

Допустим, что Фрейд позволил AJ углубиться в раскрытие опасения беременности. Возможно, тогда выяснилось, что родители AJ сумели еще задолго до того научить его, что римляне замучили Иисуса, но христиане незаконно обвинили в богоубийстве евреев. Кроме того, возможно выяснилось, что AJ подавил вытекающую отсюда его ненависть к римлянам, когда в среде австрийского образования безгранично почитались Вергилий, Гораций и другие римские поэты… Не позволяла ли тогда вытекающая из его ненависти к римлянам специфическая подавленность AJ располагать высочайшей тематической «достаточностью детерминанта» допускаемой им оговорки aliquis, нежели его беспокойство о возможной беременности, даже притом, что последнее в веренице ассоциаций надуманно проявляется лишь позже? Кроме того, Вергилий римлянин, и AJ своим цитированием строки из Энеиды выразил свое осмысленное неприятие христианского антисемитизма. Какая превосходная возможность покарать подсознательно нанесших обиду римлян, одновременно искажая строку Вергилия! Хотя подавляемая ненависть к римлянам в случае AJ чисто гипотетическая, она действительно придает остроту недовольству сделанным выбором, который, что я намерен подчеркнуть, вообще оказывается таковым именно в силу эластичности тематической ассоциации (209-10)

Легко предположить, что мог бы заметить в ответ Фрейд, - «Конечно, юноша явно не формировал подобных ассоциаций». Тем не менее, проблему использования тематического сходства в качестве средства осмысленного контроля свободных ассоциаций следует понимать действительной. И тогда различие между подходами Фрейда и Грюнбаума оказывается не более чем эстетическим: Фрейд рассказывает прелюбопытную историю, когда Грюнбауму не снискать здесь лавров рассказчика. И действительно, пример работает в пользу аргумента Хабермаса и Рикёра, что психоаналитическая интерпретация в общем куда более литературна, нежели научна. Что касается мечтаний и оговорок, Грюнбаум бы без сомнения отклонил подобный вывод, утверждая, что он работает на его подход: когда тематическое сходство способно удовлетворить поэтов и прозаиков, у него нет возможности указывать путь поиску причин.

По причине интеллектуальных изъянов свободной ассоциации и тематического сходства, и созданная Фрейдом теория оговорок, и теория мечтаний в их эпистемологическом подтверждении отстраняются на задний план теорией неврозов. Но, как мы уже видели, Грюнбаума отличает убеждение, что подобного рода регресс следует признать тщетным. Аналогия с неврозами ошибочна в силу несовершенства представляющей ее картины - недостаточности терапевтической отдачи - и в любом случае основополагающая защита теории неврозов, Аргумент учета, дискредитирован сам по себе. Отсюда и восходящей к мечтаниям и оговоркам аргументации не дано ни опереться на собственные силы, ни обрести поддержки своих кривобоких интеллектуальных соседей.

•         •         •

Огл. Критики Грюнбаума

Грюнбаум инициировал по крайней мере три заслуживающих внимания отклика. Реакцией аналитика Маршалла Эдельсона, профессора психиатрии Йельского университета на начатую им атаку послужила целая книга - Гипотезы и подтверждения в психоанализе (1984). Позже два философа, Дэвид Сачс и Франк Сайоффи, опубликовали не в такой мере объемную, но, тем не менее, острую критику работ Грюнбаума в области анализа. Сачс является защитником анализа, когда Сайоффи - его последовательным противником, но они сходятся в том, что Грюнбаум следует в неверном направлении.

Из числа трех данных авторов более всего Грюнбауму сочувствует Маршалл Эдельсон. Фактически Эдельсон во многих отношениях обращается в поклонника, полагающего, что аналитикам следует с достаточной серьезностью воспринять «потрясающий аргумент» Грюнбаума [48]. Эдельсона более беспокоит не Фрейд, но будущее психоанализа. Он опасается, что если не отвести возражения Грюнбаума, то померкнет и непосредственно перспектива профессии. Молодые ученые и студенты пренебрегут карьерой в виде служения интеллектуально дискредитированной традиции. Соответственно и задачей монографии Эдельсона становится поиск аргументов, что, невзирая на резкую критику Грюнбаума, аналитические идеи все еще находятся под защитой клинического подтверждения.

Эдельсон соглашается с предложенным Грюнбаумом определением проблемы. Аргумент учета не вызывает у него никакого особого интереса, и он допускает именно исторические причины его краха, но соглашается, что фундаментальной возможностью защитить анализ остается именно лечебная результативность. Идеи Фрейда категорически подразумевают условие, что аналитическое проникновение дает возможность излечения, хотя Эдельсон употребляет куда более корректную концепцию «лечения», нежели механистическое представление об устранении симптомов. Кроме того, уподобляясь Грюнбауму, Эдельсон отклоняет попытку спасения анализа посредством разделения теории и терапии - идей от их практического применения, - равно отклоняя и предложенную аналитиками наподобие Роя Шафера и Дональда Спенса герменевтическую лазейку. Что бы там ни было, психоанализ предназначен для обеспечения пациента не только нарративно связанным, но подлинным пониманием его обстоятельств, и это и отличает его от всех прочих вариантов психотерапии той присущей ему убежденностью, что само собой подлинное проникновение и служит ключом к восстановлению психического здоровья.

Самое существенное, что Эдельсон принимает вывод Грюнбаума, что наибольшей слабостью анализа оказывается его неспособность постановки его клинических результатов под необходимый внятный контроль. Аналитиков гнетет ошибочное представление о присущей им неспособности установления истинности их идей просто посредством суммирования случаев излечения. Но Грюнбаум показывает, что сами собой случаи излечения ничего не доказывают. Необходимо также устранение (или, как минимум, сокращение) возможности объяснения подобных положительных исходов лечения чем-либо не связанным с аналитическим проникновением. Следовательно, необходима защита от возможных эффектов плацебо - результата некоторой не выявленной составляющей аналитической ситуации, типа осознанного доверия анализанта аналитику или специфической эмоциональной связи врача и пациента. Эдельсон здесь неявно согласен с тем, что Аргумент учета ошибочен не по предполагаемым Грюнбаумом историческим основаниям - не по причине отказа от него уже самого Фрейда, и не в силу опровержению результатами недавних экспериментов, но по причине его изначальной несостоятельности. Он никогда не давал ответа на вопрос о возможности устранения альтернативных объяснений.

Тем не менее, Эдельсон критикует вывод Грюнбаума о возможности устранения альтернативных объяснений лишь посредством исследований в форме контролируемого эксперимента - то есть, статистического сопоставления подвергнутых аналитическому воздействию пациентов и зеркальных популяций тех, в отношении кого не совершалось проникновение в их подсознательные мотивы. Эдельсон рьяно защищает те ощущаемые аналитиками, начиная непосредственно Фрейдом, сомнения в отношении подобных исследований. Попытки подтверждения аналитических идей с помощью сопоставления обязательно потерпят неудачу, - но не в силу представления Грюнбаума о невозможности их поддержки, но в силу невозможности тех чистых экспериментов, что обнаружат достаточность для измерения сложных и богатых нюансами исследуемых анализом предметов. Требование проведения сравнительных исследований, в которых все соответствующие переменные проверяются ради исключения любого мыслимого альтернативного объяснения, обращается предложением «букета совершенств», которое аналитики вправе отклонить [49].

К счастью, Эдельсон исходит из возможности другого способа получения необходимых средств проверки, уже избегающих «захватывающе нетривиальных недостатков» групповых исследований [50]. Вводимые данной альтернативой средства проверки ограничиваются непосредственно клиническими пределами. В точности же, Эдельсон рекомендует замену средств групповой проверки средствами проверки во времени: информация, получаемая от одного субъекта в разные моменты проведения анализа может занять место тех сравнительных данных, что установлены по некоторой экспериментальной группе. Для аналитика открывается возможность сопоставления «темпоральных срезов субъекта», заметим, срезов, получаемых до и после предоставления пациенту специфической интерпретации [51]. И тогда в смысле тех пределов, что некоторые факторы останутся неизменными, аналитик и получает возможность исключения альтернативных объяснений любых происходящих в пациенте изменений. Подобным образом отдельный пациент способен обратиться его же собственным «историческим» средством проверки, и одно-субъектное исследование способно обрести доказательное качество сравнительно-группового исследования. Данная идея внутриклинического тестирования и составляет сердцевину ответа Эдельсона Грюнбауму: темпоральные соизмерения переносят исследования клинического случая на почву интеллектуальной топологии сравнительно-групповых исследований.

Эдельсон настаивает на том, что благословение подобных «цикло-временных построений» или «построений на множественной базе» исходит непосредственно от Грюнбаума, будучи высказано им при обсуждении Случаев истерии, в особенности случая Анны О. [52]. Грюнбаум немало восхищен случаем Анны О., поскольку он показывает обеспокоенность Фрейда эффектом плацебо. Отвечая на обвинения, что устранение обнаруженных у Анны О. симптомов произошло не благодаря раскрытию их травматической природы, но посредством внушения, Фрейд и Брейер приводят пример характерной манеры исчезновения ее симптомов: они пропадали по отдельности и независимо, каждый из них именно непосредственно в момент отзыва его исторического источника. Если бы излечение Анны О. явилось бы просто результатом внушения, - в силу более или менее постоянного влияния проявляемого врачом внимания, - то вряд ли бы проявился подобный темпоральный паттерн. Как одобрительно заключает Грюнбаум: «Устранение отдельных симптомов и обращается несущим бремя рожденного самой жизнью доказательства несостоятельности опасной альтернативной гипотезы порождаемого элементарным внушением эффекта плацебо» (179).

Потому и столь благодарной для занятой Эдельсоном позиции оказывается способность случая Анны О. предвосхитить того рода фиксируемый во времени порядок обследования, что, как он надеется, спасет психоанализ. Но он переоценивает возможный здесь энтузиазм Грюнбаума. Хотя Грюнбаум и рассматривает его движением в правильном направлении: должным образом признавая создаваемую аргументом плацебо угрозу, Фрейд и Брейер пытаются ответить на нее подчеркиванием раздельного устранения конкретных симптомов. Но для Грюнбаума, в конечном счете, подобная защита не выглядит удовлетворительной. Последовательное устранение симптомов равно же может определяться и эффектом плацебо, поскольку Анна О. должна была знать, что Брейер надеялся вскрыть тематически соответствующую память всякий раз при концентрации ее внимания на первом появлении одного из ее симптомов. Другими словами, для нее еще могли быть обязывающими настоятельно проявляющиеся ожидания доктора. Следовательно, даже поочередное, один за другим исчезновение симптомов, единственный метод определения, что их устранение наступало скорее в результате проникновения, нежели внушения, возможно посредством сопоставления с «уместной контрольной группой с не устраненной подавленностью» (180). Если Анну О. избрать прототипом защищаемого Эдельсоном метода темпорального среза, то подобный метод неверен, если измерять его стандартами Грюнбаума.

По утверждению Эдельсона, идея сравнения различных моментов в единичном анализе есть просто нечто большее, нежели идея на будущее. Психоаналитические гипотезы не только допускают, но и уже успешно были проверены клиническим использованием как минимум, в двух случаях. На ее высшую точку работа Эдельсона именно и выходит при обсуждении двух данных случаев, предлагающих то, что он представляет «решающим опровержением» Грюнбаума [53]. Боюсь, однако, что рассматриваемые случаи выводят отнюдь на не достаточно большую высоту: для психоанализа гипотезы и свидетельства продолжительны в прелюдии, но кратковременны в действии. Один из рассматриваемых случаев представляет собой не более чем выполненную Кларком Глаймером реконструкцию исследования Фрейдом Человека Крысы, где Глаймер и утверждает, что Фрейда здесь можно понимать применяющим «стратегию самонастройки» для проверки и отклонения альтернативных гипотез [54]. И это ничего, кроме превосходных намерений не доказывает. Тогда очевидно, что единственный случай, в котором метод темпорального среза был действительно испытан, это случай Лестера Люборски «Мисс X» (1974). Сопоставляя различные моменты анализа своей пациентки, Люборски показал, что Мисс X переживала эпизоды провалы памяти всякий раз, когда ее эмоциональное сопереживание с аналитиком набирало особую интенсивность. Люборски выделяет подобную зависимость посредством повторения процедур, - или, как он предпочитает говорить, «контекстов» - в проводимых с ней аналитических сессиях. Как объясняет это Эдельсон, «каждая пара контекстов, отличающихся в том отношении, имел ли место кратковременный провал памяти или нет, была подобрана… так, что с другой стороны в части критически важных условий, контексты позволяли оценивать их как эквивалентные» [55].

К сожалению, безотносительно достоинств данного эксперимента, он - лишь тонкий росток того, на чем способна покоиться аргументация сугубо клинической защиты психоанализа. Грюнбаум справедливо жалуется, что случай Мисс X даже не обращается - уже не говоря, что доказывает, - любую из существенных причинных гипотез Фрейда. В частности, он никак не опирается на весьма существенную установку Фрейда, что проникновение в подсознательные мотивы пациента важно для терапевтического успеха. Иначе - это лишь доказывает обратное, а именно, что пациент распознает не проникновение, а эмоциональное воздействие аналитика, - что Грюнбаум, естественно, и определяет как эффект плацебо. Если Мисс X Люборски представляет собой лучшее, что Эдельсон способен предложить, то перспективы внутриклинического подтверждения аналитических идей должны быть объявлены достаточно туманными.

С точки зрения Грюнбаума, защита Эдельсоном внутриклинического тестирования хуже, чем неубедительна: она интеллектуально несостоятельна. Она рождает ложную надежду и поощряет дальнейшую тактику проволочек, когда аналитики фактически отчаянно нуждаются в признании несоответствия сугубо клинического свидетельства и обращении к продумыванию исследований соответствующих экспериментальных средств проверки. «Минуло уже девяносто лет со времени публикации Исследований истерии. Уже вечереет и слышится звон колокола» [56].

•         •         •

Рискну предположить, что ошибкой Маршалла Эдельсона было принятие основных правил Грюнбаума. Как только вы начинаете исходить из посылки, что все зависит от успеха лечения, то вам не обойтись без такого условия, как экспериментальные средства проверки. Дэвид Сачс и Франк Сайоффи оба избегают подобной ошибки. Они бросают вызов принципиальному предположению, что терапевтический успех был источником веры Фрейда в правоту собственных идей. По их утверждению, явная ошибка Грюнбаума - понимание, что психоанализ как жив, так и мертв своей способностью обеспечить лечение.

Дэвид Сачс атакует Грюнбаума по двум фронтам. Вначале Сачс показывает, что Аргумент учета служит результатом напористого ошибочного прочтения Грюнбаумом фрагмента лекции «Аналитическая терапия», из которой он его и выделил. Грюнбаум тривиально перегрузил данный фрагмент. Как настаивает Сачс, подобная установка просто никогда не формулировалась. Куда существеннее то, что Сачс обосновывает присутствие в идеях Фрейда более широкой, нежели допускал Грюнбаум, предметной основы. Ее предопределяют не одни лишь клинические данные, и даже в меньшей степени клинические данные, иллюстрируемыми терапевтическими успехами. Предложенная Грюнбаумом концепция «оснований» психоанализа тем и обнаруживает ее непомерную узость.

Согласно Сачсу, реальная цель Фрейда в Декларации учета достаточно скромна: ему здесь важно ответить на обвинение, что успех анализа обеспечивает исключительно внушение. «Можно сказать, что это соответствует следующему: если адресуемые аналитиком своему пациенту внушения не соответствуют касающимся последнего фактам, то и не приходит понимания его конфликтов, и оказываемое им сопротивление не побеждается» [57]. Декларация не содержит никаких подтверждений двух последующих утверждений, которыми ее оседлывает Грюнбаум: что излечение никогда не спонтанно, и неаналитическая терапия неэффективна. Грюнбаум просто вкладывает слова в уста Фрейда, когда характеризует декларацию как «смелую констатацию причинной обязательности психоаналитического проникновения для поражения психоневроза пациента» (139). В действительности, как показывает Сачс, Аргумента учета, строго говоря, на деле не существует. Он вымысел переутомленного философского воображения Грюнбаума.

Кроме того, Фрейд никогда не мог утверждать, что аналитическое понимание это обязательное начало успешного лечения, поскольку, как документально подтверждает Сачс, Фрейд безусловно признавал возможность и самостоятельного выздоровления невротика, а, равно, и выздоровления благодаря иным терапевтическим методам. В прочитанной им самим лекции «Аналитическая терапия» Фрейд вспоминает о иногда удававшемся ему в 1890-х «полном и долговременном» излечении, основанном на использовании доаналитических практик гипнотического внушения [58]. Фрейд также рассуждает о приходе дня полной капитуляции неврозов перед медикаментозным лечением, в котором явно нет вклада аналитического проникновения. В отношении самопроизвольных ремиссий он признавал в 1913-м, что все успешно врачуемые анализом нарушения еще обнаруживают «нерегулярную подверженность самопроизвольному восстановлению» [59]. Таким образом, инсинуации Грюнбаума о требуемой в Декларации учета «причинной обязательности», противоречат очевидным фактам, подтверждающим не утрачиваемые Фрейдом представления как о самопроизвольной ремиссии, так и об альтернативных методах лечения. Помимо этого, Фрейда отличало и понимание, наделяющее анализ способностью построения правильной картины даже в случае его неспособности облегчить страдания пациента, особенно в понимании психозов. Прекокс слабоумия и паранойя неизлечимы для аналитической терапии, однако Фрейд самоуверенно настаивал на их доступности аналитическому объяснению. Его искушало то, что его идеи правильны даже несмотря на их терапевтическую бесполезность.

Сачс показывает, что Фрейд никогда не формулировал или не доверял тем положениям Аргумента учета, что несомненно обращаются основным таинством критики Грюнбаума: почему же он пускается во все тяжкие, чтобы создать подобный философский мираж, даже оснащая его мифической (и трагической) историей. Необоснованно и глупо было бы предполагать, что Грюнбаума толкает на это основной академический инстинкт, чувство потребности в новом понятийном открытии: он выглядит настолько увлеченным его философским предприятием, чтобы интересоваться величиной школьных баллов. Согласно предположению Сачса более правдоподобным выглядит выбор Грюнбаумом употребления инфляционной и дефляционной тактики в его попытках дискредитации психоанализа. В первую очередь он занят созданием впечатления, что любые идеи Фрейда зависимы от терапевтических требований (первый инфляционный ход); что и позволяет ему показать, что подобные запросы не гарантируются, что, в свою очередь, и приводит к неизбежному выводу, что изначальные идеи повисают в воздухе (дефляционный выигрыш). Поскольку Грюнбаум так безгранично уверен в имеющейся у него возможности обрушения терапевтических претензий анализа, то он и смещается к вышвыриванию целой аналитической операции в терапевтическую корзину. Аргумент учета идеально служит подобной цели. Она и вкладывает утверждение о предназначении аналитических идей аналитическому лечению в уста самого Фрейда, - которым оно очевидно не принадлежит.

Более красноречивым, нежели ошибочно трактуемая Грюнбаумом Декларация учета, оказывается, с точки зрения Сачса, его пренебрежение широким разнообразием неклинического материала, на чем Фрейд и базировал свои идеи. Многие из работ Фрейда, как напоминает Сачс, посвящены показу того, что аналитические идеи обретают поддержку в таких многообразных внеклинических феноменах, как сексуальное поведение, шутки, религиозные церемонии, мифология, фольклор, литература, скульптура и живопись. Далеко не в отношении каждого такого внеклинического свидетельства они порождают равное впечатление, но кажется неоспоримым, что во многом они и предопределяют убеждения Фрейда. Подобная широта интеллектуального охвата равно подкрепляет и свойство притягательной силы Фрейда привлекать приверженцев. Однако Грюнбаум игнорирует все это, произвольно полагаясь лишь на способность клинического подтверждения - на деле лишь клинического подтверждения терапевтической отдачи - формировать какой-либо фактор для расчетов Фрейда.

В особенности Сачс оскорблен обращением Грюнбаума с теми двумя наиболее известными внеклиническими источниками, на которые полагается Фрейд: мечтания и оговорки. Основная часть обсуждавшихся Фрейдом мечтаний, и, как минимум, некоторая часть оговорок порождена клинической постановкой: они часто воспроизводятся его пациентами в связи с их невротическими симптомами. Но существенная часть мечтаний и огромное большинство оговорок - сверхклинические: они появляются, как и показывает данное Фрейдом заглавие, из «повседневной жизни». Именно поэтому Сачс и доказывает, что попытка Грюнбаума приуменьшить их значение путем их определения «ошибочными экстраполяциями» теории неврозов (и, следовательно, на деле клинически, благодаря лишь расследованию) причудливо искажает их непосредственное понимание Фрейдом.

Прежде всего, Сачс критикует полное пренебрежение Грюнбаумом специфической категорией оговорок, что оборачиваются лучшим подтверждением подсознательного, так называемых составных или аккумулируемых парапраксисов, где две или более ошибок скооперированы в исполнении одного и того же желания. Составные парапраксисы часто предназначены служению той цели, которую Сачс называет «тенденциозным забыванием» - забыванием, наделенным именно очевидно корыстным мотивом [60]. В одном из примеров Фрейда присутствует живущая в Базеле женщина, подсознательно обижавшаяся на недавнюю женитьбу подруги. Когда подруга, «Зельма X. из Берлина» посетила Базель в ее медовый месяц, женщина заставила себя забыть о дневном свидании с ней. Но непосредственно в час встречи женщина оказалась ввергнутой в «подсознательную охрану покоя» от ее первого парапраксиса посредством постановки подобной задачи вторым [61]. Включившись в обсуждение недавней женитьбы знаменитой колоратурной сопрано Зельмы Курц, она отпустила об этом несколько критических замечаний. Но, к ее огорчению, она не могла вспомнить первое имя певицы, хотя оно ей обычно и было хорошо известно, и она много раз слышала пение Курц. К вечеру, когда уже выезд из Базеля подруги женщины обеспечил безопасность, знаменитая певица вновь оказалась упомянутой, «и без каких-либо затруднений дамой было названо имя ‘Зельма Курц’. ‘Ох, милая!’, вдруг воскликнула она, ‘меня так поразило, что я умудрилась полностью забыть о встрече сегодня днем с моей подругой Зельмой’» [62]. Лингвистическая теория Тимпанаро не проливает никакого света на подобное изобретательное укрывательство выпадения памяти, хотя его логику проясняет предложенная Фрейдом гипотеза бессознательного желания, следующего своему стремлению вначале одним способом, а далее - другим. Грюнбаум, как уточняет Сачс, нигде не упоминает подобные составные парапраксисы, невзирая даже на склонность Фрейда признавать их наиболее убедительным свидетельством его теории подсознательной мотивации.

Сачс обнаруживает подобное же пренебрежение внеклиническим подтверждением и в высокомерии Грюнбаума по отношению психоаналитической теории мечтательной символики. Что вынуждает Грюнбаума к столь значимому принижению последней? Ответ очевиден: Фрейд настаивает, что он изучал подсознательную значимость мечтательной символики «по сказкам и мифам, шутовству и шуткам, по фольклору (то есть, основываясь на знании народных привычек и обычаев, присловий и песен), как и по поэтическому и нарративному употреблению» [63]. Другими словами, все его источники оказались неклиническими, - и, как добавляет Фрейд - «если мы детально погрузимся в подобные источники, мы сможем обнаружить множество параллелей мечтательной символики, что не позволит нам не убедиться в наших интерпретациях» [64]. Убеждение Фрейда в данной несомненной природе мечтательного символизма, - явно подобающе представленного в интерпретации невротических симптомов, оговорок и литературного творчества, - выводит его «эпистемическое основание» явно за пределы клиники [65]. Те свободные ассоциации его пациентов, в отношении которых столь высокомерен Грюнбаум, вообще не играют никакой роли, и проблема терапевтической результативности (согласно Аргументу учета, непременное условие аналитического вывода) этим и обнаруживает еще большую неуместность. И вновь Грюнбауму не удается обеспечить всестороннее и сбалансированное понимание той реальности, на которую и опирается Фрейд. Грюнбауму дано преобразовать психоанализ в сугубо клиническую концепцию исключительно посредством искажения характерных Фрейду интеллектуальных практик.

•         •         •

Большая часть критики Грюнбаума Фрэнком Сайоффи близко напоминает критику Дэвида Сачса. И Сайоффи жалуется на значительную переоценку Грюнбаумом надежд Фрейда в части подтверждения его идей именно на излечение. В частности, Сайоффи настаивает, что Фрейд никогда бы не придал Аргументу учета значения возможного средства спасения психоанализа. Как определяет построение Грюнбаума, центральное начало аргумента восходит именно к установке превосходства аналитической терапии над любым возможным конкурентом. Но, согласно Сайоффи, у него просто нет оснований для предложения подобной установки, поскольку она подразумевает необходимость сравнительных исследований и других терапевтических методов и признание их результатов худшими в сравнении с его собственным - на что, конечно, Фрейд не был способен. Весьма нелогично то, что Аргумент учета изображает Фрейда находящим удобной ту оборонительную позицию, что любой сколько-нибудь рациональный человек отклонил бы как очевидно несостоятельную.

Тогда Фрейд не имел никаких оснований допускать правильность Аргумента в том его представлении, что придает ему Грюнбаум. Куда хуже, с точки зрения Сайоффи, что он, как минимум, располагал очевидной причиной признания его ложным в той центральной посылке, что аналитическое проникновение обязательно для лечения. В отличие от Сачса, Сайоффи не склонен подчеркивать очевидные свидетельства признания Фрейдом как самопроизвольной ремиссии, так и успешности альтернативных терапий. Вместо этого, Сайоффи сосредотачивается на ранней установке непосредственно Фрейда добиваться излечения даже в ситуации его следования ошибочной теории соблазнения: Фрейд собственной персоной брался за лечения невротиков до открытия Эдипова комплекса, то есть ранее, чем он оказался способным предоставлять своим пациентам «правдивое» проникновение в подсознательные причины их заболевания. Отсюда и утверждение, что аналитическое проникновение обязательно для лечения, - что и образует собой Тезис необходимых условий Грюнбаума, - противоречит собственному врачебному опыту Фрейда.

Доводы Сайоффи против Грюнбаума не покоятся исключительно на обращении к разумности Фрейда и на его предполагаемом неприятии противоречия. Помимо этого Сайоффи указывает и на существенную независимость убеждения Фрейда в правоте своих идей от их медицинских последствий. Большая часть подобных источников уже знакома нам по критике Дэвида Сачса: Фрейд часто поддерживает свои теории материалами, полученными вне границ клиники; он сохраняет убеждение в адекватности его проникновений даже тогда, когда, как в случае психозов, не существует никакой надежды на излечение; в известных историях болезни он сохраняет веру в свои интерпретации несмотря на терапевтическую неудачу. Сайоффи особенно поражен тем, что Фрейд не выразил не малейших сомнений в правильности его анализ Человека Волка даже после того, как у его пациента вновь проявилось состояние расстройства. Все это допускает однозначное понимание: отличавшая Фрейда убежденность никаким образом не зависела от успеха лечения.

Реальное начало убежденности Фрейда, настаивает Сайоффи, находится еще где-то. Фрейд верил как своим интерпретациям, так и тем теоретическим основаниям, на которых они и строились, прежде всего, в силу их повествовательной согасуемости (другой перевод - «нарративной когерентности» [А.Ш.]) - их «возможности даровать вразумительность первичным данным» [66]. Грюнбаум оценивает это как аргумент «индуктивного стечения обстоятельств» (275): гармоничное сближение элемента интерпретации с другими формирующими психологическое целое особенностями получаемых данных. Но как настаивает Грюнбаум, Фрейд использовал подобную блокировку лишь в конце жизни, после утраты веры в Аргумент учета. Напротив, на взгляд Сайоффи, индуктивное стечение обстоятельств всегда представляло собой глубинный источник убежденности Фрейда. Истории, конструируемые Фрейдом для объяснения поведения его пациентов, адресуются к нему на манер мозаики. Действительно, как на раннем, так и на позднем этапе его карьеры, Фрейд ради придания привлекательности его интерпретации привлекал именно подобную аналогию. В знаменитой работе 1896 года «Этиология истерии» он защищает сцены соблазнений в раннем возрасте в понятиях их превосходной уместности по отношению «целостности прочего содержания конкретной истории»:

Это в точности повторяет детскую игру «собери картинку»: после множества попыток мы, наконец, обретаем абсолютную определенность, какой элемент соответствует данному месту; только данный элемент соответствует рисунку и одновременно предполагает соответствие его нерегулярных краев краям других элементов, причем именно не оставляя свободных мест и не зная наложений. Подобным же образом и содержание детских сцен обращается обязательными дополнениями ассоциативной и логической структуры невроза, введение которых определяет его последовательность развития в первоначальном проявлении, или даже, как часто мы позволяем себе говорить, самоочевидность [67].

Более четверти века спустя аналогия вновь появляется в «Заметках по теории и практике интерпретации мечтаний», объясняя веру аналитика предложенным им интерпретациям. «То, что окончательно придает уверенность [аналитику]», - пишет Фрейд, - «это именно сложность стоящей перед ним проблемы, решение которой напоминает сборку мозаики» [68]. Подобные признания, утверждает Сайоффи, раскрывают тайну убежденности Фрейда: они обращены не к возможности излечения, но к связности. В итоге, во многом сходно с герменевтическими ревизионистами, Сайоффи и определяет в качестве источника веры нечто, позволяющее его воссоздание эстетической мощью идей Фрейда. Доверие Фрейда своим интерпретациям восходило к их способности упорядочения материала, в ином случае сохранявшего характерный хаос.

Если задаваться целью развала психоанализа, - чем, очевидно, и занялся Сайоффи, - то, по его утверждению, следует наброситься на собственно и обосновывающую его аргументацию. И поскольку повествовательная согласуемость признается Фрейдом судом верховной коллегии, то критикам анализа и следует показывать, что излагаемые Фрейдом повествования фактически не отличает обязательная для них осмысленность - что они «не отвечают стандартам приемлемого преподнесения рассказа (будучи как есть неопределенными) принятым в добротной исторической, биографической и судебной практике» [69]. Потому и исключительную концентрацию Грюнбаума на врачебном аспекте следует понимать «огромной стратегической ошибкой» [70]. Его тяжелая философская артиллерия напрасно уничтожает слишком незначительный оборонительный рубеж, когда действительный противник - адресующаяся к согласуемости аргументация - продолжив опустошение, спасается невредимым.

С наибольшей энергией Сайоффи обосновывает оценку, представляющую Основания психоанализа в существенной мере не имеющими отношению к делу. Однако, по крайней мере, в одном Сайоффи признает их более чем безвредными: он резко не приемлет попыток Грюнбаума по восстановлению репутации Фрейда как методолога науки. Сайоффи особо раздражает допущение, что Фрейд приветственно воспринимал неудобные результаты. В противовес Карлу Попперу Грюнбаум, естественно, признает, что Фрейд не только выдвигал фальсифицируемые предположения, но и фактически отказывался от эмпирически дискредитируемых идей. Как пишет Грюнбаум, «как правило, повторные изменения Фрейдом его теорий явно мотивировались данными опыта» [71]. Его отказ от теории соблазнения представляет собой наиболее известный подобного рода случай.

Сайоффи не принимает ничего из этого. Для интеллектуальной практики Фрейда куда более типично то, что всякая попытка пересмотра его идей перед лицом противоречащих опытных данных обращалась его стремлением к реорганизации непосредственно данных - одним словом, ко лжи. Фрейда отличало особое умение побуждать его пациентов к фабрикации подтверждающей его теории информации. Он никогда не позволял обычным фактам перебегать дорогу его идее.

Следовательно, в конечном счете, Сайоффи признает работы Грюнбаума по психоанализу попыткой реабилитации Фрейда, - демонстрацией наличия у него эмпирических сомнений подлинного ученого, даже, несмотря, по сути, на столь частое низвержение собственных стандартов. Однако в понимании Сайоффи Фрейд это вовсе не ошибающийся эмпирик, а подложный эмпирик. Отсюда и Грюнбаум виноват в создании выгодного положения для противника и разоружении непроницательного. Под маской безжалостного критического анализа его работа фактически восстанавливает научную респектабельность Фрейда. Как заключает Сайоффи, не найти такого приверженца науки, кто не сожалел бы об этом.

Ответом Грюнбаума Сайоффи вновь становится цитирование множества высказываний Фрейда или подтверждающих терапевтический приоритет анализа или указывающих на аналитические способы лечения как на подтверждение его идей. Отсюда, в конце концов, и разногласия между Грюнбаумом и Сайоффи сводятся к тому, как каждый оценивает подобные направленные против кого-либо высказывания, в которых Фрейд отступает от своих терапевтических установок или настаивает на достаточности его интерпретаций независимо от их практических последствий. С более общей точки зрения, это вопрос как каждый из них соизмеряет относительное значение опирающейся на лечение аргументации в противовес аргументации, опирающейся на повествовательную согласуемость. В частности, на мой взгляд, Сайоффи куда ближе к истине, нежели Грюнбаум. Фрейд с огромным удовольствием приводил подтверждения, следующие из успеха лечения, когда они обращались надежной основой его собственных установок. Хотя он явно никогда не чувствовал себя этим связанным. Случаи излечения представляли собой своего рода бонус. Они, конечно, были долгожданны, но не обращались краеугольным камнем отличавшей его убежденности. Фрейд сохранял непоколебимую веру своим идеям даже при несостоятельности лечения.

Возможно, важнее даже то, что терапевтический аргумент играл лишь незначительную роль в широчайшей притягательности психоанализа. Фрейд не обратился бы одним из наиболее влиятельных мыслителей двадцатого столетия, потому что убедил мир, что предложил метод лечения заболеваний психики. Как допускает Сайоффи, отличающая Фрейда убедительность в большей мере может приписываться отчетливости его интерпретаций. Хотя сама проблема и несколько сложнее, чем видит ее Сайоффи, но понятие повествовательной согласуемости правильно указывает, что секретом успехов Фрейда скорее являлась именно интеллектуальная, нежели терапевтическая специфика. И потому и массированная философская атака Грюнбаума оказывается причудливо неуместной. Признает ли некто (к этому склоняюсь и я) терапевтический аргумент победой Грюнбаума или (вместе с Маршаллом Эдельсоном) его поражением, сердцевина притягательности Фрейда, как показали и Фрэнк Сайоффи и Дэвид Сачс, расположена в каком-то другом месте. Он соблазняет нас в качестве мыслителя, но не в качестве врача.

•         •         •

Огл. Фрейд и традиция эмпиризма

В конце концов, что же определяет для нас критика Фрейда Адольфом Грюнбаумом? Мне представляется, что ее довольно сложно оценить. Вероятная основная проблема - прежде явной непростоты выражения и общей беспорядочности, - присущее Грюнбауму причудливо непоследовательное отношение к Фрейду. С одной стороны, мы видим страстную защиту методологической отточенности Фрейда и уничтожающее испепеление его плохо информированных и философски абсурдных критиков. С другой стороны, это постоянное сетование, что творение Фрейда «фундаментально неверно» поскольку не соответствует индуктивистским стандартам современной науки, - стандартам, правомерность которых, по утверждению Грюнбаума, была не только вполне понятна, но и разделялась Фрейдом.

Как мы могли видеть, критика Грюнбаума вращается вокруг его конструкции Аргумента учета и его воображаемого краха. Но, несмотря на сверхмерную изобретательность и специальные ухищрения, Грюнбауму не удалось показать центральное место Аргумента в мышлении Фрейда. Подобная неудача, несомненно, и оказывается наиболее заметным недостатком понимания Грюнбаумом Фрейда в целом. Я склонен поддержать Дэвида Сачса в том, что Аргумента учета самого по себе в непосредственно представлениях Фрейда на деле никогда не существовало - в той определенно продуманной самореализованной форме, которой и наделил этот аргумент Грюнбаум. Следовательно, и вопрос о достаточности Аргумента в значительной мере спорен, как и вопрос, следует ли приписывать его крах отклонению Фрейдом или опровержению полученными недавними исследованиями опытными данными или (в чем я убежден, и что утверждал непосредственно Грюнбаум в 1978-м) простой ошибкой в логике построения Аргумента.

Информация о том, что Аргумент учета смог предоставить подтверждающее интеллектуальное оправдание идеям Фрейда в центральные десятилетия его карьеры, начиная с 1896 и по 1926-й годы еще менее убедительна. Аргумент скорее видится мимолетной мыслью, скорее почти бесследно промелькнувшей в лекции «Аналитическая терапия» и в виде намека еще где-то (например, в цитируемом Грюнбаумом высказывании из случая Маленького Ганса), но никогда не в качестве систематически продуманной или последовательно проводимой. Никакому объему словесного натиска не превратить произвольные и противоречивые утверждения Фрейда об отношении его идей с вызываемым ими терапевтическим эффектом в отвечающие вероятно представленной в Аргументе учета методологии. Точно так же определенно правы и Дэвид Сачс и Фрэнк Сайоффи в утверждениях, что доверие Фрейда собственным идеям определял главным образом не успех лечения - ни, фактически, и клиническое подтверждение вообще, - но его интерпретация таких несоизмеримых неклинических явлений как мечты, оговорки, шутки, сказки, и произведения искусства. Так не поступал ни непосредственно Фрейд, ни, что существенно, те, кто, будучи убежден в его идеях, развивали свои убеждения на основе способности психоанализа к лечению умственных болезней. Скорее подобное убеждение куда больше связано с характерным шармом непосредственно идей, с их возможностью освещения широкого многообразия психологического и культурного поведения.

Короче говоря, центральный тезис критического анализа Грюнбаума плохо обоснован. Его с трудом построенный (и противоречивый) образ, рисующий Фрейда изощренным методологом в результате и рушится под действием своего же собственного глубокого и очевидного неправдоподобия. В данном отношении он сильно напоминает нарисованный Фрэнком Саллоуем образ Фрейда как крипто-биолога - опять же, продукта огромного литературного дарования, но в меньшей степени отдающий мистикой, нежели Аргумент учета Грюнбаума. Как и Саллоуэй, пытающийся убедить нас что, благодаря его психологическому покрову, Фрейд представлял собой тайного дарвиниста, предшественника социобиолога Эдварда О. Вильсона, так и Грюнбаум настаивает на том, что Фрейд, в глубине души, был столь же застенчивым философом науки как Фрэнсис Бэкон или Джон Стюарт Милль, и куда лучшим научным методологом, нежели могли это признать антифрейдисты наподобие Карла Поппера или Ганса Эйсенка. Но содержание работ Фрейда не лучше поддерживает Грюнбаума, чем помогает Саллоуэю. Фрейд, скорее, создан Грюнбаумом в качестве продукта его собственного философского воображения. Он и вкладывает в данную критику всю свою продуктивность и интеллектуальность, но полученную им фактическую отдачу отличает примечательная скудность.

•         •         •

Оценка Грюнбаумом Фрейда как ученого любопытно отличается от оценки Саллоуэя. В первом приближении можно ожидать, что Грюнбаум и Саллоуэй придерживаются сходных позиций. В конце концов, оба сближают Фрейда с научным подходом, Грюнбаум в качестве философа науки, Саллоуэй - в качестве историка науки. Но взамен ими предлагается радикально противоположная оценка научной состоятельности Фрейда. Объемистая книга Саллоуэя упоминает чуть ли не всего одним словом, что Фрейду недостает эмпирических стандартов современной науки. Напротив, Саллоуэй высказывается о Фрейде как о гениальном научном самородке. Почему же, следует спросить, Саллоуэй безразличен к тем методологическим недостаткам, что подтолкнули Грюнбаума на самоотверженную разработку Аргумента учета и его несчастливой судьбы?

Ответ кроется в несовместимости принимаемых во внимание Грюнбаумом и Саллоуэем концепций науки. Когда Грюнбаум говорит о науке, он имеет в виду классическую физику, предмет его более ранней работы в философии науки. Таким образом, когда Грюнбаум говорит, что психоанализ «фундаментально неверен», он и подразумевает, что он не соответствует стандартным требованиям физики к экспериментальным данным. Напротив, наука, несоответствием с которой и соизмеряется Фрейд у Саллоуэя, это эволюционная биология, необходимо подразумевающая более свободную концепцию доказуемости, - более широкое понятие о признаваемом подлинно научным, - нежели допускает физика. Поскольку модель Саллоуэя это Дарвин, он находит спекулятивные процедуры Фрейда куда менее неортодоксальными, чем они видятся Грюнбауму. В эволюционной биологии требования по использованию для подтверждения причинных зависимостей лабораторных сравнений и изучения контрольных групп, оказываются, во всяком случае, даже в большей мере букетом совершенств, нежели в психоанализе. Дарвинизм есть одновременно и эмпиризм и герменевтика: в его основе лежит дешифровка ключей - таких, как окаменевшие остатки вымерших видов, - предназначенная выявить неявную реальность, а именно, действие естественного отбора. Фрейд прибегает к тому же самому способу, дешифруя явные свидетельства мечтаний, оговорок и невротических симптомов ради выявления неявной действительности бессознательного.

Отчетливое различие между предложенными Грюнбаумом и Саллоуэем оценками Фрейда как ученого - это действенное напоминание, что «наука» охватывает широкий диапазон интеллектуальных методов. Фактически науку следует видеть континуумом, где психоанализ занимает почетное место около Дарвиновской стороны. Мне он видится именно таким. Бернард Коэн в его влиятельной и авторитетной Научной революции рассматривает Фрейда наравне с Дарвиным в качестве важнейшего новатора в науке.

•         •         •

Я верю, что наилучшим пониманием Грюнбаума будет его представление последним и наиболее изощренным выразителем старинной враждебности эмпирика психоанализу. В более широком смысле он представитель известной традиции аналитической философии, особенно популярной в Британии и Северной Америке, но, помимо этого, похваляющейся знаменитыми адептами и в родной Фрейду Вене - что неодобрительно относится к спекулятивным и метафизическим манерам континентальных мыслителей. Подобную близость и затеняет ссора Грюнбаума с Карлом Поппером, одним из наиболее известных голосов аналитической философии в двадцатом столетии. Но, несмотря на их разногласия в части, определялось ли фиаско Фрейда индуктивистскими или фальсификационистскими причинами, Грюнбаум и Поппер разделяют те же самые основные философские принципы. Для них обоих психоанализ неудачен потому, что, в отличие от науки, не является подлинно эмпирическим. От Поппера Грюнбаум отличается главным образом тем, что он куда более проницателен и лучше информирован о своем противнике.

Понимаемая в подобном свете, критика Грюнбаумом Фрейда наделена историческим ароматом, чем она и отличается от почти одновременных критических работ Фрэнка Саллоуэя и Джеффри Массона. Что наиболее поразительно в Саллоуэе и Массоне - это их очевидная зависимость от интеллектуального и, в случае Массона, социального развития прошлых двух десятилетий. Изображемый Саллоуэем Фрейд очевидно предполагает расцвет социобиологии, или, более широко, того, что Карл Деглер назвал «возвращением биологии» в 1970-ых [72]. Фрейд Массона - это продукт нашего недавнего осмысления жестокого обращения с детьми в 1980-ых. В отличие от них Грюнбаума не отличает связь с каким-либо существенным интеллектуальным движением непосредственного прошлого. В любом случае, он остается чуждым доминирующему философскому течению последнего времени, чьи лингвистический поворот и энтузиазм к французским заимствованиям наподобие деконструкции вынудили эмпиризм Грюнбаума выглядеть решительно старомодным. Потому и мой принцип - это понимание его критики конечным продуктом набившей оскомину философской традиции, что доминировала в английской и американской философии большую часть столетия и чьи корни в английской интеллектуальной истории уходят назад в классическую эру и эпоху средневековья. Это и определяет глубокую враждебность Грюнбаума Юргену Хабермасу и Полю Рикеру, каждый их которых выступает от имени столь противоположной поддерживаемому Грюнбаумом радикальному эмпиризму континентальной философии (Хабермас и Рикер назвали бы это позитивизмом), и конечно, оба из них утверждают, что Фрейд твердо принадлежит расцветавшей на континенте более емкой и интеллектуально дружественной школе интерпретации.

•         •         •

Но более всего критика Грюнбаума предназначается для усиления нашего понимания напряженного и изощренно диалектического отношения Фрейда к идеалам современной науки. Помещая Аргумент учета в центр мышления Фрейда, Грюнбаум отмечает приверженность Фрейда подобным идеалам: вере в наблюдение, требованию поддержки наблюдения большим количеством отдельных примеров, признанию способности одного исключения дискредитировать подобные обобщения, и потребности в устранении альтернативных объяснений полученных данных. Грюнбаум здесь, подобно Саллоуэю, предлагает немаловажное напоминание о глубинной идентичности Фрейда научной традиции, как и полезную поправку к вводящим в заблуждение попыткам герменевтических интерпретаторов, подобных Хабермасу и Рикеру затуманить данную идентификацию. Фрейд, как показывает Грюнбаум, рождает в нас сверхмерное сопротивление, вызывая его понимание скорее художником, нежели ученым.

Одновременно же, аналогичные настояния Грюнбаума на ошибочности Аргумента учета привлекают наше внимание к противоположной, но не менее важной истине, что Фрейд еще и видится чуждым научной традиции. Фрейд отказывается от сдерживания своего воображения облачением в строгие эмпирические и скептические каноны современной науки. Подобно великим художникам, он знает, что касающиеся человеческого опыта великие и важные истины сложны, неоднозначны и, увы, часто затуманены. Вполне возможно, что здесь Грюнбаум невольно обогащает наше понимание парадоксальности мышления Фрейда - его стремления к обретения формы одной из обычных наук и одновременного отказа от разделения на виды квантифицированных проникновений, доступных для верификации посредством лабораторного сравнения и исследования контрольных групп (такого, как требует американская академическая психология, чем и подтверждающая свою схоластичность и несоответствие современной интеллектуальной жизни). Изображаемый критическим анализом Грюнбаума Фрейд решительно более радикален и эмпиричен, нежели позволяли себе допустить его герменевтические ученики, но при этом и настаивающий, что знание о человеческом существовании всегда будет носить характер интерпретации: оно не превращается в знание того рода, что описывает физическую действительность. Конечно, желанием Грюнбаума следует признать именно дальнейшую научную эволюцию Фрейда, что Фрейд вполне бы мог допустить, не жертвуя своими характерными интеллектуальными достижениями. Но именно неспособность Грюнбаума доказать подобную возможность красноречиво и указывает на неспособность Фрейда оторваться от богатой разделительной полосы искусства и науки. Фрейд остается мыслителем пограничного толка, ни рыбой, ни мясом, всегда рискуя быть пойманным на безнадежном противоречии и обреченным на постоянную борьбу с доминирующими в современной культуре представителями двух ведущих интеллектуальных традиций.

Литература

1. Robert S. Cohen, «Adolf Grunbaum: A Memoir,» in Physics, Philosophy and Psychoanalysis: Essays in Honor of Adolf Grunbaum, R. S. Cohen and Larry Laudan, eds., Boston Studies in the Philosophy of Science, vol. 76 (Dordrecht, 1983), p. xii.
2. Frederick Crews, «The Future of an Illusion,» The New Republic, January 21, 1985; repr. in Crews, Skeptical Engagements (New York, 1986), p. 81.
3. David Sachs, «In Fairness to Freud: A Critical Notice of The Foundations of Psychoanalysis, by Adolf Grunbaum,» The Philosophical Review 98, no. 3 (July 1989), p. 350. Sachs’s essay has been reprinted in The Cambridge Companion to Freud, Jerome Neu, ed. (Cambridge, 1991), pp. 309–38.
4. Robert R. Holt, «Some Reflections on Testing Psychoanalytic Hypotheses,» and Irwin Savodnik, «Some Gaps in Grunbaum’s Critique of Psychoanalysis,» both in «Open Peer Commentary» on Adolf Grunbaum, «Precis of The Foundations of Psychoanalysis: A Philosophical Critique,» The Behavior and Brain Sciences 9, no. 2 (1986), p. 242 and p. 257.
5. Marshall Edelson, Hypothesis and Evidence in Psychoanalysis (Chicago, 1984).
6. Adolf Grunbaum, The Foundations of Psychoanalysis: A Philosophical Critique (Berkeley, 1984), p. 41. Hereafter, page references to this work will appear in parentheses in the text.
7. Grunbaum, «Precis of The Foundations of Psychoanalysis,» p. 220.
8. Freud, letter to Saul Rosenzweig, February 28, 1934, quoted by Peter Gay, Freud: A Life for Our Time (New York, 1988), p. 523n.
9. Freud, An Autobiographical Study, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, translated from the German under the general editorship of James Strachey (London, 1953–74), vol. XX, pp. 32–33.
10. Jurgen Habermas, Knowledge and Human Interests, trans. Jeremy J. Shapiro (New York, 1971), p. 246.
11. Ibid., p. 271.
12. Ibid., p. 261.
13. Paul Ricoeur, Freud and Philosophy: An Essay on Interpretation, trans. Denis Savage (New Haven, 1970), p. 6.
14. Ibid., p. 369.
15. Jacques Derrida, Of Grammatology, trans. Gayatri Spivak (Baltimore, 1976), p. 163.
16. Paul Ricoeur, «Technique and Nontechnique in Interpretation,» trans. Willis Domingo, in Ricoeur, The Conflict of Interpretations, ed. Don Ihde (Evanston, Ill., 1974), p. 186.
17. Karl Popper, Conjectures and Refutations (London, 1963), p. 34.
18. Karl Popper, «Replies to My Critics,» in The Philosophy of Karl Popper, vol. 2, Paul Arthur Schilpp, ed. (La Salle, Ill., 1974), p. 985.
19. Popper, Conjectures and Refutations, p. 37.
20. Freud, «A Reply to Criticisms of My Paper on Anxiety Neurosis,» Standard Edition, vol. III, p. 134.
21. Freud, The Complete Letters of Sigmund Freud to Wilhelm Fliess, 1887–1907, ed. and trans. Jeffrey Moussaieff Masson (Cambridge, Mass.: 1985), p. 264.
22. Adolf Grunbaum, «Is Freudian Psychoanalytic Theory Pseudo-Scientific by Karl Popper’s Criterion of Demarcation?» American Philosophical Quarterly 16, no. 2 (April 1979), p. 137; Seymour Fisher and Roger P. Greenberg, The Scientific Credibility of Freud’s Theories and Therapy (New York, 1977), p. 394.
23. Freud, «On the History of the Psycho-Analytic Movement,» Standard Edition, vol. XIV, p. 16.
24. Freud, letter to Saul Rosenzweig, February 28, 1934, quoted by Grunbaum, Foundations, p. 101.
25. Freud, Introductory Lectures on Psycho-Analysis, Standard Edition, vol. XVI, p. 445.
26. Freud, Introductory Lectures, SE, vol. XVI, p. 452.
27. Grunbaum, «Precis of The Foundations of Psychoanalysis,» p. 221.
28. Freud, «Analysis of a Phobia in a Five-Year-Old Boy,» Standard Edition, vol. X, p. 104.
29. Freud, «Two Encyclopedia Articles,» Standard Edition, vol. XVIII, p. 236; Freud, The Question of Lay Analysis, Standard Edition, vol. XX, p. 256.
30. Judd Marmor, «New Directions in Psychoanalytic Theory and Therapy,» in Modern Psychoanalysis, Judd Marmor, ed. (New York, 1968), p. 6; quoted by Grunbaum, Foundations, p. 146.
31. Jeffrey Moussaieff Masson, The Assault on Truth: Freud’s Suppression of the Seduction Theory (New York, 1984), p. xviii.
32. Freud, «The Aetiology of Hysteria,» Standard Edition, vol. III, p. 199.
33. Freud, Complete Letters to Fliess, p. 264.
34. Freud, «Analysis Terminable and Interminable,» Standard Edition, vol. XXIII, p. 249.
35. Freud, Inhibitions, Symptoms and Anxiety, Standard Edition, vol. XX, p. 154.
36. Freud, «Psycho-Analysis,» Standard Edition, vol. XX, p. 265.
37. Freud, The Question of Lay Analysis, SE, vol. XX, p. 254.
38. Freud, New Introductory Lectures on Psycho-Analysis, Standard Edition, vol. XXII, p. 152.
39. Ibid., p. 151.
40. Freud, Introductory Lectures, SE, vol. XVI, p. 255.
41. Freud, «Notes upon a Case of Obsessional Neurosis,» Standard Edition, vol. X, p. 208n.
42. Adolf Grunbaum, «Is Psychoanalysis a Pseudo-Science?» Zeitschrift fur philosophische Forschung 32, no. 1 (January–March 1978), p. 53.
43. Ibid.
44. Freud, An Autobiographical Study, SE, vol. XX, p. 45.
45. Freud, The Psychopathology of Everyday Life, Standard Edition, vol. VI, p. 9.
46. Ibid., p. 11.
47. Ibid., p. 14.
48. Marshall Edelson, Hypothesis and Evidence, p. 121.
49. Ibid., p. 125.
50. Ibid., p. 63.
51. Ibid., p. 66.
52. Ibid., pp. 68, 124.
53. Ibid., p. 122.
54. Ibid., p. 147.
55. Ibid., p. 146.
56. Adolf Grunbaum, «Cognitive Flaws in the Psychoanalytic Method» (1985), p. 23. Unpublished manuscript courtesy of Professor Grunbaum.
57. Sachs, «In Fairness to Freud,» p. 351.
58. Freud, Introductory Lectures, SE, vol. XVI, p. 449.
59. Freud, «The Claims of Psycho-Analysis to Scientific Interest,» Standard Edition, vol. XIII, p. 165.
60. Sachs, «In Fairness to Freud,» p. 366.
61. Freud, The Psychopathology of Everyday Life, SE, vol. VI, p. 34.
62. Ibid., p. 35.
63. Freud, Introductory Lectures, SE, vol. XV, pp. 158–59.
64. Ibid., p. 159.
65. Sachs, «In Fairness to Freud,» p. 364.
66. Frank Cioffi, «Did Freud Rely on the Tally Argument to Meet the Argument from Suggestibility?» in «Open Peer Commentary» on Grunbaum, «Precis of The Foundations of Psychoanalysis,» p. 230.
67. Freud, «The Aetiology of Hysteria,» SE, vol. III, p. 205.
68. Freud, «Remarks on the Theory and Practice of Dream Interpretation,» Standard Edition, vol. XIX, p. 116.
69. Cioffi, «Did Freud Rely on the Tally Argument?» p. 231.
70. Ibid.
71. Grunbaum, «Is Freudian Psychoanalytic Theory Pseudo-Scientific by Karl Popper’s Criterion of Demarcation?» p. 135; quoted by Frank Cioffi in « ‘Exegetical Myth-Making’ in Grunbaum’s Indictment of Popper and Exoneration of Freud,» in Mind, Psychoanalysis and Science, Peter Clark and Crispin Wright, eds. (Oxford, 1988), p. 61.
72. Carl Degler, In Search of Human Nature: The Decline and Revival of Darwinism in American Social Thought (New York, 1991), p. ix.

перевод - А.Шухов, 03.2013 г.