Задача настоящего анализа - определение принципов, необходимых для задания такого вида формата как допускаемые логикой форматы построения типов (или классов). Способ решения данной задачи - анализ деятельности обыденного сознания важной потому, что особенность обыденного сознания - наиболее развитая потребность в разнообразии порядков задания типа, находящая продолжение и в интуитивном различении логической специфики типа. То есть обыденное сознание в развернутой ниже картине - это не явление во всей его полноте, но, в данном случае, условный оператор, применяющий в когнитивном синтезе не столь уж и малое количество различного рода типов.

Настоящий анализ тогда можно начать с предложения оценки, что философии присуще сознавать свой опыт познания не иначе как на положении исключительной формы опыта познания. В таком обособлении самоё себя от всех прочих форм познания философия забывает и о непременной связи любой из философских идей также и с самим бытованием как конечным источником тогда и любого рода идей. Скорее всего, это и подтверждает специфику философии скорее как формы «пиршества духа», но не функциональной теории, предназначенной для поиска решения некоторой группы проблем.

Но, скорее всего, усилия философии в придании своему «видимому» необычной специфики все же обнаруживают очевидную тщетность, - и философское мыслимое, как и любые иные идеи и представления, невозможно понимать как предмет то непременно же лишь философски мыслимого. Даже и такое мыслимое - оно не только предмет понимания, что не исключает его отождествления и неким другим предметам понимания, но как предмет понимания оно несет и некие признаки формата. Например, картину мира в целом тогда дано отличать и близости картине любого рода среды бытования, а концепции «сознания» - близости любого рода концепции функционального агрегата.

В таком случае, дабы не перегружать наше рассуждение отвлеченным анализом, мы обратимся к представлению такого любопытного примера:

В этом фрагменте Ленин фактически начинает «заочную дискуссию» с Беркли на предмет неприемлемости известному мыслителю прошлого категории «материя». Но как таковой данный диспут, что странным образом не доходит до сознания Ленина - это и дискуссия о действительности абстракции. Или если доверять излагаемому Лениным «подходу Беркли», то важнейший момент в подобном подходе - равно и очевидный негативизм по отношению способности построения абстракции. Беркли, как его представляет нарисованный пером Ленина «портрет», адресуя негативную характеристику самой рассудительной структуре «абстракция», третирует этим не одну «абстракцию материя», в чем его обвиняет Ленин, но, помимо того, и целую вселенную особых средств и методов ведения познания.

Тогда если допустить сослагательное наклонение и попытаться представить, что дай себе Ленин волю проявить больше внимания и вдумчивости, свой заочный диалог с Беркли он и построил бы не на рассмотрении узкого в подобном отношении предмета непризнания всего лишь категории «материя», но перенес центр тяжести обсуждения и на проблему «абстракции». Поскольку Ленин так и воспользовался такой возможностью, то мы возьмем на себя эту миссию, - откажемся от спешки с анализом отдельной абстракции «материя», или даже вообще философских категорий, но рассмотрим некие структуры, логически и спекулятивно близкие философским абстракциям, что образуются вне пределов философского дискурса.

Потому для нас также вряд ли существенно, что именно Беркли и понимал под «абстракцией», или отличал ли он «одну абстракцию от другой» в отношении насыщенности содержанием. Мы здесь доверимся Ленину и согласимся, что герой его саги по имени «Беркли» действительно признавал абстракцию источником бесспорного негатива.

Для нас в этом все же куда более значима та недвусмысленная проективность, что исходит от обвинения, брошенного героем ленинской саги по имени «Беркли» в адрес не только ненавидимых им материалистов, но и любых пользователей естественного языка. Всякий пользователь естественного языка, включая и домочадцев интеллектуала-епископа не в состоянии избежать употребления и тех или иных абстракций, на чем во многом дано покоиться и самой возможности обретения взаимопонимания. В частности, в жилых помещениях домоправители прославленного философа устанавливают и обихаживают мебель, вне дома следуют на рынок за провизией, по окончании застолья убирают посуду, стелят на ночь бельё и, наконец, упаковывают багаж. Если задаться целью осмысления смысловых эквивалентов или, по определению современной научной лингвистики, «планов содержания» данных понятий, то мы столкнемся с тем, что они не отождествляются ни с какими чувственно конкретными или «чувственно представленными» формами бытования. Причем для объяснения действительности такого рода нетождественности нам не избежать дополнения нашего анализа и постановкой задачи выработки условий и некоей предметной классификации.

В таком случае нам и подобает обратиться к сопоставлению двух близких понятий: общего «мебель» и куда более чувственно осязаемого «стул». Чему именно тогда и дано обуславливать равную возможность применения к одному и тому же объекту обобщенной нормы «мебель» и существенно более частной нормы «стул»? Скорее всего, в данном случае речь будет идти о таком различии как различие между двумя различными формами порядка ассоциации, в одном случае - все же связи слова «стул» с наличием суммарного визуально-тактильного паттерна, и, в другом, «мебели» как нечто уже общей функциональной ассоциации, не восходящей к отдельному паттерну. Тогда само использование понятия «мебель» при отождествлении «стула» будет указывать и на реальность одного из возможных способов выделения общностного понятия, что прямо равнозначен объединению группы понятий, описывающих предметы с единой функцией вне такой специфики как наличие той или иной формации.

С другой стороны, те качества, что отличают такую характеристику как понятие, определяющее условия общности, это и такая «всеядная» квалификация, что не исключает как модального, так и атрибутивного порядка задания. Здесь, конечно, всякая из норм, задающих условие общности, все же специфична в своем собственном смысле, но в интересующей нас «мебели» каким-то образом все же дано преобладать и ее атрибутивной природе. Или - признание чего-либо в качестве «мебели» - это и признание такого рода объекта равно и обладателем такой универсальной специфики как адаптация к статической фиксации в помещении при условии относительно простого порядка смены тех мест, на которых собственно и происходит фиксация такого рода предметов. Хотя предметы мебели и отличает такое качество как относительно постоянное место установки в помещении, но при этом их отличие от дверей, настила пола или обоев - отсутствие интеграции в собственно структуру помещения или доступность для перемещения посредством переноса. Напротив, те образования или предметы, что принадлежат структуре помещения, тогда предполагают вывод и в их собственную категорию «встроенной мебели».

Напротив, носителем характерно иной образующей общность универсальной специфики тогда и обращается класс, известный под именем «багаж». Большинству из нас непременно памятно из детства, что планы дамы прямо предусматривали сдачу в багаж набора предметов, для которых далеко не просто определение их общего предназначения - «диван, чемодан, саквояж, картину, корзину, картонку и маленькую собачонку». Если животным, несмотря на все усилия контрабандных перевозчиков экзотической фауны, так и не удалось закрепить за собой статус «багажа», то, напротив, практика воспроизводства смысла, закрепленная в русской речи не препятствует присвоению подобного статуса то и практически любому неодушевленному предмету представляющему собой твердотельную формацию. Скорее всего, в отношении «багажа», в отличие от «мебели» вряд ли возможно выделение какой-либо «генеральной функции», откуда и неизбежный выход из положения - это задание абстракции по имени «багаж» не иначе как на положении модальной функции. Или, иначе, любой перевозимый и переносимый неодушевленный предмет позволяет определять его посредством приложения понятия «багаж». Подчеркнутую очевидность найденной нами модальности мы можем показать и посредством приведения примера таких абстракций обыденного сознания как «пожитки», «забавы», «имущество» и т.п.

С другой стороны, сама собой способность обыденного сознания к образованию абстракций - далеко не свидетельство его избыточной разборчивости в такого рода деятельности. Обыденное сознание явно приемлет известную грубость при построении необходимых абстракций. Попытке, в частности, выделения точных квалификаций непосредственно основного используемого нами примера, категории «мебель», также дано обращаться и получением не всегда очевидных результатов. Можно ли в качестве «мебели» понимать тот же сундук, можно ли предназначенную для открытых пространств дачную мебель понимать также как «мебель», можно ли относить к разряду «мебели» и современные спортивные тренажеры - подобные вопросы явно не предполагают прямого ответа. Но также ничто не мешает и нашему поиску альтернативных определений «мебели», например, отказу от включения в набор условий ее определения условия «внутри дома» с его заменой условием «принадлежность жилой среде». Более того, анализ категоризующих начал иных употребляемых обыденным сознанием абстракций не всегда позволяет их определенное отнесение к модальным или атрибутивным категориям. Подобная неопределенность явно ощутима, например, в обобщающих понятиях «продукты питания» или «специи». В таком случае и показанные нами способы выделения посредством наложения норм «атрибутивность» или «модальность» следует признать лишь доминантными формами выделения некоторой отождествляемой ими универсальной функции, допуская при этом и присутствие «подавленной» составляющей, в особенности, если это составляющая модальности.

Любая такого рода абстракция, вряд ли приемлемая для героя философской саги по имени «Беркли», она равно реальность, нуждающаяся в ее отнесении тогда уже к тому или иному классу такого рода реалий. На наш взгляд, функцию выражения имени данного класса правомерно возложить на понятие категории обыденного сознания, чьи экземпляры - это любого рода позиции, чем обыденному сознанию и присуще оперировать в значении абстракций. А далее реалии наполнения и определения таких категорий - это и некая особая проблема, к анализу которой мы теперь и приступим.

Конечно же, этот анализ лучше начать с рассмотрения проблематики той части категорий, которые мы определяем как модальные категории, то есть категорий, допускающих понимание как фактически не привязанные к собственным признакам объединяемых экземпляров. Подобную специфику тогда и символизирует деятельность дамы, по собственной воле определяющей в значении «багажа» любое имущество, передаваемое на отправку. Но также, поскольку доставка багажа была поручена железной дороге, то багаж ограничен и по условиям массы и габарита, то есть владей дама океанской яхтой, ей вряд удалось отправить яхту в багаж. То есть если содержательное основание «багажа» как бессистемного набора экземпляров и образует модальная специфика, то здесь также возможно и атрибутивное вкрапление, теперь уже задаваемое спецификой средства транспорта. В таких рамках любое, что допускает перевозку данным средством транспорта - и есть «багаж». «Модальное доминирование» - это также и характерная черта таких «распространяющих» абстракций естественного языка, как «пожитки», «провизия» и иных обобщений, исходящих из произвольного выбора.

Кроме того, не помешает отметить, что и Ленин его «определение материи» почему-то построил на основе задания модальной связи, - если перефразировать, то «все, что способно инициировать ощущение, и есть материя». Насколько такому подходу дано обнаружить подобающую корректность - это, конечно, вопрос иного свойства.

Если же рассматривать здесь обыденное сознание, то его атрибутивные категории все же несколько более сложны, чем модальные. Основная причина сложности атрибутивных категорий обыденного сознания - его привычка к построению далеко не простых атрибутивных категорий. Наиболее часто в основу той или иной атрибутивной категории обыденное сознание и кладет не просто «простую» абстракцию, но признаковую комбинацию, когда соблюдение лишь всех определяемых ею требований фиксации задания квалификации и допускает включение данного экземпляра в состав такой категории. Поскольку здесь мы в основном обсуждаем проблематику категории «мебель» мы и продолжим анализ рассмотрением специфики именно данной категории.

Предположим, мы признаем правомерность некоторой концепции такой типизации и исключаем из категории «мебель» любые пограничные предметы наподобие дачной мебели или шведских стенок. Далее мы соглашаемся с предложенным К. Фрумкиным определением «бифункциональности» основного предназначения мебели - служить средством размещения предметов или помещения на мебели предметов или человека, или - и одновременного выполнения и той, и другой функции. В этом случае категории «мебель» не охватит собой такие экземпляры как пристроенные конструкционные элементы или специфический декор. Полученное нами определение, конечно же, допускает передачу в словесной форме, но в силу комбинационной сложности, оно, скорее, предполагает выражение и с применением формульной записи.

Тогда можно поступить таким образом - определить, что в качестве средства обозначения операции «И» (объединение) для нас послужит символ «&», операции «ИЛИ» (инвариантная подстановка) - также символ «˅». В нашей формуле A₁ будет обозначать атрибут «предназначенное к нахождению в помещении», A₂ - способность «помещать на себе» человека или предмет, A₃ - способность «хранить в себе» предмет. Хотя опять же - излюбленная анекдотическая ситуация - «любовник прячется в шкафу»; но мы здесь заведомо откинем любые элементы избыточности и сформулируем это наше определение с удовлетворительной грубостью.

В таком случае «мебель» можно характеризовать и таким определением:

«Мебель» = A₁ & (A₂ ˅ A₃ ˅ (A₂ & A₃))

При этом стоит лишь пожелать распространить условия категории мебель на шведские стенки, дачные аксессуары, ситуацию с укрывательством любовника и т.п., то и построенная здесь формула потребует ее дополнения. И все это при отказе от принятия во внимание вешалок из проволоки, содержащих одни крючки или таких предметов как ширмы.

Более того, очевидные издержки данного определения - допустимость распространения определяемой им специфики и на такие предметы как цветочные вазы. Функция ваз настолько близка функции мебели, и исполнение их настолько вариативно (вам, читатель, не встречались плетеные вазочки под засушенные цветы?), что, казалось бы, решение проблемы разделения такого рода объектов через распределение по категориям просто нереально. Единственный путь разрешения очевидного здесь парадокса - лишь нагромождение дополнительных условий отсечения.

Однако о каких именно итогах предпринятого выше анализа можно говорить уже на данной стадии? Скорее всего, к их числу дано принадлежать и более подробному объяснению обоснованности закрепления за категорией «мебель» качества атрибутивной, поскольку наш анализ смог выявить также и возможность замены квалификации непосредственно данной категории с «атрибутивной» на «модальную». Но одновременно в задании подобного рода квалификаций мы не смогли опереться и на какую-либо формализованную концепцию, что и вынуждало нас прибегнуть лишь к помощи собственной интуиции. Потому тогда наше полное определение категории «мебель» - это не только пространное перечисление всех атрибутов, определяющих эту абстракцию, но и объемный перечень атрибутов, здесь - запретительных для экземпляров, несущих все признаки, указанные в положительном определении, но при этом не относящихся к «мебели». То есть, как оказалось, потому, что положительное определение здесь явно недостаточно для задания критериев, позволяющей образование требуемой выборки в силу соответствия этим критериям равно и экземпляров иной природы, здесь также потребовалось и задание запрета, отсеивающего избыточные «сорняки». Или здесь возможно представление и такой аналогии, что если признак «теплокровности» - это общий признак для птиц и млекопитающих, то при его использовании для положительного определения он будет работать лишь в паре с дополнением и неким оператором отсева. Отсутствие параллели между «мебелью» и «млекопитающими» - это неизвестность для мебели и какого-либо «резко положительного» признака. Потому в случае «мебели» и само обыденное сознание, и, следом, семантическая теория вынуждены строить своего рода «ступенчатую схему» в виде положительного признака и дополняющих его ограничений. В этом случае обыденное сознание, хотя и понимает, что образует громоздкие реестры атрибутики, но, тем не менее, также не определяет эту схему и как избыточную в силу принятия им тогда и той «грубой» установки, что только так оно и оградит себя от нежелательной путаницы.

Сама мысль, что основа образования обыденным сознанием атрибутивной категории - это наличие и некоего мотива, также придает правомерность и постановке вопроса о мотивах, подталкивающих обыденное сознание к выделению таких категорий. Конечно же, такие мотивы - это вряд ли мотивы ведения учета или составления классификации, но явно мотивы порядка задания телеологической установки. В этом смысле «мебели» дано предполагать одни практики ухода и обслуживания и определения ценности, когда, напротив, белью - тогда и характерно иные практики. Если с такой точки зрения рассмотреть и категории с модальной доминантой, то функция ее задания - это определение всего того, что составляет собой предмет деятельности, причем нередко деятельности, ограниченной ситуативными рамками. Тогда чтобы «багаж» не брал бы на себя здесь функцию единственного примера, то вполне уместна и его замена на детали, - всякий особенный телесный компонент или модуль, монтируемый в некую техническую систему, это и есть «детали».

Разделение категорий обыденного сознания на «атрибутивные» и «модальные» равно полезно и с той точки зрения, что такое разделение - оно равно и добротная основа для рассмотрения проблемы использования обыденным сознанием выстраиваемого им категориального аппарата. Так, нельзя ли, найти, например, и в решениях лингвистики неких следов той практики задания категорий, что обнаруживают реалии обыденного сознания? Увы, здесь наше пусть и несколько поверхностное углубление в подобную проблематику не привело нас к выделению какого-либо значимого тренда. С этимологической точки зрения развитию фонетических форм русской речи, фиксирующих категориальную проблематику, явно не свойственно следовать каким-то своим особенным путем. Картина развития речи тогда и обнаруживает нам такие примеры как заимствования из иностранных языков (мебель, багаж), отглагольные производные - одежда и обувь, модификация звукоподражательных форм («ткань» через «ткнуть» от «тук») или трансформации «еды» в «снедь». (Приведенные здесь примеры нам услужливо предлагает тот же этимологический словарь Фасмера.)

То есть специфика тех фонетических форм русской речи, что находят использование в качестве имен категорий - вряд ли это специфика особой связи с функцией донесения смысла категориальной унификации. Но в таком случае у нас нет иного выхода теперь и помимо попытки умозрительного анализа процесса образования унифицирующих смыслов. Для проведения такого анализа вполне уместен отбор примеров тогда и трех следующих слов, в данном случае - «мебель», «транспорт» и «мороженое».

Полюбившаяся нам «мебель» - это иностранное заимствование, пришедшее в русский язык вместе с разнообразием предметов мебели в начале XVIII века. Слово «транспорт», как и «паспорт» тогда фонетически близко его исходному латинскому «ворота» - «porta». По-видимому, изначально «транспорт» прилагалось лишь к кораблю, и лишь впоследствии, когда и просторы суши довелось бороздить и иного рода «кораблям», стало прилагаться и к ним, приняв на себя функцию обобщающего понятия. Но более нагляден тот умственный эксперимент, что предполагает проведение со словом «мороженое». Скорее всего, изначально «мороженое» обозначало лишь изготовляемое по единственному рецепту сладкое замороженное молочное блюдо. С увеличением числа рецептур такого рода лакомств обнаружилась и необходимость в указании их специфики - молочное, сливочное, шоколадное, фруктовое. В таких условиях название блюда специфического вкуса было перенесено на данные прилагательные, употребляемые в функции существительных, а само слово «мороженое» выделилось на положении имени категории.

Хотя наш анализ и носил лишь умозрительный характер, но, тем не менее, он позволил выделение и двух различных типов генезиса имени, прилагаемого к обозначению категорий обыденного сознания. В одном случае, в истории возникновения понятия «транспорт» мы наблюдали процесс придания понятию обобщенного смысла посредством представления неких аналогов как соответствующих прототипу, в другом случае, когда речь шла о «мороженом», развитие вещественного разнообразия, что поначалу заключало собой лишь единственный предмет, уже превратило название первичной вещи тогда и в имя категории. Наспех сделанный нами анализ происходившего в последнее время развития отдельных понятийных структур говорит о том, что похожий (но лишь отчасти) генезис превращения имени объекта в имя категории происходит и с понятием «программный продукт», обозначающим целый ряд отдельных объектов, таких как «текстовый редактор», «СУБД», «графический редактор» и т.п.

Если, наконец, подвести и полный итог, то прямой результат настоящего лишь «чернового» анализа - то понимание, что образование обыденным сознанием обозначений употребляемых им категорий явно подчинено задаче обслуживания как потребности в унификации смыслов, что и обнаруживает пример понятия «транспорт», так и потребности сохранения единства в группе претерпевающих постепенную дифференциацию конкретных значений. В одном случае речь сводит уже существующие понятия во вновь образованную категорию, в другом - вновь образуемые понятия не утрачивают их связи благодаря сохранению имени замещаемого ими поначалу единственного такого рода понятия равно и в значении имени категории.

Огл. Непродолжительное путешествие по страницам «Словаря Ожегова»

Анализ содержательной стороны понятий - это и одна из проблем практической лингвистики, хотя, конечно же, предпринятое нами философское исследование проблемы категорий обыденного сознания невозможно ограничить лингвистической проблематикой. Но для обретения полноты картины нам не помешает и рассмотрение специфики методов, употребляемых лингвистикой для построения объяснения слов обозначающих имена категорий, когда они и вносятся в состав корпуса толкового словаря.

Первое, что обращает на себя внимание в объяснениях лингвистики - самонадеянность лингвистов, не страшащихся логического круга при использовании взаимно ссылающихся объяснений. Подобную ситуацию вполне очевидна и из содержания доступного нам «Толкового словаря русского языка» 1953 года издания - в предлагаемом там объяснении характерно близких понятий «мебель», «обстановка» или «скарб», «пожитки». Понятие «мебель» составители словаря определяют посредством выражения «предметы комнатной обстановки», понятие «обстановка» - посредством выражения «мебель, поставленная в помещении для потребностей обихода». Ту же картину можно видеть и в случае объяснения «скарба» – «пожитки, домашние вещи бедняков» и «пожитков» - «мелкое имущество, домашний скарб». Еще одну подобную пару образуют «овощи» и «огород»: «огородные плоды и зелень, употребляемые в пищу» и «участок земли под овощами, обычно вблизи дома». В судьбе, уготованной им составителями словаря, более удачливы «фрукты», уже обретающие объяснение без образования цикла тогда и как «плоды какого-либо дерева». Определенный оптимизм внушает и предлагаемое словарем объяснение «багажа», определяемого как «груз пассажиров». Но мы, чтобы не обременять наше понимание данного понятия зависимостью от вполне ожидаемых коннотаций, тогда и определим «багаж» как «любой перевозимый или переносимый механический объект относительно стабильной геометрической формы».

Конечно, вряд ли подобает возлагать особые надежды на предлагаемые авторами «Словаря русского языка» немудрящие толкования. В смысле одного интересующего нас обстоятельства мы тогда и позволим себе выделение такого аспекта, что, в частности, пары понятий, как «мебель» - «обстановка» и «ручная кладь» - «багаж» равно открывают нам и картину обращения атрибутивных категорий модальными. В частности, «мебель», несмотря на широкий спектр экземпляров, группируемых в данной категории, она равно и маркер, определенно ограниченный в возможности наложения на подлежащие унификации формы бытования. Напротив, антипод мебели «обстановка» - тогда это и такого рода класс, к чему правомерно отнесение не только лишь мебели, но и иных предметов, значимых для домашнего уюта. То, что речь подразумевает под «обстановкой» - это ковры, скатерти, шторы и покрывала, вазы и картины - объекты, явно недостаточные для прохождения жесткого ценза, заданного перечнем качеств характерных для мебели. То есть категория «мебель» - это категория, предполагающая жесткий ценз, когда, напротив, «обстановка» - это категория, открытая для наполнения любыми предметами, функциональными в смысле размещения в доме, по-видимому, не блокирующая включение в нее и тех же бытовых приборов. (Хотя изыскания лингвистов - здесь сложно судить о присущей им достаточности, - странным образом указывают и на такое речевое употребление, в котором «мебель» и «обстановка» - они равно и полные синонимы.) Аналогичную картину замещения цензового принципа построения смысловой основы условной свободной можно наблюдать и в случае пары «ручная кладь» - «багаж». «Ручной кладью» тогда следует понимать любой допускающий его удержание рукой предмет, когда «багаж» допускает приложение к любому транспортируемому пассажиром предмету.

В таком случае, как тогда и подобает характеризовать ситуацию видоизменения характера представления, что происходит в случае замены у некоторого предмета маркера его принадлежности атрибутивной категории маркером принадлежности модальной? Отождествление объекта на положении принадлежащего некоей атрибутивной категории явно следует понимать наделением данного объекта спецификой наличия у него определенного комплекса функций, когда его же отождествление в качестве принадлежащего модальной категории - субъектом определенной адресуемой данному объекту деятельности или вообще точкой «притяжения» некоей телеологии. Осматривая жилье на предмет съема, мы оцениваем всё присутствующее в нем оснащение, строя свою оценку как представление об отличающем данное помещение наличии «обстановки». Напротив, идея «мебели» возникает в нашей голове лишь в случае занятия такой деятельностью как отбор необходимых нам специфических предметов. Или здесь вполне возможна и такого рода формула: выбор модальной категории прямо следует из нашей направленной вовне активности, выбор атрибутивной категории - это и прямой признак проявления нами некоторого предпочтения, здесь куда более уместна такая формулировка, равно и неких адресуемых нам сервисов.

Огл. «Бедные» объекты

Если исходить из предположения, что описывающему объект понятию прямо надлежит соответствовать и нечто же «достаточному чувственному» образу объекта, на основе которого также возможна идентификация данного объекта как «полной коллекции» определяющих его форматов, то такое понятие и надлежит характеризовать как нечто идею полного объекта. Если же коллекция форматов объекта уже не обнаруживает должной полноты, то понятие, заключающее собой такого рода коллекцию форматов - тогда это средство представления объекта в модальности бедного объекта. Примеры такого рода понятий нередки и в естественном языке, и наиболее распространенный пример - конечно же, это понятие «консервы».

Применение говорящим к некоей товарной форме пищевой продукции имени «консервы» вряд ли в состоянии раскрыть такие особенности продукта, как состав, вкусовые свойства, вид тары, назначенный ему способ и срок хранения и т.п. Однако приложение понятия «консервы» можно расценивать и как приложение имени класса, а какова специфика этого класса - атрибутивная или модальная категория, - тогда будет подлежать отдельному определению; однако и само представление нами имени «консервы» в качестве имени «бедного объекта» - это равно и указание на нежелание признавать его именем класса. Прямую причину такого отношения и подобает пояснить.

Для нас отказ «консервам» в признании в значении категории прямо обусловлен сомнением в части способности данного понятия к исполнению смысловой функции «обобщающее представление». Вроде бы, подобную специфику легко можно выделить и у понятия «консервы» - его экземпляры это «соления», «маринады», «компоты», «варенья», тушеные и пастеризованные продукты. Но дело в том, что предмет нашего анализа - это категории, выделяемые в естественном языке, но последний странным образом не склонен понимать «консервы» как общий класс перечисленных здесь понятий, отражающих виды консервируемой продукции. Употребительная для повседневного общения смысловая ассоциация «консервов» явно адресована не содержимому тары, но состоянию размещения полуфабриката или готовой продукции в герметичной упаковке. То есть для практической коммуникации «консервы» - все же это любая пищевая продукция, помещенная в герметичную тару. То есть повседневная коммуникация делает упор не на разнообразии форм консервированной продукции, но, напротив, на самом условии консервации. Кроме того, в повседневном общении специфика понятия, применяемого в значении имени, выражающего собой условность «бедного объекта» также отличает и названия тканей, машин, понятия «песок», «слизь», «взвесь», и т.п.

И одновременно для понятия, применяемого в значении имени, выражающем собой условность «бедного объекта» не запрещено и то преобразование его плана содержания, когда оно обретает и качества имени категории. Таков, на наш взгляд, переход от «продукта», чему в естественном языке в большей мере дано означать собой нечто съедобное, тогда уже к «продукции» в ее доминирующем значении имени одной из модальных категорий. Или в рамках одного и того же понятия такой переход можно наблюдать на примере «бумаги» - в одном случае бумаги как одной из разновидностей материалов и бумаги как имени сортамента различных видов бумаги - от фильтровальной до газетной.

Проблема «бедного объекта» потому и существенна для настоящего анализа, что на шкале смысловой насыщенности категория обыденного сознания и имя экземплифицирующего типа (конкретного понятия) явно не прямые соседи, но формы, лежащие в ближайшей окрестности и отделяемые друг от друга формой, несущей на себе черты как одного, так и другого.

Если возможностей имени, выражающего собой условность «бедного объекта» уже оказывается недостаточно для закрепления смысла тогда и в его универсальном качестве, то речь и обращается к подбору имени категории. Стадию практического завершения подобного становления тогда уже раскрывают такие понятия русского языка как блюдо, лекарство, текст, имущество, прибор и т.п. Причем в некоторых случаях речь здесь может идти и о специфическом синтезе «категорий категорий», что можно наблюдать и на примере смыслового слияния в категории «блюдо» категорий «супы», «закуски», «десерты» и «напитки». Если приведенные нами примеры свидетельствуют о практическом завершении становления некоторого понятия на положении категории, то, в частности, понятие ценные бумаги, сохраняя свою форму употребления в виде грамматической формы множественного числа, не образует и какого-либо одно-объектного идентификатора, обозначающего как таковой предъявляемый бумажный предмет. (Хотя «ценная бумага» в единственном числе и употребляется в речи, но адресуется, как это происходит в случае «лекарства», не единичному объекту, но выражает лишь обобщающий смысл «субъекта эмиссии» данного вида ценных бумаг.)

Тогда если прервать последовательность парада примеров и вернуться к философской постановке вопроса, то синтез квалифицирующей характеристики в виде имени категории и подобает определить как далеко не завершающий такого рода этап в процессе познания. Задание категории в становлении представлений о некоей области действительности - это образование не более чем предметного скелета данной области. Далее - образование в этом синтезе категории обобщающей экземплифицирующие типы это и построение картины как бы конечных (телесных) воплощений, образование категории, обобщающей общностные типы - это раскрытие линий универсальных признаков или комплексов из такого рода признаков. В смысле примера общностной категории показательный пример тогда составляет и та категория или класс, что носит имя конструкции, где примеры конструкций опять же образуют типы - строительных сооружений, транспортных устройств, электроники, оружия, инструмента, производственного оборудования, сигнальных устройств и т.п.

Отсюда и сама практика задания категорий это как бы практика движения в двух взаимно противоположных направлениях - не только поиска уровня большей общности, но и позиций как бы «истинной частности», когда старинное просто «вещество» уже предполагает его распад на простое вещество и соединение. Для обобщения этот процесс задает генерализующую специфику следующего уровня, а для предметного разнообразия - новые специализации.

Конечно, процесс категоризации в обыденном сознании - это и несколько иной процесс, чем категоризация в научном познании. Для обыденного сознания не только не существенны генеральные общности, но для него не существенна и точечная «узкая» специализация. Если обыденное сознание выстраивает свою систему категорий в виде иерархии из трех уровней - это уже его высшее достижение, а если из четырех - то оно превосходит и само себя. Сфера практической деятельности, тогда уже более тщательная в систематическом понимании предмета данной деятельности, конечно, в сложности ее системы категорий идет дальше обыденного сознания. Тем не менее, для практической деятельности ее система категорий - это никоим образом не научная систематика, но - не более чем порядок различения различных адресатов телеологической установки, как и для обыденного сознания.

Огл. Мигрирующие категории

Казалось бы, в результате настоящего анализа мы характеризовали едва ли любую из практик и форм построения категорий, употребляемых в обыденном сознании. Однако анализ лексического корпуса продолжает преподносить нам сюрпризы в части нахождения слов, не укладывающихся в предложенную схему. Тогда и надлежит обратиться к довольно близким не только по логическому шаблону, но и по предметной специфике «бутафории» и «камуфляжу» и во многом сходной с ними «карикатуре». В качестве предмета нашего первичного анализа логической структуры данных понятий мы выберем столь распространенную в театральном обиходе «бутафорию».

Представим тогда такой умозрительный пример. Предположим, свои спектакли также ставит и условный «Театр притворства», где, в соответствии с названием, исключено использование чего угодно подлинного. И предположим, одна из его постановок - это «спектакль о театре». Каким образом такому обращающему все в бутафорию очагу культуры удается реализовать эту постановку и воспроизвести в ней тогда и «бутафорскую» бутафорию?

Из данной постановки вопроса тогда это, и наша прямая задача - раскрытие логической структуры такого формата. Итак, если реальная бутафория имитирует объекты, то в спектакле «Театра притворства» и самой бутафории следует предъявить качества лишь бутафорской, - создавать видимость не объекта, но функции обозначения зрительной фикции объекта (естественно, не теряя способности подобных фикций продолжать представлять собой «представителей» объектов).

Если подыскать теперь те аналоги, что повторяют отношения, представленные в данном примере, то сложно обнаружить что-либо более близкое бутафории, чем такие формы как «камуфляж» и «карикатура». Если нам сложно понять, как сама бутафория позволила бы ее обращение «бутафорской», то возможно ли и такое представление камуфляжа в формате бутафории, чтобы все это не выглядело как карикатура? Возможно ли воспроизведение в формате бутафории тогда и непосредственно карикатуры, то есть воспроизведение, раскрывающее одновременно и искусственность осмеяния и не допускающее и обращения такой попытки карикатурой на само себя?

Настоящий ряд вопросов равно же продолжит и постановка вопроса, насколько свойство «быть бутафорией» можно расценивать как подчиненное деятельностной установке? Если дано иметь место мастеру, изготавливающему предметы заключающие смысл не иначе как бутафории, то если вдруг случится хищение бутафорских стульев и использование их как мебели, то насколько эти стулья реально бутафорские?

Или - в какой мере свойству «быть бутафорией» дано обнаружить и его очевидность при анализе состава объекта? Если бутафорская шпага позволяет после некоторой доработки использование для реального фехтования, а бутафорские украшения просто красивы, то в какой мере неполноценность данных предметов перед предполагаемыми прототипами определяет их как специально изготовленные в целях имитации?

Далее нам надлежит поведать и о том любопытном случае, когда данный ряд вопросов нам довелось обсудить и в философской дискуссии. Для наших собеседников постановку этих вопросов странным образом отличал лишь иронический характер. Они обратили внимание, что замена реалистической позиции на номиналистическую предоставляет прекрасную возможность решения нашей проблемы. Достаточно написать на какой-нибудь табличке, как это и делалось в знаменитом театре «Глобус», что выражает собой нечто на сцене, в нашем случае, в частности, вещь, названная «бутафория», и проблема решена. Однако нам здесь все же подобает исходить из иной посылки - определения функциональности объектов как таковых, и, самое главное, допускает ли предложенная постановка вопроса хотя бы и какую-либо осмысленность?

И в подобном отношении любопытное решение и подсказывает нам творчество «Великого кормчего», частенько пытавшегося унизить собственных противников презрительным ярлыком «бумажного тигра». Фактически в подобном ярлыке и подобает предполагать двойную редукцию - не только редукцию существа, каким-то неизвестным образом выполненную на уже давно прошедшем «первом этапе», но и редукцию собственно представительства «тигра», воплощающуюся в его лишь «карикатурно ослабленном» воспроизведении. Тогда и бутафория в состоянии ее бутафорской же имитации возможна и на реальной почве в смысле, что её субстанциональность также не исключает и такой формы воплощения, когда формальное пользование подобной «моделью предмета» уже будет представлять собой не иначе как «игру в имитацию пользования». Например, если актер будет использовать реквизит, выполненным в технике проволочного каркаса, геометрические формы которого в любом случае не могут оказаться нечто большим, нежели имитация геометрической формы функционально полноценного исходного объекта. Так, можно в порядке «игры» пить из проволочной конструкции «чашка», делать вид, что присаживаешься на проволочную конструкцию «стул» и т.п.

В логике же проблема «соотносительной соотносительности» относится к проблематике знаменитых парадоксов о «мощности множеств», включающих и самих себя в «качестве подмножеств». Но для нас, исследующих не идеальный логический, а реальный (физический) мир, значим иной важный вывод, а именно: не только дискретным, но и соотносительным нормам дано допускать и те формы ассоциации, в которых они переживают и акт вырождения. Идеальная иллюстрация такого рода способности - это, конечно же, норма «подчиненность», но … здесь мы слишком углубляемся в логику, сворачивая с магистрального направления решаемой нами задачи.

Итак, реальная бутафория продолжает нести признаки своего физикализма, выражая смысл степени соотносительности непосредственно перед взглядом того носителя определенной телеологии, что рассматривает ее в качестве представителя ожидаемого им стандарта соотнесения. Мало ли, на самом деле, какой смысл способен выражать представленный в нашем примере бутафорский проволочный реквизит.

В силу этого «бутафорию» невозможно, так же как «камуфляж» и «карикатуру», определять ни в качестве модальной, ни в качестве атрибутивной категории. Причину подобной неопределенности тогда и подобает видеть в том обстоятельстве, что в подобном процессе определения участвует не один, но несколько игроков: бутафория представляет собой категорию, экземпляры которой созданы кем-либо для идентификации нечто третьего в чьей-либо деятельности восприятия. Здесь лучше всего говорить о категории с мигрирующим статусом: для бутафорского мастера «бутафория» представляет собой исключительно модальную категорию, поскольку любая изготавливаемая им вещь есть «бутафория», а что именно ему предстоит изготавливать, он не предопределяет. Для судебного исполнителя, продающего с торгов имущество закрывшегося театра, не существенно, что предложенные к продаже предметы изготовлены как «бутафория», «бутафорию» он выделит по свойственному определенной части имеющихся предметов атрибутивному признаку нарочитой грубости и ограниченности свойствами лишь визуальной достаточности. Более качественную же бутафорию ничто ему не помешает выставить на торги и как предметы «прямого» назначения.

Существенный же вывод из настоящего анализа - тогда и такая оценка: для «небинарной» ситуации определение характера категории или невозможно или условно. Мы можем говорить о модальности или атрибутивности категорий лишь в случае соотнесения данных характеристик с единственным консолидированным источником выделения критериев. При оценке же полицентрической ситуации, следующей из иных обстоятельств, тогда необходимо и совершение выбора в пользу позиции одного из участников, признавая ее той единственной, относительно которой и возможно установление характера принадлежности, отличающей данную категорию.

Если категория принципиально связана с вовлечением ее экземпляров в условия, что можно расценивать как «полицентрические в логическом смысле», то она представляет собой не объект прямого определения статуса, но объект разложения на бинарные модели. В логическом смысле «бутафория» позволяет оценивать ее лишь на положении «контурной» категории (аналогично «контурным» понятиям «надежность», «перспективность»), «внутреннее содержание» которой тогда и определяет порядком запроса, но никоим образом не порядок «наполнения». «Бутафория» в данном отношении тогда и представляет собой категорию «пред»-позиции. Наконец, для нас подобные категории, логическая принадлежность которых допускает определение то непременно в виду позиции, занимаемой определенным произвольно подключаемым семантическим коллаборантом, тогда и надлежит определять как мигрирующие.

Огл. «Категория» в специфике философского опыта

Если исходить из присущей нам осведомленности, то наша оценка современного философского опыта - его признание все же далеко не ушедшим от того минимума возможностей, что довелось освоить и обыденному сознанию. Философское представление, если судить по анализу Б. Смита («Логика и формальная онтология»), концентрируется на проблематике математической категоризации, отношении «часть - целое», но упускает из виду важную для обыденного опыта (и - не только для него) тактику группировки, выделяющуюся при разделении на атрибутивные и модальные категории.

Тем не менее, и философия, решая подлежащие ее ведению задачи, не избегает и образования атрибутивных и модальных категориальных форм. В частности, представление Ленина о материи, как о нечто, «данном нам в ощущениях», также равнозначно и образованию группировки на основании модального формата со всеми вытекающими из этого последствиями. Философии, на наш взгляд, еще предстоит постичь диалектику взаимосвязи операндов «обобщения» и «построения структуры».

Огл. Внелогическое использование слова «категория»

Для настоящего анализа также полезен и обзор практики применения понятия «категории» тогда и к тем или иным нормативным сущностям. Например, социологи называют именем «категории» признаки качеств (в определении Б. Смита - «универсалий»), служащих основанием для оценки объекта или ситуации. При использовании имени «категория» в смысле «качество выраженное определенностью реакции», имеет место если не речевая небрежность, то явно выраженная омонимия. Трудно, например, предположить, что понятие «честность» связано с каким-то набором расширяющих понятий, как, например, это имеет место и в том же случае багажа.

Другое дело, обобщающее ту же «честность», «откровенность» и «дружелюбие» понятие «способностей», оно явно, в силу самого его свойства представлять собой объединение нескольких видов, и предполагает понимание как понятие категориального толка. С нашей точки зрения, не помешает подчеркнуть, что оправданное использование понятия «категория» - это работа с примерами представлений, группирующих некие семантически предшествующие представления, а не с представлениями, используемыми в единичном сопоставлении.

Огл. Выводы

Очевидный результат настоящего анализа, это, в том числе, и идея как такового комплекса проблем подлежащего такого рода анализу, то есть реальность проблематики практик задания категорий, характерных практически любой форме опыта. Далее, традиционный взгляд на категории все же предпочитал понимать их атрибутивными категориями; другое дело, исследованная нами реальная практика обыденного сознания смогла выявить некие обобщающие понятия, не подпадающие под атрибутивное базирование, в силу чего мы были вынуждены ввести еще и формат модальных категорий. Существенный смысл, на наш взгляд, отличает и сделанный нами вывод об отсутствии какой бы то ни было простой связи типа категории и широты определяющего подобную принадлежность перечня атрибутов. Если, в частности, представить здесь и пример категории «инструмент», то бесконечное множество функций инструмента все равно недостаточно для обращения доводом в пользу отмены атрибутивной специфики данной категории. Хотя, возможно, в данном случае рациональным решением и подобает понимать придание данной категории не непосредственно объектного, но категориального основания (состоящего в выделении шанцевого, слесарного, столярного, портновского и т.п. «первичных» категорий инструмента). Однако, возможно, и такое решение явно недостаточно для раскрытия тогда и всей сложности такой проблемы, отличающей ее в силу инертности обыденного сознания в восприятии любого рода рациональной аргументации.

Существенный итог нашего анализа проблематики «категорий обыденного сознания» - это выделение и такой специфики то непосредственно же обыденного сознания как его положение превосходного основания для понимания природы механизма задания категории. То есть обыденное сознание в его неотъемлемом качестве широкого поля потребностей в задании признаков общности - оно равно обладатель коллекции тогда и едва ли не всех возможных форматов построения категории.

04.2006 - 01.2024 г.

1. Смит, Б., "Логика и формальная онтология"
2. Смит, Б., "В защиту констуитивной онтологии"