Целью предпринимаемого нами анализа следует понимать, вероятно, не познание идеи специфической способности человека «думать», но выделение принципов, лежащих в основе различного рода форматов построения типов (классов) в логике. Деятельность обыденного сознания потому и избрана, в частности, формальным предметом настоящего исследования, что именно она, встречаясь на практике с разнородными форматами классов, вынуждена так или иначе выделять и осознавать отличающие их логические специфики. Потому собственно обыденное сознание и присутствует в настоящем рассуждении лишь на положении той самой мыслительной деятельности, что, пусть и на интуитивном уровне, но прибегает к фиксации форматов именно тех классов, что, быть может, так до конца и не разработаны, или, вероятно, даже и не осознаны логикой.

Философии нередко характерен тот взгляд на предмет непосредственно собственного опыта, что склонен выделять подобный опыт на положении необычной и даже исключительной формы познания. Отделяя самоё себя от прочего познания, философия забывает о той сквозной связанности всякой философской идеи с изначально, собственно говоря, порождающим философствование бытованием. Никакая очевидность подобной связи не в силах вразумить философствующих, придерживайся они даже своего рода позиций «крайнего реализма», подсказав им мысль о невозможности изоляции избранных приемов познания от в целом «космоса» практик его осуществления.

Потому и старания философии в придании специфической самодостаточности своему особому «видимому» вряд ли можно понимать иначе, разве как тщетными; невзирая на все предпринятые усилия, и философское мыслимое не обращается изолированным предметом исключительно философски мыслимого. И предмет философски мыслимого, помимо его философских аспектов, сохраняет специфику предмета понимания, что как таковой стоит в ряду определенных уподобляемых друг другу предметов понимания, где и он, полностью аналогично и собратьям вне философии, обнаруживает свою принадлежность «внеспецифическому», назначаемому неким общим нормативом порядку. В частности, и то же самое философское представление об открытом его расширению во всех направлениях «мире в целом» позволяет его уподобление замкнутому, или, куда лучше, направленно расширяемому объему.

В таком случае, дабы не перегружать наше рассуждение отвлеченным анализом, позволим себе привести следующий конкретный пример:

Ленин, открывая данными тезисами в некотором отношении «заочную дискуссию» с Джорджем Беркли, отстаивал правомерность предметного анализа неприемлемой этому мэтру философского идеализма абстракции по имени «материя». Но, как мы допускаем, он не понимал другого, - предмет подобной дискуссии позволяет его распространение и до уровня диспута о предмете собственно способности абстракции. Или, если брать за основу именно представленную Лениным «позицию Беркли», то диспуте о природе весьма странной идеи наделения в некоем философском понимании отрицательным знаком собственно способности построения абстракции. Беркли, как его представляет нарисованный пером Ленина «портрет», адресуя негативную характеристику именно самой рассудительной структуре «абстракция», третирует этим не одну «абстракцию материя», в чем его обвиняет Ленин, но целую, пожалуй, вселенную специфических средств и методов ведения познания.

В таком случае, если допустить сослагательное наклонение и представить, что дай себе Ленин волю проявить больше внимания и вдумчивости, он явно бы построил заочный диалог с Беркли не на рассмотрении узкого в подобном отношении предмета лишь непризнания «материи», но перенес бы центр тяжести данного обсуждения на проблему «абстракции». Поскольку Ленин так и не воспользовался подобной возможностью, то тогда мы позволим себе поставить перед собой подобную цель, - не спеша с анализом конкретной абстракции «материя», или даже вообще философских категорий, исследовать те логически и спекулятивно близкие философским абстракциям структуры, что рождаются вне пределов философского дискурса.

В таком случае для нас не будет представлять интереса уже частная проблема как именно и что именно и подозревал Джордж Беркли под «абстракцией», и, положим, допускал ли он различие между «пустой» и «наполненной» формами абстракции. Здесь мы доверимся критику подобных взглядов Ленину и согласимся, что «герой» философского памфлета «Материализм и эмпириокритицизм» Беркли действительно видел в абстракции нечто заключающее собой отрицательный знак или смысл.

Мы лучше обратим внимание на странную проективность того обвинения, что и брошено «героем» ленинского философского памфлета Беркли фактически, явно равным образом адресуемого не одним материалистам, но и любым пользователям естественного языка. Любой пользователь естественного языка, включая сюда и окружающих интеллектуала-епископа домочадцев именно в пределах требуемого для взаимопонимания ординарного обозначения сплошь и рядом… прибегают именно к употреблению абстракций. В частности, в жилых помещениях домоправители прославленного философа устанавливают и обихаживают мебель, вне дома следуют на рынок за провизией, по окончании застолья убирают посуду, стелят на ночь бельё и, наконец, упаковывают багаж. Если задаться целью осмысления именно смысловых эквивалентов или, по определению современной научной лингвистики, «планов содержания» данных понятий, то мы столкнемся с тем, что они не отождествляются ни с какими чувственно конкретными или «чувственно представленными» понятиями. Чтобы пояснить тогда действительность подобной нетождественности, нам потребуется введение здесь определенных условий предметной классификации.

Позволим себе тогда обратиться к сравнительному рассмотрению двух близких понятий: общего «мебель» и конкретного «стул». Что именно следует тогда понимать свободой применения к одному и тому же самому объекту и общего представления «мебель», и уже конкретного в смысле соотнесения с этим обобщающим понятием понятия «стул»? Скорее всего, данное различие понятий следует рассматривать обращенным на один и тот же предмет различием между используемыми методами ассоциации, в одном случае - связи слова «стул» с конкретным суммарным визуально-тактильным паттерном, и, в другом, «мебели» как некоторой уже не восходящей к паттерну, но уже общей функциональной ассоциации. Тогда и собственно случай использования при отождествлении «стула» понятия «мебель» и позволит допустить существование того одного из возможных способов выделения общностного понятия, что заключается именно в объединении группы понятий, описывающих предметы с единой функцией вне их формационной конкретики.

С другой стороны, та функция, что и определяет собственно задающую общее понятие общность, способна представлять собой как атрибутивную, так и модальную. Конкретно природа всякой общностной функции явно заслуживает и отдельного анализа, но если, в частности, дать оценку собственно и рассматриваемой нами объединяющей предметы мебели функции, то она явно будет представлять собой атрибутивную функцию. Или - она будет означать обязательное наличие у всех предметов мебели той их общей особенности, что указывает на их приспособленность к статической фиксации в помещении при условии относительно простого порядка смены тех мест, на которых собственно и фиксируются подобные предметы. Хотя присутствие мебели в помещении и характеризуется статически, в то же время построение данной связи не основано ни на каком физическом «сращивании» с конструкцией помещения, что позволяет перемещать мебель путем просто передвижения или перевески. Опыт повседневной интерпретации относительно сходных по назначению, но уже не предназначенных для перемещения предметов явно предпочитает употребление уже иной категории «встроенная мебель».

Совершенно иной тип устанавливающей некое общее начало функции можно обнаружить уже на примере понятия «багаж». Как большинство из нас еще способны помнить из детства, планы дамы предусматривали сдачу в багаж множество явно не объединяемых общим предназначением предметов «диван, чемодан, саквояж, картину, корзину, картонку и маленькую собачонку». Если животным, несмотря на все усилия контрабандных перевозчиков экзотической фауны, так и не удалось закрепить за собой статус «багаж», то, напротив, практика смыслообразования русского языка явно допускает присвоение подобного статуса любому неодушевленному представляющему собой твердотельную формацию предмету. В отношении подобного множества присвоение любой атрибутивной функции аналогично характеризовавшей нашу «мебель», явно невозможно, и здесь остается одно - отождествление абстракции «багаж» именно на положении модальной функции. Или, иначе, любой перевозимый и переносимый неодушевленный предмет позволяет определять его посредством приложения понятия «багаж». Подчеркнутую очевидность найденной нами модальности мы можем показать и посредством приведения примера таких абстракций обыденного сознания как «пожитки», «забавы», «имущество» и т.п.

Тем не менее, сама по себе способность обыденного сознания образовывать абстракции еще не доказывает его избыточной разборчивости в подобной деятельности. Обыденное сознание явно приемлет определенную грубость при построении необходимых ему абстракций. Попытка, в частности, выделения точных квалификаций непосредственно основного используемого нами примера, категории «мебель» способна принести не всегда очевидные результаты. Является ли мебелью сундук или не является, относится ли к мебели используемая именно на открытом воздухе «дачная мебель», могут ли относится к мебели современные спортивные тренажеры - подобные вопросы явно не находят своего ответа. И, одновременно, ничто не мешает и нашему поиску альтернативных определений «мебели», например, отказу от включения в формулу ее определения условия «внутри дома» с его заменой условием «принадлежность жилой среде». Более того, анализ категоризующих начал иных употребляемых обыденным сознанием абстракций не всегда позволяет их определенное отнесение либо к модальным, либо к атрибутивным. Подобная неопределенность явно ощутима, например, в обобщающих понятиях «продукты питания» или «специи». В таком случае и показанные нами способы выделения посредством наложения норм «атрибутивность» или «модальность» следует признать лишь доминантными формами выделения некоей отождествляемой с ними групповой функции, допуская при этом и некоторое присутствие «подавленной» составляющей, в особенности, если это составляющая модальности.

Все подобного рода столь нелюбезные для «епископа Беркли» доносящие некоторые «общие представления» абстракции обыденного сознания заслуживают их выделения посредством особого логического статуса. Мы предлагаем использовать в их обозначении понятие категории обыденного сознания, характеризуя им все, чем обыденное сознание именно и оперирует в форме абстракции, то есть, пренебрегая выделением формационных, чувственно фиксируемых условий. Собственно же проблема наполнения и определения данных категорий, пока лишь затронутая нами лишь вскользь, явно нуждается в отдельном рассмотрении, к которому мы далее и приступим.

Позволим себе тогда открыть уже наш адресный анализ «абстракций» проблематикой именно модальных категорий обыденного сознания, то есть тех категорий, порядок построения которых следует понимать фактически не привязанным к собственным признакам объединяемых объектов. Символизировать подобный подбор именно и предназначен, на наш взгляд, поступок отправлявшей багажом имущество дамы, чьей волей любой принадлежащий ей предмет, будучи сдан на отправку приобретал именно модальность «багаж». Но, с другой стороны, багажный вагон все же отличают определенные габариты, и даме не удалось бы сдать туда, будь она ее хозяйкой, какую-нибудь габаритную яхту. В таком случае и категория багаж, не утрачивая собственно и задающую ее основное отличие сферу определенной свободы идентификации, обретает теперь уже и атрибутивную специфику, налагаемую в силу той ограниченности возможностей, что характерна собственно системе доставки багажа. Но в пределах подобных ограничений продолжает сохраняться та свобода идентификации, в силу которой любой предназначаемый к транспортировке предмет получает возможность наложения на него модальной специфики «багаж». Но важно то, что источником наложения подобной специфики выступает именно некто носитель телеологии, в частности, наша дама; все, что подобный носитель телеологии и затеял сдать в перевозку, все и приобретает модальность «багаж». Фактически та же специфика практически произвольной модализации будет наблюдаться и в таких характерных «распространяющих» абстракциях естественного языка, как «пожитки», «провизия» и иные обобщения, основой которых способна служить именно определенная произвольность.

Здесь мы всего лишь мимолетом позволим себе вернуться к философскому наследию В.И. Ленина в части «предложенного» им определения материи. Оно, это принятое интерпретаторами Ленина за определение высказывание, фактически и означает введение именно модальной категории: все, что появляется в ощущении есть «материя». Но правильно ли понимать «материю» именно модальной спецификой - это уже самостоятельная весьма любопытная проблема.

Атрибутивные категории обыденного сознания явно представляют собой более сложный случай. Основной источник подобной сложности тот, что, как правило, обыденное сознание не знает за собой привычки построения именно простых атрибутивных категорий. Наиболее часто в основу подобной категории обыденное сознание кладет не просто нечто «простую» абстракцию, но некоторую признаковую комбинацию, лишь соблюдение всех требований фиксации состава которой допускает присоединение того или иного предмета к составу данной категории. Поскольку нам уже удалось наработать здесь определенный опыт, мы продолжим наши эксперименты с анализом именно категории обыденного сознания «мебель».

Предположим, мы соглашаемся с некоторым нашим собственным исходно упрощенным видением определяемой понятием «мебель» типизации, и отбрасываем здесь всевозможные пограничные предметы типа той же дачной мебели или шведских стенок. Далее мы соглашаемся с предложенным К. Фрумкиным определением «бифункциональности» основного предназначения мебели – служить средством размещения предметов или помещения на мебели предметов или человека, или – и одновременного выполнения и той, и другой функции. При этом из нашего рассмотрения безусловно выпадают всевозможные пристроенные конструкционные элементы или специфический декор. Полученное нами определение, конечно же, допускает передачу его в словесной форме, но, все же, в силу фактора его комбинационной сложности, оно, скорее, требует выражения с применением формульной записи.

Тогда поступим следующим образом, – определимся, что обозначать операцию «И» (объединение) у нас будет назначено символу «&», обозначать операцию «ИЛИ» (инвариантная подстановка) будет у нас символ «˅». В нашей формуле A₁ будет обозначать атрибут «предназначенное к нахождению в помещении», A₂ – способность «помещать на себе» человека или предмет, A₃ – способности «хранить в себе» предмет. Хотя опять же – любимая анекдотическая ситуация – «любовник прячется в шкафу»; но мы, что следует подчеркнуть, заведомо откидываем все избыточности и формулируем свое определение с удовлетворительной грубостью.

В таком случае «мебель» может быть определена следующим образом:

«Мебель» = A₁ & (A₂ ˅ A₃ ˅ (A₂ & A₃))

При этом стоит нам только пожелать распространить условия категории мебель на шведские стенки, дачные аксессуары, ситуацию с укрывательством любовника и т.п., то построенная нами формула потребует удлинения. И все это в условиях нашего беспамятства о содержащих одни лишь крючки вешалках и таком любимом предмете мебели восточных народов как ширма.

Более того, данное нами определение с легкостью распространяет понятие «мебель» на такие предметы как цветочные вазы. Функция ваз настолько близка функции мебели, и исполнение их настолько вариативно (вам, читатель, не встречались плетеные вазочки под засушенные цветы?), что, казалось бы, решение проблемы разделения данных объектов через категориальное описание оказывается тогда просто невозможным. Единственное тогда явно просматривающееся решение – наложение на категорию «мебель» дополнительного «строгого» ограничения – исключение всякого объекта, предназначенного представлять собой держатель другого объекта …

Какими же именно результатами вознаграждает нас выполненный нами анализ? Прежде всего, нам необходимо представить здесь более развернутое объяснение правомерности закрепления за категорией «мебель» характеристики атрибутивной, поскольку мы явно обнаружили определенные аргументы, позволяющие сменить характеристику подобной категории с «атрибутивная» на «модальная». И, одновременно, нам не удалось встретить такую формальную теорию, что предоставила бы нам какие бы то ни было рекомендации; именно поэтому нам и приходится руководствоваться здесь исключительно нашей интуицией. В таком случае, хотя, скорее всего, и полное определение категории «мебель» фактически позволяет его понимание вмещающим в себя пространное перечисление характеризующих подобную абстракцию атрибутов, тем не менее, на фоне куда более объемного перечня атрибутов уже не принадлежащих мебели объектов, подобный перечень, несмотря на его размеры, следует понимать вполне уместным. Фактически тогда именно специфика непосредственно способности определять куда более узкое поле выборки, нежели предполагает некое «универсальное» поле (например, «хозяйственные предметы») и будет отождествлять возможность назначения некоей категории обыденного сознания именно формат «атрибутивная». Отсюда и позволяющим образование атрибутивной категории обыденного сознания основанием следует понимать именно основание в виде небессмысленной редукции отождествляемого с подобной категорией универсального набора признаков. Хотя синтез подобных абстракций и вынуждает обыденное сознание к использованию громоздких реестров атрибутов, оно не видит данное допущение иррациональным в силу принятия им той «грубой» установки, что его жизненная практика не принудит его к пополнению данного перечня редкими и узкоспецифическими включениями.

Идея того, что основой образования обыденным сознанием атрибутивной категории следует понимать специфический мотив, делает правомерным и вопрос о мотивах, заставляющих то же обыденное сознание формировать и модальные категории. Источником формирования последних явно следует также некий «определенный мотив», но не выборки из широких массивов признаков узких перечней только характерных признаков, но, теперь, именно мотивов единства отличающей определенные поступки телеологии. Или - модальная категория будет означать возможность выделения объектов, подпадающих, как определяют представления некоего, агента под определенный формат характерной ему телеологии. Чтобы не создавалось впечатления, что мы оперируем лишь антропными примерами, мы позволим себе сделать нашей иллюстрацией промышленного робота и объединяющую монтируемые им в изделие объекты категорию детали. Какая бы природа не отличала объекты монтажа, по отношению монтажа они представляют собой исключительно детали.

В таком случае уже собственно наличие модели, разделяющей категории обыденного сознания на предметно-описательные (атрибутивные) и направленности действия (модальные) позволит нам рассмотреть и проблему использования обыденным сознанием подобного выстраиваемого им категориального аппарата. Можно ли тогда обнаружить те или иные способные помочь нам подсказки, принадлежащие уже существующему опыту познания? Не поможет ли нам с необходимым нам решением опыт, в частности, такой науки как этимология? Не способна ли та же история фонетических форм представить и какую-либо зацепку в отношении собственно специфики употребления тех или иных слов? Наше пусть и несколько небрежное расследование позволило нам оценить, что здесь невозможно выделение какого-либо стойкого тренда. Фиксирующие категориальную специфику фонетические формы русской речи включают в себя и заимствования из иностранных языков (мебель, багаж), и отглагольные производные (одежда, обувь), и модификации звукоподражательных основ («ткань» через «ткнуть» от «тук») и трансформации «еды» в «снедь», и, можно предположить, ряд других вариантов. (В качестве источника нам служил этимологический словарь русского языка Фасмера)

То есть специфика выражающих смысл именно категорий фонетических форм русского языка никоим образом не позволяет связать ее с функцией именно донесения подобных смыслов. В таком случае мы прибегнем к следующему варианту - умозрительному анализу процесса образования подобного рода смыслов. Для его проведения мы воспользуемся примером слов «мебель», «транспорт» и «мороженое».

Полюбившаяся нам «мебель» приходит в русский язык вместе с разнообразием предметов мебели в начале XVIII в. Данное слово представляло собой иностранное слово, и было востребовано в русской речи для обозначения растущего числа наделенных функцией размещения и помещения домашних предметов. Слово «транспорт», как и «паспорт» определенные черты его фонетики роднят с исходным латинским «ворота» – «porta». По-видимому, изначально «транспорт» прилагалось лишь к кораблю, и только впоследствии, когда и просторы суши начали бороздить другого рода «корабли», стало прилагаться и к ним, приняв на себя функцию обобщающего понятия. Но более нагляден тот умственный эксперимент, который допускает его проведение со словом «мороженое». Скорее всего, изначально оно обозначало именно изготавливаемое по единственному рецепту сладкое замораживаемое молочное блюдо. С увеличением числа рецептур похожего плана лакомств появилась необходимость указывать и их специфику – молочное, сливочное, шоколадное, фруктовое. В таких условиях название блюда специфического вкуса было перенесено на употребляемые в функции существительных перечисленные выше прилагательные, а само слово «мороженое» выделилось на положении имени категории.

Хотя наш эксперимент сугубо умозрителен, нам, тем не менее, удалось выделить два разных типа генезиса имен, прилагаемых к обозначению категорий обыденного сознания. В одном случае, в истории возникновения понятия «транспорт», мы наблюдали процесс придания понятию обобщенного смысла именно посредством приравнивания некоторых аналогов определенному прототипу, в другом случае, когда речь шла о «мороженом», само развитие вещественного разнообразия, изначально располагавшего лишь единственной схемой построения, превратило название первичной вещи в имя категории. Наспех сделанный нами анализ происходившего в последнее время развития отдельных понятийных структур говорит о том, что похожий (но не во всем) генезис превращения имени объекта в имя категории происходит с понятием «программный продукт», обозначающим целый ряд отдельных объектов, таких как «текстовый редактор», «СУБД», «графический редактор» и т.п.

Итак, как мы успели выяснить, образование обыденным сознанием обозначений употребляемых им категорий подчинено задаче обслуживания как потребности унификации смыслов, что и показывает пример понятия «транспорт», так и потребности сохранения единства в группе претерпевающих постепенную дифференциацию конкретных значений. В одном случае мы сводим уже существующие понятия во вновь образованную категорию, в другом – вновь образуемые понятия не утрачивают связи друг с другом благодаря сохранению имени замещенного ими поначалу единственного такого рода понятия уже в качестве имени категории.

Огл. Непродолжительное путешествие по страницам «Словаря Ожегова»

Анализ содержательной стороны понятий представляет собой и одну из проблем практической лингвистики, хотя, конечно, предпринятое нами философское исследование проблемы категорий обыденного сознания не может быть ограничено узко лингвистической проблематикой. Но именно для полноты картины нашему философскому анализу не помешает обращение и к предмету методов, употребляемых лингвистикой для построения объяснения тех включаемых в корпус толкового словаря слов, что обозначают именно имена категорий.

Первый обращающий на себя внимание любопытный аспект подобного рода объяснений - бесстрашие лингвистов, явно не опасающихся логического круга в случае использования взаимно ссылающихся объяснений. Подобную ситуацию с наглядностью и показывает содержание доступного нам «Толкового словаря русского языка» 1953 года издания, при объяснении в определенной мере сходных понятий «мебель», «обстановка» или «скарб», «пожитки». Для раскрытия понятия «мебель» составители словаря прибегают к выражению «предметы комнатной обстановки», для раскрытия «обстановки» - к выражению «мебель, поставленная в помещении для потребностей обихода». Аналогичную практику можно видеть и в случае объяснения «скарба» – «пожитки, домашние вещи бедняков» и «пожитков» – «мелкое имущество, домашний скарб». Еще одну подобную пару составляют собой «овощи» и «огород»: «огородные плоды и зелень, употребляемые в пищу» и «участок земли под овощами, обычно вблизи дома». В подобном отношении более удачливыми уже оказываются «фрукты», снабжаемые не выстраивающим цикла объяснением, называющим их «плодами какого-либо дерева». Способным внушить нам определенный оптимизм оказывается представленное в данном словаре объяснение «багажа», получающего определение именно в качестве «груза пассажиров». Но мы, чтобы не ставить уже наше понимание данного слова в зависимость от вполне ожидаемых коннотаций, определим «багаж» в качестве именно «любого перевозимого или переносимого механического объекта относительно стабильной геометрической формы».

Однако мы позволим себе не удовольствоваться предлагаемыми авторами «Словаря русского языка» весьма немудрящими толкованиями. Мы позволим себе допустить, что, в частности, такие пары понятий, как «мебель» – «обстановка» и «ручная кладь» – «багаж» позволяют нам увидеть на их примере ситуацию обращения атрибутивных категорий в модальные. В частности, ту же самую «мебель», несмотря на ее отождествление именно достаточно пространным списком характеристик, явно следует понимать маркером, определенно ограниченным в отличающих его возможностях наложения на конкретные экземпляры. В противоположность «мебели» ее антипод «обстановка» будет предполагать именно иное понимание, позволяя признание элементами «обстановки» не одни лишь предметы мебели, но и любые возможные создающие «домашний уют» предметы. К числу элементов «обстановки» будут принадлежать и ковры, скатерти, шторы, покрывала, вазы и картины, что явно не проходят того жесткого ценза, что именно и задан реализующим «мебель» списком специфик. И если собственно понятие «мебель» и следует видеть непременно предполагающим подобного рода ценз, то «обстановку», напротив, характеризует открытость для наполнения любыми функциональными в смысле дома предметами, включая в себя в наше время всевозможные, например, бытовые приборы. (Хотя лингвистика свидетельствует и о таком употреблении «мебели» и «обстановки», где последняя представляет собой именно полный синоним «мебели».) Аналогичную картину замещения цензового принципа построения смысловой основы условной свободной можно наблюдать и в случае пары «ручная кладь» - «багаж». «Ручной кладью» тогда следует понимать любой допускающий его удержание рукой предмет, когда «багаж» допускает его приложение к любому транспортируемому пассажиром предмету.

Какой в таком случае смысл способна отличать та ситуация видоизменения характера представления, что происходит в случае замены у некоторого предмета маркера его принадлежности атрибутивной категории маркером принадлежности модальной? Отождествление объекта на положении принадлежащего некоей атрибутивной категории явно следует понимать наделением данного объекта спецификой наличия у него определенного комплекса функций, когда его же отождествление в качестве принадлежащего модальной категории - субъектом определенной адресуемой данному объекту деятельности или вообще точкой «притяжения» определенной телеологии. Осматривая жилье на предмет съема, мы оцениваем всё присутствующее в нем оснащение, строя свою оценку как представление об отличающем данное помещение наличии «обстановки». Напротив, идея «мебели» возникает в нашей голове именно в случае занятия такой деятельностью как отбор необходимых нам специфических предметов. Или здесь допустима следующая формула: выбор именно модальной категории предопределяет именно стереотип нашей направленной вовне активности, выбор атрибутивной категории - предпочтение, лучше здесь прибегнуть к следующему выражению, некоторых адресованных нам сервисов.

Огл. «Бедные» объекты

Если позволить себе предположение, что от описывающего объект понятия следует ожидать соответствия нечто «достаточному чувственному» образу объекта, собственно и позволяющему идентификацию подобного объекта на положении «полной коллекции» определенных форматов, то подобное понятие и позволяет его отождествление как своего рода идеи полного объекта. Если коллекция определяющих объект форматов позволяет ее признание неполной, или - именно недостаточной для представления «отдельного присутствия» этого объекта в мире, то такое понятие мы отождествим как понятие, характеризующее некий бедный объект. И в таком случае пример понятия, чья способность обозначения и будет характеризовать некий объект именно как «бедный» нам и предоставит именно слово «консервы».

Применение говорящим к некоему пищевому продукту понятие «консервы» ничего не сообщает о таких особенностях подобного продукта, как его состав, вкусовые свойства, вид консервной тары, назначенный ему способ и срок хранения и т.п. Однако именно в подобном представлении данную смысловую идентификацию следует понимать соответствующей практике отождествления объекта в качестве экземпляра атрибутивной категории (хотя, с другой точки зрения, возможно и модальной), что и обращается источником закономерного здесь вопроса о причине нашего нежелания понимать «консервы» маркером той или иной категории.

Основания для этого, с нашей точки зрения, предоставляют следующие причины. От всякой категории, а здесь следует напомнить, что предметом нашего внимания служат именно категории обыденного сознания, следует ожидать именно исполнения специфической смысловой функции «обобщающее представление». Вроде бы, подобная специфика легко позволяет ее выделение и у понятия «консервы» – это «соления», «маринады», «компоты», «варенья», тушеные и пастеризованные продукты. Но дело в том, что наш анализ исследует именно выражающий установки обыденного сознания естественный язык, но именно последний и не склонен понимать «консервы» в качестве общего класса перечисленных здесь отражающих способы приготовления консервов понятий. Употребительная для повседневного общения смысловая ассоциация «консервов» явно адресуется не содержимому обеспечивающей условия консервирования тары, но именно непосредственно специфике наличия полуготового продукта в герметичной упаковке. То есть здесь мы обращаем внимание не на как бы «объективную специфику» консервов, но на то смысловое наполнение, что характерно данному понятию в случае повседневной коммуникации. Условным «стандартом» повседневного общения следует понимать не только употребление в подобном качестве именно «консервов», но и ряда других фактически указывающих на наличие определенных «бедных объектов» понятий - названия тканей, машин, понятия «песок», «слизь», «взвесь», и т.п.

И, одновременно, «бедный объект» явно не следует понимать закрытой от видоизменения, своего рода «конечной» формой, он явно открыт для такого рода изменения его смысла, в результате которого он явно позволит его обращение в имя определенной категории. На наш взгляд, явно представляющее собой имя «бедного объекта» слово «продукт» несомненно наделено спецификой открытого для преобразования в выражающее куда более широкий смысл понятие «продукция», уже явно допускающее его признание средством выражения отношений соответствующей модальной категории. Или - бедный объект «бумага» превращается в атрибутивную категорию тогда, когда промышленность переходит на выпуск разнообразных видов бумаги – от фильтровальной до газетной.

Наш анализ потому и уделяет столь много внимания именно проблеме «бедного объекта», что на шкале смысловой насыщенности категория обыденного сознания и конкретное понятие явно не находятся бок о бок, но разделены между собой в чем-то похожей как на первое, так и на второе промежуточной формой.

Далее уже ситуация недостаточности для осмысления определенного порядка предоставляемых структурой «бедный объект» возможностей смыслового синтеза и обуславливает уже собственно становление вырожденного норматива категориального представительства. Стадию практического завершения подобного становления мы и можем наблюдать на примере слов русского языка блюдо, лекарство, текст, имущество, прибор и т.п. Причем в некоторых случаях речь здесь может идти и о специфическом синтезе «категорий категорий», что мы и видим на примере смыслового слияния в категории «блюдо» категорий же «супы», «закуски», «десерты» и «напитки». Если приведенные нами примеры свидетельствуют о практическом завершении становления некоторого понятия уже на положении категории, то, в частности, понятие ценные бумаги так и сохраняет стандарт употребления множественного числа, не образуя своего одно-объектного идентификатора, обозначающего собственно предъявляемый бумажный предмет. (Хотя «ценная бумага» в единственном числе и употребляется в речи, но адресуется, как это происходит в случае «лекарства», не единичному объекту, но выражает всего лишь обобщенный смысл «субъекта эмиссии» данного вида ценных бумаг.)

Тогда если прервать анализ примеров и вернуться в философию, то категоризацию как таковую не следует понимать своего рода «финальным аккордом» процесса познания. То предназначение, что собственно и возложено на категоризацию процессом становления представлений об определенной области действительности, будет состоять лишь в исполнении системой категорий функции образования предметного скелета некоторой области действительности. Именно в подобных условиях и объединяющая конечные экземпляры категория будет обобщать лишь определенную группу предметов, когда категория категорий - будет приводить к системе общих оснований уже не предметы, но обобщающие конкретную действительность специфики. И лишь на стадии обретения представлений о собственно той сложности, что отличает уже уровень не предметов или условий, но порядков познание и обнаружит в себе способность к построению модели универсальной подстановки, той упорядоченности связанных признаков, которая может быть использована в качестве «скелета» уже и в отношении в существенной степени несхожих предметных сущностей. Показательным в подобном отношении порядковым началом отождествления множества предметов оказывается сама идея конструкции, порядковое начало, составляющее собой скелет столь разнообразных реальных конструкций как дома, транспортные машины, электронные устройства, оружие, инструмент, производственное оборудование, сигнальные устройства и т.п.

Отсюда и собственно отличающим обыденное сознание «вектором» категоризации можно понимать условную характеристику направленности особого процесса отделения структурных составляющих от локальных чувственных представлений о предметах и сферах предметной деятельности. Подобный процесс в какой-то мере представляет собой еще и ту форму специфической новации, где каждый следующий этап редуцирует предыдущий в формат условной «предметной» данности.

Согласно нашей оценке, обыденное сознание не отличает использование тех сложных приемов удлинения последовательностей категориальной редукции, что характерно уже методам научного познания. Напротив, корпус представлений всякой науки без труда позволяет отыскать весьма продолжительные последовательности категориальной редукции, вынуждающие к присвоению имен уже нескольким ступеням подобной иерархии, подобно «род – отряд – класс – царство», к чему никак не склонно прибегать обыденное сознание. Напротив, последнее склонно ограничиться трехэлементной схемой, содержащей, как правило, всего лишь один уровень метаобообщения. Хотя и занимающие промежуточное положение между наукой и обыденным сознанием сферы конкретной практики уже не ограничиваются использованием подобных неразвитых иерархий; специализированная практика нуждается в более сложных иерархиях, например, в разбиении категории «овощи» на подкатегории «бахчевые» и «корнеплоды». Однако и все здесь обозначенное явно следует понимать лишь предварительной оценкой предмета фиксируемых обыденным сознанием категорий, проблема синтеза данной формой сознания своих специфических категорий требует своего дальнейшего исследования.

Огл. Мигрирующие категории

Вроде бы, предшествующий анализ обогатил наши представления таким дополнением, как действующая модель систематического представления о некоторых функциях общностных нормативов естественного языка. Однако анализ лексического корпуса продолжает преподносить нам сюрпризы в части нахождения слов, не укладывающихся в предложенную выше схему. Обратимся тогда к довольно близким не только по логическому шаблону, но и по самой своей предметной специфике «бутафории» и «камуфляжу» и во многом похожей на них «карикатуре». В качестве предмета нашего первичного анализа логической структуры данных понятий мы выберем столь распространенную в театральном обиходе «бутафорию».

Допустим следующий умозрительный пример. Предположим, со своими спектаклями выступает условный «Театр притворства», где, в соответствии с названием, исключено использование чего угодно подлинного. И предположим, что именно данный «театр» и ставит «спектакль о театре». Каким образом этот обращающий все в бутафорию очаг культуры способен обеспечить постановку спектакля теперь уже «бутафорской» бутафорией?

Поясним лежащую в основе данной модели ее логическую структуру: реальная бутафория имитирует объекты. Спектакль «Театра притворства» о театре вынуждает и саму бутафорию наделять качеством же бутафорской: создавать видимость не объекта, но лишь функции обозначения зрительной фикции объекта (естественно, не теряя способности подобных фикций продолжать представлять собой «представителей» объектов).

В продолжение нашего примера можно сказать, что не существует ничего столь близкого «бутафории», нежели представления, в качестве инструментов выражения которых выступают слова «камуфляж» и «карикатура». Возможно ли в таком случае сделать камуфляж «бутафорским», но так, чтобы затея не оборачивалась карикатурой? А возможна ли при тех же условиях и бутафория карикатуры, но именно та, что позволяла бы понять искусственность осмеяния, и затея не становилась бы карикатурой на непосредственно создателя карикатуры?

Насколько свойству «представлять собой бутафорию», продолжим ряд наших вопросов, характерно подчинение именно деятельностной установке? Если для изготавливающего бутафорию мастера любой изготовленный им предмет наделен смыслом именно «бутафории», то в какой степени для похитивших бутафорские стулья и нашедших им бытовое употребление рабочих сцены и такие стулья принадлежат «бутафории»?

Насколько свойство «бутафории» очевидно при анализе состава объекта? Если бутафорская шпага позволяет после некоторой доработки ее использование для реального фехтования, а бутафорские украшения просто красивы, то в какой мере неполноценность данных предметов перед предполагаемыми прототипами определяет их как специально изготовленные с целью имитации?

Далее нам следует рассказать о том, что мы попытались заинтриговать идеей выраженной в созданной здесь модели «соотносительной соотносительности» отдельных носителей философского дискурса. Но наша провокация вызвала у них исключительно иронию. Они указали нам, что замена реалистической позиции на номиналистическую предоставляет прекрасную возможность решения нашей проблемы. Достаточно написать на какой-нибудь табличке, как это и делалось в знаменитом театре «Глобус», что выражает собой нечто на сцене, в нашем случае, в частности, вещь, названная «бутафория», и проблема решена. Но для поставленной нами задачи важна функциональность объектов как таковых, и, самое главное, нас интересует понимание, позволяет ли определенное осмысление предложенная нами постановка вопроса?

Любопытное решение подсказывает нам творчество «Великого кормчего», частенько пытавшегося унизить собственных противников унизительным ярлыком «бумажный тигр». Фактически в подобном ярлыке и можно предполагать двойную редукцию – не только редукцию существа, каким-то неизвестным образом выполненную на уже давно прошедшем «первом этапе», но и редукцию уже собственно представительства «тигра», воплощающуюся в его лишь «карикатурно ослабленном» воспроизведении. Тогда и бутафория в состоянии ее бутафорской же имитации возможна и на реальной почве в смысле, что её субстанциональность позволяет допустить доведение до такого состояния, что уже формальное пользование подобной уже «моделью предмета» будет представлять собой исключительно «игру в имитацию пользования». Например, если актер будет использовать реквизит, выполненным в технике проволочного каркаса, геометрические формы которого в любом случае не могут оказаться нечто большим, нежели имитация геометрической формы функционально полноценного исходного объекта. Так, можно в виде «игры» пить из проволочной конструкции «чашка», делать вид, что присаживаешься на проволочную конструкцию «стул» и т.п.

В логике же проблема «соотносительной соотносительности» – относится к проблематике знаменитых парадоксов о «мощности множеств», включающих самих себя в «качестве подмножеств». Но для нас, исследующих не идеальный логический, а реальный (физический) мир, существенен другой важный вывод, а именно: даже и для соотносительных норм возможны ситуации, в которых подобные нормы формируют цепочки вырождения. Идеальной иллюстрацией такой способности является норма «подчиненность», но … здесь мы слишком углубляемся в логику, сворачивая с магистрального направления непосредственно избранной нами задачи.

Итак, реальная бутафория продолжает нести признаки своего физикализма, выражая смысл степени соотносительности непосредственно перед взглядом того носителя определенной телеологии, что рассматривает ее в качестве представителя ожидаемого им стандарта соотнесения. Мало ли, на самом деле, какой смысл способен выражать представленный в нашем примере бутафорский проволочный реквизит.

В силу этого «бутафорию» невозможно, так же как «камуфляж» и «карикатуру», определять ни в качестве модальной, ни в качестве атрибутивной категории. Причина же подобной неопределенности именно и оказывается то обстоятельство, что в подобном процессе определения участвует не один, но обязательно несколько игроков: бутафория представляет собой категорию, экземпляры которой созданы кем-либо для идентификации нечто третьего в чьей-либо деятельности восприятия. Здесь лучше всего говорить о категории с мигрирующим статусом: для бутафорского мастера «бутафория» представляет собой исключительно модальную категорию, поскольку любая изготавливаемая им вещь есть «бутафория», а что именно ему предстоит изготавливать, он не предопределяет. Для судебного исполнителя, продающего с торгов имущество закрывшегося театра, не существенно, что некие предметы изготовлены именно как «бутафория», «бутафорию» он выделит по свойственному определенной части имеющихся предметов атрибутивному признаку нарочитой грубости и ограниченности свойствами только лишь визуальной достаточности. Более качественную бутафорию ничто ему не помешает выставить на торги в качестве предметов непосредственно «прямого» назначения.

Данный анализ позволяет получить следующий вывод: для «небинарной» ситуации определение характера категории или невозможно или условно. Мы можем говорить о модальности или атрибутивности категорий лишь в случае соотнесения данных характеристик с единственным консолидированным источником выделения критериев. При оценке следующей же из иной, теперь полицентрической ситуации следует делать выбор в пользу позиции одного из участников, признавая ее той единственной, относительно которой и будет установлен характер свойственной подобной категорией принадлежности.

Если категория принципиально связана с вовлечением ее экземпляров в полицентрические в логическом смысле условия, то она представляет собой не объект прямого определения статуса, а объект разложения на бинарные модели. В логическом смысле «бутафория» позволяет оценивать ее лишь на положении «контурной» категории (аналогично «контурным» понятиям «надежность», «перспективность»), «внутреннее содержание» которой определяется именно порядком запроса, но никак не порядком «наполнения». «Бутафория» представляет собой в данном смысле именно категорию «пред»-позиции. Наконец, для нас подобные категории, логическая принадлежность которых допускает определение исключительно в виду той позиции, что склонен занимать определенный произвольно подключаемый семантический коллаборант, будут определяться как мигрирующие.

Огл. «Категория» в специфике философского опыта

Насколько мы осведомлены в предмете современного состояния механизма использования философским опытом общностных категорий, последний также далеко не превзошел те простейшие возможности, что открыты и для обыденного сознания. Философское представление, если судить по анализу Б. Смита («Логика и формальная онтология»), концентрируется на проблематике математической категоризации, отношении «часть – целое», но упускает из виду важную для обыденного опыта (и – не для него только) тактику группировки, выделяющуюся при разделении на, в частности, те же атрибутивные и модальные категории.

Однако и само философствование, несмотря на характерное ему невнимание к подобному аспекту собственной деятельности, следует тем же путем формирования атрибутивных и модальных категориальных моделей. В частности, представление Ленина о материи, как о нечто, «данном нам в ощущениях», явно выглядит именно созданием группировки на основе модального формата со всеми вытекающими из этого последствиями. Философии, на наш взгляд, еще предстоит постичь диалектику взаимосвязи операндов «обобщения» и «построения структуры».

Огл. Внелогическое использование слова «категория»

Некоторого исследования требует и существующая практика применения понятия «категории» к различного рода нормативным сущностям. Например, социологи называют именем «категории» признаки качеств (в определении Б. Смита – «универсалий»), служащих основанием для оценки объекта или ситуации. При использовании имени «категория» в смысле «выраженное определенностью реакции качество», имеет место если не речевая небрежность, то в явном виде выраженная омонимия. Трудно, например, предположить, что понятие «честность» связано с каким-то набором расширяющих понятий, как это имеет место, например, даже в случае багажа.

Другое дело, обобщающее ту же «честность», «откровенность» и «дружелюбие» понятие «способностей», оно явно, в силу самого своего свойства представлять собой объединение нескольких видов, позволяет его понимание понятием уже категориального толка. С нашей точки зрения, не помешает подчеркнуть, что оправданное использование понятия «категория» – это работа именно с примерами представлений, группирующих некие семантически предшествующие представления, а не с какими-нибудь представлениями, используемыми именно в единичном сопоставлении.

Огл. Выводы

Результатом нашей работы можно признать уже сами выделенные нами проблемы, возникающие даже в случае куда как упрощенных попыток систематизации категорий, в данном случае относящихся к обыденному сознанию и, что немаловажно, заметных и на примере любых попыток систематизации категорий в любой области опыта. Традиционный взгляд на категории все же предпочитал понимать их именно атрибутивными категориями; другое дело, исследованная нами реальная практика обыденного сознания смогла выявить некие обобщающие понятия, не подпадающие под атрибутивное базирование, в силу чего мы оказались вынуждены ввести и формат модальных категорий. Существенный смысл, на наш взгляд, отличает и сделанный нами вывод об отсутствии какой бы то ни было простой связи типа категории и широты определяющего подобную принадлежность перечня атрибутов. Если воспользоваться примером, в частности, категории «инструмент», то бесконечное множество функций инструмента все равно не обращается в довод в пользу отмены атрибутивной специфики данной категории. Хотя, возможно, в данном случае и рациональным решением будет выглядеть придание данной категории не непосредственно объектного, но уже категориального основания (состоящего в выделении шанцевого, слесарного, столярного, портновского и т.п. «первичных» категорий инструмента). Однако, возможно, и это не позволяет устранения всей сложности подобной проблемы, отличающей ее именно в силу инертности обыденного сознания в восприятии какого бы то ни было рационального аргумента.

Важный результат нашего обращения к проблеме «категорий обыденного сознания» заключается, на наш взгляд, в способности существующей здесь широты проблематики создать собой превосходное основание для предметного анализа самой по себе функции категориального разнесения. Именно данный материал, в силу естественного в случае обыденного сознания многообразия потребностей выражения общности, и создает для исследователя возможность выделения практически всех характерных специфик категоризующих определений.

04.2006 - 04.2013 г.

1. Смит, Б., "Логика и формальная онтология"
2. Смит, Б., "В защиту констуитивной онтологии"