Философская теория личности

Характерная черта шедевра философского творчества В.И. Ленина - работы «Материализм и эмпириокритицизм», неподражаемо особенного явления философской литературы - достаточное число моментов перехода на личности. Конечно, прямой смысл этой формы «построения сюжета» - видение автором рожденного его мыслью творения орудием бескомпромиссной критики, чье наиболее важное предназначение - пресечение всяческой «мягкотелости». Или, «законы жанра» и задают здесь порядок воссоздания облика личности то непременно как заключающей индивидуалистический негатив или знающей лишь «темную сторону» личности. Однако если строить суждение на том основании, как свод подобного рода заведомо «предвзятых» характеристик, то можно ожидать что исходя из существа настоящей стороны альтернативы, возможен показ и ее прямой антитезы, картины «светлой стороны» личности. Но помимо такого вполне возможного использования рожденного мыслью Ленина «кладезя опыта» возможен и следующий план действий - детальный анализ тех «темных сторон» личности, что признаны Лениным достойными упоминания. Или - если исключить понимание самого Ленина как вполне состоявшегося мыслителя, то, быть может, на избранное им амплуа удачно дано лечь и роли публициста, даровитого едкого критика, владеющего множеством способов и приемов обыгрывания качеств «темной стороны» личности.

Огл.  «Субъективизм», что то же самое - «настрой»

Если строго следовать принципам «ортодоксального» материализма, то за реальностью любого явления подобает предполагать наличие материальной причины. Отсюда сознанию и доводится обрести облик нечто «оттиска» бытия, или прямого и непосредственного воплощения физической действительности в ее достаточности как своего рода «матрицы». Однако подобному пониманию не дано избавить и от постановки вопроса - достаточно ли этой схемы и для объяснения начал «субъективизма» равно как нечто «сосредоточенного в индивиде», если озаботиться постановкой такого вопроса то и с подобающей «логической строгостью»? Здесь, поскольку сложно ожидать появления значительного числа желающих прояснить такую не чуждую парадоксальности проблему, вероятным выходом из положения и дано предстать анализу тех мест ленинского текста, где нечто, допускающее отождествление с тем или иным лицом, удостаивается признания как проявление «субъективизма». Более того, свое особенное значение здесь дано обрести специфике, когда самой по себе природе решаемой Лениным публицистической задачи дано определять обращение субъективизма то и не просто показательным, но и принципиальным, - иначе, субъективизму дано занять место и нечто «источника» формирования личности, если она предполагает становление «как личность». Иными словами, субъективизму дано исключать и самоё возможность отождествления личности «оттиску», откуда правомерно признание показательным того обстоятельства, что Ленину часто не доводилось предложить иного объяснения источника воззрений адресата критики помимо указания такого начала, как «субъективизм». Или - если в теории высоко ценимый Лениным марксизм и допускает полное устранение субъективизма, то на практике дано отсутствовать и любому иному пути помимо использования данной категории то равно как средства объяснения обстоятельств, прямо исключающих любые иные возможности объяснения. Тогда, если посылки, заданные в настоящем кратком обзоре не признавать парадоксальными, то подобает перейти к анализу и нечто в известном отношении «практики», что помогла бы в осознании, чему же в части присущего Ленину понимания дано выражать собой нечто «формы проявления» субъективизма.

Другое дело, что подобает предупредить и вполне возможную поспешность, что равнозначно обязательности пояснения, что не только в заявленном Лениным понимании, но и в понимании его оппонентов характеристике «субъективизм» дано выражать собой не иначе, как образчик «печати греха». То есть - в этом случае дано иметь место следованию стереотипу, когда адресуемый мыслителю упрек в «субъективизме» - любым образом квалификация проступка, и предмет дискуссии дано составить не как таковой способности субъективизма предполагать возможные оттенки, но лишь вопросу о том, в какой мере правомерно предъявление столь тяжкого обвинения. Иными словами, для порядка строго формализованного мышления «субъективизм» и есть нечто характерно чуждое, что не только недвусмысленно «не подобает» такого рода мышлению, но и самоё фигуре подобного несоответствия дано допускать признание как несомненной.

Тем не менее, в подобном отношении существенна оговорка, что в рамках предлагаемой нами постановки задачи не избежать пренебрежения анализом качественной специфики и тех философских категорий, что бытовали в философском дискурсе времен подъема творческой активности Ленина. Тогда допущение подобной «вольности» и позволит нам переход «к сути дела».

Характеристика «субъективизм», если разделять ту форму ее понимания, что бытовала во времена написания Лениным его философского труда, и есть не иначе, как нечто «подход, сводящий мир только к ощущениям». Если придать подобной «формуле» равно и современное звучание, то «субъективизм» - это понимание реальности посредством чувственности вне какого-либо подключения скепсиса. Более того, если расширить рамки подобной схемы, то «субъективизм» - это наделение ощутимости равно же такого рода «силой», из чего как таковой функционал чувственных реакций и ожидает истолкование то непременно в значении достаточного для осознания любой вероятной проблемы. Конечно, в наше время вряд ли возможно прямое погружение в тот дискурс, каким он бытовал в то прошлое время, а равно и современные средства вряд ли достаточны для реконструкции смыслов, присущих тому периоду истории. Но при этом с теми или иными оговорками тому прежнему «субъективизму» все же не дано исключать оценки, видящей его и нечто идеей, прямо утверждающей, что любое содержание мира, любая присущая миру замысловатая связь непременно доступна различению при помощи чувственных средств. Или - для понимания, бытовавшего в том прошлом, «субъективизм» - он же осознанное или просто подсознательное следование установке, что чувственному различению не только незнакомы «закрытые зоны», но равно признающей его столь достоверным, что оно достаточно в том, что порождаемые им квалификации дано расценивать и как «вполне надежные». Но в данном случае имеет место лишь анализ «теоретического» понимания природы субъективизма, присущего философии прошлого, другое дело, если посмотреть на его понимание «на практике», где подобает отметить и некие существенные «нюансы».

Как таковой достаток такого рода «нюансов» и позволяет выделение из их числа то и неких более значимых. Дело здесь в том, что «на философском поле» своего рода условным «аналогом», предтечей или подобием субъективизма принято расценивать и нечто «релятивизм». Но и квалификации «релятивизм» также не дано исключать многообразия оттенков и, равным образом, некоей омонимии, откуда нам подобает ограничиться указанием и некоего наиболее существенного значения этой характеристики. Если такой подход не заключает ошибки, то присущая тому времени квалификация «релятивизм» - это идея того, что всякая констатация, включая и синтез паттерна посредством чувственного «схватывания» - не иначе, как тем или иным образом лишь актуальная, но ни с какой точки зрения не регулярная реакция. Или, иначе, смысл такого «релятивизма» - не только возможность более или же менее сосредоточенных фокусировок взгляда, но и возможность «разночтения» объективным образом характерная для как таковой природы тогда уже нечто «техники» синтеза интерпретации. То есть такого рода «релятивизм» - он не только установка на некий как бы «докритический» взгляд, но и установка на тот истинно «небрежный» подход к функционалу когнитивного синтеза, что предполагает специфику равно и принципиального непостоянства когнитивного эффекта. Отсюда как таковой возможности такого «релятивизма» и дано означать, что не только для когниции как функции, но и для человека как индивида не исключена и возможность «встать с разной ноги», откуда с какой ноги и доводится вставать, «с такой и правда». Иными словами, на практике для Ленина и мыслителей его времени «субъективизму» в его приведении «через релятивизм» дано представлять собой нечто инерцию установки, когда содержание интерпретации не постоянно, но ему равно дано предполагать и нечто сильную корреляцию с актуально действующей установкой. Или - дело здесь не в чувствах или в чем-то ином, но в самой способности сознания к порождению нечто актуальной установки, придающей или приводящей картину мира к возможности выражения в ней и нечто «преобладающего» влияния (или «смещения»). То есть если исходить не из теоретического определения философии того времени, но из присущей ей «практической» трактовки, то субъективизм и есть просто-напросто «настрой». Кстати, в подобном же отношении и вера или просто некритическое отношение к возможностям чувственной верификации - она и равным образом «настрой».

Далее обыгрыванию в ленинском тексте квалификации «субъективизм» дано вводить в действие то условие, что науке не подобает пребывать «под влиянием настроя». То есть - Ленину тем самым дано заявить его приверженность и такого плана практике упреков оппоненту, чему доводится исходить из наделения его портрета чертами способности «скатываться в субъективизм», что в простых словах можно расценить как «поддаваться настрою». Последующему же развитию такого осознания в ленинском освещении дано означать построение и нечто «начаточной типологии» субъективизма то непосредственно как типологии различного форм и разновидностей «настроя». Анализ подобной практики и позволит нам выделение таких форм различного рода «настроя» как настрой в его специфике регулярной и глубинной установки, или - настрой в его качестве просто «устойчивой» тенденции, а рядом - равно и настрой в значении применения какого-либо нечто к некоему объекту воздействия. Так же настрою дано допускать различные уровни и моды его представительства - или обретаться как «не более чем» настрой, или, напротив, знать обращение то и тем особым «настроением», что формируется и под влиянием неких обстоятельств, как тот же настрой физиков на ревизию картины мира «под влиянием прогресса новой физики». Так же «настрою» дано или оставлять свой отпечаток, отражаясь в неких продуктах синтеза интерпретации, или - претерпевать развитие в силу воздействия и нечто «так складывающихся» обстоятельств. Кроме того, настрою под маской субъективизма дано предполагать различение и по модальности активности и пассивности, где, положим, либо ему дано инициировать некие «выверты», либо, напротив, тривиально означать не более чем ситуацию «скатывания в» субъективизм. То есть такого рода «субъективизм - настрой» и подобает расценивать как нечто характерно разнообразный феномен с так или иначе развитой системой внутренних порядков, что, тем не менее, по отношению воспроизводимого им эффекта позволяет признание как нечто явно «избыточное». Или если для «настроя» и возможна перспектива лишь его «скатывания в» субъективизм, то хотя он и есть нечто самостоятельное и здесь же характерным образом развитое, но по отношению его воплощения в продуктах синтеза интерпретации - то и явно избыточное.

Теперь следом за вынесением заявленных выше оценок нам подобает предложить и несколько гипотез, что можно положить в основу рационального понимания предмета, относительно которого философы, не вдаваясь в его глубинный смысл, позволяют себе использование характеристики «субъективизм». Так, с одной стороны, то, что допускает измерение «подобной меркой» и есть нечто замкнутое в пределы человеческого эгоизма, но одновременно, быть может, и более разнообразное по последствиям, нежели просто источник избыточного, а то и характерно «деструктивного» наложения. В данном отношении прямо полезно напоминание, что, скажем, восприятию прекрасного непременно дано следовать и в силу ожидания вероятного различения нечто прекрасного и никоим образом не представлять собой никакое ни деструктивное, ни просто избыточное воздействие. Другими словами - инициатива проведения исследования, создания изобретения, да и просто совершения знакового поступка - явно настрой, и, вероятно, даже и несколько иным образом окрашенный субъективизм, что в этом случае вряд ли предполагает отождествление как источник «негативно окрашенных» проявлений. Субъективизм, если на время забыть о его роли на социальной сцене, и есть некое осознание влечения или качества притягательности чего-либо, в том числе, естественно, и неких иллюзий или концепций, создающее атмосферу психологического комфорта, но в таком смысле не всегда позитивное и с когнитивной точки зрения. Но помимо порождения как бы «не во всем полезных» иллюзий настрою суждено инициировать и такого рода увлеченность, что позволяет концентрацию на решении некоей задачи или - и всего лишь на результативном завершении ведущейся деятельности. Отсюда «настрою» и дано допускать оценку как своего рода подсознательной форме «персональной аксиологии» вкупе с такой же герменевтикой, что в состоянии обеспечить концентрацию внимания и прилагаемых усилий на как таковом предмете, прямо понимаемом как «позиция притяжения» интереса. Подобным же образом и как таковой Ленин, если исходить из факта существования его написанных «на одном духу» критических заметок равно воспроизводит в таком распадающемся на многочисленные эпизоды акте не иначе, как нечто столь увлекавший его настрой. Но чему именно и благодаря чему удается формировать в сознании доминанту «настроя» - подобной проблеме дано ожидать и ее особого анализа, хотя как таковой факт воспроизводства подобного рода «возобладавшей» установки уже не подлежит сомнению. В том числе, конечно, и для такого рода условной личности, которой дано обнаружить качества лишенной страстей, приземленной и даже «бледной» также доводится действовать и фактору «настроя», но здесь ему либо дано принимать формы кратковременного, либо - слабо проявленного, либо, положим, в известном отношении мигрирующего и порождаемого различными внешними влияниями. Тогда если подобному пониманию и не дано заключать ошибки, то устранение настроя - фактически причина и само собой «утраты интереса к жизни».

Конечно же, Ленину все же не дано остановиться просто на констатации реальности «субъективизма», но - дано последовать далее, обращая внимание и на возможности внешней среды каким-то образом влиять на «настрой» или даже тем или иным образом «поддерживать настрой». Конечно, Ленин так и не сходит с позиции лишь такого наблюдателя подобного рода явлений, что и видит их сквозь призму когнитивных проблем, но, тем не менее, наблюдая их под подобным углом зрения, он равно предлагает и свое объяснение подобной специфики.

Огл.  Формы и средства «поддержания настроя»

Позволим себе воссоздать в воображении такую картину: еще при жизни Евклида кто-то осыпает его упреками в нежелании предложения равно и концепции начал нелинейной геометрии. На деле большую форму абсурда вряд ли возможно даже помыслить - если кто-либо из мыслителей в области точных наук и находит возможным формулировку неких принципов, то ему самому и подобает их формулировать, доказывая далее посредством их приложения некие теоремы, вытекающие из этих принципов. То есть «точные науки» - всяким образом форма ведения умственной деятельности, для которой не значимы какие-либо ни психологическое, ни характеристическое позиционирование индивида, и где важна лишь достаточность метода в его следовании логике, посредством чего и дано раскрываться любым связям и зависимостям, прямо определяющим возможность описания некоей типологии. То есть - как таковое «устройство» точных наук оно непременно и действие следующего принципа, - предлагаемому решению никак не дано заключать собой какой-либо психологии, но вместо этого знать не более чем цепочку логически удостоверяемых шагов, в конце концов, выводящих на реализацию неких строго проверяемых зависимостей. Кому, в каком настроении и под каким «соусом» и доводится строить эти цепочки, здесь не принимается во внимание, откуда подобным привходящим и не дано составлять собой предмета рассмотрения точных наук. То есть если в области точных наук и раздались бы «прижизненные упреки Евклиду», да даже и посмертные, то это никак не затрагивало бы как такового предмета точных наук, но, так или иначе, могло бы означать реальность каких-либо обстоятельств, сопровождающих «события в научном сообществе».

Напротив, философии нашего времени отчего-то доводится знать характерно «иной» порядок - когда, быть может, лишь для маргинального толкователя философии Ленина и самим по себе формам философствования уже дано оказаться не иначе, как проекциями различного рода «психологических моментов» становления философского дискурса. Здесь если в вынесении возможной оценки исходить из оставленного им наследия, то подобает предположить, что вряд ли дано объявиться и нечто иному, чему столь органично довелось бы вписаться в корпус философских представлений, как это и выпадает на долю различного рода поощрений, приветствий и упреков друг другу тех или иных мыслителей. Но и в данной предложенной нами оценке мы все же слегка «перехлестываем» в нашем увлечении критикой философии, когда предметом нашего интереса дано послужить и вовсе не предмету философии и не деятельности Ленина, но равно и само собой проблеме природы личности.

Тогда не забывая о том, что практику «наброса» психологии в далеко не психологическую тематику вряд подобает расценивать как уместную, следует напомнить о действительности явления, что уже нашло определение в настоящем анализе, а именно - то и такой реалии как «настрой». Тогда если упрекам, поощрениям и приветствиям, что проявили способность едва ли не «взорвать» сознание Ленина, вряд ли дано обнаружить специфику производных изначально образующих предмет рассмотрения логических форм, то - иное дело настрой, чему, скорее всего, и дано питаться ничем иным, как знаками внимания со стороны окружения. Или - здесь не исключено допущение, что способность порождения настроя равно доступна и для сугубо внутренних протекающих в сознании процессов, или что настрою дано пребывать и под влиянием той «синхронизации», когда ему доводится питаться не иначе, как знаками внимания со стороны окружения. То есть - тем самым и дано иметь место некоей «синхронизации», обращенной на чей-либо настрой, причем значимой не только для субъекта этой синхронизации, но и для тех, кто мог бы ее инициировать. Здесь если прибегнуть к помощи образных выражений, то настрой равно обнаруживает способность «питаться соками», поступающими и из внешней среды, в том числе, и такими странными «соками» как позитивная «накачка» исходящая от возможности выражения негативной экспрессии. Здесь, конечно же, вряд ли возможна оценка, что не поступай такая «подпитка» из внешней среды, то настрою суждено и «зачахнуть», возможно, что настрой все же куда более «устойчив», но в смысле способности закрепления и поддержания настрой равно расположен к усвоению и всякого рода «подпитки». В подобном отношении и как таковой «марксизм» позволит признание равно и столь удивительной концепцией, что необычайно легко позволяет переключение его адепта и «на волну» настроя, тем самым и обнаруживая качества то и своего рода отчуждения от формалистического анализа и при этом и явной открытости для нечто иного. Однако существо показанной здесь картины - для нас далеко не марксизм, но та проблема теории личности, в какой мере настрою присуща специфическая замкнутость, и в какой - привязанность к внешней поддержке и закреплению посредством «воссоздания атмосферы», насколько он устойчив перед угнетением, и насколько его доводится «питать» нечто прямым или инверсным формам подкрепления?

Тем не менее, поскольку «путь» ведения нашего анализа - следование «в кильватере» за Лениным, то известную пользу следует видеть в постановке вопроса, какому «влиянию на настрой» и дано заявить себя в тех же «упреках, поощрениях и приветствиях», чем не иначе, как характерно пестрит ленинский текст? Положим, если суммировать всякого рода «приветствия», то среди них можно отметить и такие различия - так, им довелось начать отсчет и от более сдержанного «приветственного отношения» и завершиться на не чуждой подобающего накала «готовности горячо приветствовать». Равно и «похвале» дано заявить себя тогда же и в различных склонениях - допускать проявление посредством что сиюминутной, что регулярной, что взаимообразной, даже - и само собой манеры имманентного дружелюбия, заключенной в способности «хвалить всех, вплоть до». Притом «похвале» также дано обнаружить и ту свою особенную природу, что следовать или определенно за что-либо или исходить почему-либо, а равно обращаться своекорыстной формой - «похвалить себя через кого-либо». Или если реконструировать здесь самоё мысль Ленина, - то и «похвале», и «приветствию» дано заключать собой и некий расчет, - а именно, расчет на поддержание некоего настроя как бы «не вообще», не безмотивно, но на началах некоей значимой привходящей - в закреплении приверженности идее, образу действий, а то и выхода на образование общности. Отсюда, если подытожить, не исключено и то понимание, что для такого рода практики сугубо адресной «подпитки» настроя существенна деликатность вмешательства - здесь, как и в кулинарных рекомендациях обжоры-фелькурата важно не переборщить, но закрепить позитив, но так, дабы он позволял обращение и тем позитивом, что отличает качество доступности для закрепления. Вполне возможно, что самой природе подобного рода установки дано определять собой и ту существенную деликатность, что как таково такой «подпитке» не следует нести и угрозы «подавления настроя» тогда же посредством и не иначе, как составляющей интенсивности или авторитарности используемого средства подпитки. Конечно, фактически такую же дифференциацию дано обнаружить у Ленина и «выражению презрения» подобным же образом и тяготеющего к выражению «крайнего» или «бесконечного» презрения, но равно не чуждого и смягченных «презрительного отношения» или «презрительных насмешек». Хотя «презрению» также не возбраняется выражение как эпизодическому, но при этом оно не исключает и возможности выражения в форме «презрительных замечаний». К сожалению, такого разнообразия не довелось обнаружить «упрекам» - среди них различие можно провести лишь между неким отдельным упреком или, скажем, серией упреков, но, тем не менее, упрекам присуще и свойство быть вызванными либо отдельным проявлением, либо, напротив, и нечто чертой индивидуальной психологии или - то и некими иными «заслуживающими критики» чертами. Следом и нечто «презрительным терминам», если судить о них по примерам присущего Ленину понимания, дано обнаружить различие и в «силе выражения» презрения.

Показанной выше картине дано определять собой ту оценку, что наличие у такого рода «подпитки» возможности поддержки настроя прямо обусловлено и спецификой ее сочетания с интенсивностью и масштабом настроя, а равно же ограничено и неспособностью его подавления избытком «силы» воздействия. В одном случае для поддержки или, напротив, гашения условно «шага» достаточно лишь замечания, но иной раз для утверждения в некоей приверженности сложно обойтись и без «готовности горячо приветствовать». Конечно, это небезынтересный вывод, но нам все же подобает вернуться к непосредственно предмету предпринятого нами анализа - проблеме «специфики настроя», - присущей ему замкнутости или открытости, связи с подпиткой и «атмосферой», а равно и устойчивости к угнетению.

Конечно, вряд ли настрою дано предполагать иной порядок становления помимо обретения лишь вслед выбора цели деятельности, а, следовательно, его дано отличать качеству направленности на внешний мир. Настрой в любом случае подобает расценивать как следование идее адаптации или переустройства под себя некоторой части мира, достигаемой, в том числе, посредством расширения объема собственных возможностей. Отсюда и любого рода адресации приветствия в расчете на настрой и дано означать не как бы «обмен приветствиями», хотя в ряде случаев и его, но - куда в большей мере подкрепление настроя как направленности на внешний мир. Смыслу направления приветствия все же дано заключаться не в том, чтобы всего лишь имело место подобного рода проявление, но исходить и из расчета на проявление встречной реакции - даже если такая реакция вряд ли принимает форму прямого ответа. В таком случае и литературный критик вряд ли ожидает прямой реакции автора прозы, а равно и болельщик скорее не ожидает персональной благодарности футболиста, но - ожидает от него и более активной игры. Если здесь нет ошибки и настрою так и дано предстать неким видением мира, то он тогда пусть и не функционально, но - принципиально не закрыт и от внешнего вмешательства, пусть такому вмешательству и дано означать тот же выбор иного источника подпитки или задание ограничений, лишающих состоятельности как таковую идею настроя. Тем не менее, на принципиальную открытость настроя внешнему миру все же дано налагаться и его функциональной и актуальной открытости - характерный пример как кто-либо или не видит или даже запрещает себе мысль об утрате перспективы, продолжая лелеять настрой, на деле уже давно утративший всяческую перспективу. То есть настрой через его «открытость в комбинации с изоляционизмом» и есть не иначе, как синтетическое образование - он собственно так и заимствован из видения внешнего мира, где индивиду в контуре присущих ему связей интеграции с внешним окружением и дано сознавать себя неким «игроком на поле» этого внешнего мира. На подобной основе сознанию индивида, носителя настроя и дано обрести нечто идею «игровой комбинации», и здесь настрой и реализует себя как нечто «тактика игрового поведения», подкрепляя сознание идеями на предмет, а следует ли «принять пас» в той или иной ситуации. Собственно потому настрою принципиально дано предполагать то и некую вероятную комплементарность сторонней подпитке.

Но далее в виду вовлечения настроя в порядок внешних обстоятельств дано заявить себя и нечто проблеме устойчивости настроя. Здесь в известном смысле мы позволим себе предложение помощи и тому же Ленину, сетующему на качество некто Рея располагать «бесконечным презрением к материалистам и бесконечным невежеством в отношении гносеологии материализма». Или некую неизменную особенность Рея и дано составить полному пренебрежению любыми ожиданиями хотя бы какой-либо благосклонности с его стороны к традиции философского материализма. Собственно поэтому Рею как некоей характерной фигуре и дано предполагать отождествление как носителю «устойчивого негативизма» по отношению данной формы философской традиции. Или настрою, но, опять же, не именно ему, но и ему в роли опыта взаимодействия с внешним миром и дано означать возможность обретения качества некоей не подверженной никаким влияниям определенности - опыт осознания Реем философского материализма таков, что явно исключает серьезное восприятие этой философской традиции. Но тогда вслед констатации подобного рода «категоричности» настроя не следует предполагать препятствий и для предложения ряда гипотез, и не только гипотез, но и картин куда менее жесткого постоянства настроя. Настрой, если ему и дано предполагать формирование под влиянием опыта взаимодействия с внешним миром, то равно готов обнаружить и некую корреляцию с объемом опыта такого взаимодействия. И тогда расширение подобного опыта, пусть ему дано приходить хотя бы и в виде прямого опыта, пусть - и в форме влияния посредством вовлечения в тот или иной обмен информацией обнаружит за собой равно же возможность воплощения и в неких формах коррекции настроя. Но равно и характеру мотивации, предопределяющей такую коррекцию, не дано обретать облик и нечто характерно «простого» - за ней равно дано стоять и особенностям индивидуальной психологии, и - склонности к следованию внешнему влиянию, а также, конечно же, и «уровню развития» скепсиса.

Однако открытость настроя сторонней коррекции - она далеко не прямой исток укоренения настроя в возможной внешней подпитке или в нечто в известном смысле «атмосфере». Положим, если источником требуемого нам примера понимать как такового Ленина, то в его понимании российский махизм существует лишь потому, что такой локальной традиции предшествует европейский махизм, да и увлечение этим философским течением на российской почве допускает признание как «следование моде». Конечно, для нас здесь не столь существенна справедливость этой оценки, но - нам важна сама по себе реальность практики «следования моде», равно пригодной не только для обращения в некий стереотип, но и для отождествления собой широчайшего круга явлений. Здесь неким «ключевым моментом» и правомерно избрание отнюдь не способности моды составлять собой внешний источник порождения тогда своего рода «внутреннего» настроя, но то, что повседневному опыту дано обнаружить реальность и тех характерных фигур, для кого самоё существование равнозначно обретению такого настроя, как «следование моде», куда бы ей и ни следовать. То есть - в отношении моды, а равно же - и в отношении религии и правомерно предположение тогда и нечто «добровольного избрания» как бы «постоянства в приверженности» некоему конформизму - некто склонен видеть смысл существования и в как таковом заявлении себя адептом чего-либо - моды, учения, традиции и т.п. Или - существенное значение для определенного типа личности и дано обнаружить тем же осознанию и позиционированию себя как «адепта», когда само содержание того, чему следует проявлять такую приверженность, не столь уж существенно, хотя здесь следует предполагать наличие лишь относительных, но никак не абсолютных пределов. Тогда в данном отношении вполне правомерно становление и такого рода обстоятельств, когда тот же настрой и есть нечто заимствование «атмосферы», а равно и неких иных обстоятельств, когда действительности настроя лишь дано следовать из восприятия «атмосферы». Подобного рода практикам и дано означать реальность картины, как Ленин вечно был склонен отстаивать то, что в его понимании звучало как «чистота» марксизма, поскольку не каждый, кто воспринимал марксизм, переводил «атмосферу» этого учения то и в свой настрой целиком. Следовательно, если и определить предметом рассмотрения тех же марксистов, верующих и модников, то каждая подобная практика применительно к присущей ей «склонности» и позволит отождествление как воссоздающая в персональном настрое равно и специфику вдыхаемой «атмосферы», но при этом не обязательно эталонной, но воспроизводимой и на условии задания возможных отклонений. Таким образом, задание настроя извне и есть способность индивида перенимать для себя равно же и практики той или иной «атмосферы», допуская ее воспроизведение в присущем ему настрое то и по мере собственной склонности. Конечно, здесь невозможно пренебречь действием и таких факторов как непосредственно «сила» той или иной атмосферы или, напротив, мера самодостаточности личности, но не суть, - важно то, что для настроя не исключена и возможность воссоздания в качестве копии то и некоего внешнего комплекса атрибутов. Причем если такого рода «воспринятой атмосфере» дано и развеяться, то, по преимуществу, и такому настрою дано уходить в небытие, что особенно показательно в случае моды, но по большинству случаев не показательно для той же религии.

Теперь настоящий анализ равно следует продолжить прояснением и того обстоятельства, насколько настрою присуща устойчивость к угнетению. Конечно, не следует забывать, что веку антиалкогольной или антиникотиновой пропаганды так и не обрести окончания, поскольку число курящих и пьющих так и не ожидает его обращения в ноль. С другой стороны, пристрастию к «дурным привычкам» вряд ли дано представлять собой в полном смысле слова «настрой», - это пристрастие дано порождать и более глубинной «психологической» потребности, что вряд ли можно расценивать как «настрой». Также как таковой «настрой» вряд ли подобает расценивать и как нечто гомогенное, - ему дано испытывать взлеты и падения, рекомбинировать составляющие различных форм влияния или - выводить на первый план то одно, то другое. Но одновременно и тем формам настроя, что допускают подкрепление связями принадлежности индивида профессиональной, политической или возрастной среде дано обнаружить и непременные черты «живучести». Так, в подобном отношении та же преобладающая церковь явно более успешна в распространении присущей ей атмосферы, чем некие локальные секты, но этим последним в каждом отдельном случае дано добиваться и более глубокого проникновения влияния. Отсюда как реалию настроя и подобает расценивать характеристику его устойчивости. Положим, здесь возможна та форма устойчивости, что восходит к началам безальтернативности, когда иная форма - той исходить из глубины резонанса, или - покоиться и на основе комфортности нечто «ареала конформизма» (чей диапазон есть переход от практики «как и все» до практики «только среди нас»), или - следовать из «уровня отдачи» избранной ниши. То есть, устойчивость настроя - это не устойчивость «вообще», но - любым образом устойчивость некоей формы настроя. Так если тому же Рею, отвергающему философский материализм по условиям укоренения его настроя в том «ареале конформизма» что и обозначен как «научная методология» кто-либо и мог доказать, что философский материализм предполагает строгое соблюдение норм такой методологии, то такое доказательство и обратилось бы в средство прямого подрыва устойчивости его настроя. Более того, некое понимание условия «устойчивости настроя» дано обнаружить и той социальной практике, что именно поэтому предполагает и меры ограничения кругозора, создание сред благоприятных лишь к отдельным формам психологического комфорта или, напротив, благоприятных к практике непрекращающейся генерации реальной или мнимой подкрепляющей событийности. А отсюда и правомерна констатация нечто «силы сопротивления» попыткам дестабилизации настроя, - либо для человека не составляет труда «сменить веру», либо, напротив, ему с большим трудом удается распрощаться со «своими убеждениями» несмотря даже на силу дестабилизирующего воздействия. Скорее всего, здесь правомерно предположение и наличия же особого фактора, что в различных областях проявления активности индивиду дано обнаружить способность к образованию и нечто различных форм настроя, где каждой такой форме равно дано соответствовать и той или иной специфической области. Следом здесь же не избежать и согласия с существованием тогда и нечто «букета» различных форм настроя, где вполне возможной гармонии такого «букета» дано стабилизировать и как таковую структуру подобного рода «букета». Напротив, если отдельной форме настроя дано уже развиваться как изолированной вне последующего закрепления то и в значении фрагмента «букета», то ей дано обнаружить и куда большую уязвимость перед дестабилизацией, хотя этому не дано означать, что ей заказаны и иные возможности закрепления.

Если настрою и дано обнаружить подобного рода сложность и специфичность, то тогда и как таковую «динамику» его бытности подобает расценивать как предмет и особого рода задачи. Другое дело, что в этом случае и саму индивидуальность равно подобает понимать прямой производной присущего индивида комплекса или «букета» настроя, а отсюда и все прочие черты личности видеть не иначе, как нечто «побегами», произрастающими от такого рода «корня». Или - настрой уже не в смысле нечто локального настроя, но - не иначе, как в смысле завершенной комбинации такого рода тенденций и есть природа «фундаментальных начал» персональности, когда вся прочая присущая индивиду специфика - и не иначе, как его производные. Тем не менее, это не обязательно нечто «голые» производные настроя, но, положим, и те производные, чему и доводится восходить к неким кумулятивным началам такой важной составляющей персональности, как уровень способности осознания, представленный теми же самыми опытом, гибкостью интеллекта, пытливостью и т.п.

Огл.  «Способность» и ее функция «драйвер поступка»

Поскольку исходный массив данных предпринятого нами анализа - различного рода данные, что извлечены из вполне определенного источника, то, быть может, нашему анализу доводится страдать и вполне вероятной неполнотой. Или - мы явно ограничены тем, что предмет интереса источника - те или иные уровни достаточности ума, хотя к числу непременных «способностей» равно же правомерно отнесение и тех же качеств ловкости, внимательности, развития вестибулярного аппарата, способности концентрации, выносливости, выдержки и упорства и т.п. Но если нам довелось следовать тропой, когда-то ранее проторенной источником, то здесь не помешает и предложение оценки, каким же образом ему доводится толковать и нечто столь существенную в смысле решаемой в нем задачи проблему «достаточности ума»?

Наш источник, за исключением выделения такой специфики, как «вдумчивость», фактически сосредоточен на предмете альтернативы «талантливость - тупость», равно охватывая подобным обобщением и ряд подвидов этой альтернативы, скажем, неумность или гениальность. Более того, здесь и как таковое предназначение подобных маркеров - в значительной мере разновидность риторики, когда признанию неприемлемости некоей трактовки дано переходить и в плоскость наделения предложившего ее автора такими качествами, как отсутствие ума или тупость, напротив, если трактовка близка позиции Ленина, то ее автору дано обнаружить и «гениальную прозорливость». То есть здесь дано действовать схеме, когда качеству решения, определяемому или - исходя из предустановки, или - в силу принятия особых критериев достаточности, и дано играть роль основания, позволяющего задание такой характеристики, как показатель «уровня способности». Другими словами, при определении уровня способности здесь не учитывается сложность задачи, но этой оценке дано исходить из наличия не более чем подобающего или не подобающего решения, что прямо указывает, что мыслитель, предложивший решение, и предполагает признание тупым или, напротив, не лишенным очевидной гениальности. Таким образом, практически каждого, нашедшего свое оригинальное доказательство теоремы Пифагора - а число вариантов такого доказательства весьма велико, - и подобает расценивать как гениального лишь на том основании, что доказанное положение истинно.

Подобный подход, сколько бы его не отличала характерная грубость, далее в приложении к нему критической оценки и обеспечивает выбор верного направления: уровню способности практически не дано предполагать определения из результатов деятельности, но - он допускает определение лишь из учета тех обстоятельств, на фоне чего и предполагает его проявление. Как правило, некто ищущий новое доказательство теоремы Пифагора уже убежден в истинности искомой зависимости, что невозможно сказать о ком-либо впервые осознающем справедливость данного отношения. Отсюда и любого из ищущих новых путей доказательства данной теоремы уже невозможно определять то и как обделенного талантами, и, напротив, явную талантливость и подобает предполагать за любым из тех, кто ранее других преуспел в выявлении некоей важной математической зависимости. Иными словами, качество способности «уровень ума», так или иначе, но все же это качество достаточности умственных способностей для решения сложных задач или задач, осложняемых неполнотой определенности в отношении перспективы получения решения. Но отсюда и банальное предложение правильного решения - далеко не должная мера качества ума.

На наш взгляд, подобный же метод оценки равно правомерен и при определении качества «вдумчивости». Наличие этого качества и подобает предполагать лишь непременно в случае, если некое содержание, подлежащее выделению из массива информации, все же предполагает и особо внимательный или «поисковый» порядок выделения, а не просто констатацию как нечто доступное для «непосредственного» обнаружения. Иными словами, «вдумчивость» - никоим образом и не способность следования «на коротком поводке» за тем или иным порядком организации данных, но - в любом случае способность рекомбинации усваиваемых данных для выявления нечто прямо не очевидной связи. И тогда если сложить вместе «талантливость» и «вдумчивость», то и дано иметь место пониманию, что уровень развития интеллекта - это своего рода сумма одновременно и способности критической оценки, и, здесь же, способности модификации структуры исходной информации. Иными словами, показатель «ума» - в любом случае это показатель способности рекомбинации некоей поступающей информации, то есть свидетельство возможности выработки и такого рода способов осознания, как нечто способность синтеза комбинации.

Отсюда как бы «само собой очевидно», что способности рекомбинации или «быстрого схватывания обстановки» равно дано представлять собой начало и таких качеств, как ловкость и способности концентрации, но невозможно допустить, что ей же дано обращаться то и началом «выдержки», хотя, скорее всего, и это качество предполагает некую близкую природу. По существу, «выдержка», - она и не иначе, как способность селективности, направленной на всякого рода побочные или паразитные раздражители.

Но если своего рода «начало» или же «механизм» данной группы способностей и дано образовать некоему, неважно, конструктивному или, напротив, действующему на манер фильтра качеству сознания, то каким именно образом подобному функционалу дано обнаружить связь тогда уже и с таким фундаментальным началом личности как тот же «настрой»? Насколько нам дано судить, здесь существенно то, что всякая активность есть деятельность, а деятельность - есть «занятие», а занятие, что вполне естественно, есть целеустремленное следование установке. А потому интеллектуальность во многом и подобает расценивать не иначе, как способность «настроя» на поддержание приоритета некоей цели с концентрацией на подлежащей решению задаче и отсечением стороннего привходящего. Другое дело, что в силу теперь уже присущего нашему анализу теоретически общего подхода здесь явно не правомерна постановка вопроса, насколько же настрою дано составлять собой «доминанту» изощренного интеллекта, но то, что талантливость невозможна при том же отсутствии настроя - в этом вряд ли возможны сомнения. Конечно, вряд ли возможно и становление кого-либо в значении выдающегося специалиста в какой-либо области то и вне своего рода «внутреннего» интереса к образующей ее проблематике.

Огл.  Индивидуальное в собирательном ключе: «регулярные проявления»

Обыденному сознанию определенно не доводится располагать иным более привычным для него представлением о личности, нежели нечто «типическая характеристика» - здесь индивид и предполагает вознаграждение множеством квалификаций, положим, от «плохо одетого до модника» или от «молчуна до болтуна», что не предполагают иного определения кроме как признания присущими индивиду формами регулярных проявлений. Конечно, в развитие теории такого рода форм возможен выбор и такого исходного пункта анализа как представления обыденного сознания, но мы все же позволим себе повести наш анализ в порядке рассмотрения тех примеров регулярных проявлений, что, так или иначе, но удостоены упоминания в используемом нами источнике.

Тем не менее, поначалу нам равно полезно указать и на то обстоятельство, что если последовать за источником, то такого рода «регулярным проявлениям» дано обнаружить и некое разнообразие - от снов и обморочных состояний и вплоть до характерных рефренов, осторожности и боязливости, характерных привычек или типически присущих манер. Или, иначе, здесь явно невозможна и та однозначная квалификация, что и признает такого рода формы «регулярных проявлений» то непременно за порождения одной и той же природы, нет, таким проявлениям скорее дано происходить из характерно разных источников. Более того, если нам также принять и само собой «логику» используемого источника, то отсюда и возможно то допущение, что для нечто «личностного начала» слагающими такого рода начала правомерно признание и нечто комплекса факторов различной природы, и подобную оценку вряд ли следует понимать недостаточной. Индивид, репрезентируя себя как личность, собственно и репрезентирует присущую ему специфику сведения воедино множества различных способностей, что в совокупности и позволяют формирование «личности» как игрока на поле социального взаимодействия, собственно и выступающего во всеоружии такого рода «арсенала способностей». То есть - личность дано слагать никак не условиям локальной природы, но - равно и условию способности определяющего личность интенционального начала вбирать в себя и использовать в своих целях тогда и те качества, что исходят и из присутствия ряда характерно различных качеств. В таком случае, каким же именно формам природы и дано «оставлять отпечаток» теперь и на нечто «едином комплексе» личности?

Положим, свой след здесь также подобает оставить и как таковой «прямой» неврологии - возбудимости в виде склонности к ажиотивным проявлениям, всякого рода обморочным или близким к ним состояниям и снам. Данный характерно «скромный» набор такого рода особенностей и довелось предъявить как таковому источнику, хотя явно же невозможно исключить, что собранная в нем коллекция и каким-то образом все же неполна.

Далее нам подобает уделить внимание и нечто восходящей к прямой неврологии специфике смелости и решительности и, напротив, их антагонистам робости и боязливости. Используемый нами источник, чей объем представлений не покидает пределов некоего контекста, тех же содержания текста или порядка ведения дискуссии, также недвусмысленно привержен и характерному преломлению данных качеств: или кому-либо присуща склонность «бояться сказать правду», или - он же страшится «прямой постановки вопроса», или кто-либо и обнаруживает свойство «решительно отгородиться» от чего-либо. А здесь также не исключена и такая догадка, что «по Ленину» явной философской значимостью дано располагать и нечто «робкой манере» совершения поступка.

Следом объему как бы «сугубо неврологических» начал смелости или боязливости дано предполагать продолжение теперь и в нечто их когнитивном «шлейфе», или - подобным образом здесь дано иметь место и становлению тех же осторожности или, увы, не упоминаемых источником авантюрности или склонности к риску. Кроме того, к сожалению, и единственная форма осторожности, о чем доводится рассуждать источнику, - она же и осторожность наподобие обыкновенной формы осторожности в отношении опасного места, что и предполагает необходимость обхода. Напротив, тогда и нам самим не помешает определить, что очевидным примером авантюрности равно правомерно признание и как такового замысла написания нашего источника, в отношении которого лишь недостаток культуры вероятной аудитории и не позволял поднять его на смех.

Также присущему нам пониманию доводится совпасть с ленинским и в том, что некоей формой регулярных проявлений равно дано предстать и нечто формам как бы «слабо контролируемых» состояний. К числу подобного рода форм и правомерно отнесение тех же неосторожности, легкомыслия или отчаяния. Однако подобного рода формам равно дано обнаружить и далеко не близкую типологию, где характерно проходной неосторожности дано соседствовать и с непременно глубоким отчаянием или легкомыслием, могущим отличать индивида то и в своего рода «регулярном порядке». Тем не менее, этим формам, несмотря на явные различия в природе и бытовании, все же дано предполагать возведение и не иначе, как к качеству личности не адресовать должного контроля как таковому проявлению активности. Так, два упомянутых Лениным примера «неосторожности» - один это случай проговорки и другой, - то, что расценивается им как своего рода «неосторожное позиционирование». Далее, единственный называемый в источнике пример «отчаяния» - он же и пример присущего кому-либо восприятия внешней реакции на предложенную им философскую схему, а «легкомыслием» там и довелось предстать нечто случаю лишь временного отказа от принципиальной позиции, чреватому нежелательными последствиями. Другое дело, что теперь уже и нашему анализу ситуаций «утраты контроля» также следует соотнести таким ситуациям и нечто состояния «должного уровня» контроля поведения. Скорее всего, в этом случае и подобает ожидать реальности такой специфики, как равно и различного рода «выверенные» реакции и, конечно же, включения в это же число и как таковой «осторожности» здесь уже непременно в значении реализации поступка то и на условии заведомой предосторожности.

Продолжение данного ряда форм, если повести его построение в порядке последовательного удаления от неврологии, и дано составить формам проявлений, что предполагают осознание как формы персональной непосредственности; избранному нами источнику доводится упоминать две такого рода формы, а именно - искренность и болтливость. Индивиду здесь, пусть и не в каждом возможном случае, доводится «отпускать вожжи», не препятствуя спонтанности порядка формирования поведения, и, равно не вводя в действие и установки нормализации. И тогда если «болтливость» - не иначе, как прямой негатив, что дано обнаружить тем же «выродившимся болтунам», то «искренность» в непростых отношениях философской среды - то непременно же предмет подделки.

Далее нам подобает направить внимание и на те формы регулярных проявлений, что наиболее близки условности «настроя», - в данном случае, таковыми доводится предстать и тем же доброте или злобе. Хотя не так уж и просто определить истоки подобных качеств, но очевидные претенденты на роль таких «истоков» - те же внешнее влияние, отпечаток непростой судьбы, а равно и нечто «глубинной» психологии, - но, в конечном счете, здесь существенно, что в понимании окружающих индивиду дано рисоваться либо злым, либо добрым. Если же последовать за источником, то в одном случае ему довелось указывать на значение «доброты» как начала проявленного снисхождения, в другом - как и прохожему у сторожевой собаки, так и материализму дано представлять собой нечто источник порождения озлобления у не приемлющих его философов.

Также специфическое освещение в источнике довелось обрести и таким характерным чертам личности, как манеры и привычки. В данном отношении источник обращался к рассмотрению таких предметов как манера развития сюжета и рассуждал о привычке к порядку занятия когнитивной деятельностью. Но даже и здесь, как и в тех формах привычек и манер, что куда более близки повседневности, возможно предположение и некоего автоматизма или и нечто «около» автоматизма, то есть, если употребить подобное понятие без привычной окраски, нечто «безрассудно» запускаемой реакции на некие тем или иным образом фиксируемые обстоятельства. Если человеку дано пребывать в одиночестве, то здесь ему дано вести себя и неким характерным образом, если же он настроен на состояние присутствия в обществе, то ему следует практиковать и несколько иной образ действий.

Кроме того, используемый нами источник не обходит вниманием и нечто предмет форм игрового поведения. Конечно, он не рассуждает о манере ведения интриги, но обращает внимание на более простые вещи - «манеру нечестной игры» или на те или иные способы дипломатничать и хитрить. Скорее всего, и нас дано отличать согласию с ним в том, что личности так или иначе, но дано следовать нечто манере «ведения игры». Но, с другой стороны, таковы не только лишь способы «дипломатничать и хитрить», но и способы завязывать знакомство, поддерживать общение, заискивания или умения «отбрить» или - способы разгадки настроения коммуницирующего индивида. Иными словами, индивиду дано обнаружить и такую специфику, как более или менее устойчивый арсенал «приемов ведения игры».

Наконец, для индивида не исключено и обладание такими формами регулярных проявлений, что по большому счету допускают отождествление как замкнутые на разумность. В понимании источника таковы две подобного рода формы - с одной стороны, «ученость», с другой - «сериизованные когнитивные демонстрации», в данном случае - те же «рефрены». Конечно же, становлению разумности вряд ли обойтись без изыскания в индивиде и тех объемов ресурсов, что отличают некий комплекс функционала, а равно и самой разумности дано формировать присущие ей одной состояния концентрации или автоматизмы с их стереотипами, чему определенно следуют и всякого рода формы регулярного проявления в развиваемой индивидом активности. Подобным образом или же кому-либо в каждом из моментов ведения общения дано проявить ту же ученость, или - быть готовым предложить ответ чуть ли не на любой вопрос, или часто подчеркивать ту же самую мысль или - непременно фокусировать интересы то и на некоем комплексе проблем.

Другое дело, что нам осталось лишь сожалеть, что в мире сущностей не довелось водиться и тому же любвеобилию. Равно такому миру не довелось образовать и требуемого поля для проявления качеств угрюмости или жизнерадостности, общительности или немногословия, отчужденности или коллективизма и т.п. Равно такому миру не дано ожидать включения в него и тех же живости и инертности, здесь странным образом не увидеть и любознательности и нелюбопытства, нет здесь и беззаветности и взвешенности, и, вероятно, подобный перечень не исключает и возможного продолжения. Да, такой мир не столь богат, как нам хотелось бы, но важен иной аспект - пусть и в «тенденциозной форме», но подобному перечню хотя бы с какой-либо стороны, но довелось нарисоваться, а отсюда и возможно понимание, что некоей группе особенностей личности непременно дано принадлежать ей всяким образом на регулярной основе. В развитие этого, если и правомерен как таковой фактор «регулярной основы», то его равно доводится предопределять и наличию нечто «настроя» или, пускай, то не более чем «установки». Так, индивиду была открыта возможность или же самому совершить подобного рода выбор, или уж так сложилась судьба, либо - каким-то образом на нем отразилась и присущая ему «психология», что контакт с ним, наблюдение за его поведением и образом жизни позволяют выделение и нечто стойко сопровождающих его манер, способностей или черт характера. Подобного рода составляющие индивидуальности далеко не универсальны по присущей природе, но едины в одном - они более или менее постоянны для той или иной личности.

Огл.  Два начала целеполагания - мотивация и интенциональность

Личность также не мыслима и как нечто отдельное от присущей ей способности выбора цели, что и определяет рассмотрение нами двух наиболее существенных форм природы этого выбора - мотивации и интенциональности. Кроме того, этому равно способствует и манера используемого нами источника уделять достаточно внимания данным практикам выбора, или, если употребить иное определение, - равно же формам воспроизводства установки.

Если анализ интересующих нас форм и начать с той формы установки, что способна знать как бы «более четкие» очертания, то есть - мотивации, то здесь методом извлечения из источника нам и довелось обнаружить такие четыре вида мотива - соблазн, желание, нежелание и здесь же и рассерженность. Конечно, выход за пределы уровня представлений источника равно позволит пополнение данного перечня и такими формами мотива, как стремление к поиску приключений, к испытанию в опасной обстановке или тягой к остроте впечатлений. Но, тем не менее, более обещающим порядком ведения данного анализа все же подобает признать использование материалов источника, что прямо предполагает обращение к анализу предмета, а что именно источник и предпочитает определять в значении «соблазнов» или «желаний»? Так, в одном случае, таково желание увидеть себя в определенном освещении, и, здесь же, нежелание предстать с неприглядной стороны, а равно - и принимаемое за «неосторожность» желание «не маскироваться». Далее, в понимании источника и «соблазну» дано обрести выражение не в соблазне богатства, славы или счастья, но в нередком у творческой личности соблазне «увлечения темой», когда в известном отношении увлеченности «красотой идеи» и дано обернуться у творческой личности «соблазном на реакционные выводы». Если доверится той картине, что дано изобразить источнику, то равно и «кажущейся» логичности некоей концепции дано обращаться источником доверия к этому построению, любым образом далеко не достаточному с позиций объективной меры. Точно так же и мотив «рассерженности», если следовать за источником, и есть порождение желания, такой его формы, как желания казаться таким, но не другим, - где как таковая неудовлетворенность в обретении подобной иллюзии и порождает рассерженность, но, увы, источник краток и не раскрывает картины, как такое могло бы происходить.

Тогда если для анализа мотивации и принять за правило, что и подобная специфика - порождение настроя, то мотивации и доводится следовать из принятия некоей идеи или установки. То есть - чему-либо тогда и изначально дано предполагать распознание либо как некий источник соблазна, или - то и как вызывающее неприятие, чему в последующем дано ожидать и трансформации в деятельную установку, несущую с собой или порядок регулирования или - «настройки» реакции. Те данные, что сообщает источник, достаточны и для возможности синтеза развернутой схемы различного рода мотивирующих посылов, если и положить в его основу не более чем то «узкое» представление, чем источнику и довелось характеризовать мотивацию.

Предмет интенциональности, если начать его рассмотрение с такой отдельной проблемы, как типология интенциональных проявлений, это или нечто не выходящее за пределы промежутка времени, и, равно, характерно разнообразное по типологии. Отсюда и вполне вероятное лучшее развитие анализа - начать не с общих квалификаций, но выявить специфику отдельных форм интенциональности, что и позволит открыть этот анализ исследованием таких разновидностей интенциональных проявлений, как прямые намерения и фетишизм. Увы, избранному нами источнику дано включать в себя лишь единственный, но, к счастью, характерно красочный пример прямого намерения - а именно, отказ от рассмотрения «многочисленных случаев некорректного обращения» неких интерпретаторов с некими идеями, положим, в силу их очевидного уподобления некоему стереотипу. Иными словами, «прямое» намерение - непременным образом следствие действия такого фактора, как фактор неизбежности выбора, хотя источником порождения самой идеи такой неизбежности и правомерно признание условия «следования хорошему тону», как, в данном случае, разумному порядку наполнения текста комплексом содержания. Но в подобном отношении вполне уместно и то добавление, что прямое намерение «не лезть в болото» - равно порождение и очевидного представления о прямых последствиях поступка. Или «прямому» намерению и дано ожидать признания формой намерения, чему непременно дано обнаружить и как таковой мотив следования простому, что практически то же самое - очевидному принципу ведения деятельности. В отличие от прямого намерения, «фетишизм» в нашем источнике - обвинение, предъявляемое философскому материализму, что присущая ему подстановка «природы» в любые возможные схемы и есть «фетишизм». Тогда если отбросить конкретное содержание подобных претензий, то за такого рода «фетишизм» и правомерно признание идеей подстановки нечто в любую возможную в известном смысле «открытую позицию». То есть если за «прямым» намерением и доводится стоять элементарному опыту, то за фетишизмом - стоять и нечто всепоглощающему желанию в части придания едва ли не всему чему угодно тех же характера или порядка, и отклоняющему при этом едва ли и не любые иные возможные подстановки. Таким образом, в обоих случаях дано иметь место и нечто «прямодействию» - в одном случае прямому воздействию признаваемого «очевидным» опыта, в другом - то и воздействию преобладающего желания. Здесь из как такового подобного порядка возможно извлечение и подобающего ориентира для нашего анализа интенциональных проявлений - за ними непременно дано просматриваться и разным образом сложному порядку формирования.

Если нашему намерению в части наделения характерной сложностью порядка формирования интенциональных проявлений и не дано заключать ошибки, то подобает определиться с выбором и нечто способа следования вверх по «лестнице сложности», а потому принять, что вслед за прямыми формами интенциональных проявлений расположенную выше ступень дано образовать и нечто «интенционально-ориентирующим реакциям». Отсюда образцами такого рода реакций и правомерно признание критически оцененной Лениным «тяги к порядку», плюс, напротив, и часто вспоминаемого им «следования моде», а равно и «реакций мировоззренческого скепсиса» то и как источника критического восприятия в заимствовании неких представлений и обустройства на подобной основе некоего комплекса опыта. Сами собой практики такого рода ориентирующих реакций и подобает расценивать как основу для выделения равно и не просто воздействия «очевидного» опыта, но и последствий инициации некоей поисковой или любопытствующей формы проявления активности. Другое дело, что тогда и как таковой заимствуемый «руководящий» элемент опыта, как ни странно, уже достаточно прост - он и есть образец наглядной или спекулятивной, но элементарно регулярной формы представления; то есть - такой источник он равно и нечто «очевидный элемент» опыта, но лишь закрепляемый как допускающий обретение посредством чего-либо.

Далее специфику теперь уже более сложной формы интенционального проявления подобает отождествить и нечто «мимолетному увлечению», если «как увлечению» ему дано предполагать воссоздание и не иначе, как «преходящему». То есть если нам и доводится обрести впечатление от посещения или встречи, и мы так же неизбежно осознаем его кратковременным, то, по существу, фактически исходим и из идеи сложной зависимости. Избранному нами источнику и доводится понимать таким «кратковременным увлечением» то же «мимолетное увлечение идеализмом небольшой доли специалистов» порождаемое тем эффектом, что привносит в познание построение математических моделей. В этом случае не избежать приложения и следующей схемы: специалистов как бы «возбуждает» идея придания принципиального смысла математически формализованной картине мира, но одновременно неким иным наблюдателям очевидны и неизбежные ограничения такого подхода. Аналогичную специфику равно дано обнаружить и любому эффекту, создаваемому чем-либо, что изначально предполагает признание как нечто ограниченное в способности воздействия, известное по выражению «праздник проходит».

Другое дело, что куда большую сложность тогда уже дано обнаружить и тем формам интенциональных проявлений, что некоторым образом близки отмеченному нашим источником «ребячеству», - скорее всего, характерной склонности к «залихватской» манере поведения, в том числе и в когнитивной сфере, где также возможно убеждение, что «новое именование меняет существо и плана содержания». Конечно, здесь непременно прав Ленин с его неизменной приземленностью в части, что «выдумкой нового словечка невозможно отделаться от основных философских направлений», но какую именно природу и специфику и дано обнаружить той форме интенциональных проявлений, что предполагает отождествление подобного рода «ребячеству»? Скорее всего, здесь дано идти речи то не иначе, как о детской манере поспешать с совершением поступка в отсутствие должного внимания в целом «букету» существенных обстоятельств; то есть - это в известном отношении неоправданная надежда на то, что и «так сойдет». Или - это не просто вера в возможность «легкого решения», но и своего рода вера в саму возможность легких решений или - то и в возможность «простого способа» достижения цели. «Ребячество», скорее всего, это вера в то, что в известном отношении заносчивость - эффективный и достаточный способ действия.

Наконец, наибольшей сложностью в числе всякого рода форм интенциональных проявлений, если доверять «оценке» источника дано располагать и нечто «намеренным манипуляциям». То есть это в любом случае последствие обретения идеи, что достижение некоего эффекта уже невозможно иначе, помимо использования приемов введения в заблуждение или искажения положения дел. Если следовать за источником, то ему дано указывать и на нечто «недостаточное цитирование», то есть сокрытие информации, важной для получения вывода. Конечно, если и на деле предполагать манипуляцию, то не следует ограничиться и такой простой формой, но и элементарная манипуляция, если она каким-то образом и предполагает осознанную форму воспроизводства, и есть результат наличия особенной интенции, состоящей в идее «подготовки почвы» для оказания воздействия. В любом случае «намеренной» манипуляции, если она реально представляет собой последствие реализации намерения, и дано ожидать возведения равно же и к цепочке умозаключений, строящихся на основании осознания зависимости той же возможности достижения результата то и от подготовки подобающих условий.

По результатам же настоящего анализа проблемы «интенциональных проявлений» и правомерно предложение оценки, что всевозможных форм убежденности, уверенности и видения цели непременно же больше, чем дано показать источнику, но, как и в случае мотиваций и регулярных проявлений, и здесь дано нарисоваться нечто «контуру», что позволяет построение и условно «полной картины».

Кроме того, источнику дано разделять приверженность идее и такого развития темы мотивации и интенциональности, как особый предмет «возрастные и популяционные тренды и окраски интенционально-мотивационной специфики». Иными словами, мотивациям и интенциональным проявлениям как бы не дано существовать и «самим по себе», но предполагать связь с возрастными и прочими формами контингентной специфики и социальными тенденциями. Но, к сожалению, и единственный предложенный им пример подобного рода трендов - пример «возрастной дерадикализации», но нам следует допустить, что возможно построение и куда большего числа подобного рода связей. Во всяком случае, возникновение мотивации или интенции - никоим образом не результат действия лишь внутренних причин, но равно же и продукт влияния или результат заимствования.

Огл.  Формы реакции: эмоциональные проявления

Известное любопытство равно дано представлять собой тому обстоятельству, что используемому нами источнику не чуждо и «прямое разделение» возможных видов эмоций на «реактивные» формы и, напротив, «эмоционально устойчивые состояния». Хотя в данном случае не помешает обратить внимание, что специфика «устойчивости» проявления определенной эмоции - не обязательно порождение сугубо внутренних причин. В этом случае наш анализ и подобает начать с рассмотрения подобного рода «устойчивых» эмоциональных состояний.

Итак, о каких именно формах устойчивых эмоциональных состояний и доводится повествовать источнику? Таковы, конечно же, те же нечто четыре формы таких состояний - удовольствие, радость, отвращение и кошмар. Но здесь удовольствию и радости доводится наступать не иначе, как по причине поддержки точки зрения некоего лица рядом его единомышленников, а стойкое отвращение в том же авторе дано порождать или же неким тенденциозным фигурам, или - и чьему-либо заигрыванию с неприемлемой автору точкой зрения. Далее, прямой источник кошмаров для неких характерным образом мыслящих лиц дано составить признанию нечто философского принципа, так прямо и подрывающего последовательность мышления данных лиц. Однако и не более чем ознакомления с перечнем подобных форм все же недостаточно и для осознания присущей им специфики, хотя постоянство этих состояний и позволяет объяснение тем, что так или иначе, но им дано быть замкнутым на нечто постоянно действующий фактор. Иными словами, как таковой форме «эмоционально устойчивое состояние» и дано допускать признание как такого плана фигура подобного состояния, что прямо обусловлена продолжающимся действием фактора, и, положим, не просто действием, но и восприятием в значении «оказания воздействия». Собственно поэтому эмоционально устойчивое состояние - оно равно и состояние, прямо обусловленное наличием «стойкого подкрепления», и данное условие - не иначе, как некое существенное начало. Другое дело, что дано иметь место и неким иным эмоционально устойчивым состояниям, так или иначе, но порождаемым осознанием специфики «постоянства воздействия» некоего фактора.

Теперь если перейти к рассмотрению неких специфических, «реактивных» форм эмоциональных проявлений, то им, если последовать за источником, дано обнаружить и куда большее разнообразие, нежели чем «устойчивым состояниям»; саму реальность подобного разнообразия прямо подобает понимать равно и причиной рассмотрения данных форм не в целом, но в разбиении на группы. И здесь, конечно же, куда более предпочтительно открыть этот анализ разбором и такой группы «реактивных» эмоциональных проявлений как нечто «моторно выраженные эмоциональные реакции». Кроме того, здесь не исключено предположение, что и сам Ленин вряд ли был чужд таких проявлений, если он нашел нужным упомянуть в его работе тогда аж пять разновидностей этих форм - это и появление блеска в глазах, и розовение щек, и, кроме того, гримасы, ужимки и заключение в объятия. Но здесь розовению щек и появлению блеска в глазах равно дано представлять собой результат и нечто же номинальных «пощечин», что некоему автору сподобилось надавать приверженцам некоей точки зрения, - то есть, фактически, это формы «моторной несдержанности», что предполагают инициацию по причине остроты воздействия нечто сильного негативного раздражителя. Другими словами, подобного рода формы - они не иначе, как в известном отношении моторные «индикаторы» по существу состояния утраты самоконтроля. Причем когда такого рода реакциям, какими они и представлены в источнике, дано предполагать одновременный вызов в порядке развития одной и той же ситуации, то само собой этот момент утраты самоконтроля подобает понимать и как нечто «комплексную» форму такой утраты. Подобным же образом и «ужимкам с гримасами», как их представляет источник, равно дано следовать и рука об руку, прямо означая и нечто неприятную ситуацию отсутствия ответа у неких лиц на указание им на некие принципиально важные воззрения. Или, иначе, такого рода формы - это далеко не элементарная несдержанность, но и своего рода реакция «управляемая с позиций проявления, но неуправляемая с позиций формы или наполнения». Напротив, тому же «заключению в объятия» все же дано обнаружить облик то и характерно управляемой и осмысленной реакции, но равно и такого плана, что предполагает и нечто «эмоциональный экспорт» состояния одного лица равно и кому-либо иному. Более того, в ряд подобного рода «реактивных» форм эмоциональных проявлений отнюдь не исключена постановка и столь милого Ленину «веселья», собственно и охватывающего его самого по поводу описанного выше «розовения щек», что и позволяет признание той комбинированной одновременно и «экспортной» и «закрепительной» реакцией на, скажем так, развертывание некоей картины. В смысле же предмета предпринятого нами анализа существенно то обстоятельство, что в любом случае подобного рода реакциям и дано допускать признание равно же, как ограниченным и некими ситуативными рамками.

Другая отмечаемая нами в источнике группа «реактивных» эмоциональных проявлений - такого рода проявления, что относительно независимы от составляющей воспроизводства в моторной форме. В качестве таковых дано предстать ряду что положительных, что отрицательных эмоциональных откликов, таких, как сострадание и огорчение, горькие рыдания и возмущение, или - равно же и ликованию, восторженности и восхищению. Кроме того, отнесение к данному ряду правомерно и в отношении вносящего умиротворение «состояния удовлетворения». Причем используемому нами источнику дано затрагивать и предмет типологии такого рода реакций, например, определяя сострадание как носящее импульсивный характер, или - как «допускающее проявление и в нерасчетливой форме и даже в виде безоглядных поступков». Но следует сказать, что это уже некая цитата, вслед чему дано следовать и тому комментарию, где буквальным образом равно же в эмоциональной форме, Ленин позволяет себе утверждение, что «подобными несказанными пошлостями заняты десятки и сотни страниц эмпириокритической философии». Но мы все же позволим себе не пренебречь той оценкой, что состраданию некоторым образом дано представлять собой и нечто «проективное проявление коммунальности и в этом смысле начало позитивности и антиутилитарности человеческой природы, а также и очевидный образец стремления к устойчивости». Возможно, подобному «стремлению к устойчивости» не дано предполагать и возведения в абсолют, но ему дано представлять собой и нечто «психологический мотив» и, в присущем нам понимании, конечно же «настрой». Если от «сострадания» перейти теперь к «огорчениям» и «горьким рыданиям», что относятся к авторской речи, то им дано заключать собой подтекст указания и на всевозможные обиды от всякого рода непонимания или становления чуждой атмосферы. Однако наиболее любопытный момент, что дано заключать представленной в нашем источнике картине отрицательных эмоций, - это упоминаемое в некоем цитировании «возмущение», где оно предполагает оценку то и как предмет той манипуляции, что, в данном случае, дано предпринять собственно Марксу. Тем не менее, возмущение - это не только всякого рода формы его искусственной культивации, но и те, чье становление имеет место и у собственно автора, в частности, предполагая порождение и констатацией некоего, как он полагает, очевидного передергивания. Тут же следом и «ликованию» доводится ожидать представления как специфическому оттенку манеры изложения, и здесь же и разного рода «восторгам» - то и как взаимному признанию друг друга некими авторами на манер «рыбак рыбака», а «восхищению» - то и как порождению сходства в воззрениях или той же самой духовной близости. Ну и, наконец, уже более уравновешенное «состояние удовлетворенности» - не в пример Швейку, удовлетворявшемуся удачей избежать узилища, - это, напротив, и некая ироническая констатация, что некий автор при построении одной своей схемы все же сделал милость, и не удостоил упоминания леших и домовых. В итоге же в существенном для нас аспекте любые подобного рода эмоции и подобает расценивать как восходящие к различного рода формам настроя, далеко не одинаковым по типологии, даже предполагающим еще и как бы «привитие» в значении настроя. С другой стороны, достаточная длина представленного здесь перечня эмоциональных реакций - хотя она и не гарантия абсолютной полноты этого перечня, но - все же коллекция, заключающая собой и тот достаточный объем данных, что уже достаточно и для характерно детального воспроизводства картины «имплицитных» эмоциональных реакций.

Другой существенный фрагмент общей картины форм и разновидностей «эмоциональных реакций» доводится составить собой и такой любопытной форме, как те же «симпатии». Хотя, конечно же, на деле сложно определить, действительно ли симпатия будет предполагать отнесение к числу эмоционально устойчивых состояний или, напротив, к числу эмоциональных реакций - специфике симпатии дано обнаружить признаки принадлежности как одной, так и другой из названных форм. Кроме того, вполне естественно, что избранному нами источнику дано указывать на формы симпатии когнитивного толка - «учителя любимые учениками», хотя источниками симпатии равно дано предстать и состоянию личной привязанности, и - равно же и множеству иных возможных форм расположения, в частности той, что определяет симпатию к какому-либо знаменитому актеру. Но здесь, если вернуться к определяющей наш поиск постановке задачи, важно лишь то, что и симпатия как-то сопряжена с наличием настроя, причем, вполне возможно, далеко не единственного, и тогда как таковая ее действительность и позволит отождествление как прямое подтверждение предложенного нами решения.

Наконец, как нам довелось определить на основании материалов источника, в эмоциональной сфере равно же возможно существование и нечто «полуэмоций», то есть форм, что как бы «готовы вылиться» в эмоцию, но при этом не успевают и с обретением «формата» эмоции. К числу такого рода состояний или актов явно же возможно отнесение и как такового «проявления раздражения», когда негативная реакция налицо, но каким образом ей следует вылиться, пока что не очевидно. Естественно, что в избранном нами источнике речь идет о раздражении по адресу определенных идей, но идеи в подобном отношении - лишь повод для проявления раздражения. В интересующем же нас смысле существенно, что «раздражению» непременно дано ожидать отождествления как порождению ситуации конфликта условий среды с настроем у индивида, плюс к этому и как фактору отсутствия установки в части возможности внешнего выражения данного состояния.

При этом, конечно же, подобает отдавать отчет, что представленное здесь весьма скромное описание не в состоянии постичь реалий мира эмоций даже на уровне представления о «видимой части айсберга», но важно то, что все обнаруженные нами свидетельства, что непременно ожидают признание как принадлежащие случайной выборке, лишь подтверждают принцип доминирования настроя в самой «конституции» личности. И эмоциональности равно дано представлять собой все то же непременное порождение реализации в индивиде начала в форме «следования установке», пусть в том или ином случае такая установка и есть не более чем «пребывание в благоприятном расположении духа».

Огл.  «Личность плюс»: моторика и микромедиасреда

Непременное начало «изысканности» избранного нами источника равно дано составить и его способности вознаграждения нас знанием тех форм проявления индивидуальности, что принадлежат числу форм условного комплекса «личности плюс». Явные примеры такого рода «расширяющих» индивидуальность дополнений - нечто формы «телесной» моторики и метамоторики, а рядом и нечто формации «микромедиасреды».

Начать же анализ такого рода форм все же предпочтительно с более представительно освещаемой источником позиции, а именно - моторики и метамоторики. В таком случае, если начать наше погружение в проблематику моторики, то в числе ее форм возможно выделение и такого развернуто обозначенного в источнике предмета, чем дано предстать «конструктиву способа действия». К числу такого рода форм доводится принадлежать и таким их непременным проявлениям, как антиподы неуклюжесть и ловкость, а также горячность, бессмысленные повторения и забавные способы действия. Тем же ловкости и неуклюжести, хотя здесь им и дано представать лишь в примелькавшихся нам операциях обращения с когнитивными структурами, тем не менее, определенно дано указывать на наличие у кого-либо или «неловкого способа» отхода от некоей философской традиции, или, равно, «поистине фокуснической» способности ловли слабых мест той же философской традиции. Конечно, здесь не столь уж и просто уловить какую-либо связь с предложенным нами принципом «настроя», но если допустить подмену «настроя» нечто «настроенностью» в смысле специфики слаженности, то равно возможна констатация тех же «слаженности» и «разлаженности» как коррелирующих с тем же настроем. «Горячность», о чем дано толковать источнику, - она же и темпераментная форма защиты некоего положения или, напротив, опровержения тезисов. Связи подобной манеры действия с «настроем», как можно оценить, дано допускать возможность едва ли не прямого ее выделения. «Бессмысленные повторения» - ими в данном случае дано явиться не повторениям заведомо обреченных на неудачу попыток, но повторениям неких тезисов, обозначенных в чьем-либо понимании и неким характерным маркером. В этом случае уже определенно можно предположить и нечто манеру совершения действия, исполняемого вне предвидения как такового парирования вероятной реакцией - и это, конечно, или некий «настрой», или, с другой стороны, и нечто «лакуна в комплексе настроя». Смысл «забавных способов» действия как таковой источник почему-то предпочитает отнести к попыткам «заметания следов», конечно, не всяких вообще, но таких, что каким-то образом допускают возможность сокрытия. Здесь в смысле «настроя», конечно же, можно говорить и о такого рода начале, что предполагает либо наличие характерного упрямства, либо - и просто отсутствия осознания.

Но и помимо моторики, «подлинной как моторика», следует обратить внимание и на такого рода моторику, что не покидает пределов нервной системы. Конечно, в первую очередь здесь следует указать на такие особенности, как характерная острота ума или глубина памяти, но естественным для тематики избранного нами источника и правомерно признание такой формы «нейрофизиологической» моторики, как «забывчивость». Некоему, увы, единственному примеру забывчивости здесь довелось развернуть картину, что кому-либо доводится «проговориться по забывчивости». Тогда возможно ли понимание такого рода моторики, а к данной группе равно правомерно отнесение и элементарных рефлексов, равно и как нечто «производной настроя»? Скорее всего, такое понимание хотя и возможно, но в известной мере дискуссионно, но всему этому равно не дано изменять и такого рода специфики подобных проявлений, как нечто присущая им стабильность.

Далее в нашем последовательном продвижении нам подобает перейти к рассмотрению теперь и такого рода форм моторики, как присущий индивиду комплекс моторных средств реализации реакции. Конечно, от Ленина не следует ожидать напоминания о нежном шепоте, но равно и способностям разражаться стонами или ревом или совершать защитные движения также дано предполагать признание как способным обнаружить и их специфическое значение. По отношению природы подобного рода качеств защищаемой нами концепции «настроя» и подобает предложить ее возможное решение, но - равно и не настаивать на окончательности такого вердикта. Конечно, и «стонам», и «защитным движениям» явно не подобает знать и каких-либо иных причин помимо такого источника как некое стрессовое или даже болезненное состояние, но, с другой стороны, здесь вряд ли правомерно предположение и нечто должного уровня контроля над как таковыми формами выражения этих реакций, скорее представляющих собой автоматизмы. Другое дело, что построение «портрета» личности в какой-то мере невозможно и в отсутствие констатации характерной манеры проявления себя в сложной ситуации, вполне возможно, что не собственно формы «настроя», но нечто «внутренней инерции», слагающейся из автоматизмов, усвоенных практик и т.п.

Ленину равно выпадает возможность выражения критического отношения теперь и по адресу такого рода формы реализации личных качеств, что позволяют отождествление под именем «темпераментной корреляции». То есть - в этом случае не исключена догадка, что ему уже ничто столь не свойственно, как дискредитация значимости как таковой данности такого рода специфики, чему непременно дано означать или пребывание в поиске шумной компании, или, напротив, тягу к обретению спокойствия. Но в действительности личности, так или иначе, не уйти и от неизбежности выявления такого рода склонности, и потому индивид непременно и обнаруживает или же тягу к энергичным формам ведения деятельности, или - к обустройству окружения как средству поддержания «равновесия». Насколько нам дано понять, если человеку в своих жизненных обстоятельствах дано проявлять постоянство в специфических формах присущего ему темперамента, то этому просто невозможно предложить иного объяснения, нежели чем отождествления в значении характерно близкого тому, что в смысле отношений предлагаемой нами схемы и предполагает истолкование под именем «настроя».

Специфика, что по меркам используемой нами системы понятий допускает воплощение в имени «практик формирования микромедиасреды», - это либо проявляемая индивидом способность выстраивания окружения как окружения лица, приверженного неким практикам или воззрениям, либо, напротив, формирование подобной среды равно и в «открытой» форме, непременно и предполагающей следование конформизму. В этом случае если исходить из существа возможного примера, то в «логике» ленинского текста того же Беркли почему-то и дано ожидать представлению как «мыслителя, способного к воплощению в различные амплуа». То есть Беркли здесь непременно и предполагает признание конформистом - лицом, не приверженным неким строго заданным принципам, но способным к приданию своему поведению формы, что более подобает и неким складывающимся обстоятельствам. Напротив, как таковой Ленин в роли автора и преподносимые им «знаковые фигуры», в особенности один из них, - то равно и характерные «нонконформисты», рыцари без страха и упрека, действующие лишь на началах следования неким установкам и изгоняющие из ближайшего окружения даже и намек на всяческое приспособленчество. Подобным же образом и иного рода практикой формирования микромедиасреды дано предстать и нечто поведенческой «половинчатости», в нашем случае - «боязни или неспособности открыто, прямо, решительно и ясно рассчитаться с покинутыми взглядами». В интересующем нас смысле за всем этим и подобает предполагать действие неких посылок то не иначе, как в форме «настроя», так или иначе, но подвигающего личность к приданию окружению или характера окружения лица с тенденциозными представлениями или, напротив, приемлющего и известную всеядность. То есть - подобным образом некое непременное дополнение общей характеристики личности и дано составить признанию реальности теперь и некоей следующей существенной формы «придания настроенности».

Огл.  Вновь о «способности»: качества способностей

Определенному стечению обстоятельств, пусть не обязательно в «актуальной» форме, но неизбежно доводится наделять индивида равно же и качествами «творца». Как таковой же способности к творчеству не дано исходить и из иной возможности, помимо использования наличных способностей. Но мы в данном отношении уже определенно несчастливы в Ленине, явно банальном в характерном ему представлении о способностях, когда созданная им картина не знает оценок ни глубины эстетического восприятия, ни наличия особых творческих глаза или слуха, ни качества владения инструментом или качеств удивительной легкости слога. Ленин в своем следовании избранной им специфической манере готов судить в пределах лишь заданной себе «черты оседлости», идущей от неизменной у него как рефрен альтернативы «гениальность - глупость». Его не волнуют ни наблюдательность натуралиста, ни искусство экспериментатора, получающее выражение в тонкости постановки опыта, ни комбинаторные способности или проницательность математика или шахматиста, ни практическая сметка и оперативность коммерсанта, его беспокоят лишь ум и безумие как руководящие начала восприятия неких концептов или принципов.

Но и подобного рода характерно контрастной схеме «поляризации ума и безумия» равно же возможно выделение то и некоей же характерной типологии. С одной стороны, здесь и дано действовать вдумчивости как способности погружения в некую идею или гениальности как природе способности построения меткой фразы, а равно и «недостатку ума», «глупости» и «тупости» как источникам неоправданных претензий, самодовольства, индифферентности, избыточной приземленности или неуместной витиеватости. Или, иначе, подобного рода разделению, если не вдаваться в предмет справедливости предлагаемых оценок, и дано предстать разделением по признаку способности точности и пунктуальности выделения обоснований и посылок и, напротив, проникающих в построение некоего представления тех же натяжек или поспешности. То есть - что и гениальному художнику, что и глубокому мыслителю непременно важно наличие «верной руки» - как таковой способности верно схватывать и избегать фальши в построении предлагаемой схемы. Иными словами наличие способности - это, помимо прочего, и своего рода форма проявления «аккуратности», - или, положим, той же выверенности если не движений, то движения мысли, тогда уже лишаемого и всякой возможности отклонения от требуемого направления.

Но дано ли такого рода способности к «трассировке» порядка поступка, при отнесении к числу подобного плана поступков и процедуры мысленной спекуляции тогда ее понимание и не иначе, как нечто простой производной как такового «настроя»? Скорее всего, подобную способность и ожидает признание как производной «настроя», но непременно лишь «в том числе» такой производной; здесь, в частности, равно следует принять во внимание и вероятность такого сочетания как наличие способностей при их обременении умственной леностью. А чем именно и правомерно признание такого рода «задатков», что лишь при должном развитии и позволяют обращение подлинно «талантом» все же следует относить к предмету отдельного анализа. Во всяком случае, Ленин не готов предложить здесь каких-нибудь подобающих подсказок.

Огл.  Коммунальность: область персонального этоса

Человек - «существо общественное» и потому он не в состоянии не развить в себе и столь существенных ему качеств общественности. Как «существу общественному» человеку дано обустроить и нечто «аксиологический интерфейс» во взаимодействии с обществом, чему равно дано допускать продление и на самого себя, когда что в направлении общества, что в направлении на самого себя ему и дано обнаружить такое качество, как аккуратность. То есть, хотя с одной стороны, задание области персонального этоса исходно и предполагает возложение на присущую личности специфику «позиционирования в обществе», но такому видению уже не дано допускать его отождествления как «окончательному». Поскольку, с другой стороны, способности позиционирования дано и прирастать тем, что и самоё себя индивиду дано характеризовать равно как «объект и адресат» его же собственных действий, то потому и по отношению к себе он равно вынужден выстраивать и такого же рода характерный этос. Конечно, от избранного нами источника напрасно ожидать представления таких известных или важных качеств этоса, чем и правомерно признание той же «заботы о красе ногтей» или качества обходительности, но, несмотря на такой недостаток, этосу дано найти здесь и характерно подробное представление, что явно приглашает к его подобающему использованию.

Итак, этос не просто реален, но ему равно же характерно задание и присущей направленности, и тогда наш обзор и подобает начать с рассмотрения позиций, где такая направленность или не столь значима, или характерным образом универсальна. Положим, здесь лучше начать с анализа ряда позиций, существенных для самого индивида - усердия, старательности, педантизма, добросовестности, последовательности в ведении деятельности, а равно и неряшливости, невежества и лености мысли. Ясно, что в правилах источника такого рода маркерам и дано представать характеристиками форм литературного творчества или актов познания, где пример «лености мысли» и дано составить биологизации истории, а примеру одновременно невежества и неряшливости - не иначе, как оказаться характерной чертой «игнорирования содержательной составляющей» неких широко известных тезисов. В русле подобного рода тренда и как таковой «старательности» дано отметить и нечто старание замолчать некую точку зрения, причем и «усердию» не избежать подобного целеполагания - проявления лишь в случае принесения неких «клятв и божб», когда, напротив, «педантизму» дано удостоиться представления и в значении непременной черты лишь одного из мыслителей. Равно и характеристике «последовательность в ведении деятельности» дано предстать как нечто качеству группы мыслителей, когда «добросовестности» довелось удостоиться и более разнообразного представительства, а потому предполагать отдельный анализ тогда же и с нашей стороны. Для как такового источника «добросовестность» и есть нечто характеристика, знающая ее приложение к следующим вещам - с одной стороны, такому качеству дано отличать нечто эпизодические «актовые» формы, подобные вынесению оценки, и, с другой, равно отличать и как таковое позиционирование индивида, на что дано указывать и случаю «добросовестного врага». Но тогда хотя в отношении определяемой нами постановки задачи данной типологии вряд ли дано что-либо прояснить и в предполагаемом нами «раскладе», но она вряд ли отменяет и как таковое предложенное нами решение - скорее всего, любые подобного рода позиции - то непременно проекции неких установок, вполне вероятно, в ряде случаев и бессознательных. Хотя нельзя исключать, что такого рода установкам равно дано представлять собой и результат усвоения опыта социального взаимодействия, но в важном нам смысле подобной специфике вряд ли дано порождать и хоть сколько-нибудь существенные изменения.

Тот предмет рассмотрения, чей анализ подобает начать вслед за анализом «универсальных» форм индивидуального этоса - это и нечто формы, что, скорее всего, или по большей части или и само собой направлены вовне. Конечно же, такого рода специфике и довелось обозначить те же прохиндейство и ханжество, а следом за ними важничанье, стыдливость, и здесь же и порядочность и уважительное отношение, а, кроме того, проявление терпимости и двуличие, а, равно - научную добросовестность и уважение к печатному слову, и вместе с ними и честность. То есть самой реальности таких форм дано обеспечивать индивиду возможность выхода «на широкий простор» выбора «стратегии и тактики» поведения либо прямо по отношению социального коллектива или - по отношению отдельных лиц, либо - по отношению нечто, уже обнаруживающему качества объекта усвоения для некоей социальной общности наподобие научных открытий. Если это так, то - что именно как таковому источнику и дано расценивать равно же и в качестве очевидных образцов проявления или, положим, тогда и как таковой специфики прохиндейства, ханжества и двуличия? Так, признаваемым им примером ханжества и дано предстать философскому идеализму, что «ханжески отвергает материализм при разборе вопроса об идеальности или реальности мира с тем, чтобы на уровне экзистенциальных запросов практиковать материализм в самом грубом смысле», с чем, конечно, невозможно не согласиться. Равно и упоминаемое в источнике прохиндейство фактически порождение той же природы - такова якобы деятельность «литературных проходимцев занятых спаиванием народа религиозным опиумом», «двуличие», согласно версии источника, это контраст между суждениями, произносимыми на публику и адресованными узкому кругу или такое использование некоего представления, за что адепт подобного понимания «не желает отвечать». То есть - в отношении всех указываемых здесь форм вряд ли возможно какое-либо сомнение, что всем им и дано обнаружить специфику установки, а, значит, и некоего «настроя», если только им не дано предполагать признания как порождения недомыслия. Далее, некую следующую группу форм индивидуального этоса направленного вовне дано образовать тем же важничанью и, напротив, стыдливости, а также уважительному отношению и уважению к печатному слову - все это, так или иначе, и есть нечто «демонстративы», или проявления, если не напрямую, то по факту предполагающие фиксацию в социальном окружении. Сама собой направленность вовне всех таких форм и определяет собой такое продолжение нашего анализа как рассмотрение нечто «пары противоположностей», в качестве чего и дано предстать такой паре, как важничанью и стыдливости. Но в отношении «важничанья» наш источник все же не удосуживается предложить развернутую характеристику, для него оно лишь иронический компонент выражения «важничанье пустышкой», когда, напротив, «стыдливость» - едва ли не форма «регулярного выражения» в ленинской речи. Хотя и подобной завидно регулярной форме не везет с уточнением во временных пределах, но ее уже вознаграждает типологическое закрепление - обращение или стыдом за поступки, скажем, высказывания или литературные поделки, за «родство» с кем-либо, или и за чью-либо неловкость, наконец, это и стыдливость как ощущение неуместности, характерное выражению «стыдливый материализм». В подобном отношении и всякого рода установке, чему, вне всякой связи с условием постоянства или, напротив, нерегулярного характера, дано определять те же «важничанье» и «стыдливость» также выпадает указывать и на возобладание в индивиде того или иного настроя. Другое дело, что тогда уже «уважительному отношению» и «уважению к печатному слову» - им равно дано ожидать и любопытного усреднения в силу правомерности той очевидной причины, что предпочтение источника - непременное упоминание этих форм лишь каждую в ключе отсутствия. Так у некоторых мыслителей дано исчезнуть уважительному отношению к собственным воззрениям, когда они желают обнаружить причастность некоей популярной доктрине, а «уважения к печатному слову» тогда недостает и одной упоминаемой Лениным фигуре, не заглянувшей в некую весьма известную литературу. И тогда если в одном случае непременно и подобает подозревать действие установки, то во втором - да, и при возможности «случайного» влияния, опять же, всякое осмысленное пренебрежение изучением литературы - оно же и влияние установки. Завершить же настоящий этап нашего анализа подобает рассмотрением и таких форм, как те же порядочность, научная добросовестность и честность. Конечно же, это всяким образом универсальные формы, применимые не только к другим индивидам, но, равно, и в отношении самого себя, и все они в истолковании используемого нами источника - непременно «формы неприятия» фальсификации или подлога; тогда в подобном отношении такого рода формы - они же и очевидным образом установки. Наконец, на наш взгляд, и «проявлениям терпимости» дано составить собой и нечто свою особую статью. В любом случае, «терпимость» - это не нечто гомогенное, но, напротив, разнообразие форм, за чем, соответственно, дано скрываться и неким специфическим мотивам. Используемый нами источник, что характерно, яростно не приемлет формы терпимости ряда философских концепций к мистике, чему дано предполагать признание то и как нечто «терпимость в значении пособничества». Но равно же возможно указание примера и одно время широко склоняемой «терпимости к недостаткам», чему не избежать признания и как склонности к прощению слабостей. Но какая бы она ни была, «терпимость», если ей и дано составить нечто осознанный выбор, то возможную специфику ее природы все же следует искать и в наличии владеющего индивидом настроя.

Подобным же образом среди множества различного рода форм реализации персонального этоса нам довелось обнаружить и нечто формы «внутренней дисциплины» или «имманентной манеры», где примером первой и правомерно признание «совести», а второй - равно же и «ребячества». Тогда если задаться целью обобщения той типологии, что отождествляет с подобными формами то и как таковой источник, то «ребячество» в его понимании - мысль о том, что изобретение нового понятия позволяет как бы «отделаться» от сложной проблемы, а «совесть», с одной стороны, это нечистая совесть, с другой - форма совестливого поступка. Но в этом случае мы уже позволим себе не воспринять такую типологию, ограничившись извлечением из нее не более чем подсказки, - «ребячество» тогда и подобает расценивать как нечто манеру импульсивного, нисколько не критически взвешенного планирования поведения, а «совесть» - как форму планирования поведения, исходящую из порядка некоей опережающей оценки. Причем здесь равно не правомерно и то допущение, что «совесть» - некая нравственно положительная совесть, идею чего и подобает парировать примерами криминальной совести или своего рода совести в бизнесе, полагающей более нравственным успех бизнеса даже при условии ущерба потребителю. Отсюда и для беспокоящих источник когнитивных проблем «совесть» - это, по сути, идея приверженности поиску истины, невзирая уже ни на что. И если «совесть» в этом случае и подобает расценивать не иначе, как порождением настроя, то и «ребячеству» в подобном отношении так же дано предстать как порождению настроя, но, по сути, - теперь уже его «наигранной» формы. И одновременно в его естественной ипостаси «ребячество» все же следует связывать с известным недостатком осознанности. Но также здесь не исключено и допущение, что недостаток осознанности, ведущий к ребячеству - все же это не настрой сам по себе, но некая его «параформа», чему в условном понимании равно дано предполагать представление как некоему инварианту «настроя».

Теперь, вслед за прояснением ряда существенных форм этоса нам подобает предложить нашу оценку и двум следующим приводимым источником формам. Одна такая форма - практика задания планки, вторая - позитивная программа выстраивания «благих намерений». По сути, как мы позволим себе оценить, от нас здесь вряд ли потребуется и той особенной проницательности, чтобы выделить в природе подобных форм и само собой манеру или практику развития или опоры на некий ценностный фундамент. Либо, в одном случае, действиям или поступкам следует предполагать некий уровень достаточности, либо идею «благих намерений» и подлежит расценивать как идею смысла поступка. В части же типологической специфики предлагаемый нашим источником пример практики задания планки - что-то подобное требованиям к жене «быть выше всяких подозрений», когда «благие намерения» - опять-таки, пример и нечто «регулярного» выражения. А тогда и в «ряду употребления» формы «благие намерения» просто невозможно не увидеть и те же ложно понятые намерения, и благие намерения, дискредитируемые самой их реализацией, и просто декларативную форму таких намерений и, наконец, и само свидетельство их наличия. Конечно, в интересующем нас смысле подобная типология вряд ли продуктивна за исключением момента, что наличие благих намерений - это и любым образом наличие устойчивого настроя, как равно той же специфике дано отличать и практику задания уровня требований.

В таком случае приходит время и подведения итогов нашего анализа сферы персонального этоса, что в присущем нам понимании вполне заслуживает и такой оценки, как подтверждение предложенной нами схемы и, кроме того, равно же оценки теперь и в качестве источника представлений о возможности неких исключений или «уподобленных форм» настроя. Или - благодаря проведению такого анализа у нас и дано сложиться картине, что индивид способен располагать и такими формами когнитивной или интеллектуальной инерции, как недостаток осознанности, слишком короткая дистанция предвидения, ограниченность опытной базы, чему равно дано предполагать признание и в значении инварианта настроя. Или притом, что личности присуща способность обретения настроя непременно как продукта характерного генезиса, для нее равным образом не исключена подверженность и некоей форме «инерции», что любым образом позволит признание как «продолжение в установке» всё тех же дефицита способности или инициативы индивида.

Огл.  Идеал репрезентации: индивид - «средоточие воли»

Для используемого нами источника, наверное, просто невозможно не коснуться и такой проблематики, как волевые качества личности, но, к сожалению, здесь она ограничена пределами прямо-таки скромной картины. Тогда не помешает начать с рассмотрения тех качеств, что предполагают оценку как нечто качества ограниченности волевого начала или формы «безволия».

Итак, если последовать за источником, то очевидными образцами недостатка волевого начала или безволия и правомерно признание как таковых боязливости, трусости и малодушия, причем в смысле частоты упоминания наш источник отличает и выделение в нем «боязливости». Тогда если не предполагать никакого греха в подобного рода «расстановке акцентов», то чему именно и дано стоять за подобного рода формой «недостатка воли»? Здесь если опереться на найденные нами примеры, то характеристике «боязливости» главным образом дано означать состояние или неспособности к открытому обозначению философской позиции, или - неспособности к совершению поступка окончательного разрыва с кем-либо или чем-либо, или ей дано означать и боязнь «сказать правду» как и боязнь отождествления себя тогда уже с чем-либо. А если обобщить, то подобного рода «боязливость» и подобает характеризовать как нечто страх заявления себя как нонконформиста, своего рода подверженность влиянию устрашения, в конечном счете, исходящего из ограничения широты коммуникации или социального признания. И тогда какими бы смехотворными и не могли бы показаться подобные страхи, но в экзистенциальном смысле угроза ограничения поля социального взаимодействия все же допускает признание как существенная форма угрозы. Но отсюда и как таковая подобная «боязливость» как практика предупреждения существенной угрозы - непременно практика следования установке, хотя, в ряде случаев, может статься, и не осознаваемой на уровне рефлексии, но не более чем подсознательной. А далее то нечто, что используемый источник и предпочитает расценивать как «малодушие», - ему дано предполагать признание то и как неспособность к постоянству в приверженности, здесь - к приверженности философской традиции. В принципе, нам сложно оценить, что такое подобное «малодушие», во всяком случае, здесь неприемлемо и исключение влияния неразумности и даже безалаберности и бессистемности. Но тогда и отстаиваемый нами принцип «настроя» здесь равно позволит обращение и нечто же возможным инвариантом теперь и в форме недостатка развития интеллекта, чем и правомерно признание той же неосмысленности. В любом другом случае подобное «малодушие» - оно же и возможное следование установке конформизма. Наконец, «трусость», как полагает наш источник - это практика выбора заведомо слабого, но никогда не сильного оппонента, хотя и собственно оппонент в данной схеме равно подлежит определению как отвечающий тем же. Отсюда и сама собой «трусость» будет предполагать признание попыткой упреждения ущерба, явно ожидаемого от некоего взаимодействия. А если под «трусостью» понимать и намеренный выбор слабого оппонента (или - «укромного местечка», если говорить в общем случае), то она и есть очевидная установка или настрой.

Используемый нами источник равно указывает и на такие явно позитивные формы волевых качеств, как смелость и манера «знай наших», хотя, если быть точным, употребляемые лишь в ироническом ключе. Тогда если кому-либо и дано обнаружить недостаток смелости для признания, то другому - то и свойство повести себя столь безоглядно, что его действия - лишь карикатура на манеру «знай наших». Хотя подобный материал и не позволяет признания как подобающий для построения должной типологии, но, тем не менее, и манера «знай наших» - явное следствие принятия установки, а тогда и «смелость» не столь однозначна и ей равно дано принимать и форму «безрассудной» смелости. И вновь мы имеем дело с наличием настроя или действительностью его инварианта, тогда уже не подконтрольного разуму.

Другое дело, что этой коллекции волевых качеств дано принять к себе и такое пополнение, как нечто волевая посылка, прямо позволяющая становление самого себя посредством некоего самоотождествления. В обычном случае - это характерный выбор некоей формы общественной, политической или культурной приверженности, в нашем случае - «комплементарность» к контенту, способность «молиться» на некий тезис, принцип или концепцию. В подобном отношении равно не исключен и фактор влияния того или иного настроя, если и не само собой реальности подобного настроя.

Но рассуждениям источника равно дано упускать и некий момент, невидимый в их поле зрения - то обстоятельство, что качеству «букета» волевых качеств равно дано предполагать обращение и нечто важнейшей характеристикой личности. То есть для человека, явно не лишенного смелости в части совершения поступка, равно естественно обнаружить стеснительность и в части выражения собственной мысли, хотя, конечно, более частое сочетание - смелость в речах и трусость когда доходит до дела. Здесь равно возможна и та комбинация, как смелость в предложении грандиозных планов и, напротив, прямой страх их воплощения, как и отсутствие страха тяжелой работы, но здесь же и прямая боязнь осознания смысла и цели деятельности. Равно возможно и настойчивое следование некоей приверженности и при этом страх и перед каким-либо анализом определяющего ее предмета, как характерное большинство современных верующих уже определенно испытывают и страх перед теологическим диспутом. Однако, на наш взгляд, специфика подобной избирательности - отнюдь не предмет прямого воздействия настроя, но, напротив, результат синтеза или комбинирования элементов, что и предполагали выделение посредством предпринятых здесь «теоретических изысканий». Тогда если и посмотреть на предмет такого рода сочетания как на собственно предмет синтеза, то он позволит признание то не иначе, как продуктом установки, собственно и определяющей подобный синтез, или - в известном отношении установки то и как бы нечто «внутренней аксиологии».

Огл.  Формы социализации: характерные манеры

Комплексу личностных качеств не только дано предполагать выражение посредством характерной психологии или комплекса способностей, но и посредством действительности такого ряда способностей, как формы и возможности вовлечения в коллективную организацию или, проще говоря, в становлении «форм социализации». В свою очередь эти формы неоднородны по типологии, и их обзор лучше открыть рассмотрением явно более удобного для анализа типологического отдела, чем и дано обратиться репрезентации в коллективе на положении обладателя характерной манеры или манеры совершения действия. То есть человек для окружающих способен представлять собой известную ценность теми же присущими ему аккуратностью, дотошностью, исполнительностью, или готовностью поддержать или вовремя остановить, дать ценный совет и т.п. В таком случае, какие подобного рода качества находят признание теперь и со стороны нашего обычного источника?

Если повести речь о «манере действия», то здесь наш источник явно не изощрен и потому склонен ограничиться лишь следующими двумя характеристиками, чем довелось предстать и - тем же «кокетству», и - манере «срываться в бой», то есть - приверженности решительной манере совершения поступка. Тем более что под «кокетством» источник равно склонен подразумевать нечто допустимость для мыслителя заигрывания с неуместными доктринами или формами философской традиции, а характеристика «срываться в бой» в его понимании - привычка с ходу и без всякой задней мысли допускать формулировку неких идей. Здесь если и строить суждение, принимая во внимание предмет двух названных нами примеров, то им скорее дано указывать вовсе не на настрой, идущий из некоего разумного начала или уровня способностей, но на нечто идущее от некоей неразумности уже как инварианта настроя. То есть в подобных случаях нечто условным «заместителем» настроя и правомерно признание нечто известной неорганизованности.

Избранному нами источнику не дано обойти стороной и такую любопытную форму манеры действия, как состояние подконтрольности поступка, но в этом ему доводится выделить всего лишь позицию «неосторожности» при странном пренебрежении ее прямой альтернативой, а также осмотрительностью, внимательностью и т.п. В нашем смысле и осторожность, и неосторожность, а также любая иная форма контроля поступка - они же и результаты следования принятой установке

Специфика «манеры действия» - равно отличительная особенность и такой формы ведения активности, как совершение когнитивных актов. К счастью и здесь нашей коллекции извлечений дано обозначить следующие три позиции - концентрированное оппонирование, положение сбитого с толку и само собой специфику «путаника». «Концентрированное оппонирование» - это фокусировка на некотором предмете критики, вызванная резким неприятием объекта критики, положение сбитого с толку это странным образом положение «наполовину» сбитого с толку, ну а «путаник» - то и само собой специфика некоего индивида. Нам тогда равно не доводится ожидать за всем этим и чего-либо иного, помимо наличия характерного настроя, но в случае «путаника» - то и отсутствия должной разумности. При этом нам следует лишь выразить сожаление, что в источнике мы не находим ни слова ни о проницательности, ни о глубокомыслии, ни об образованности или способности «легко схватывать».

Другую немаловажную форму «манеры действия» дано составить собой и нечто навыкам в части совершения акта «событийной формализации», в нашем источнике - только лишь «признания», но, кроме того, и отрицания, а равно же и договоренности, обещания или подтверждения и т.п. Здесь, конечно же, из идеи структурирования социального пространства нам также легко выйти и на условие наличия установки, что и определяет способность к формулировке «признания» и т.п.

Наконец, что столь органично избранному нами источнику, ему рано дано допускать выделение и такой типологической разновидности манеры действия как «глупые и бесплодные формы деятельности». На наш взгляд, и такого рода далеко не положительным формам дано ожидать признания хотя и как порождения разумности, но, одновременно с этим, и порождения неразумности.

Огл.  Индивид: специфические способности оператора познания

Человека отличает и такое важное качество способности понимания мира, как осознание мира или же в некоем освещении, или - под неким углом зрения или - в представлении вполне определенной, но не какой-либо иной комбинацией фрагментов. Равно человека дано отличать пусть в своей основе и универсальной, но в частном представлении характерно специфической вооруженности средствами и орудиями познания. Подобным моментам, пусть в значении лишь отдельных проблесков среди беспорядочного потока дано иметь место и в как таковом нашем обычном источнике.

Тем не менее, источник не находит нужным приведение пусть хотя бы и каких-либо адресных характеристик процесса предложения доказательств, употребления возможностей интуиции, часто многостадийного процесса получения важнейших технических решений или ревизии неких представлений по основаниям дополнения объема опыта некоей новой эмпирикой. Тем более что как такового Ленина и подлежит расценивать скорее как не владеющего, чем способного прибегать к аргументации из технической области, и, вдобавок, часто путающегося и в ряде важных положений естествознания. Другое дело, что источнику, далеко не бедному по разнообразию заключенного в нем содержания дано судить и о таком средстве ведения рассуждения, как применение посылок - «козыряние словечком и ходом мысли заимствованными у реакционных профессоров». Равно и иным столь близким пониманию Ленина средством ведения рассуждения также дано предстать и практике употребления авторитарной ссылки, в просторечии - «ссылки на ученые имена». Здесь нашему «рядовому марксисту» хотя и дано адресовать упреки другим в подобном образе действий, но и самому быть бесконечно увлеченным процессом извлечения цитат из суждений ряда знаковых фигур. Насколько же нам дано судить, то совершению и такого рода актов дано носить характер действия «совершения мышления», но как таковой идее подобного действия равно же свойственно покоиться на убеждении, то есть - на наличии установки или настроя.

А далее наш источник не обходит стороной и ту существенную составляющую практики обретения убеждений, как распознание в ком-либо качеств единомышленника. Причем важно понимать, что отождествление как единомышленника - никоим образом не поверхностная оценка, но в любом случае представление о достаточном числе моментов совпадения во взглядах или манере ведения рассуждения. Скорее всего, здесь возможно предположение воздействия и нечто комплекса установок, позволяющих признание единомышленником - это и понимание возможности одинаково мыслить, и - понимание открытости такой возможности совпадения для ее верификации, и, конечно же, наличие установки на поиск в окружении носителя совпадающих представлений.

Наконец, и некий третий и последний известный нам пример некоей когнитивной практики дано составить и такой столь любезной источнику форме, как вышучивание. Кроме того, здесь также следует понимать, что вышучиванию равно же дано допускать признание еще и как одному из наиболее употребительных средств или способов разрешения неких проблем и для собственно автора; и здесь же и единственному употреблению в источнике характеристики «шутники» дано обнаружить никак не прямой, но иронический смысл. Отсюда вышучивание и подобает расценивать как средство прямого воздействия на психическую устойчивость, нежели чем средство ведения рассуждения, ему в куда большей мере дано покоиться на той же конфликтной установке вкупе с пониманием эффективности такого рода воздействия или - потому и представлять собой средство деморализации или, напротив, повышения тонуса.

Здесь если позволить себе и такую вольность как отказ от заданной источником тональности, то проблематике когнитивного инструментария и подобает сопоставить не только влияние настроя, но и влияние развития умственных способностей, о чем уже сложно судить посредством представления таких примеров, как шутка или авторитарная ссылка. Данные соображения и позволят нам перенести рассмотрение предмета, чему же именно и доводится стоять за индивидуальностью помимо условия настроя тогда и на одну из последующих стадий предпринятого нами анализа.

Огл.  Индивид: социализация посредством актовых форм

Не только в человеческом, но и в животном бытии совершению неких актов дано означать и совершение поступка задания нечто формы социальной причастности, таковы не просто дружеское общение или поддержание деловых контактов, но и выражение приязни, неприязни, предостережения, поддержки и т.п. Для принятой у нас постановки вопроса подобного рода акты и подобает характеризовать как нечто формы «социально-деятельностной активности функционально-социализирующего толка», чему, в свою очередь, дано предполагать конкретизацию тогда уже посредством анализа ряда примеров, взятых из всё того же источника.

Тогда если мыслить «в логике источника», то средствам социализации, обретаемым в силу развития некоей активности, равно же доводится обнаружить и специфику факторов, достаточных для воспроизводства и такого рода порядков как порядки воплощения нечто «обстоятельственных рядов» условий, предопределяющих становление такого рода форм. Непосредственно же источнику прямо дано указывать на действительность двух факторов подобной природы - состояния униженности (условно как производного «череды» унижений) и цепи неприятностей. Иными словами, индивиду доводится знать и ту возможность социального представительства, как нечто положение адресата унижающего воздействия («забитость») или жертвы череды неприятностей; а если уйти от представленных в источнике примеров, то индивиду равно дано предполагать и признание субъектом череды успехов, пережившим период приключений или просто погруженным в серые будни. Казалось бы, любой подобного рода «обстоятельственный ряд» дано отличать и специфике не более чем «внешней» индивиду атрибутики, но по существу это не так. Как и отпетому уголовнику не дано признавать «унижением» перемещение на нары, так и не всякому индивиду дано оценить неприятности или радости как «унижения», «неприятности» или «удачу». Если для кого-либо необычные ситуации - они же и «приключения», то в ином понимании - они и серые будни. Следовательно, и для социального позиционирования в качестве субъекта унижения или пережившего череду приключений неизбежно и осознание себя как пережившего подобное состояние. Отсюда и позиционирование себя «через ряды обстоятельств» тогда уже как субъекта такого рода «ряда обстоятельств» - то непременно настрой. Тем не менее, здесь возможна и внешняя идентификация индивида с такой спецификой, иной раз совершенно не связанная с его внутренним состоянием, - но такого рода сугубо внешнюю меру действительности личности мы позволим себе вынести за пределы рассматриваемого нами предмета.

В числе же прочих форм социально-деятельностной активности ничто так не любезно собственно Ленину, как нечто «актовые эмоциональные демонстрации». В состав данной группы и правомерно включение тех же лобызания, посыпания головы пеплом, раздирания на себе ризы своя, исполнения музыкальных композиций и танцев. Конечно, в «сухом философском» контексте за всем этим и подобает предполагать существенно критический или иронический посыл, но для нас подобные проявления любопытны в присущей им «прямой» природе или в значении трансляции в возможное окружение и нечто владеющего индивидом эмоционального состояния. Другое дело, что совершение такого рода действий не исключено и в состоянии аффекта, но и аффект на наш взгляд - инвариант настроя, ну а если подобные действия некоторым образом разумны, то за ними и подобает стоять наличию настроя.

Также наш источник смог порадовать читателя и такой формой обстоятельственного ряда деятельностного начала социализации, чем правомерно признание увиливания. Естественно, что увиливание - далеко не уникальная форма в своем типологическом классе, и в нем также дано состоять и непременной готовности предложения помощи, и - способности обращения в шутку, и знанию готового ответа едва ли не на любой возможный вопрос. Здесь, конечно же, возможно выделение и характерной манеры непременно же поиска внешнего совета или странного рода «прямизну реакции». Если все это так, то в отношении подобного рода форм вряд ли правомерно выделение такого рода начал, как аффект или же любые иные формы бесконтрольного отклика, но возможно предположение и различного рода разумности, где каждой специфической форме разумности дано «порождать и впитывать» то и ее специфические разновидности установки.

Но если «обстоятельственные ряды» и отличает возможность их действия на «факторном» уровне, то это вряд ли воспрещает и такого рода воздействия, что позволяют оценку как нечто «прямые формы» акта социализации. Или - индивиду равно доступна возможность совершения и такого рода действий, что непременно позволяют признание как нечто акты прямого формирования или устранения неких связей социальной ассоциации. Тогда дабы элементарно описать подобное многообразие, нам, не прибегая к прямому перечислению, и подобает начать с разделения таких актов на ряд возможных типологических подгрупп. В частности, к одной из таких подгрупп и правомерно отнесение актов образования и формирования связей социальной ассоциации, и - равно же и актов нарушения такого рода связей. Так, действиям разрушения связей ассоциации дано обрести выражение и в такого рода поступках, как акты деморализации, выражения неприятия, проявления антипатии или дискредитации. Напротив, к ряду образования и поддержки связей ассоциации дано принадлежать действиям, подобным содействию и помощи, заключению компромисса и проявлению конформизма, проявлению солидарности, поступков поддержания дружбы и проявления преданности. Далее действия формирования и поддержания связей в порядке определенного «статусного упорядочения» будут предполагать их представление либо, как действия клиентской идентификации, либо, в дополнение, как акты прямого выражения сервильности. Кроме того, к числу действий «формирования и поддержания» связей равно правомерно отнесение и некоей группы демонстраций, как правило, позитивного свойства - действий выражения привязанности, публичной идентификации, демонстрации мироощущения, актов демонстрации приличествующих моменту, просто поступков выражения симпатии или актов выражения одобрения. Актам формирования социального фона отчего-то довелось удостоиться от источника представления лишь в виде «дипломатического» характера поступка, но странным образом не в практике выражения в прямой и нелицеприятной форме. Ну и, наконец, по отношению общества здесь подобающее место дано найти и становлению личности как носителю эгоизма.

В таком случае, если и смотреть на мир «глазами Ленина», то человеку и дано обнаружить поистине массу возможностей формирования различного рода связей и зависимостей, как расширяющих социальное представительство, так и ограничивающих круг репрезентации. Но насколько в значимом для нас смысле и важна как таковая типология подобного рода актов, доводится ли ей предопределять и некое усовершенствование предлагаемой нами схемы или и в подобном случае нам не переступить и ранее обозначенных пределов? Нет, скорее всего, природе такого рода актов и не дано предполагать выявления иного плана установок помимо привычных настроя как порождения разумности и подсознания как различного рода автоматизмов или форм безотчетливого тяготения. Другое дело, что как таковому разнообразию и своего рода «сети» такого типа связей равно дано предполагать и не иначе, как управление самой способностью обретения или задания настроя, что показывают примеры и таких актов, как акты проявления конформизма. Возможность идти на уступки, смягчать атмосферу конфликта и обращаться к поискам примирения - равно же образцы и нечто внутренней рефлексии и «переоценки ценности настроя», то есть функционала управления, направленного не в сторону внешнего адресата, но обращенного на некое собственное состояние. То есть и психология, если она действительно и «психология», - это и в известном отношении «политика», проявление осознания равно, что объема возможностей, что - состоятельности целей и задач, а равно и достаточности внешнего и ресурсного подкрепления для реализации заданной установки. Но, к сожалению, как владеющая Лениным идея критического отношения к конформизму, так и крайняя краткость представления им ситуаций проявления конформизма, уже не открывают перед нами столь желанной перспективы, а в поступках выражения похвалы, приветствиях и выражении презрения нам вряд ли можно обнаружить хоть что-либо новое то и помимо уже известного.

Далее, к сожалению, предмет «эгоистического начала» явно несчастлив в нашем источнике с представлением хоть сколько-нибудь полезного развернутого описания. Другое дело, если исходить из нашей собственной оценки, то эгоизм - он любым образом и нечто выбор жизненной стратегии, причем, конечно, не следует предрешать в какой мере верной, но, тем не менее, выбор некоей конфигурации социального пространства, больше включающего лишь себя и собственные интересы, нежели чем интересы окружающих. Напротив, возможная альтернатива в виде формы «душа общества» - позиция, более включающая окружающих, нежели самого себя; и опять же, к сожалению, здесь нам вряд ли будет полезен и как таковой используемый источник.

Если же, исходя из представленной здесь картины, перейти к вероятному обобщению, то способности индивида к выстраиванию системы социальных связей дано предполагать отождествление не просто как наличию начал подобной способности, но заключать собой и составляющую влияния опыта такого синтеза. Тогда, как бы и не хотелось этого Ленину, но и «выражение презрения» - никоим образом не собственно установка, как-то следующая из глубины души, но непременно и форма конформизма или форма задания стратегии, кажущейся более выгодной для некоей особенной ситуации. А тогда в иной ситуации, где, скажем, предметом такого «презрения» и хотелось бы избрать некую знаковую фигуру, этому образу действий дано принять и карикатурные формы, поскольку великим людям, как и всякому руководству, кому дано лишь «задерживаться», почти что «нельзя ошибаться», когда доступной им и дано предстать лишь возможности «разделения заблуждений». И напротив, Ленин непременно прав и в его иронии относительно «похвал», что адресованы не просто за достижения, но по большей части и означают форму поддержки со стороны единомышленников кого-либо разделяющего убеждения здесь же и как таковых хвалителей.

Конечно, многогранности личности дано сказаться и в том, что ей равно присуща и способность развития некоей специфической активности, скажем, организации и управления состоянием коммуникации. В этом случае нашему источнику скорее дано предлагать примеры уже не поступков, но - форматов такого рода актов, где один такой формат - формат придания подобной активности характерной телеологии, другой - придания порядку ведения коммуникации своего рода «окраски». Конечно, явно проще здесь дано обстоять делу с той же телеологией, непременно связанной с возможностью выбора целевой установки, что, в частности, и обнаруживает «разоблачение», хотя здесь возможна и такая встречная направленность, как восхваление, и - тому же ряду дано допускать продолжение и в поучении, осведомлении, расспросах, уточнении и т.п. Для присущего нам понимания любую установку и подобает расценивать не иначе, как установку, и здесь для понимания теоретических начал такого рода реальности нам вполне достаточно уже выработанной выше теоретической «базы». Однако иному положению дано отличать и те известные из источника иллюстрации, что характеризуют фактор стилистической «окраски» практики ведения коммуникации, более того, еще и представленные там с куда большим размахом. Или - тогда и дано идти речи то и о нечто издевательской манере порядка поддержания коммуникации, и - форме, определяемой как «маскировка содержательной и концептуальной специфики», или, напротив, «проявлениях откровенности», и равно - и об утомительной манере изложения и многоречивости. К сожалению, Ленин не находит нужным отметить в ком-либо равно же и «живость» речи, что могло бы и обернуться нас существенной пользой. Потому при вынесении оценки фактора «стиля» мы и не смогли избежать известных трудностей - в пределы подобного рода градации источник находит нужным определить равно, что явно намеренные, что и - вряд ли намеренные порядки совершения поступка. Однако здесь возможно и указание на обстоятельство, что если несколько выше нам довелось наблюдать как «настрой» способен определять то же критическое осознание собственного опыта, то теперь в отношении манеры коммуницирования следует указать на реальность иногда и проскальзывающего «недостаточного осознания» своих же собственных способностей. Человеку нередко дано обращаться многоречивым не в силу тяги к говорению, но - по неспособности к связному выражению мысли. Равно и «проявления откровенности» нередко позволяют признание лишь следствием недостатка культуры, а «утомительной манере изложения» дано обнаружить причину и в неспособности отслеживать реакцию собеседника. А если все это так, то и предмету стилистической специфики коммуницирования вряд ли дано расширить «поле» предлагаемой нами условной «теории», но, как и в предыдущем случае, дано лишь обогатить структуру ее типологического «шлейфа».

Наконец, присущую человеку способность к познанию равно доводится отличать и возможностям ее облечения некими формами совершения акта. Избранному нами источнику дано осведомить о трех таких вариантах - когнитивном инжиниринге, когнитивном экспорте и, помимо того, и о нечто формах «когнитивного конфликта». Когнитивный инжиниринг для избранного нами источника - отнюдь не подчеркивающее выделение или множественное повторение, но, как там водится, «облачение в наряды декламации», укрывание под спудом и заметание следов. То есть это всякого рода «тактические» приемы представления в выгодном свете того, что иначе могло бы предъявить и некие упущения и недостатки. Конечно, в действительности когнитивному инжинирингу дано знать и непременно более богатую типологию, включающую в себя и всякого рода приемы концентрации или, напротив, «разжевывания», методы мозгового штурма и множество иных подобных форм. И равно за всем этим следует видеть и некий настрой, но никак не «всего лишь» настрой, но, в любом случае, - комплекс установок, поскольку вряд ли следует предполагать возможность и каких-либо подобного рода действий, тогда уже и не особо сложных в реализации. По сути, инжиниринг собственно и возможен лишь в случае, когда некто в состоянии предложить не просто способ разрешения проблемы, но как-то опереться и на видение существа проблемы. Подобным же образом, что столь характерно для используемого нами источника, формой «когнитивного экспорта» дано быть признанным лишь исключительно оглуплению, хотя формами подобного «экспорта» равно возможно признание и тех же привития культуры, научения способностям познания и коммуницирования, само собой образования, передачи практического опыта и т.п. В собственно инициирующей части за этим и не дано стоять чему-либо иному помимо привычного для нас настроя. И, наконец, источник ограничен лишь одной известной ему формой когнитивного конфликта, а именно, - «полемикой», хотя здесь возможны и такие формы, как конкуренция вполне достаточных решений, осознание под разными углами зрения, или - различие установок в части выделения «важного». Тогда под прямой природой когнитивного конфликта куда скорее и подобает подразумевать наличие настроя, хотя здесь равно же не исключена и такая форма, как элементарное непонимание. Человеку нередко дано вступать в конфликт по предмету наличия неких представлений и в случае, когда для него что-либо все так же сохраняет неясность, а собеседник испытывает затруднения и в части предложения подобающего объяснения, или конфликтующему лицу просто доводится страдать и узостью понимания. Случай когнитивного конфликта - тот случай, с чем вполне успешно доводится справляться и предложенной нами «теории».

Теперь если поразмыслить над предметом возможного обобщения, то и анализ возможностей социализации, реализуемых посредством совершения неких актов, никоим образом не опровергает, но лишь подтверждает предложенную нами концепцию «настроя». Но данному анализу равно удается привнесение и некоего расширения ее типологии теперь уже за счет охвата тех форм, чему или дано следовать из способности самоконтроля поведения или, напротив, следовать из недостатка охвата такой формой контроля. В любом случае, исследованию различного рода индивидуальных способностей непременно же дано обращаться и обретением картины равно же и подлинной значимости «настроя» и его интеграции и кооперации с другими существенными привходящими «начал индивидуальности».

Огл.  Социализация: ассоциативная адаптация

Если попытаться точно воспроизвести «присущее Ленину» понимание, то индивиду доводится предстать предпочитающим и нечто «удобные» формы социальной и просто межличностной ассоциации. Индивидуальности прямо дано предполагать проявление и в том, что, положим, скорее для человека характерно искать компромисс или тяготеть к разжиганию конфликта, или, положим, предпочитать поиск дружеского расположения, или, напротив, ему ничто так не мило, как пребывание во вражеском стане.

Если это так, то каким именно формам ассоциативной адаптации личности и дано составить предмет интереса используемого нами источника? Здесь своего рода «логика» сюжета и определяет концентрацию на тех же эгоизме, или, возможно, его альтернативе «мещанской установке на формирование общности интересов», а равно - непризнании принадлежности и с ним же и желании быть принятым за кого-либо, а также дружественности и враждебности, трусливом конформизме и, наконец, «ханжески мотивированном выборе притягательных начал». Этот перечень, если и определять, основываясь на его содержании типологию образующих его форм, скорее подобает признать указывающим на различия между «естественными и прямыми» и, напротив, скорее «наигранными» формами ассоциативной склонности. С одной стороны, человеку как бы «имманентно» присуще тяготеть к поиску дружеского расположения или не пренебрегать возможностью развязать конфликт, как ему же не дано исключать и выявления характерного позитива в жестком эгоизме или, напротив, тяготеть ко всему, чем и вознаграждает широчайший коллективизм. С другой стороны, человеку как бы равно «имманентно» или даже в силу культурной установки дано следовать манере «не выдавать себя» и потому и пребывать в поиске наилучшей маски, откуда и проявлять ханжество, скрывать принадлежность или выдавать себя за кого-либо.

Другое дело, что же именно в подобной специфике и подобает расценивать как нечто существенное в интересующем нас смысле? Скорее всего, здесь прямо правомерна гипотеза, утверждающая реальность такого рода условности, как нечто многостадийные формы задания установки или «настрой, порождающий настрой». Из некоей склонности к дружественности или враждебности дано проистекать и характерной форме дружеских проявлений, а равно же и неким формам враждебной направленности. Здесь из само собой осознания, что же именно и подобает декларировать при следовании некоей внешней системе ценностей равно же дано следовать и настрою на позиционирование как приверженца подобного рода ценностей. Кроме того, и благоприятной реакции в обществе равно дано способствовать закреплению коллективистских мотивов, и, напротив, неумению поставить себя в обществе дано усиливать развитие эгоизма. Иными словами, если всем предыдущим формам индивидуальной специфики и дано было знать за собой настрой или же его аналог, но всего лишь просто обустроенный в формате конечной формы условности, то здесь нам и дано обнаружить форму настроя, что в некоем ряду зависимости подкрепляет собой становление и некоей следующей формы.

Самому же заявленному здесь пониманию равно же дано предполагать и постановку следующего вопроса, - в какой мере такого рода форме обретения индивидуальности как социальная адаптация дано предполагать обретение и как нечто состоянию глубины построения «интенционального поля»? Насколько некий действующий настрой сложного порядка и предполагает поверку возможным подкреплением то и нечто наличием настроя «общего порядка», или, быть может, и нечто «широкого» порядка, чему уже дано следовать и из такого «общего» порядка? Насколько личности и дано реализовать себя не посредством воспроизводства «обобщенного типажа», но посредством той частной формы реализации персональности, чему некоторым образом дано лишь «отсылать» к неким общим началам индивидуальности? Возможно, что исследованию предпочтений в области социальной ассоциации и будет дано раскрыть природу такого важного начала индивидуальности, как «глубина опосредования» нечто «изначальных мотивов», непременно руководящих и как таковым «становлением индивидуальности».

Огл.  Индивидуальность - продукт и начало «расширенного социотипа»

Бытовым реалиям сложно предполагать что-либо более привычное, нежели манера «встречать по одежде», то есть, фактически, представление, что подбор внешних покровов - он же отражение и внутреннего состояния. Иными словами, и в практике репрезентации индивиду не дано не проявить и того условного «облачения», что ему удается обрести и в процессе социализации. Потому нам и подобает озаботиться осознанием подобного «облачения» то не иначе, как в значении нечто специфики «расширенного социотипа», откуда и попытаться понять, что именно дано означать такого рода условности, в любом случае не исключающей отождествления как подбор индивидом необходимых ему средств персональной репрезентации в тех же предметной и культурной среде.

Для настоящей постановки задачи, если и последовать за источником, то и рассмотрение предмета «расширенного социотипа» разумно открыть анализом такого аспекта, чем правомерно признание нечто «средств, служащих экстерналистскими маркерами». Здесь нашему источнику и дано обнаружить выделение таких разновидностей подобного рода средств, как «форма почитания обозначаемая как лавры», признание великим человеком, а равно и маргинальность, и - здесь же и выделение нечто признака «чистоты и невинности». Иными словами, личности явно дано предполагать и такую возможность социального позиционирования, как те же признание «гением», увенчание лаврами, признание невинным как дитя, или, наконец, наделение и теми или иными качествами маргинала. Тогда если даваемая обществом оценка и не предполагает ошибки, и индивиду и на деле дано стойко подкреплять одну из подобных квалификаций, то и здесь дано идти речи о подверженности установке, настрою или нечто подобному, собственно и определяющему некую манеру поведения, а, положим, не поиск альтернативной формы. И равно за этим дано следовать и шлейфу разумных и неразумных вариантов установки и т.п.

В предпринятом нами анализе теперь на очереди и следующий предмет, что, так или иначе, но располагает спецификой «расширенного социотипа» - в данном случае, комплекс социально-психологических составляющих. К их числу правомерно отнесение нечто форм психологического подкрепления или угнетения, что образуют собой содержание внутреннего мира, определяя порядок действий или как исходящий из учета реальности таких влияний или - из условия подверженности предубеждению. Собственно же природу таких состояний и дано образовать состоянию фиксации индивида на действии тех форм угнетения, чем и возможно обращение тех же забитости, чувствительности к негативным оценкам или негативной реакции, а равно и стороннего наделения признаками неприличия или неприглядности, чувствительности к покрытию позором или «отождествлению чудовищным человеком». В таком случае, что именно в «явлении» фиксации личности на подобного рода формах угнетения и подобает отметить теперь и в интересующем нас смысле? Здесь, с одной стороны, правомерно указание и на «забитость» как на явное следствие действия направленного и последовательного угнетения, причем не всякий раз намеренного, но нередко и непроизвольного, и, помимо того, и на ряд форм фиксации индивидом воздействия внешнего угнетения, чему тем или иным образом дано восходить к присущей ему чувствительности. Или - с одной стороны здесь правомерно выделение нечто «накопительного» варианта формирования настроя, и, с другой, - нечто «порогового» варианта, что в самой своей природе предполагает наличие и еще одного настроя, что обуславливает формирование данного настроя то и как характерно произвольного. То есть если некоего индивида со стороны внешней среды за что-либо и не «покрывать позором», то в нем не дано вызревать и осознанию себя же как «опозоренного», хотя, быть может, он и предоставляет некие поводы для подобного рода «покрытия позором». То есть - в отношении такого рода форм защищаемой нами концепции уже дано исходить и из идеи построения теперь не иначе, как сложной комбинации всевозможных влияний, где некоей характерной установке не дано определяться самой, но формироваться лишь как следствие действия предшествующей установки. Однако помимо форм психологического угнетения используемому нами источнику дано предлагать и примеры форм психологического одобрения, таких, как признание заслуг, знаки одобрения и возможность предложения развлечения. И здесь в отношении признания заслуг и знаков одобрения непременно и напрашивается порядок анализа, что совпадает с порядком анализа тех же пороговых форм чувствительности к угнетению, с теми же выводами, но, в данном контексте, «противоположного знака». Другое дело, что возможность «предложения развлечения» - явно и несколько иного рода форма, что предполагает необходимость и отдельного анализа присущей ей специфики. Тогда в отношении фактора «развлекательности» вполне правомерно предположение следующих двух вещей: с одной стороны, качество «развлекательности» - универсальное свойство массовой психологии, но при этом и не обязательно отличающее «любую возможную» аудиторию, и, с другой, такой способности дано соответствовать и нечто индивидуальному порогу восприятия. Таким образом, чтобы для некоей формы стимуляции и открывалась бы возможность обретения качества «развлекательности», то, с одной стороны, и подобает вступить в действие совпадению широкого круга особенных установок, и, с другой, подобные комплексы равно обнаруживают специфику характерно «массовых», и, равно же, их не минует и корреляция с социокультурным типом личности. Отсюда и способность личности находить развлечение равно же позволит приложение к ней то и все тех же принципов нашей привычной концепции, но теперь - с учетом такой привходящей, чем дано предстать и нечто культурно-накопительной инерции. Тогда интересующемуся подобной проблемой лучше обратиться к выводам тех лингвистических исследований, что и позволили выделение специфического качества понятности анекдота то непременно кругу лиц, укорененных в некоей социокультурной среде.

Но равным же образом расширенному социотипу дано знать возведение не только лишь к экстерналистским маркерам или психологическим корням, но и возведение к действительности такого комплекса, чем и правомерно признание нечто комплекса «когнитивных форм расширенного социотипа». В данном отношении и как таковое виртуозное владение Лениным догматикой марксизма следует понимать одной из таких «когнитивных форм» расширенного социотипа. Но, к сожалению, в тексте своих сочинений Ленин лишь намекает на фактор «словарного запаса», прибегая к выражению (скорее, оговорке) «не терять лишних слов», и не предлагает никаких иных иллюстраций вполне возможных важных привходящих как таковой когнитивной формы расширенного социотипа. Конечно, нам никак не помешает дополнить обнаруженное им понимание тогда же и указанием, что объем опыта, богатство накопленных впечатлений, словарный запас и - не просто словарный запас, но и устойчивый навык культурной нормы и нормы словоупотребления равно предполагают отождествление как нечто элементы «когнитивной формы» расширенного социотипа. Сюда же правомерно отнесение и своего рода способности следования тренду и отслеживания вектора культурной тенденции, а равно и столь существенной способности к поддержанию надлежащей тональности. И, конечно же, нашему осмыслению подобного рода практик равно дано опереться и на основные идеи все той же предложенной здесь концепции «настроя», но, в данном случае, теперь и как нечто «установки мобилизации» на поддержание в себе определенного круга качеств и способностей, а также их использование. Но, с другой стороны, здесь также возможно вступление в действие и нечто «впечатлительности» и открытости для восприятия той или иной струи в общем «потоке опыта», что позволит признание теперь и нечто сложной результирующей одновременно и физиологического механизма, и, - равно и «культурного прессинга» ряда наиболее значимых форм культурной традиции. Или - теперь уже нечто «прямым дополнением» настроя дано предстать и нечто результирующей одновременно и персоналии как продукта «определенного качества», и, равно, и характерной «настройки» со стороны некоего комплекса внешних влияний. Или, иначе, в подобных обстоятельствах само собой «настрою» и дано исходить из такой посылки, как в известном отношении «питательная почва», на чем, в общем, ему и доводится «произрастать».

Положению неотъемлемой принадлежности расширенного социотипа равно дано отличать не только формы внутреннего или ассоциативного становления, но и своего рода формы внешнего вещного обрастания. Современного человека невозможно представить и вне таких непременных атрибутов как должный гардероб, иногда пусть и самый элементарный. Но, к сожалению, тематика «вещного обрастания» не обращается ни в одном из пунктов предметом внимания избранного нами источника, и потому нам и остается предложить лишь собственный перечень подобного рода форм. Конечно же, сюда определенно возможно отнесение тех же библиотек, коллекций, подбора гардероба и подбора меню, предметов обстановки, садов, комплектов инструментов и т.п. И в отношении связи с интересующим нас условием «настроя» в таком случае и правомерно предположение наличия настроя на образование подобных комплексов, и, точно так же, и настроя на должное умение их использования. То есть элементам вещного мира уже в значении конкретного сочетания «цели и средства» и подобает предполагать отождествление равно же, как продукту воспроизводства настроя или результату действия установки.

Еще одним вполне возможным порядком воплощения расширенного социотипа дано предстать и такой форме его воплощения, как представительство индивида в значении субъекта и объекта агрегации. Конечно, в первую очередь здесь правомерно указание на такие формы агрегации, как принадлежность семье, клану, наличие подданства, но и нам в отношении подобного предмета все же подобает последовать за тем же источником. В частности, нашему источнику дано напомнить и о такой вполне возможной форме агрегации, как агрегация по избранному образу действий или, иными словами, агрегация «на условиях задания телеологии»; он также вознаграждает нас представлением и о такой форме, как «ассоциация на условии долженствования». Равно же источником агрегации дано предстать и нечто агрегации по признаку распространяющейся на индивида следующей извне активности, а также нашему источнику дано указать и на наличие «референсных форм» агрегации. И, наконец, ему также довелось предложить примеры равно же и неких принадлежностных форм агрегации, но только не тех, с которых мы начали.

Но поскольку содержание источника явно не в состоянии подсказать нам и какого-либо рода план анализа форм агрегации, то мы и позволим себе опору на собственную интуицию. Начать такой анализ и подобает с последней из указанных выше позиций, или - с исследования форм агрегации «по принадлежности». В перечень такого рода форм дано войти и таким отношениям принадлежности, как принадлежность семье, клану, подданству, а равно - спорящей стороне, союзническим связям, используемому кем-либо средству, например, нахождению на положении чьей-либо «правой руки». Или, иначе, формы социальной агрегации «по принадлежности» - равно же и формы, чему дано восходить как к постоянным, так и переменным началам, как к атрибутивным, так и модальным основаниям, важно лишь, что здесь имеет место некая обязательность, иногда и характерно «генетическая», а иногда располагающая корнями и в нечто присущем индивиду постоянстве. Тогда последний вариант и позволит осознание как нечто «наш случай», где принадлежность индивида некоей агрегации и возможна лишь потому, что индивид характерно подвержен влиянию настроя. С другой стороны, важна и «генетическая» принадлежность, но ей вряд ли дано предполагать и какой-либо особый анализ. Но в противоположном случае как таковому наличию «настроя» уже дано обращаться источником приобщения индивида равно же и к некоей социальной агрегации.

Далее наш анализ подобает обратить и на такой явно не «проходной» предмет как агрегация, образуемая по признаку распространяемой на индивида следующей извне активности. Конечно, для понимания используемого нами источника это далеко не характерные нашим дням «целевые аудитории», но - положение субъекта наложения наказания, объекта преследования, а равно и адресата травли, или - то и получателя медвежьей услуги. Конечно, здесь невозможно исключение и такого плана картины, когда человеку доводится предстать не только адресатом санкций, но и адресатом благодеяния, и даже само собой благожелательности. Но, конечно, избранному нами источнику все же более естественно погружение в «реалии» практики санкций, нежели чем в проявления сочувствия. Если это так, то каким же образом и дано отразиться на личности ее положение адресата такого рода способов целевого воздействия? Конечно, здесь не исключена и возможность выбора - или в одном случае личности дано меняться под действием всякого рода санкционного давления или, равно, получения поддержки, или в другом - воспринимать подобный фон явно же и нейтрально. То есть - если личность и проявляет открытость для всякого рода давления или содействия, то в ней и дано развиваться тому, что принято определять как нечто «комплекс» (известный в наше время пример - «комплекс заложника»), и здесь и правомерно предположение наличия настроя. Но и такого рода настрой непременно же индуцированный, а потому ему равно же дано знать за собой и такое начало, как наличие далеко не единственного, но непременно комбинации факторов. Во всяком случае, личности дано жить с «чувством униженного» или, положим, «обманутого» и подобного рода «осадок» - непременно существенный аспект для как таковой человеческой экзистенции.

«Референсные формы» агрегации, - в чем мы готовы совпасть и с как таковым источником, - на деле разновидность форм агрегации на началах внешнего влияния, но только лишь такие из них, где индивиду никоим образом не дано отделять себя как причину данной реакции от как такового наличия такой реакции. Тогда если следовать источнику, то и возможно приведение примеров таких специфических видов референсной агрегации как формы, собственно и предполагающие отождествление как нечто «референсные резонансы». В частности, это такие формы как «нажаловаться на свою голову», статус объекта посвящения или объекта возмездия, выбор ориентации в любом случае понимаемой как эпигонство, или, наконец, статус субъекта рекомендации. Скажем, если и предложить здесь толкование того же «эпигонства», то и само существование индивида омрачит впечатление, что ему доводится огласить не собственные мысли, но идеи иного реального автора. На наш взгляд, если данной специфике и дано налагать отпечаток на личность, то равно, что ее бытованию, что возможности формирования не обнаружить здесь и каких-либо иных составляющих, помимо тех, что и определяет предлагаемая нами «теория» настроя, что тогда и не привносит нам чего-либо нового, помимо лишь усложнения порядка формирования установки.

Также нашему источнику доводится указывать на реальность и такого рода специфической формы агрегации, как агрегация по характерным манерам. Конечно, это не предмет нашего источника распространяться о дурных привычках или - повествовать о манере пить не закусывая, но отчего-то в его тексте дано найти себе место и тем же плевкам. Если же быть точным, то в порядке «прямого цитирования» наш источник находит нужным указание лишь такой формы, как «совершение действий на ощупь». Но если не гнать от себя мысль о продолжении данного ряда, то равно возможно выделение и достаточного множества оснований для такого рода агрегации - от точно рассчитанных действий или склонности к спонтанным побуждениям и так вплоть до манеры «долго раскачиваться и быстро исполнять». Конечно, моделирование подобного рода специфики личности - равно же и выделение настроя, причем не обязательно разумно заданного. Но, в ином случае, если обратиться к попытке осознания той характерной манеры, как манера съеживаться перед заходом в холодную воду, то здесь нам подобает покинуть пределы сугубо культурной парадигмы и подумать об истоках подобной реакции в как таковых особенностях физического развития. Но в любом случае и подобной разновидности «манер» каким-то образом дано выходить и на природу влияния установки.

И, наконец, немалое место в избранном нами источнике отводится и тому, что в нашем понимании позволяет признание как «формы вовлечения в связи ассоциации на условии долженствования». Таковы проявления снисхождения, сострадание, высмеивание и шутовство или, в конце концов, заигрывание. Иными словами, здесь индивиду по отношению к другому индивиду и дано обнаружить способность выстраивания нечто «характерно различимой» формы взаимодействия. И опять же, нам вряд ли посчастливиться с обретением какого-либо иного «ключа» к такого рода схематизации, помимо нашей конструкции «настрой». То есть и в настоящем случае дано иметь место сложному комплексу сочетания факторов, когда одновременно дано вступать в действие и пониманию партнера, и - пониманию самого себя и своих возможностей, а также представлению и о возможном эффекте от вероятного поступка. Так если Ленину и дано было предвидеть такую реакцию на его творчество как настоящий анализ, то, возможно, он повел бы себя и куда более осмотрительно. Но в его понимании любым образом и преобладал настрой, в составе которого не оставалось и места представлению о само собой осмеянии собственно и определяющей его поведение ментальности.

Отсюда наиболее существенный результат в целом анализа «расширенного социотипа» дано составить нечто «концепции отпечатка», собственно и означающей признание связи социотипа нечто «наложением» на внутренний мир индивида. В развитие данного положения и качество внешней среды - всяким образом качество «матрицы», чему дано «творить» индивида в значении «оттиска»; но и индивиду здесь вряд ли доводится обращаться не более чем «листом бумаги», но равно обнаружить способность и преломления такого воздействия сквозь ряд образуемых им «призм».

Огл.  Причудливые образы слияния разумности и эмоциональности

Формированию личности во многом дано происходить таким образом, что разумности не столько дано предполагать лишь «пересечение», но и как таковое развитие строить на «эмоциональном фундаменте». Одновременно и самой эмоциональности дано обнаружить возможность образования форм, что позволяют признание продолжением разумности. То есть эмоциональность и разумность - не просто сложное переплетение, но они равно же нечто формы или начала единства, и тогда в осознании природы данной комбинации нам поможет и следующая выборка ряда отмечаемых источником характеристик.

Здесь если исходить из присущего нам понимания, то вряд ли сколько-нибудь странным дано предстать тому обстоятельству, что более масштабно представленной в нашем источнике формой равно, что разумно базированной эмоциональности, что, быть может, того же самого, - исходящей из эмоциональности разумности - и довелось обратиться «комизму». Но к рассмотрению специфики «комизма» мы позволим себе перейти лишь в завершение настоящей стадии анализа, а пока обратимся к анализу неких иных форм, что удостоены в нашем источнике куда более скромного освещения.

Допустим, что правомерна и такая возможность, как признание в качестве нечто форм сочетания эмоционального и рационального начала того же любопытства и здесь же эмоциональных проявлений изумления и удивления. В этом случае следованию за источником и дано вести нас к такого рода осознанию любопытства, чем дано предстать лишь иронической форме истолкования, что, скорее всего, допускает объяснение отсутствием у автора вряд ли помешавшей ему любознательности к предмету научно-технической тематики. «Изумление» нашему источнику дано изобразить лишь двумя случаями изумления автора, одним - от возможности «самостоятельного мышления рабочего» и другим - от «существования людей, способных брать всерьез философа, преподносящего» некие рассуждения, а также случаем изумления и некто иного по причине обнаружения им в составе некоего текста и некоего содержания. То есть - в этом случае дано идти речи не об изумлении по поводу проявления кем-либо присущих лишь исключительно ему и недоступных каждому качеств, но скорее об «изумлении неожиданностью», когда имеет место нечто стандартный прогноз, но что-либо ведет себя не согласно прогнозу. В любом случае и такому изумлению и - совершенно неизвестному Ленину изумлению от возможности обретения совершенства явно дано предполагать привязку к действующей установке, собственно и ориентирующей на ожидание только такого, но не иного порядка. «Изумление» здесь - лишь «импульс», исходящий от установки на остроту реакции тогда уже в случае нарушения установки на ту же достаточность предложенного прогноза. Любопытство же, если это любопытство к чему-либо тривиальному, идущему от реальности некоей недостаточности - опыта, интеллекта, - это скорее то же изумление, но порождающее установку на попытку определения источника или причины изумления. Напротив, в таком случае и нечто позитивное любопытство, идущее от возможности обретения нового знания - явный продукт и нечто установки на поиск новой области приложения способностей. Любым образом, такие зависимости изумления и любопытства - это и некие состояния или моменты, вполне соответствующие и как таковым квалификациям защищаемой нами теории настроя.

Продолжение нашего пути - исследование и такого рода когнитивных форм, что, так или иначе, предполагают формирование или под влиянием или - благодаря следованию эмоциональной установке. В подобном качестве и правомерно признание тех же упоминаемых источником романтизма или романтического характера мировосприятия, как и состояния прельщения. Конечно же, сюда напрашивается включение и скептического характера восприятия или пессимистического настроя, или - чуть ли не патологического недоверия, но, увы, источник не собирается вознаградить нас такого рода примерами. Но каким именно образом ему дано характеризовать то и как таковой «романтический характер мировосприятия»? В отношении такого рода форм источнику и доводится следовать мысли, «что рационалистический тренд социального прогресса подавляет в обществе романтические тенденции», хотя, как мы понимаем, эта оценка не безусловна, но - не исключает продолжения и в приведении достаточного перечня такого рода форм мировосприятия. Подобный перечень и дано открыть [ментальному] эгоизму, оккультизму, продолжить солипсизму и идеализму, найти себя здесь и «любым возможностям непомерного расширения Я», а, кроме того, и метафизике в ее значении обращения к запредельному и ей же, но понимаемой с позиций сугубо отвлеченного синтеза. Так или иначе, но сюда же правомерна постановка и нечто «социал-демократического идеала организации всего труда государством», что весьма показательно. Но в любом случае здесь правомерно предположение воздействия и нечто принципиальной установки понимания, определяющей и нечто его функциональную установку, откуда нашему анализу подобного предмета и надлежит расширить предложенные источником рамки. В отношении же «состояния прельщения» наш источник, увы, указывает не на вариант, когда мужчина пребывает под обаянием женской красоты, но лишь на то, что автор статьи прельщен наличием в ком-либо и нечто характерного сочетания - в данном случае специальности ученого и убеждений верующего. В определяемом же нами смысле любое состояние прельщения, что и прямо указанное источником, что и его возможные аналоги, что также следует принимать в расчет, и предполагает отождествление как воплощение неких ожиданий. В сознании индивида непременно дано бытовать востребованию, чему именно дано удовлетворять или - некоей наблюдаемой реальности, или - некоей картине, или, конечно, и некоей специфике. А как таковому внешнему уже больше дано тяготеть к реальности условия случайного, фактически не более чем падающего на почву заведомо сформированного востребования.

Некое следующее вполне возможное продолжение данного ряда дано составить и такой специфике, как предубеждение или интеллектуальная приверженность. Только в случае романтического характера мировосприятия или состояния прельщения мы наблюдали действительность настроя, и не наблюдали формы его воплощения, что приходила или извне или «обретала конкретные очертания», то, напротив, для состояния предубеждения или интеллектуальной приверженности настрою дано «бросить якорь» то в гавани и некоей же формы его воплощения. Или - здесь тому же характерному настрою, пусть и как такового романтического мировосприятия, дано открыться для осознания то и как предполагающему особенную форму мировосприятия.

А далее от всякого рода предметов не более чем «тональности» возможен переход теперь уже к специфике такого рода форм индивидуальной психологии, как нечто «мании и фобии». Но здесь лишь подобает выразить сожаление, что избранный нами источник содержит лишь единственный пример «англомании», но равно же возможно и допущение, что количество разного рода фобий или маний скорее велико, нежели мало. Конечно, источник происхождения подобных форм - наличие и нечто разумного или неразумного выбора, причем здесь равно правомерно предположение и некоей корреляции между предметом мании и уровнем разумности инициирующей ее установки. Хотя, конечно, исследование подобного предмета невозможно и без должного анализа, но и сами собой мании и фобии - продукты следования установке, и здесь нашему анализу вряд ли доведется найти для себя и что-либо новое.

Далее нам следует продолжить рассмотрением и такого рода форм, чему намеренно дано предполагать выявление признаков или черт эмоциональности, а именно, эмоциональных маркеров и эмоциональных форм критики. В этом случае перед нами и дано раскрыться картине не эмоций как таковых, но, скорее, их рациональной трансляции или рациональной эксплуатации, хотя, конечно, и здесь возможно образование «смеси», идущее от некоего преобладания, в чем не подавлена и некая составляющая, по большей части - эмоциональное начало. Другое дело, если допустить прямое пренебрежение всякого рода формами «неполной очистки», то и нарочитое задание эмоционального маркера - в используемом нами источнике - маркера «гнусности», как и нарочитое представление критики в эмоциональной форме - оно и не иначе, как следование рациональной установке на достижение ожидаемого эффекта. А, следовательно, в смысле предложенной нами «теории» это и явно тривиальная постановка вопроса. В тех же случаях, когда возможно предположение «неполноты очистки» рациональности от эмоциональности, как, напротив, - и наделения эмоциональности оттенком рационального, здесь не исключено приложение и неких положений нашей «теории», но лишь тех, где предполагается введение и таких аналогов настроя, как недостаток осознания или неполнота контроля неких реакций. Во всяком случае, и реальность рациональной трансляции или эксплуатации эмоциональности и реальность неполноты контроля эмоциональности вряд ли следует понимать предметами, способными составить особенную сложность для предложенной нами схемы.

Теперь же нами дано владеть сознанию момента, что мы уже расчистили требуемое поле, чтобы погрузиться и в ту специфику источника, что ему дано проявить не только характерный педантизм в констатации «комизма», но чуть ли не перенести центр тяжести на констатацию и всякого рода проявлений стыдливости. Здесь и чувство стыда, исходящее от наличия родства, и от собственных деяний, и от собой же и предложенных выводов, от нелепости своей позиции и даже от мысли, что он мог бы так поступить, и, вдобавок и стыдливость как эвфемизм, что определенно укрывает и некую явность. Однако если взглянуть на эти свидетельства под углом зрения интересующих нас оценок, то окажется, что подобной «стыдливости» уже дано допускать оценку как нечто пороговому явлению, наличию известной чувствительности к вероятному упреку в некоей несуразности. Подобная «стыдливость» - она же и комбинация некоей серии установок - и осознания способности какого-либо воздействия выставлять фигуру индивида в негативном свете и плюс к этому и идеи жесткости связи таких проявлений то непременно с личными качествами. Напротив, известной ситуации «как с гуся вода» и дано рисовать не фигуру метущегося интеллигента, непременно укрытую за такого рода «стыдливостью», но человека, столь уверенного в себе, что у него «не убудет». А потому и не исключено, что в подобной «стыдливости» и правомерен поиск не только «настроя», но и составляющей психической неустойчивости, собственно и обращающей всякую нескладность источником внутреннего дискомфорта. Вполне возможно, что здесь нам и дано набрести едва ли не на прямую физиологию и, быть может, даже и на своего рода «ключ» к психологическому портрету собственно автора. Во всяком случае, следует хорошо подумать, чтобы представить подобного рода «стыдливость» порождением не более чем настроя.

Однако прежде, чем поставить точку на картине «комизма», нам следует уделить внимание и такой комбинации эмоциональных и рациональных привходящих, как «приверженность мудреным словам», свойстве, странным образом отличающем немецких философов. Конечно, быть может это и свойство характерной культуры, обыгранное еще в «Похождениях Швейка», но мы все же позволим себе понять такую способность равно и способностью синтеза эмоционального фона. То есть за «приверженностью мудреным словам» и возможно признание той же тяги к патетике, вполне возможному свойству личности, такому же, как куда более частое свойство тяги к низменному. В данном случае равно следует допускать возможность выявления и различного рода «психологических мотивов» и их той или иной формы «конверсии в настрой», или, опять же, присутствие и нечто комбинированной в ее природе действующей установки. Конечно, быть может, в случае подобного рода «тяги» возможно отождествление как явно первичной теперь и нечто характерной психологии, но - и в отсутствие определенного эмоционального опыта или идущего из культуры стереотипа подобным установкам вряд ли дано предполагать и само собой возможность воспроизводства. Потому мы и позволим себе вольность оставить без ответа проблему такого рода «природы», но - подчеркнем то обстоятельство, что реализация подобного рода «тяги» и возможна лишь в условиях выработки некоей установки.

Наконец, мы можем признать состоявшимся и тот подобающий момент, чтобы, в завершение, исследовать и такого рода «сплав» рационального и эмоционального, чем доводится предстать и как таковому «комизму». Пожалуй, не найти чего-либо более увлекательного для нашего автора, чем наблюдение в чем-то источника веселья, признания чего-либо смешным, адресации чему-либо иронии, одобрения чьих-то насмешек, осмеяния беззубых острот или констатации факта обращения чего-либо или кого-либо объектом насмешки. Конечно, наиболее представительной в этом ряду и правомерно признание той же иронии по отношению чьих-либо неловких шагов или несуразных идей, противоречивости, ничтожности, отсутствия новизны или прямого дублирования на фоне изменения не более чем литературной формы. Так же не помешает и попытка переспросить собеседника, а не шутит ли он, или, положим, осмеять кого-либо или отметить в каком-либо рассуждении составляющую осмеяния, как предложить и некую иронически звучащую идею. Чему-то в таком случае дано удостоиться отождествления то равно же как «чистой юмористике», а чему-то дано рассмешить и в качестве «неуклюжего и вычурно-смешного слова», а кому-либо - то и в качестве «ужасно ученого человека», и, наконец, чему-то дано удостоиться и иронического признания. Здесь же вполне уместна и ирония над философской манерой синтеза понятий - «если Корнелиус агностический полусолипсист, то Петцольдт - солиптический полуагностик», видимая не только здесь, но и во фразе на предмет, что если «мир зависит от мышления вообще это и есть новейший позитивизм, критический реализм, одним словом - сплошной буржуазный шарлатанизм». Скорее всего, из этого и дано следовать, что истоками и основаниями комизма и правомерно признание равно же и нечто «культурной почвы». Хотя, конечно же, к ряду такого рода условий не помешает отнесение и условия специфического фокуса внимания - кому-то подобного рода несуразности и само собой покажутся не достойными внимания, когда в ином понимании такие моменты - едва ли и не наиболее значимые. Тогда некий отдаленный источник здесь и подобает искать в особенностях индивидуальной психологии, но во всем прочем здесь возможна констатация влияния в широком понимании культурного опыта, характерно разделяющего уместное и неуместное, правильное и ошибочное, откуда следует видение и нечто как заслуживающего осмеяния. Конечно, здесь в рамках анализа лишь поводов или посылок к осмеянию нам вряд ли преуспеть в рассмотрении и как таковой природы той особой формы эмоциональной расслабленности, что и подобает определять источником запуска моторных механизмов смеховой реакции, но все же нам следует как-то обозначить и как таковой предмет смешного. Подобный предмет и подобает расценивать как понимание нечто момента или обстоятельства теми же нарушениями культурной нормы, собственно и обращающими некое поведение или поступок нелепостью. Другое дело, что в случае действия неких иных культурных норм и такого рода нелепости уже доводится занять положение нормы; так для нормативной системы контркультуры и на одну восьмую солипсист и на одну тридцатую агностик - подобающая для нее форма в отличие от привычного строго последовательного солипсиста. Так, опять же, и случай комизма раскрывает перед нами уже знакомую картину - и ему дано предстать результатом формирования установки, но здесь предполагающей комплексную природу и замыкающуюся на такие факторы, как специфика кругозора и чуть ли не на качество подсознательной расположенности к ироническому восприятию действительности.

В итоге же и многообразные комбинации эмоциональности и разумности также не в состоянии открыть нам чего-либо нового, пожалуй, кроме что проблематики неполноты контроля эмоциональной сферы. Любое иное - это и проявление обычной в реалиях мира личности «установочной инициации», где и вступает в действие такое типологическое различие, как различие между спецификой психотипа и особенностями культурной установки, включая сюда и ресурс личного опыта.

Огл.  Мировоззрение - третья «линия обороны» понимания

Используемый нами источник равно не исключает отведения должного места и проблематике мировоззрения, но, странным образом, не в смысле в каком следовало ожидать. Наибольший объем рассуждений о «мировоззрении» и адресован в нем предмету мировоззренческой позиции «реализм» тогда уже потому, что подобное понимание и определяется в значении не самостоятельного и в преимущественном плане едва ли не тождественного другой известной форме - материализму. То есть - здесь и дано иметь место не иначе, как фокусировке на как таковой двусмысленности мировоззренческой позиции, а не на чем-либо ином. На подобном фоне иным формам мировоззрения дано предполагать выражение то едва ли не «полунамеком».

В таком случае открыть наш анализ и подобает рассмотрению тех разновидностей мировоззрения, что на деле не более чем «упомянуты» в нашем источнике. Здесь и возможно выделение трех подобных форм: религиозная настроенность ума, цельность в приверженности мракобесию и, само собой, приверженность диалектическому материализму. А отсюда мировоззрению и дано предполагать истолкование как бы и не сугубо мировоззрением, но - нечто формой его реализации. И если в позитивной для понимания автора «приверженности диалектическому материализму» уже «принципиально невозможно» выделение оттенков, такая приверженность и есть любым образом «безоттеночная форма» построения мировоззрения, то религиозное мировоззрение - оно и не просто мировоззрение, но равно и форма, знающая то и нечто «настроенность». В развитие данного положения и приверженность мракобесию - не просто приверженность, но и некая «цельность» в подобной приверженности. Иными словами, мировоззрению и дано ожидать обращения не просто мировоззрением-фундированием, но, помимо того, и «мировоззрением-телеологией» или «мировоззрением-вектором», где ему дано или лишь «мягко» обходиться способностью задания настроя, либо, напротив, проникать и во всё без исключения как нечто установка на «поддержание цельности». Или - мировоззрению тогда и надлежит обнаружить или же лишь способность «пребывания в тени» когнитивного акта, или, напротив, то и способность столь обязательного определения всего, что уже способно отбросить то и всякое выпадающее из такой парадигмы. Но если это и так, то мировоззрению определенно и не дано корениться «не более чем» в культуре, но равно же восходить и к нечто же «бессознательному». Тогда если как таковое культурное начало и обязательно для мировоззрения, то психическое начало хотя и не обязательно, но возможно, откуда явлению мировоззрения и дано обнаружить и простую и сложную формы его обустройства.

Как таковое обретение понимания «двусмысленности» мировоззрения и составляет собой прямую посылку для рассмотрения такой столь любопытной в смысле предмета интереса избранного нами источника формы мировоззрения, что и дано составить тому же «реализму». Однако подобает отдавать отчет, что здесь дано идти речи лишь о реализме «философского свойства». Подобного рода «реализму» и дано обнаружить природу куда скорее некоего типа или собирательного понятия, заданного и неким числом форм - начиная «фальсификациями реализма» и вплоть до форм условно синтетической конституции, но наиболее весомая часть раскрывающей подобный предмет коллекции цитат - всякого рода утверждения, раскрывающие предмет «наивного реализма». Последнему и дано предполагать осознание в значении зрения, чему прямо склонно следовать и все человечество окажись оно в обстоятельствах отсутствия осознанного выбора мировоззренческой установки. Здесь, конечно же, мы позволим себе заметить, что все критяне, согласно уверениям одного из них, лгуны, но нам не избежать и выделения момента, что основой как таковой идеи подобной формы мировоззрения и правомерно признание представления о как бы рефлексивно «наименее отягощенном» варианте построения мировоззрения. Иными словами, по мысли приверженцев подобной идеи, рефлексии, если она и возможна, то непременно дано уводить в сторону иллюзорности, но вряд ли пояснять картину действительности. Однако, как мы склонны оценить, такой концепции все же дано нести отпечаток и очевидной «несообразности понимания» как таковых предлагающих ее мыслителей, и на деле сведение рефлексии к минимуму все же будет наделять представление о мире скорее спецификой полнейшего психологизма, по крайней мере, на что указывают и данные антропологии. То есть - такому пониманию предмета «наивного реализма» явно дано пренебречь и условием «веса» в объеме «представлений мировоззрения» то и собственно психологического начала, когда любой конкреции и дано обретать воплощение в идее нечто одушевленного или, хотя бы, просто телеологического взамен далеко не сразу очевидного банального онтологического. Тогда и мировоззрение, хотя и далеко не тот «наивный реализм», о чем предпочитают распространяться шустрые пропагандисты, и подобает рассматривать как «заквашенное» на некоей дозе критичности, а равно характеризовать и как более состоятельное то и в условиях нарастания доли критичности. Отсюда проблеме мировоззрения и дано вывести нас на проблему внутренней культуры, то есть на проблему способности критической оценки существа не просто «наблюдаемого мира», но равно же и всяческого просто наблюдаемого. Или - в этом случае нашей схеме «настроя» и дано ожидать пополнения за счет включения в нее и такой разновидности основания, как условность «внутренней культуры», само собой, конечно же, синтетичной в силу многосторонней обусловленности, но здесь же и целостной как явная установка и потому и выпадающей из поля зрения недалеких «теоретиков».

Другое дело, если «реализм» и расценивать как нечто «скептический» антипсихологизм, то дано иметь место и нечто характерно примитивной форме обустройства мировоззрения, тем не менее, в чем-то и состоятельной, но далеко не в отношении должным образом достаточного круга проблематики. То есть - отождествление индивида на положении носителя такого рода «реализма» уже заведомо «заранее обрекает» этого индивида и на построение ущербной картины мира, но при этом видит его и обладателем мировоззрения, как бы «лукавого» в том, что для некоторой части картины мира оно вполне состоятельно и для обретения достаточного понимания.

Прямое же следствие настоящего анализа проблемы мировоззрения и дано составить оценке, что настрою не просто дано существовать или присутствовать, но обнаружить и нечто «силу воздействия», кроме того, его определенным формам не просто дано быть, но - представлять собой продукты сложного синтеза, а равно располагать и способностью нечто «дерегуляции» понимания действительности.

Огл.  Букет качеств «способности мышления»

Конечно, как явной ошибке дано предстать и той нечаянной мысли, что используемому нами источнику каким-то образом дано упускать из виду и проблематику мышления. Ему любым образом дано заключать собой и характерно внушительный перечень всякого рода характеристических качеств мышления, однако открыть настоящий анализ мы позволим себе рассмотрением все же нечто «менее объемных» позиций.

Здесь можно начать принятием допущения, что один из наиболее существенных функционалов мышления и дано составить способности воображения. При этом если принять во внимание наполнение «коллекций», собранных в нашем источнике, то отсюда дано следовать тому пониманию, что, с одной стороны, возможны «идеи, образуемые при помощи памяти и воображения», и, с другой, возможно и «воображение невежественной и забитой массы человечества». То есть воображение - оно и не иначе, как выбор одного из двух путей - или выхода на образование формализованных результирующих структур, или, равным образом, - на уровень развития мыслящей личности. То есть воображение - оно и есть в любом случае процесс, прослеживаемый по характеру создаваемого продукта и, помимо того, и форма активности, что, так или иначе, но привязана к объему возможностей реализующего агента. Более того, такому объему возможностей дано знать и нечто постоянную и переменную части, здесь, с одной стороны, и нечто компонент общего уровня культуры, и, с другой, - то и компонент «прилива вдохновения». Тогда с позиций предложенной нами «теории» личности способности воображения и дано обращать индивида то и нечто «оператором» функционала воображения, когда личностному началу дано предполагать и выход на способность «работы воображения» и - здесь же лишь прослеживаться в «продуктах воображения». Отсюда и воображение - некая форма активности, на само течение и продукты которой дано налагать отпечаток и качеству личности, собственно и заданному посредством комплекса ресурсов и установок.

Следом же за способностью воображения допустимо уделить внимание и нечто иной материи - качеству образованности. А здесь сама специфика источника - это и прямая причина того, что он определенно не предлагает свидетельств высочайшей образованности, но детально описывает как таковое невежество. Тогда если и углубиться в типологию интересующей его формы невежества, то она равно позволит признание что причиной неких поступков, что - источником задания и некоей характерной инерции, далее предполагающей и дифференциацию по глубине - то есть допускающей не только «поразительную», но и бесконечную невежественность. Помимо того, невежественность равным образом и событийна, как она же не лишена и нечто «выдающихся случаев крайнего невежества». То есть невежественность - и не иначе, как нечто «отрицательная форма» ресурса по типу долговой нагрузки, но и такого плана, что не позволяет задания должного числа запретов, собственно и развивая в индивиде нечто особые практику или порядок пребывания в неведении, и при этом не чуждая и характерного качества или уровня потенциала. Но нам, конечно же, не следует пренебречь и пополнением накала ленинской публицистики равно же и тем существенным моментом, что невежеству дано знать определение лишь в отношении нечто значимых положений и не предполагать указания относительно пустяков. Отсюда невежественности и дано допускать отождествление как нечто релятивной или, скорее, функционально важной способности или склонности к пренебрежению существенными составляющими представлений на основе установки, следующей из неправомерного признания некоего объема опыта полным. Причем не следует забывать, что форме такого «признания» не обязательно представлять собой и как таковую форму квалифицирующего признания, когда, скорее даже чаще, и обращаться нечто формой «ригидного» признания представлений достаточными. То есть здесь нам вновь дано увидеть либо тот же настрой, исходящий от некоей разумности, либо - непременные ригидность или общее безразличие, что и позволяют их обращение равно же и возможностью построения утверждений как бы «с позиций» такого рода ригидности и безразличия. Как бы то ни было, но благодаря невежественности нам и дано набрести на качество «ригидности» как основания для образования настроя.

Равно же важным для проблематики источника дано предстать и нечто взглядам «культурного негативизма», строящимся непременно же исходя из оценки, что «мозг так же выделяет мысль, как печень выделяет желчь». И здесь не только ссылке на авторитеты, но и как таковому признанию в источнике реальности таких форм, как субъективизм, невежественность и мировоззренческие установки равно дано указывать, что и в практической плоскости данный принцип определенно позволит признание как неприемлемый. Но, к сожалению, наш источник не предлагает и намека на возможность прямого ответа, каким именно образом «мозг выделяет мысль»; а если следовать нашей оценке, то работа мозга - работа информационной машины, но при этом опирающейся и на характерную «техническую базу». А далее в рамках возможностей такой «технической базы» мозг неким образом и реализует присущие ему функторы сбора и обработки данных, когда объемам располагаемых данных каким-то образом дано определять результат обработки каждой их порции. Отсюда мозг в его качестве «машины мышления» и предполагает признание уже отнюдь не системой с неким реальным, но лишь с виртуальным прямым каналом фиксации и обработки данных. Что, тем не менее, не отменяет условия, что в случае так называемых «безусловных рефлексов» не исключено построение и прямого канала реакции на действие ряда вполне определенных стимулов. В таком случае нам и дано познакомиться со следующей формой интересующей нас «установки» - а именно, организацией канала фиксации внешней стимуляции; скорее всего, подобный уровень возможностей равно присущ и любому из видов развитых животных.

Когда же предпринятому нами анализу заботливо собранных источником коллекций доводится начать рассмотрение предмета «характеристических качеств» мышления, то здесь и обнаружится, что способности мышления равно дано допускать представление что с положительным, что с отрицательным знаком, а равно и посредством подразделения на способность и неспособность. Но поскольку предмет интереса источника то не иначе, как очевидный «негатив», то мы и позволим себе открыть такой анализ исследованием той формы мышления, что ожидает понимания как несущей отрицательный заряд. В понимании источника такого рода «отрицательно заряженными» формами ведения мышления и дано предстать присущим мышлению спутанности, идиосинкразии, построению на основании субъективистских посылок, манере усвоения, не построенной на осознанности, непоследовательности и бесплодному характеру спекуляции. То есть - в предложенной источником картине в таком качестве и доводится выступить то и нечто формам дезорганизации мышления, включая иррегулярный порядок воспроизводства, отсутствие четкого представления о характере и существе используемых посылок, наложение на осуществление мышления волюнтаристских установок, и - равно же отсутствию понимания смысла результатов мышления. В таком случае мышление и подобает расценивать как ту форму когнитивной деятельности, что прямо предполагает и нечто «практику организации», а не совершение каким-то произвольным образом. Или - источнику и дано видеть мышление нечто таким порядком исполнения отдельных операций, когда «образование представления», исходящее из не предполагающих осознания посылок и задач подобного образования уже расценивается как «мышление с отрицательным знаком», то есть - не мышление. То есть - Ленину здесь дано заявить себя сторонником того толкования, что уже исходит из понимания, что нейрофизиологическая активность просто «как активность» она еще не мышление. Напротив, все формы психической активности, позволяющие признание мышлением и есть формы, знающие лишь осмысленные способы то и непременно же нечто правильной инициации; отсюда мышление - никоим образом не спонтанная, но лишь постустановочная форма особым образом упорядоченной нейрофизиологической активности, где одно из ее существенных начал и есть нечто «правильная организация». Здесь Ленину дано как бы «лить воду на мельницу» нашей теории, но наша задача - исследование и ряда других особенностей мышления.

Источнику, помимо представления им картины форм не более чем подобия или только лишь имитации реального мышления, дано представить и тот ряд форм, что допускают отождествление как нечто очевидные проявления «неспособности к» мышлению. Таковы наивность и доверчивость, общая отсталость и функциональное раздвоение личности, сама собой неспособность к обретению понимания и ментальная слепота, а также мышление в манере беспомощного барахтания, и - равно же и ограниченность верифицирующей установки - иначе «легкость» мышления. Иными словами, мышление лишь тогда и возможно, когда пытающейся мыслить личности и удается поддержание той концентрации и мобилизации, когда и наступает черед приведения в действие всех потребных средств и обеспечивается подавление нежелательных помех - когда некоей активности дано протекать лишь в некоем необходимом порядке. А отсюда необходимым началом мышления и правомерно признание характерного упорядочения некоего разнообразия факторов, а, поскольку их явно же несколько, то - и такого упорядочения, когда имеет место устранение неких препятствий и приведение к достаточному уровню или качеству и ряда средств поддержки мышления. И, опять же, и в данной конструкции нам доводится видеть порядок действия некоей установки, что определяет собой становление как бы не просто неких «инструментальных» форм, но вводит в действие и некий комплекс реакций на определенный объем факторов, включая и приведение в действие средств защиты и коррекции. Без подобного рода «целевой мобилизации» механизмов психики мышления просто не существует - вот что доводится утверждать Ленину в выстраиваемом им «потаенном контексте».

Далее же нам подобает уделить внимание тогда же и тем куда скромнее обрисованным формам, что в присущем источнику понимании и позволяют отождествление как нечто группа «проявлений состоятельности» мышления. Комплекс подобного рода форм и довелось составить сомнению и рассудительности наравне с обстоятельностью суждений, глубокомыслием, наличием передовых взглядов и, кроме того, равно и нечто «способности различения компонентных рядов лингвистических планов». В последнем случае речь идет о нечто способности различения собственно категориально состоятельных представлений от простейшим образом не более чем «мудреных слов». Или - мышление равно же таково, что ему доводится предполагать не только оценку по его результату, но и по предъявлению «характерных качеств» или по специфике использования неких факторов и посылок. Подобная как бы «позитивная» специфика мышления - и есть, в одном случае, наличие у мышления равно и специфики тщательности и добротности, и, в другом, - его построение и на началах поддержки со стороны своего рода проницательности, а также и его прямое следование установке на критическое восприятие внешних свидетельств. Тщательность и добротность - это, определенно, и нечто формы порядкового начала, но им равно дано допускать признание тогда же и как формам реализации установки то и на нечто характерное упорядочение мышления. Точно так же в основании проницательности и доводится лежать нечто развитой способности различения, природе которой не дано предполагать и приведения к однородному началу, - здесь, скорее, одновременно дано приходить в сочетание и нечто «природной» форме «живости» мышления, и - уровню эрудиции, не обязательно культурного, но и практического происхождения. В таком случае и «проницательности» мышления не обойтись без неких установочных посылок, но при этом покоиться и на природной способности, и, равно, на культурном фундаменте. Возможно, что в отношении качества «проницательности» мышления решениям, предлагаемым нашей «теорией» настроя дано обнаружить и известную недостаточность, но - не утрачивая при этом и определенной актуальности. А в итоге и «положительному заряду» мышления во многом дано предполагать признание то равно же, как подлежащему заданию посредством выработки установки.

Наконец, источнику доводится представить и своего рода допускаемое им толкование принципа «хитрость - признак наличия интеллекта». То есть - ему доводится содержать и такого рода упоминания хитрости, что позволяют отождествление как «грубые» или такие, что хотя и указывают на некий уровень интеллектуальной способности, но - не исключают оценку и как свидетельства недостатка ее развития. Конечно, в интересующем нас смысле как таковая допустимость подобных приемов - это и следствие принятия некоей установки, но одновременно, с другой стороны - и никакое не следствие принятия установки. В этом случае вполне возможно допущение реальности и такого рода природы подобной ситуации, как пребывание в состоянии стресса, или, положим, равно же и базирование на оценке, признающей для некоего данного положения неприменимыми какие-либо иные средства, помимо неких форм примитивного обмана. Вполне возможно, что если сознание своей собственной неспособности - это фактически настрой, то проявляющееся в форме стресса осознание безвыходности положения - то и нечто «неконтролируемая» реакция. Тогда и всякого рода «хитрости» - они же и нечто «постреактивный синдром», а в остальных случаях - прямые последствия принятия установки.

В таком случае как некий существенный результат предпринятого здесь исследования различного рода форм и качеств мышления равно правомерно признание обретения нами представления теперь и о таких характеристиках, как качества ригидности, условности «прямого канала» реакции, а, кроме того, и о нечто «спонтанной» форме реализации поступка. Ряд такого рода возможностей это или же характеристика личности как формирующейся вследствие доминирования настроя, или равно и приведение природы настроя к нечто наличию «начал подсознания». Любые же иные порядки ведения мышления - в любом случае те формы воспроизводства мыслительных актов, что допускают представление равно и как следование установке. То есть личности и в ее роли носителя мышления, другими словами - в сугубо функциональном плане как обладателю «способности» мышления равно же доводится предстать как воспроизводящей и нечто избранную установку.

Огл.  Личность: собственно опыт

В понимании используемого нами источника два таких начала как образованность и опыт - вряд ли одно и то же, равно же притом, что иной раз они все же и практически эквивалентны, но не эквивалентны в части, что образование не столь функционально, дабы обрести качества подлинно источника опыта. Тем не менее, им не дано исключать и такого рода «близкое уподобление», когда образование также можно расценивать и в значении «источника опыта», но все-таки - «не вполне» полноценного.

Другое дело, что наш анализ предмета опыта уместно начать и с выражения сожаления, что источник при указании качеств образованности и предпочел напомнить всего лишь о невежестве и обойти вниманием высокую образованность, эрудицию, ходячую энциклопедию и т.п. Кроме того, образованности дано представлять собой и нечто «векторную» форму, скажем, наличия глубоких знаний специальности и лишь общих представлений об иных предметах ведения. Равно же вполне вероятную форму такого рода «вектора» в состоянии составить и нечто «методологическое» начало, что и предполагает проявление в виде, когда, положим, добротное владение математическим аппаратом не дополняет глубокое знание предметной области и напротив, знание предметной области не подкрепляет должное владение математическим аппаратом. Кроме того, равно возможно принятие во внимание и того обстоятельства, что в сугубо специальной области наличию представлений о предметной специфике дано ожидать наложения и на неспособность применения обобщений, само собой странным образом нередко допускающих признание как «несущественные». Точно так же и словарному запасу дано найти источник пополнения в текстах известной направленности и не охватывать понятия, известные по иной тематике. Отсюда как таковой образованности и дано обратиться нечто производной «установки открытости» или - направленности интереса на некий комплекс проблематики при явном пренебрежении иными вероятными составляющими. Конечно, представленной здесь картине вряд ли дано исчерпывать то и полное «многообразие красок» на полотне форм образованности, но оно в некоторой мере уже достаточно и для раскрытия «загадки» образованности не только как продукта личной целеустремленности, но и отпечатка привычной среды.

Также некую следующую специфику источника дано составить и предлагаемой им трактовке «опыта», что в подобном изображении отличает и нечто качество широкого диапазона форм опыта. С одной стороны, здесь дано найти себе место и опыту в объемном измерении - учености и, одновременно, неопытности или безграмотности, и, помимо того, и опыту в ситуативном измерении - тем же статусу свидетеля или обладателя в известном отношении «текущей» осведомленности. Сюда же равно правомерно добавление и ряда способностей, чему дано покоиться или исходить из опыта - остроумия, нищенства духом или самосознания индивида равно же и на положении лица, располагающего способностью к познанию. Иными словами, характеристике «опыт» здесь и дано предполагать отождествление как той же обобщающей характеристике, прямо позволяющей ее построение посредством определения как таковых доз или порций или объемов опыта или, здесь же, сфер и направлений обретения опыта. Другой существенный момент - то, что наличию опыта равно дано допускать обращение и объектом осознания, и - равно и представления лишь «как есть» в отсутствие осознания то и собственно факта владения подобного рода ресурсом. В последнем случае если нам доводится располагать опытом очевидца, то нередко мы не сознаем себя в подобном качестве, пока нам не доводится принять на себя равно и «обязанность» заявления себя в данном качестве. Но в преимущественном плане за опытом следует искать и нечто убежденность в его наличии, то есть, как правило, нам очевидна присущая нам способность практического опыта или опыта, следующего из наличия образования, и потому индивид, следуя самооценке как носителя «опыта» и предпринимает меры условно «планирования» поступка. Таким образом, опыт как бы лишь из «наличия» и переходит в управление практикой ведения деятельности то и на началах осознания такого наличия; отсюда и становлению опыта в объеме возможностей личности будет дано, хотя и не обязательно, совершаться и подспудно, но проявляться - любым образом из условия следования установке. Или - здесь равно же возможна оценка, что опыту дано открываться и как возможности направленного формирования, но, при этом, как нечто источник порождения деятельности опыт равно ограничен и возможностью открываться для использования то и не более чем на условиях задания установки на обращение к опыту. То есть опыту, в том числе, дано следовать и из установки на накопление, ну а вступать в действие «как опыт» - то и лишь из установки на как таковое использование.

Точно так же опыт не исключает и возможности его обращения то и такого рода автоматизмами, чему дано предполагать реализацию равно и вне действия установки. То есть, по сути, определенного рода формам опыта равно дано предполагать и «вырождение в автоматизм», и в смысле теории личности и обретать специфику едва ли не психологических качеств индивида, как тот же навык вождения профессионального водителя. А отсюда и сама по себе возможность такой конверсии равно позволит признание и как нечто «важный элемент» нашей концепции личности, представляя собой и нечто качество употребительного навыка, развитого на условиях способности принятия некоей установки фактически обращаться и нечто «элементом физиологии».

Огл.  Активность на началах «интенционального подкрепления»

Некоему допущению, не стоит уточнять которому именно, - ему доводится оправдывать действительность тех форм проявления активности, чему достаточно лишь инициации, а далее им доступно обретение продолжения лишь согласно «логики» такого рода формы проявления активности. Подобным же образом, в следовании тому же допущению не исключено предположение реальности и тех форм проявления активности, для чего недостаточно лишь инициации, и что предполагают продолжение лишь при подпитке интенциональным «подкреплением». Если это так, и если положение предмета настоящего этапа предпринятого нами анализа и подобает отвести формам активности, что возможны лишь при поддержке средствами интенционального подкрепления, то решению такой задачи готов способствовать и наш привычный источник, и в этом случае заключающий собой ряд интересных примеров. Так в его понимании специфике форм активности, прямо исключающих продолжение в отсутствие интенционального подкрепления и дано отличать как таковые хвастовство, интуицию, тяготение к определенной тематике, а равно же интеллигентскую болтовню или же «понимание, что значит быть материалистом». Но откуда тогда дано следовать и как таковой характеристике значимости интенционального подкрепления для подобного рода форм проявления активности?

Конечно же, здесь нельзя не отметить, что ни хвастовству, ни интеллигентской болтовне, ни «пониманию, что значит быть материалистом» уже прямо не дано знать объяснения то и посредством истолкования как действий, производимых в целях «сотрясения воздуха». Если кому-либо и присуще прибегать к хвастовству, то такого рода активности и подобает нести смысл попытки внушения представления о неких приданных ему превосходных возможностях, а если кто-нибудь позволяет себе придаваться «интеллигентской болтовне», то его цель - создание характерной атмосферы если не в ближайшем окружении, то в собственном сознании. Равным же образом и попытка осознания, «что значит быть» материалистом - она и попытка определения рамок, комплекса критериев или нечто исходных позиций в целях приведения мировоззрения в точное соответствие с некоей вероятной схемой. И одновременно воспроизводству любого из числа этих эффектов дано предполагать исполнение и ряда необходимых действий, хотя и непохожих одно на другое, но сходных в том, что каждое служит возможности достижения определенной цели. Отсюда и очевидно, что подобным действиям дано предполагать совершение как бы не из «собственной» рациональности, но из рациональности той цели, достижению которой им и доводится послужить. Если это так, то этим действиям дано предполагать подкрепление и нечто «не заявляемой в них» интенцией.

Если же допустить и такое продолжение настоящего анализа, как рассмотрение нечто форм «цепной» активности, то таковым, так или иначе, но дано исходить и из задания разумно избранной цели, но здесь и некие характерные лишь для нее особенности дано обнаружить как таковой интуиции. Интуиция - это любым образом подлежащая ситуативной активации инициация аналитических способностей сознания, реализуемая в порядке как бы «режима пульсации». Или, иначе, - интуиции вряд ли дано предполагать истолкование равно же и как субъекту прямого подчинения идее достижения цели, но для нее не исключено и обращение формой проявления активности, допускающей подчинение и нечто идее достижения «типической» цели - осознания в каждом из возможных случаев его особенных обстоятельств. Таким образом, для интуиции и правомерно признание формой ее подкрепления тогда и не какой-либо «стандартной» интенции, но равно и группы интенций, хотя и близких друг другу в «форме реализации» интенции. А потому интуиции и дано предполагать такое начало, как способность сознания к приданию некоей интенции не иначе, как типического характера и настройки под специфику подобной типизации и некоей локальной формы интеллектуальной активности.

Всему сказанному на настоящем этапе предпринятого нами анализа уже дано предстать и свидетельством того, что и «формации» форм активности, воспроизводимых на условиях «интенционального подкрепления» дано предполагать анализ равно и на основе принципов защищаемой нами «теории», но, конечно, с поправкой на уровень сложности исследуемых отношений. То есть для такого рода форм, даже и по отношению простого порядка их построения дано действовать и нечто сложному порядку задания установки, что еще более справедливо и для далеко не простого порядка задания установки в случае интуиции.

Огл.  Индивид в тяготах пленения «ограниченным» осознанием

Философии в ее практике отделения разумности от бессознательного практически никогда, за редким исключением не присуще предположение действительности и нечто «полуразумности». Однако реальность богаче отвлеченной схемы, а потому той же практической необходимости и дано вынуждать к признанию существования всякого рода форм и состояний «частичной осознанности» и их влияния на характер поступка или состояние сознания. И если на уровне теоретической схемы нашему источнику и не характерно проявление интереса к подобной проблеме, то этого нельзя сказать о найденном им решении практической задачи критики ряда воззрений, что вряд ли возможно и в отсутствие указания нечто вероятных состояний «частичной осознанности». Даже как таковое выделение «логики событий» практически невозможно вне того, что положению «поля конфликта» и дано предполагать отождествление то и такого рода формам, как те же зона или область внутри сознания или - то и в составе комплекса представлений. В данном отношении и как таковым внутренне противоречивым деятельности сознания или комплексу представления и доводится обнаружить способность равно же распространения характерной противоречивости то и на нечто внешнюю действительность.

Здесь если и последовать маршрутом, проложенным нашим источником, то наиболее важными формами частичной осознанности и правомерно признание здравого смысла и доверчивости, если и определять ее как нескептическое отношение к содержанию утверждений. Однако в настоящем анализе мы все же позволим себе отложить на потом разбор этих существенных форм частичной осознанности, и начнем с ряда менее значимых форм.

Так, если привлечь себе в помощь и некое обобщение, то можно преуспеть в выделении и следующих типологических групп. Положим, здесь возможна и такая группа, как «невольные» автоматизмы и недостаточно контролируемые реакции, чему дано обобщать и те же формы подражательной репродукции, и - рассуждения на условиях утраты нити или основы рассуждений и путаницу в понятиях. Но в этом случае не уйти и от предложения пояснения, что в качестве форм подражательной репродукции равно возможно избрание и тех же антропоморфизма и нечто манеры «повторения словечек». Или здесь фактически и дано идти речи о нечто манере подстановки «первого попавшегося» элемента, подставляемого в некую конструкцию но - без подкрепления синтеза равно же и осмысленным выбором объекта подстановки. Точно так же здесь не подобает пренебречь и тем особым случаем, когда инерции воспроизводства действия в известном отношении дано возобладать и над требованиями рациональности совершения поступка. Отсюда и дано проистекать согласию с допущением реальности то и нечто бесконтрольной или «импульсивной» установки, когда, положим, подчинение темпу совершения действия и вынуждает к подстановке нечто как бы просто «доступного» для подобной подстановки, но - непригодного к ней в предметном отношении. Как мы позволим себе оценить, реакциям, воспроизводимым вне достаточного контроля, также дано допускать объяснение равно же и посредством предлагаемой нами схемы, но лишь с той оговоркой, что здесь не следует вести речи о нечто разумном выборе.

Продолжить же мы позволим себе рассмотрением и нечто группы форм понимания, тогда уже «не вполне сформировавшегося» как понимание. Если и последовать «точке зрения» используемого источника, то здесь возможна констатация трех такого рода форм - наивного смешения означающего и означаемого, имплицитной осознанности, а равно и манеры чтения наподобие гоголевского Петрушки. Или - как таковой предмет рассмотрения здесь и дано составить нечто форме понимания, что каким-то образом хотя и позволяет выделение группы признаков объекта понимания, но - не обнаруживает способности равно же и к такому упорядочению состава группы, что и могло бы объяснить или, вполне возможно, не более чем детализировать природу или специфику объекта. Или - пониманию здесь и дано предполагать инициацию в отношении предмета, чья сложность прямо превышает уровень возможностей подобного понимания и если что и позволяет, то только лишь постановку вопроса, причем по большей части и не иначе, как в наивной форме. Таким образом, здесь и имеет место как бы «замах» понимания на осознание проблемы, что вряд ли позволяет осознание данными средствами, или - имеет место поступок инициации, что и не предполагает разумного подхода к событию инициации подобного акта, и, напротив, в чем «логика возможности инициации» возобладает над оправданностью как таковой инициации. Тогда если предыдущая типологическая группа и допускала отождествление как группа актов «импульсивной подстановки», то данная группа актов уже позволит представление и как группа актов «импульсивной инициации», что предполагает и повторение в ее отношении нашего обычного порядка анализа.

Еще одну возможную группу типологических форм частичной осознанности, если следовать избранному нами источнику, дано образовать формам своего рода волюнтаристских трактовок или, в общем случае, предзаданных представлений. Здесь благодаря нашей коллекции извлечений нам удается ознакомление с такого рода формами, как мистическая трактовка, бесшабашно-сумбурное иначе ноздревское понимание и, наконец, превратное понимание. Как нам представляется, для анализа специфики подобных явлений вполне достаточно предложенной нами схемы «настроя», что и позволит нам отказ от представления детального анализа данного предмета.

Наш источник равно преуспевает и в представлении на обозрение нескольких форм вынужденного торможения или блокировки, так или иначе, но предполагающих проявление в моменты формирования понимания. Здесь дано идти речи о таких формах, как состояния, определяемые как попадание впросак, недоумение, а равно и нечто «манера недостаточно глубокого продумывания». Как нам представляется, здесь речь идет о нечто «инерционности», когда на некую активность мыслительного процесса дано распространяться и прерогативе автоматического продолжения вне продумывания действительной обоснованности следующего шага. Тогда такого рода формы и предполагают отождествление как нечто естественный «нежелательный результат» такой свободы или, на наш взгляд, результат следования такого рода установке. Конечно, здесь правомерно предположение и недостаточной управляемости, направляемой со стороны индивида на развиваемую им мыслительную активность, но в существенном для нас смысле равно правомерно задание такого рода «неспособности» тогда и формата условного принятия некоей установки.

Анализ некоей следующей типологической группы форм частичной, теперь уже - нескептической доверчивости нам не представляется возможным вне указания неких важных моментов. Первое - проявлением этой доверчивости и правомерно признание «принятия за чистую монету», а второе - такой доверчивости дано обнаружить такое качество, как наличие оттенков. Положение первого в ряду подобных оттенков и дано занять «негативной доверчивости», или, положим, - «доверию реакционным профессорам», когда следующего за ним - позитивной доверчивости, или - и нечто «стихийному доверию физической природе порождаемому нахождением с ней в постоянном контакте», чему, что любопытно отметить, дано составить и нечто отличительный признак физика-экспериментатора. Но в интересующем нас смысле, вне зависимости от собственно «знака», если и имеет место указание на наличие нечто «доверчивости», то ему не избежать и отождествления как указанию на восприятие некоего свидетельства всего лишь «как есть», вне углубления в комплекс охватывающих его связей. В этом случае теперь уже вне зависимости от степени, уровня или характера основания для выражения такого доверия, оно в присущей ему актуальной форме и позволит отождествление как результат следования установке.

Также если принять без возражений предложенное источником толкование предмета «здравого смысла», то последнему не миновать оценки как нечто когнитивной привходящей, положим, условия специфического «подхода». Но в этом случае нам также доводится набрести и на нечто «наивный реализм здравого смысла», предполагающий и такую форму развития, как «здравосмысленная экспертиза позволяющая различение простейших видов иллюзии». Тем не менее, если оставить в стороне подобного рода моменты, то «здравому смыслу» и дано ожидать отождествления то непременно как источнику что некоей картины мира, и, помимо того, - и некоего комплекса критериев, а, помимо того, - и основания для построения примитивной «онтологии». В результате «здравый смысл» и позволяет его признание как нечто последствие такого рода акта осознания, как нечто констатация достаточности некоего объема опыта для как таковой возможности его приложения по отношению нечто «широкой области использования». При этом и сама собой подобная констатация вряд ли в любом случае позволит отождествление как тем или иным образом осознанная - для подобной формы убежденности не исключена и возможность «непроизвольного» закрепления. В таком случае «здравый смысл» равно же притом, что в его основании и дано лежать некоему комплексу опыта, ему же дано допускать и обращение нечто следствием принятия установки, собственно и определяющей, что обладания таким объемом опыта достаточно для вынесения неких квалификаций. А отсюда «здравый смысл» - это и недостаточность контроля того наличного объема возможностей, что и отличает некие средства осознания для обретения с их помощью некоего понимания. И в подобном отношении это и установка на непременную состоятельность то и нечто «прямого порядка» становления понимания.

Теперь если перейти к обобщению, то специфичным для форм «частичной осознанности» и правомерно признание присущего им качества тех последствий принятия всякого рода установок, что различным образом явно пренебрегают или фактически должного уровня контроля или - и способности осознания, или - и как таковой сложности задачи. «Частичной осознанности» любым образом и дано представлять собой ту форму осознания, что в чем-либо или недостаточно обращена на саму себя, или - недостаточно строга в отношении выделения предмета и уровня сложности подлежащей решению задачи.

Огл.  Физиологический блок: патология, хемостимуляция и релаксация

Наш обычный источник также не отказал себе в удовольствии затронуть и ряд аспектов «физиологического начала» личности. Здесь нам субъективно проще начать с такого предмета как патология или, проще, с собственно сумасшествия, поскольку в этом, насколько возможно, нас старается поддержать и как таковой источник, поспешающий с предложением изрядного числа подобающих примеров. Итак, на типологическом уровне примерами психической патологии в избранном нами источнике и дано предстать как таковым причудам, собственно сумасшествию и, в дополнение к этому перечню, то и больной фантазии. Но если нам все же сложно определить из данных примеров, в чем именно и дано состоять «причудам», кроме способности «оставлять лазейку фидеизму», как и «больная фантазия» скудно обозначена лишь порождениями в виде существ вне времени и пространства, то куда более представительно здесь дано быть представленным как таковому сумасшествию. Сумасшествие - это и «переходящий в рев стон философских зубров», это и специфика новой физики избрать навязчивой идеей релятивизм, это, равно, и ее способность «свихнуться в идеализм по причине незнания диалектики», это и бешеные нападки, и, конечно, - и отождествление неких идей как сумасшедших пустяков. То есть, можно сказать, что здесь перед нами дано расстелиться панораме примеров что буйного, что маниакального безумия, как равно и его провоцируемой формы, а также беспорядочного бреда. Тогда, конечно же, к этому последнему правомерно присоединение и «больной фантазии» здесь же и как упорядоченного бреда. Отсюда и «причуды», если им и дано оставить чему-либо «лазейку», то тогда они и нечто принимающее в этом форму нарушений «целостности поступка», когда на фоне неких выверенных действий индивиду дано допускать совершение и неких необъяснимых или безотчетных поступков. Иными словами, патология, если исходить из представленного ряда примеров, - это и всякого рода нарушения контроля поведения - или странные формы реакции, или - странного рода мыслительная активность, или равно и странные формы эмоциональной окраски поступка, или - бесконтрольная впечатлительность или беспричинная раздражимость. Тогда и само собой сумасшествие - это или генерация или - и построение реакции по принципу «сложения мозаики» - способом «как подвернется» взамен упорядоченного подбора должной формы проявления активности. Иными словами - сумасшествие это неспособность психики к реализации внутри своего порядка организации и нечто контрольных структур или контрольных «модулей» (операндов). В таком случае, согласно подобной схеме конвенциональную форму воспроизводства психической активности и подобает расценивать то не иначе, как построенную на началах синтеза или наработки неких контрольных модулей, по отношению чего психическая патология - это и нечто форма неспособности к наработке этих модулей. Таким образом, если «следовать Ленину», то сумасшествие - оно же и недостаток развития неких органов или, положим, блокирование их активности то и со стороны неких воздействий, не позволяющее им надлежащего исполнения необходимых функций. Тогда с позиций предложенной нами схемы такой специфике и дано означать оценку как нечто подобию руководящей личностью установки.

Ленин, скорее, не простил себе, когда бы хоть раз не упомянул бы и состояния опьянения; и действительно, лишь раз он и позволил себе ссылку на неких «опьянелых идеалистов». Как ни странно, этим последним и довелось прославиться, что у них равно дано водиться и нечто «очищенной возвышенной профессорской религии», что, тем не менее, все же странно сочетается с опьянением. На наш взгляд, с опьянением все же следует сочетаться не «возвышенной религии», но и нечто общей дисфункции системы контроля поведения. Скорее всего, на этом нам и подобает остановить углубление в подобную проблематику, собственно ограничившись признанием подобного состояния и вероятным подобием такого исходного пункта нашей модели как «настрой».

Наконец, частью проблематики «физиологического блока» в нашем источнике равно дано предстать и такому любопытному элементу как совершению акта релаксации. Для Ленина, увы, это не отдых и не сон, не потребление алкоголя, и не приобщение к художественной культуре или современный шопинг, но действие, определяемое как «утираться». Здесь не в пример сну, отключающему воздействие множества раздражителей, и в прямом, и в переносном смысле - имеет место лишь адресное действие снятия нечто единственного раздражителя. Тогда мы и позволим себе ограничиться тем, что акты релаксации непременно и предполагают признание как последствие принятия установки, как разумно определяемой, так и несколько неосознанной, например, того же угнетения, следующего из общей усталости.

В таком случае, подводя черту, мы и позволим себе ту оценку, что «ключ» установки как-то способен работать и в отношении такой формы обустройства персональности, как физиологическая специфика личности.

Огл.  Пару слов о способности самопознания

Развернутой Лениным столь насыщенной картине специфики личности не дано обойти стороной и проблематику самопознания. Но число таких примеров не только незначительно, но они и характерно просты: один из них упоминает «голоса единичных естествоиспытателей, чтобы проповедовать против растущего самомнения товарищей по специальности и нефилософского духа естествознания», другой - понимание себя как нечто субъекта когнитивных эволюций или «чувствующим, что он катится к идеализму».

В таком случае самопознание и есть либо же обращение самомнением, или мнением, замкнутым в пределах сознания носителя мнения и не поверяемым внешней критикой, или, напротив, тем вынашиваемым в себе впечатлением, что развитию мыслительной практики или накоплению опыта рефлексивно дано переходить и на нечто принципиально значимые исходные представления. То есть самопознанию здесь и доводится обрести облик такого рода синтеза неких концептов, что не предполагают проверки внешней критикой, что на наш взгляд неверно - подобного рода объектом познания здесь равно дано предстать и как таковому собственному опыту, а равно и представлению о собственных возможностях как в любом случае относительных. Собственно поэтому подобному пониманию и дано означать отождествление самопознания как представления себя в аспекте комплекса присущих себе же способностей тогда в облике и такого рода внешнего объекта, чему присуща способность концентрации опыта, исходящего из как таковой деятельности индивида. Тогда по отношению самопознания и правомерно допущение, указывающее здесь на наличие лишь единственной значимой установки - а именно, ориентирующей на фиксацию актов и практик собственной деятельности и вместе с тем - данных о событиях рефлексии, ограниченных пределами своего сознания. Насколько нам дано судить, вне следования данной установке вряд ли следует предполагать и как таковую способность самопознания.

Огл.  Наша характеристика «узости источника»

Так или иначе, но используемый нами источник все же явно успешен в построении широкой панорамы характерно разнообразных качеств личности, но, конечно, далеко не полной в части возможного разнообразия. Положим, здесь характерно недостает такой группы характеристик, как специфика «социальности» индивида - умения расположить к себе, владения качествами общительности или, напротив, замкнутости, инициативности или инертности, качества злопамятного или легко забывающего зло и т.п. Нам представляется, что получи такие особенности должное освещение в источнике, то и они предполагали бы сведение к началам в виде некоей установки и ее ресурсной базы, в том числе, и в форме опыта социального взаимодействия, идущего от наличия существенных личностных качеств.

Помимо того, источнику также столь свойственна практика раскрытия личных качеств то непременно «как есть», и лишь в ряде случаев привязка этих характеристик к неким влияниям или их определение как возникающих благодаря чему-либо. То есть, в любом случае, материалы источника и позволяют построение лишь «голой онтологии» личных качеств вне специфики их возможного генезиса. Равно источнику не доводится предложить и сколько-нибудь достаточного числа схем «нанесения отпечатка», когда различного рода особенности и подобает характеризовать не иначе, как в значении продукта принадлежности среде, культуре, специфике онтогенеза и филогенеза. Источнику не дано включать в себя и сведений о нечто основаниях для выделения «универсальной части» модели личности, чему явно следует лежать и вне пределов каких-либо «качеств лица» некоей расы, национальности или, скажем, образа жизни. Тем не менее, мы все же позволим себе думать, что и самим по себе способностям познания, хотя в этом случае они и характерно замкнуты на некие формы интеллектуальной деятельности, все же и в таком представлении дано обнаружить тяготение к универсальности, но никак не к частности. Но равно и как таковой конкретной рисующей их картине так и не доводится развернуться и в полотно нечто «меры способности» интеллекта.

Более того, и как такового Ленина при его характерной нацеленности на попытку обвинить оппонентов в лукавстве тогда ничто так и не страшит, как обращение предмета этого обвинения то и анализом «искусства лукавства», где, скорее всего, и ему самому равно могло бы «хорошо достаться». В человеческом обществе, конечно, не столь значима та хитрость, что прямо отличает живущее охотой животное, когда столь важно лукавство - верное средство обретение социального выигрыша. Кроме того, качество лукавства составляет собой основание и важной в смысле реализации социального взаимодействия функции адаптивного ханжества, и здесь, увы, Ленин не вознаграждает нас рассмотрением способности индивида к построению имитационных пространств.

То есть в нечаянно вышедшей из-под пера Ленина картине «явления индивида» это последнему куда в большей мере было дано обрести воплощение в стереотипе «мыслящего автомата», хотя, конечно, не лишенного и способности интеллектуальной интриги. Или, не помешает представить, и на самой воссоздаваемой им картине мира дано сказаться и столь свойственному Ленину непониманию предложенной Пифагором конституции философии как отстраненного наблюдения, когда взгляд Ленина на действительность - то непременно же взгляд вовлеченного наблюдения. Но тем он и ценен, что благодаря тому мы и обретаем возможность оценки индивида как нечто сложного комплекса «негативной интеллектуальности», на чем и дано сказаться не иначе, как характерно существенному объему всевозможных влияний. А благодаря наличию подобных данных мы и обретаем возможность выделения равно и как таковой формы подобных влияний, как и их развития, определяемого то и под совершенно иным углом зрения.

Огл.  Индивид - теперь и на положении копии «культурного шаблона»

Современной исторической «фазе глобализации» равно доводится означать и момент фактического торжества культурного шаблона традиции европейской культуры, что предполагает оценку, что и миру в целом дано обратиться носителем лишь нечто единственной формы культурного шаблона. Но подобная мера не применима хотя бы к ретроспективе, а, кроме того, даже такому универсальному шаблону вряд ли дано удостоиться признания как лишенному и возможных оттенков. Сама собой реальность такого рода специфики и предполагает представление здесь картины еще и нечто комплекса индивидуальных особенностей, что никогда не служил для Ленина источником притяжения внимания, в частности, такого, как специфика индивида на положении носителя характерной культуры.

Насколько можно судить, те качества индивида, что допускают отождествление как «культурные наслоения», с одной стороны, это комплекс особенного содержания, что формирует условно техническую базу социализации, - такие возможности как владение языком, образованность или следование манерам поведения, и, с другой, - некая основа, что обеспечивает формирование «интенциональных задатков». Для интенциональной сферы собственно культурное влияние и подобает расценивать ответственным за привитие представлений о возможных целях поведения и поступка, включая в объем такого комплекса равно и сознание неких табу. В подобном отношении одной из форм культурной традиции дано вознаграждать одним пониманием образа жизни, характера активности и «идеала успешности», другой - равно и характерно иным.

А далее если избрать в этом случае и нечто «прямой путь» анализа специфики личности в ее качестве «копии культурного шаблона», то здесь возможен и такой исход, как погребение исследователя под лавиной конкретики, но нам в настоящем анализе все же подобает уделить внимание нечто иному. Нам, скорее всего, и подобает уделить внимание либо же никуда не уходящей релятивности или, напротив, и специфической стабильности культурного шаблона, способности личности сохранять приверженность «все тем же» культурным устоям теперь и на всем протяжении жизненного пути. Скорее всего, в попытке анализа подобной проблемы и возможен упор на поиск формулы своего рода «ограниченной эластичности» культурного шаблона. В частности, сейчас нам доводится наблюдать и явления массовой эмиграции из регионов с преобладанием одних форм культуры в другие, как правило, более развитые общества. Но не только согласно современным примерам, но и из истории нам дано заимствовать примеры миграции представителей более развитой культуры в общества с примитивной культурой. В последнем случае, что показательно, практически неизвестны попытки отказа от развитой культуры в пользу примитивных практик. С другой стороны, ситуациям массовой миграции дано раскрывать перед нами и нечто же примеры сохранения в ряде диаспор элементов или даже традиций примитивной культуры при вовлечении участников таких диаспор в социальное взаимодействие обществ с высокой культурой. Причем при сравнении по возрастному критерию мы видим, что привычки к формам покинутой традиции скорее предполагают сохранение у старшего возраста, нежели чем у молодежи. Равно же подобного рода явлениям также доводится порождать и нечто формы культурного мультистандарта - принятие одних форм при деятельности в рамках социализированного хозяйства и, на подобном фоне, сохранение привычного стандарта в быту. Иными словами, культурный шаблон в принципе не предполагает утраты, но и прессингу и агрессивности социальной среды равно же дано достигать силы, против которой не устоять и шаблонам. И одновременно где-то «в глубинах» сознания также дано затаиться и элементам прошлой культуры.

Иными словами, культурному шаблону, что вполне естественно, не утрачивающему и некоей «инерции» все же дано обнаружить его подчинение актуальной установке на поддержание рационального порядка социального взаимодействия. Но чему именно дано предполагать отождествление тогда и в значении культурного «подкрепления» или культурного инструментария собственно комплекса социального взаимодействия? Скорее всего, в первую очередь, это как таковой «минимум» шаблонов или примитивов реализации таких функций, как функция коммуникации или сама собой функция социализации (функция «демонстрации общности»). Вне овладения такого рода минимумом вряд ли правомерна и как таковая возможность вхождения в сообщество, а равно подобному функционалу также не дано исключать и возможности его усвоения, хотя и не обязательно в порядке вытеснения конкурирующих установок то и нечто «альтернативного» культурного шаблона. А далее дано вступать в действие и нечто правилу «строгости отбора», когда культурный шаблон уже ожидает едва ли не «возведение в абсолют», что и предполагает исключение даже и малейших отклонений от подобного «стандарта». Потому исторически предшествующему культурному шаблону и дано испытать участь равно и нечто же объекта подавления. Хотя не исключена и та форма реализации мультистандартной личности, когда среди рабочих мастеру не пренебречь и матерным словечком, а в кругу руководства - изображать и строгое соблюдение культурной нормы. Другое дело, что на практике мультистандартная личность как правило все же вынуждена отстать от эталона любого из используемых шаблонов, и уже в силу действия подобного рода причин и обнаружить неспособность к прохождению всех ступеней такого отбора. Собственно принятию подобной посылки и дано предполагать тот вывод, что (а) - полноту усвоения культурного шаблона следует понимать производной тренинга, (б) - «внутренний мультикультурализм» следует понимать источником ограничений для каждого из культурных шаблонов, (в) - сохранению «культурной памяти» все же не дано обращаться ограничением действующего шаблона, если он возобладал как шаблон. Другое дело, что за человеческую жизнь вторично усваиваемый шаблон все же не успевает «возобладать как шаблон», особенно если процессу заимствования дано приходиться на зрелый возраст.

В итоге личности и дано ожидать отождествления либо на положении носителя «строгой формы культурной идентичности», либо же, напротив, на положении обладателя некоей формы «внутреннего мультикультурализма», главным образом, эволюционирующего в направлении усиления одного из принятых культурных шаблонов. Тогда в смысле способности принятия культурного шаблона личность и позволит оценку либо как тяготеющая к «моношаблонной» структуре, либо - приемлющей и внутренний мультикультурализм, а равно - открытой и для культурной миграции, и, равно, - и инерционно привязанной к «культурному корню». А далее рангам, уровням и объемам подобных качеств дано предполагать лишь предметное определение.

Огл.  Индивид как субъект биологической конституции

Вполне естественно, что Ленина в его философских изысканиях вряд ли отличал интерес к физиологическим особенностям критикуемых мыслителей, - присущий им уровень физического развития, состояние здоровья или, положим, выносливость в отношении возможных нагрузок. Но на специфике личности дано отражаться и такого рода составляющим, вполне достаточным для порождения и той специфики реализации поведения, что принимает во внимание и физическое развитие, и - состояние здоровья, и - равно и факторы текущего состояния, положим, глубину утомления. То есть специфику личности равно дано формировать и нечто воздействию той поведенческой установки, что следует из сознания собственной физиологии, другое дело, что и подобной установке не избежать и оформления как установки, и потому нашей задачей и правомерно признание не только определения ее составляющих, но и порядка формирования. В этом случае не помешает отметить и то обстоятельство, что специфику релятивности следует связывать не только с восприятием биологической конституции, но - и с оценкой возможностей, собственно и порождаемых подобной спецификой. Так если для кого-либо некие присущие ему физические особенности и дано отличать качеству известного достоинства, то некто иной такие же проявления склонен определять и как непременные «недостатки». Тогда нам и подобает обратиться к построению теперь уже и нечто «формулы» сложного характера влияния биологической конституции на специфику личности.

При подобной постановке задачи и нечто «прямой» формой влияния физических возможностей и правомерно признание такого начала присущей индивиду инициативности как своего рода «тонус» или «уровень активности». Там где для одного некому полю внешней реальности и не дано составлять собой объекта ведения деятельности или предмета приложения усилий, там для другого тому же антуражу дано означать реальность и нечто предмета приложения способностей, и подобному восприятию внешнего окружения равно дано обнаружить прямую корреляцию с как таковой способностью поддержания активности. Другое дело, что достаток активности вряд ли прямым образом позволит обращение «качеством деятельности», здесь неизбежны и некие иные составляющие, но как один из числа таких факторов достаток активности непременно же важен. В таком случае условие «достатка активности» и подобает расценивать как нечто знакомую нам форму «подобия установки», но уже в своем «качестве фактора» приходящего в действие лишь при возможности поддержки и рядом прочих факторов, теми же уровнем культуры или наличием неких навыков.

Иной существенный момент теперь уже тот, что индивиду, воспринимающему себя равно же на фоне и неких иных индивидов, дано выстраивать и нечто «тактику индивидуализации», в основе чего дано лежать и в широком смысле «физическим данным», включая сюда и возможности социализации на фундаменте подобных качеств. Отсюда и дано проистекать замыслам либо того же приукрашивания физических данных, либо, положим, позиционирования себя и на таком фоне, где эти физические данные непременно смотрелись бы в выигрышном свете. То есть во многом как таковым физическим данным и дано инициировать практику «преподнесения себя», где существенное значение дано обрести и всякой возможности выигрышного представления такого рода данных. И если в прошлом человек и проявлял себя в кулачных боях или хороводах, то теперь на этом и построены такие мощнейшие отрасли или комплексы социальной структуры, как спорт и косметика и в значительной мере медицина. Или - физические данные как таковые и подобает расценивать как источник особой деятельности не только по контролю и управлению своей физической достаточностью, но - равно же и как своего рода начала «личного пиара», раскрывающего индивида как носителя важных достоинств. Причем в неких обстоятельствах такому пиару дано принимать и формы антипиара (медицинская симуляция), - здесь следует исходить и из такой специфики, как цель подобного рода действий.

Иными словами, физическим данным человека равно характерны не только лишь качества источника неких псевдо- и параустановок, но им же характерен и такого рода функционал как инициация неких разумных или полуразумных установок на позиционирование себя посредством представления тех или иных особенностей физической конституции. Причем таким установкам дано регулировать как виды активности, направленные в сторону социального окружения, по большей части придающим нужную форму актам репрезентации, так и направленные на свой организм равно и в форме тренировок или же в форме выработки поведенческих установок, приводящих характер поступков в соответствие с объемом возможностей. И, опять же, здесь нам дано наблюдать как большую чувствительность индивида к собственным данным, так, равно, и ослабленный уровень подобной чувствительности.

Но поскольку наше рассмотрения все же ограничено пределами философского анализа, то для нас подобных представлений равно достаточно, чтобы понять степень влияния физических данных человека на как таковые возможности формирования личности. Здесь при посредстве ряда установок человеку дано либо укреплять себя в качестве субъекта сознания собственных возможностей, либо - так развивать управление собственными качествами и их репрезентацией, чтобы обеспечить себе достойное место и в как таковой среде социального окружения.

Огл.  «Формула» личности - схема «пакета» или комплекса установок

Подвести же итог в целом предпринятому нами анализу не помешает предложением той «формулы», согласно которой всякая форма становления любой возможной «составляющей личности» непременно позволит признание и нечто действительностью установки, определяющей поступки человека, или - действительностью нечто источника или комплекса «средств воссоздания» установки. Иными словами, личности, если и допускать ее квалификацию не иначе, как нечто «действующим началом», и дано предполагать обращение системой прямого или селективного следования целому ряду установок, прямо преобладающих в сознании некоего лица. Таким образом, «качество личности» и строится на том, что в форме реакции на некие обстоятельства или вызовы индивиду дано обнаружить способность проявления не просто, как конечному автомату, стандартной реакции, но, взамен, и реакции как бы «помноженной на» установку, закрепляемой в комплексе присущих ему представлений. Более того, если форму реакции конечного автомата, даже если это сложная манипуляция, можно понимать «просто» реакцией, то в случае личности нам определенно дано иметь дело с «пакетным» комплексом реакций, когда в дополнение к совершению нечто «существенной» реакции дано иметь место совершению и неких вспомогательных и дополнительных реакций. Подобное положение и предопределяет необходимость в оценке равно и нечто «пакетной природы» как таковой способности проявления реакции некто «носителем личностного начала».

Причем здесь возможно согласие и с тем допущением, что «пакетной природе» реакции носителя личностного начала равно дано представлять собой и нечто комплекс «пакета пакетов», а не просто лишь обособленный пакет. Другое дело, каким же пакетам и дано образовать как таковой «интегральный» пакет? В этом случае самому опыту настоящего анализа и дано подсказать, что в составе такого рода «интегрального» пакета непременно следует предполагать наличие и нечто «установочного пакета». То есть частью общего пакета и дано предстать нечто комплексу установок, условно говоря, актуализированных для настройки «эффекторной системы» воспроизводства реакции. Но помимо того часть того же общего комплекса дано составить и подпакету «установок инициализации» на совершение нечто продолжающих или поддерживающих действий или реакций. И, более того, здесь же правомерно предположение действительности и третьего подпакета, а именно, установок на совершение действий управления, направленных не иначе, как на коррекцию нечто существенной реакции, если такая реакция открыта управлению и в отношении, что достаточно продолжительна по времени ее воспроизводства. Точно так же здесь уместно предположение наличия и нечто «общего подпакета» установок, задающих некие общие особенности различных состояний сознания и тела, например, оптимизм или пессимизм, внимательность или рассеянность и т.п.

А далее если позволить себе приведение такого решения тогда и к нечто «технической специфике», то приведение к согласованному порядку проявления всех определяемых нами привходящих равно же будет ожидать осуществления и в форме «опросного порядка» сканирования состояния нечто комплекса модулей. То есть даже сугубо технически само обладание индивидом «богатством качеств» личности и подобает связывать как бы с «прямо технической» возможностью практически одновременного контроля сразу целого ряда модулей, собственно и позволяющих задание как таковых установок, важных для совершения или поддержания порядка воспроизводства реакции. Или в дополнение к тому, что личности в своем становлении дано развивать некие возможности то и в качестве «ресурсов» или навыков, параллельно ее практикам дано предполагать и совершенствование функционала оперативности и гибкости в применении такого рода средств. Отсюда личности и дано ожидать понимания то не иначе, как обустроенной исходя из двух начал - просто объема возможностей как само собой «возможностей» и, здесь же, - и уровня владения способностью соединения и подкрепления одной такой возможностью то и некоей другой.

А потому и в смысле как таковых установок подобает уделить внимание равно же и предмету «гармоничного подбора» подобающих установок. Установкам и возможностям, если они и подлежат развитию в их качестве нечто основы комплекса способностей, следует предполагать и качества взаимного подкрепления, но - не взаимной компенсации или просто непересекаемости. Если, положим, индивиду и дано преследовать цель становления в качестве «грамотного специалиста», то естественное решение - равно же и концентрация на выработке ряда связанных качеств, а никак не на их совмещении с интересом к равно любопытной, но далекой области деятельности. Или - характеристике личности и дано исходить из двух следующих важных моментов - первого, ее способности к «оперативной мобилизации», и, второе, качеств «концентрации или разбросанности» как таковой структуры комплекса интересов. Отсюда и следует, что личность, в общем, и есть организация, выстроенная как организация по типу совмещения сразу нескольких «организационных порядков», а не просто некая линейность или последовательность. Но здесь равно же возможно и то, что если формализовать все предложенные нами оценки, то и предмет «природы личности» позволит представление посредством применения такого инструмента, как нечто «онтология организационных порядков».

Огл.  Заключение

Теперь если обратиться к подведению некоего общего итога выполненного выше анализа, то личность и подобает расценивать не иначе, как нечто организацию, собственно и выстраивающую себя «как организацию». Или - важно, что личность и есть нечто тот «объект строительства», где целому ряду «накопленных начал» даже дано возобладать над собственно фундаментом, на чем и возможно возведение «здания личности».

Равным же образом существенному результату настоящего анализа дано заключаться в обосновании и следующей оценки. Как нам удалось установить, что если устойчивая черта философского идеализма - приведение личности к «точечной геометрии», то, напротив, характерный выбор философского материализма - то непременно же схема синтетической теории личности.

03.2018 - 01.2022 г.