Традиционной житейской привычке познания мира наш природный русский язык придумал изумительное имя «здравого смысла». Но если попытаться выяснить у употребляющего это выражение, допускает ли такое понятие формальную интерпретацию, то, скорее всего, здравый смысл собеседника и подскажет ему отрицательный ответ. Тем не менее, отсутствие или незнание формальной квалификации понятия «здравый смысл» не порождает в умах человечества и тени сомнения в действительности такой возможности. Хотя уже в эпистемологическом смысле показанная здесь коллизия весьма показательна – интуитивно «здравый смысл» означает нечто недвусмысленно конкретное, когда формальное толкование практически исключает даже просто попытку придания такому представлению хотя бы какой-либо строгой квалификации. Мы и начнем тогда фактом очевидной реальности показанного парадокса, объединяющего собой и обстоятельство, что на уровне интуиции понятие «здравый смысл» и позволяет признание наполненным содержанием, и, одновременно, и обстоятельство, что его формальное понимание не предлагает сколько-нибудь удовлетворительной характеристики такого очевидно и отличающего человеческое бытование когнитивного функционала.

Далее, если задуматься о возможности философского истолкования показанного парадокса, то оно предполагает и ответ на вопрос о возможности применения некоторого специфического метода исследования, собственно и позволяющего формализацию некоего пока лишь интуитивно «очевидного» содержания. Здесь также возможно, что и такой предполагаемый нами метод будет обременен и некоторым ограничением в степени эффективности, то есть, возможно, использование подобного метода и не вознаградит нас какой-либо развернутой характеристикой, но лишь прояснит отношения и связи сущности или когнитивного функционала интуитивно и отождествляемого именем «здравый смысл». Напротив, если прибегнуть к постановке вопроса о нечто «прямой» возможности построения модели «здравого смысла» как системы неких «приближенных» подобному предмету абстракций и аналитически полученных определений, то и причиной невозможности такого решения и следует понимать отсутствие хотя бы каких-либо возможностей собственно определения «начальных условий» данной задачи. В подобном отношении вряд ли поможет и богатый опыт человеческого познания, так и не удосужившийся определить «здравый смысл», что и позволило бы наделение данного понятия и спецификой строго заданной области эмпирического опыта, как и не отождествивший понятию «здравый смысл» и какой бы то ни было онтологической или гносеологической интерпретации. Выход в подобном случае и следует искать в выборе несколько иного способа исследования, конкретно - оценки области своего рода связанных со «здравым смыслом» аксессуаров и подлежащих его наложению предметов, того, в отношении чего человек собственно и располагает способностью проявления «здравого смысла».

Поэтому в качестве первого предмета подобного непрямого поиска нам и следует предпринять попытку анализа содержания, собственно и наполняющего тот круг задач, ответы на которые, как ему представляется, человек и получает посредством обращения к «здравому смыслу», отождествляемому им с некими качествами собственного сознания. Более того, условным развитием подобной основной «сюжетной линии» нашего поиска и следует определить рассмотрение существа оценки, собственно и выносимой носителем «здравого смысла», где он и характеризует подобное присущее ему понимание такой спецификой, как рациональность и достигаемая в пределах условно «основного» контура тождественность куда более объективным ответам науки. Для человека решение посредством «здравого смысла» и означает возможность получения ответов, в сравнении с решениями науки, более общего и менее точного характера, но, тем не менее, все же позволяющих предложение практически тех же рекомендаций, что допускают определение и посредством более совершенных методов научного анализа. При этом «здравый смысл» не обязательно требует адресации к тем сложным основаниям, в отсутствие которых невозможна и сама наука, но, все же, оказывает некоторую помощь в поиске ответа, не противоречащего наделенному куда большей рациональностью решению науки.

Если признать достаточность обозначенной нами методологии и непосредственно и приступить к ее применению с целью обретения некоторых представлений о существе и содержании обозначаемого именем «здравый смысл» предмета, то тогда и пора начать прохождение первой из ряда возможных стадий такого анализа. Итак, что именно и представляет собой тот характерный круг проблем, чье разрешение человек обычно и возлагает на метод, обозначаемый им именем «здравого смысла»? Попытаемся проделать подобный поиск посредством метода исключения, поскольку систематически круг подобных проблем фактически не был описан ни одним исследованием. Конечно, человек вряд ли обнаружит намерение в части исследования посредством приложения «здравого смысла» неких проблем специфического опыта, – например, принадлежащих тем областям научного познания, что определяются как мало или вообще практически не изученные сферы или направления, или основу которых и составляет постановка тонкого и сложного эксперимента. Несмотря на это, оценка посредством «здравого смысла» распространяется и на ряд представлений, чье осознание непременно и ожидает приложения научных методов исследования, откуда и отношения «здравый смысл – наука» будут исключать представление лишь в качестве простой взаимосвязи одной и другой практики познания.

Тогда мы и позволим себе согласие с посылкой, что человек посредством приложения «здравого смысла» и предпочитает вести поиск решения проблем его конкретной жизнедеятельности, наделяемых в его сознании статусом принадлежащих корпусу обыденного опыта. Но и обыденный опыт вряд ли обязательно непременно и преподносит проблемы, что допускали бы признание образцами «элементарно простых» зависимостей, – поскольку и проблемы такой затрагивающей человека непременно сложной формы как социальные отношения он также склонен разрешать и посредством применения методов, так или иначе, но восходящих к началу в виде «здравого смысла». Равным образом и в своей критике научного познания человек также обращается к использованию методов, предполагающих апелляцию к «здравому смыслу», - но, конечно, лишь в части, в какой наука и затрагивает сферу его повседневных или «близких» интересов. И, одновременно, на основании той же логики «здравого смысла» человек склонен судить и о таких достижениях или решениях науки, что каким-то образом пересматривают или расширяют его привычные представления о действительности.

Причем отождествление посредством обращения к «здравому смыслу», допускает использование и нечетких оценок все того же происхождения, – признание правильным, ошибочным, полным, неполным, последовательным, непоследовательным, укорененным и произвольным и т.п. При этом в качестве базы сравнения человек употребляет собственный, скорее всего, когнитивный опыт, неоднократно и обобщавший собой возможность истолкования происходивших событий, откуда его сознание и обретает опыт еще и «осознания достаточности» подобных квалификаций, собственно и покоящегося на представлениях о допускаемых такими оценками нестыковках и совпадениях.

Отсюда и спецификой «рекомендательной части» оценок, что и предполагают определение посредством приложения критериев, извлекаемых из интуитивного осознания условных «начал» здравого смысла, и возможно признание лишь характеристики своего рода «применительного» толкования, и задающего не более чем определенные «ориентиры». «Здравый смысл» практически никогда и не позволяет применение в качестве начала в определении некоей строгой нормы, его функциональность собственно и ограничена возможностью определения оснований, используемых для определения наиболее значимых («ключевых») условий вырабатываемого сознанием отношения к некоторому предмету.

С другой стороны, «здравый смысл» также означает отказ и от избыточно упрощенного понимания действительности. Если некоторый источник информации избыточно позитивно или негативно освещает некоторую картину обстоятельств, то в таком случае отношением к выстраиваемому им представлению, показывающим соответствие принципу «здравого смысла», и следует определять представление, уже означающее признание более широкого спектра подобных возможностей. По отношению к любой форме тенденциозного представления «здравый смысл» и обращается источником определения критериев, уже позволяющих внесение в подобное понимание условия большего разнообразия альтернатив. Чем большими возможностями выбора альтернатив владеет некоторое сознание, тем в большей мере мы отождествляем с ним присутствие в нем «здравого смысла». Отсюда и применение принципа «здравый смысл» по отношению некоторого решения означает демонстрацию более широкой картины возможностей, присущих данным тематике или проблематике, чем оно предлагается в некотором описании или толковании, склонном к примитивизму или просто восходящим к эмоциональному отношению.

В подобном отношении и собственно возможность наложения на некоторые контур или картину тех или иных восходящих к «здравому смыслу» критериев также будет позволять отождествление и такому виду деятельности, как поиск изобретателем творческого решения. Такие специфические для изобретательства формальные алгоритмы как методы «контрольных списков» (Бродбент, 1966) и следует понимать теми самыми приемами разрешения проблем, что практикуются и в случае осознания тех или иных явлений посредством приложения к их пониманию такого начала, как «здравый смысл».

В таком случае обобщение представленных выше аргументов и позволит предложение следующего промежуточного вывода: «здравый смысл» и есть понимание некоторой идеи, собственно и определяющее ее как предлагающую недостаточное число альтернатив, и потому заменяющее отвергаемую идею идеей, определяющей большее число альтернатив.

Здесь нам и следует принять поздравления с тем скромным успехом, что и означает изыскание некоей отправной точки, уже позволяющей последующее рассмотрение ряда оценок, интуитивно и отождествляемых человечеством в качестве порождаемых проявлением «здравого смысла». В таком случае и следует приступить к определению того множества предметов разного рода опыта, что и позволяют признание в качестве «наиболее подобающих» для осознания посредством приложения «здравого смысла». Возможно ли выделение подобной коллекции или предметной области или, скажем, не области, но практики, где приложение «здравого смысла» собственно и обращается источником «конструктивного» скепсиса? Если, все же, «здравый смысл» и ориентирован не на предметные контингенты, но именно на формы практик мышления, то, в таком случае, лучшим вариантом и следует признать рассмотрение ситуации, где здравый смысл как-то «оптимизирует» своего рода «некомфортные условия» информационной среды?

На наш взгляд, именно возможность образования подобного рода «некомфортных условий» и следует понимать более иллюстративной и эффективной в смысле подлежащей нашему решению задачи и именно в силу следующих причин. Собственно обыденный опыт и нагружает наше сознание определенным многообразием различного рода представлений, что тем или иным образом, но отличает специфика недостаточной доверительности. Но если подобные представления именно и принадлежат бытовому опыту, то они легко допускают проверку посредством успеха или фиаско поступка, совершаемого на основании таких представлений. Бытовые представления, даже если они и исключают проверку как таковым данным индивидом, все же позволяют верификацию и посредством опыта других индивидов, можно определить, из своего рода «ближнего» окружения.

Другое дело, когда в практически том же потоке представлений встречается информация, уже сообщающая сведения о научных открытиях, исторических фактах или чудесных проявлениях. В подобном смешанном комплексе свидетельств, наряду с сообщениями, так или иначе, но допускающими подтверждение поступают и сообщения, чья проверка тем или иным образом недоступна обладателю обыденного опыта. Для простого обывателя, например, явно недоступны и смысл и значение теории относительности, и Юлий Цезарь никаким образом не обращается для него кем-либо из встречных, и не существует службы, предлагающей ему услуги экскурсионного тура к летающим тарелкам.

Для обывателя понимание того достаточно значительного массива сообщений, чей инструментарий контроля достаточности и следует признать в известном отношении «надежно укрытым» от его прямых когнитивных интенций, исключительно и предполагает использование информационного инструментария анализа присущей им достаточности. Тогда и обывателю, исключительно и ограниченному приводимыми самим сообщением данными, если он и обнаружит желание проникновения в существо предмета, столь недоступного перед открытыми его использованию средствами верификации, ничего не остается, кроме приложения арсенала средств оценки, что тем или иным образом, но именно и исходят из «здравого смысла». То есть здесь «здравый смысл» и обращается средством, что, при «удачном раскладе» и позволяет обывателю обретать уверенность в суждениях, непосредственно и извлекаемых из приводимых данных.

Превосходным примером разгадывания обывателями такого рода ребусов и следует понимать известную по недавней истории широкомасштабную советскую фальсификацию исторических и социальных фактов. Приукрашивание положения вещей у себя и изображение в мрачных тонах положения вещей в другой социальной среде, сокрытие данных об исторических катаклизмах и недостоверное изображение исторической роли государственных деятелей – вот материал, над пониманием существа которого много потрудился здравый смысл рассуждающего обывателя.

Каким же именно образом обыватель и определял истинную ценность такой информации? Какими он располагал средствами для понимания того, верна ли высказанная В. Суворовым версия начального периода Второй мировой войны или, все же, она ошибочна? Каким именно образом обыватель мог рассматривать исторические реконструкции Н. Фоменко, и что могло бы поддержать его попытку проверки правильности предложенной Н. Фоменко гипотезы? Обнаруживал ли он доверие утверждениям о заведомой агрессивности «американского империализма» и как ему было дано понять практику наделения огромного числа зарубежных политиков ярлыком «поджигателя войны»? Что именно могло бы помочь обывателю понять, кто же на деле – маоисты или советское руководство – в действительности «ревизует марксизм»?

Но прежде чем анализировать с позиций здравого смысла примеры удачных фальсификаций, мы обратимся к более простому примеру. Мы сконструируем такую фальсификацию, в чьем отношении, согласно нашему предположению, и следует допускать ту оценку, что эта фальсификация именно «с порога» и позволяет отбраковку лишь посредством обращения к «здравому смыслу». То есть мы и намерены указать образец фальсификации, что посредством одного приложения здравого смысла с порога и позволяет признание «фальшивкой». Например, конфликт сталинского руководства с группировкой И. Тито вызвал в советской пропаганде 1950-х годов тиражирование идеи «фашистского перерождения» непокорной югославской диктатуры. Подобные обвинения и отличала та степень нарочитости, что поверить им мог бы только ленивый. Тито инкриминировались всевозможные преступления против отдельных граждан его государства и югославского общества в целом, против идеалов коммунизма и коммунистического движения, конкретно против CCCP, но содержание инкриминируемых деяний никак не позволяло заподозрить в них какого-либо влияния фашисткой идеологии. Тито не выдвигал идей превращения югославского народа в «расу господ», не увлекал своих сограждан планами захвата «жизненного пространства», в конце концов, не проводил и расовой политики. Обвинения в «фашизме» лишь перечисляли приписываемые политике Тито факты жестокости и беспринципности, но ничего не говорили о какой-либо националистической идейной направленности. Это были обвинения, с равным успехом допускающие предъявление любым, жившим в любой исторический период, диктаторам и тиранам. Поэтому всякий, знавший хотя бы определение «фашизма», мог понимать характер выдвигаемых против И. Тито обвинений не более чем риторическим приемом бранной метафоры.

Но что в таком случае и следует понимать эквивалентной теоретической характеристикой очевидного фиаско подобной пропагандистской филиппики? Причиной ее неудачи и следует признать устойчиво отличающую общественное сознание ассоциацию с понятием «фашизм» ряда характерных признаков данного явления, посредством которых собственно фашизм и обнаруживает отличие от иного возможного «далекого» подобия. В таком случае если мы готовы признать, что недоверие подобной пропаганде и могло следовать из одного обращения к «здравому смыслу», то тогда нам и следует сделать вывод, что «здравый смысл» и есть ни что иное, как верификация внешней информации по признаку ее соответствия некоторой норме.

Тогда если мы не ошиблись в существе нашего теоретического обобщения, и условие «соответствия норме» и следует рассматривать как некоторый «должный критерий» контроля внешней информации, то тогда нам и следует предпринять попытку предложения нашего истолкования известных случаев введения теперь в заблуждение и собственно носителей «здравого смысла». В частности, почему именно даже непредвзятый состав аудитории обнаруживал сомнения в идее В. Суворова о встречной подготовке CCCP к нападению на Германию, и следовал представлению о безусловной виновности Гитлера в развязывании войны? С одной стороны, в известном отношении тезис о виновности Гитлера хорошо ложился на почву характерной менталитету русского человека нормы – идеи «миролюбия русского народа». Какие бы аргументы здесь не приводились, они вступали в противоречие с «нормой» – идеей, представляющей русских «первыми никогда ни на кого не нападающими». Тогда согласие с предположением о заведомом раскручивании военного маховика также и Сталиным вынуждало к пересмотру некоторой интенции, очень важной для широкого круга людей. Конечно, свое влияние здесь оказывали и другие факторы, в частности, политико-правового свойства, в том числе и международное, через правовой механизм, признание тезиса о виновности в развязывании войны только одной стороны. Но нам важно, что гипотеза В. Суворова встречала именно психологическое неприятие у значительного количества людей.

Если эти наши выводы не предполагают какой-либо существенной ошибки, то в отношении собственно и рассматриваемого предмета все же следует заметить, что их вряд ли следует понимать случаями особо сложного плана - их анализ предполагал принятие или отклонение всего лишь свидетельства о действительности некоторого единичного фактора. Но явно возможный здесь подбор примеров непременно позволяет предложение и более сложной задачи. Тогда если, к примеру, мы обратимся к рассмотрению исторической гипотезы Н. Фоменко, то здесь уже и открывается существенно иная ситуация, а именно рассуждение о формировании или ревизии сложной модели, переоценивающей значение нескольких факторов, в результате и выстраивающей некоторое развернутое описание, иначе представляющее достаточно большой круг событий. Но почему же, если исходить из приложения не более чем «здравого смысла», широкий круг наделенных этим важным качеством людей и обнаруживал своего рода «интуитивное» доверие выдвигаемым Н. Фоменко допущениям?

Прежде всего, здесь и следует обратить внимание на специфику норм, применяемых «здравым смыслом» с целью оценки результатов научного исследования. От ученого они ожидают не просто изложения определенных фактов, но и их систематизации и согласования результата с существующими положениями, и интеграции результата в теоретическую модель. Если научный результат и допускает отождествление как соблюдающий подобные требования, то он и позволяет признание как состоятельный. Конечно, здесь именно и подразумевается понимание, свойственное широкой аудитории, но не понимание профессионального ученого или отраслевого специалиста. Тогда с позиций предъявления подобного рода «мало взыскательных» требований результат Н. Фоменко и позволял представление как охватывающий требуемый объем материала. Его исследования раскрывали мало известную широкой публике массу фактов недостаточной древности европейских письменных источников, не сохранившихся ранее XI в. и обобщали и группу фактов явной скудости описания определенных исторических периодов, собственно и обращая качество подобной скудости свидетельством в пользу мистификации летописания. Для составляющего широкую аудиторию огромного большинства, мало сведущего в предмете пунктуальной и сложной процедуры проверки исторических свидетельств, его обобщения и приобретали должную достаточность, хорошо вписываясь в понимание данным кругом людей нормы отождествления научной достоверности.

Итак, отличающий человеческое понимание метод верификации, известный как адресация к «здравому смыслу» и следует определять апелляцией к устоявшимся в понимании человека нормам, позволяющим оценку фактов, получаемых как из прямого опыта, так и заимствуемых в потоке информации. «Здравый смысл», о чем и следует судить из всего объема предшествующего анализа, и позволяет признание ограниченным в том отношении, что он и базируется на выделении своего рода «привычной» информации, не предлагая никаких дополнительных норм контроля данных посредством тех или иных методов логической реконструкции. В таком отношении символа «дедуктивного» метода Шерлока Холмса и следует определить как бы «противоположностью» здравому смыслу, – ведь используемый им метод основан не на приведении к «норме», но и исходит из установки на поиск всех возможных связей, что только и допускают построение в связи с некоторой специфической ситуацией. «Дедуктивный метод» Шерлока Холмса непременно и предполагает проверку – а не находится, казалось бы, полностью посторонний человек в родственных отношениях с жертвой преступления? И подобного рода проверку и предпринял В. Суворов, – а не могли бы какие-либо, может показаться, вроде бы «посторонние» странности начального периода войны, например, отсутствие у Красной Армии топографических карт внутренних районов, быть следствием некоей стратегии поведения советской стороны.

Тогда и вопрос о том, возможно ли, в таком случае, противопоставление подобного рода «тотального» дедуктивного метода апелляции к здравому смыслу, нам и следует определить еще одной отдельной задачей предпринятого нами анализа. «Дедуктивный» метод тогда и следует понимать восходящим к допущению, что все, что угодно, в принципе «позволяет установление взаимной связи», когда «здравый смысл», как нам представляется и следует допущению, что «все следует своим заведенным порядком». В таком случае, правомерно ли два подобных способа верификации и определять как «конфликтующие» или, напротив, понимать лишь взаимно дополняющими?

Прежде всего, какого именно рода свидетельством и следует определять некоторое противопоставление «дедуктивного» метода и «здравого смысла», пусть и не в строгом, но всего лишь в предположительном ключе? Возможно, здесь и обнаруживает себя состязательное взаимодействие двух различных подходов – расширения сферы «наполнения подробностью», на что и ориентируется «дедуктивный» метод, и консервации и даже сокращения подробности, на что и нацелено суждение, собственно и адресующееся к подкреплению посредством приложения «здравого смысла». «Дедуктивный» метод непременно рекомендует способ контроля даже, казалось бы, условия вовсе «не ожидаемой» связи, а «здравый смысл» грешен и пониманием неизвестного как непременно знакомого и известного. И тогда уже в отношении способности закрепления посредством создаваемого «здравым смыслом» стереотипа и доктор Ватсон получает преимущество перед Шерлоком Холмсом.

Но здесь нам следует напомнить один наш изначальный тезис, – «здравый смысл» все же определяется как источник решений, скорее расширяющих, нежели сужающих список альтернатив. Как совместить в таком случае наше нынешнее утверждение о противоположном направлении «здравого смысла» расширяющему картину действительности «дедуктивному» методу с представлением о нем как способе расширения перечня альтернатив? Скорее всего, наилучшим здесь и следует определить такой выход из этого кажущегося противоречия, – «здравый смысл» и ограничивает свою функциональность восстановлением лишь той части лакун из некоего перечня альтернатив, что и представляли собой предмет преднамеренного изъятия из некоторой комбинации или комплекса данных. Для эмпирического же наблюдения параллелью подобного рода функционала «возмещения изъятия» и следует определять способность здравого смысла «восстанавливать» полноту объема признаков наблюдаемого явления из их явно неполного перечня. Применение здравого смысла к эмпирическому познанию похоже на деятельность практического врача, устанавливающего диагноз по известным в медицине, но не всегда полностью наблюдаемым симптомам заболевания. Именно подобного рода опытом и следует понимать деятельность доктора Ватсона, собственно и сформировавшую характерный ему «способ мышления».

В таком случае и наиболее существенной спецификой «здравого смысла» и следует определять его нацеленность на оценку узнанного. Когда посредством приложения апелляции к «здравому смыслу» и подходят, например, к деятельности ученых, то тружеников науки нередко и понимают не участниками интеллектуальной «игры» с некоторой сложной и загадочной проблемой, что нередко и составляет истинную психологическую подоплеку научного познания, но, вполне вероятно, и объясняют их деятельность неким внешним, скажем, корыстным мотивом. Все ту же ограниченность восходящего к «здравому смыслу» понимания привычно эксплуатирует и пропаганда, стремящаяся к представлению политической проблематики всего лишь игрой корыстных эгоистических мотивов политических деятелей. В качестве средства объяснения «здравый смысл» очень сильно проигрывает «дедуктивному» методу, выигрывая лишь в случае, в чем он именно и востребован, – оценки информации, собственно и предполагающей стереотипное предыскажение. «Здравый смысл» – это достаточно функциональное средство обнаружения и истолкования «тёмных пятен» в комбинации обстоятельств обычного случая.

И тогда и следует видеть определенный смысл в допущении, что именно на характерное «здравому смыслу» рабски «нормативное» понимание и рассчитывала опереться концепция «альтернативной истории», вряд ли задуманная из предположения, что поверивший в такую идею адепт обратится к рекомендации «дедуктивного» метода устроить проверку всех возможных и невозможных связей. Потому литературную «продукцию» Н. Фоменко и следует понимать адресованной читателю, вряд ли подверженному сомнению в достаточности предложенного там выделения именно данной группы причин, определяющих становление того или иного этапа исторического процесса.

Важным результатом нашего анализа потому и следует признать понимание обстоятельства, что «дедуктивный» метод именно и обращается к несколько иной установке в сравнении с тем способом задания критериев достаточности интерпретации, что и предполагает отождествление посредством имени «здравый смысл». И тогда представляется обоснованным предложение здесь и некоторой типической характеристики такого условного «дедуктивного» метода. Подобную характеристику тогда и следует отождествить именем презумпции антинормативности, то есть и понимать как нечто то допускаемое предположение, что и указывает на возможность существования, помимо очевидно наблюдаемых или же логически выводимых зависимостей, и тех зависимостей, что не дают о себе знать ни путем восприятия очевидных картин, ни способом логического вывода. (В данном случае, скажем, речь идет не о возможности опровержения онтологии или логики, но о представлении существующей суммы эмпирических и теоретических данных как в принципе предполагающих «фальсифицируемость».)

Но ведь и собственно принцип, непосредственно и составляющий собой как таковую идею «дедуктивного» метода, так же позволяет обретение статуса «нормы» и уже в подобном качестве обращения и подлежащим учету тем же «здравым смыслом». В подобном случае, конечно же, подобного рода «здравый смысл» и следует определять элементом лишь некоторого научного подхода, но мы, дабы не обращаться к столь необъятному предмету, и позволим себе ограничиться куда более простым примером. Здесь функцию нашего «подопытного кролика» мы и возложим на юриста, занятого в бизнесе, построенном на использовании «лазеек в законодательстве». Практических вариантов подобных лазеек множество, но по существу они принадлежат следующим типам: или обыгрывают определяемые законодательством исключения, или предполагают некий также допускаемый законом вывод некоторых действий из-под контроля, или используют практику изменения квалификации объектов регулирования. Длительная практика подобного рода деятельности также наверняка позволяет обретение «нормы» или своего рода «здравого смысла». Но и условной интенцией подобного рода «нормы» тогда и следует определять «идею нарушения», то есть именно того поиска возможностей, направленного на регулируемые правом отношения, что и позволяет представление подобных отношений выходящими за пределы ограничений в законодательном поле. Но и поиск узкого места нормативной системы - это не только поиск ловкача-юриста, но и поиск ученого или, скажем, шпиона или современного хакера. Тогда именно логика представленной иллюстрации и позволит нам определение «нормы» условного «дедуктивного» метода именно как нечто условия контрнормативности.

Настоящий вывод и следует определять указывающим на следующее: спецификой всякой нормы и следует понимать в известном отношении «типаж» ее нормативности, то есть направленности подобной нормирующей установки либо на стереотипный, либо, напротив, «неформальный» посыл или практики оценки или - практики интерпретации. Очевидное многообразие типологических форм нормативности в таком случае и позволяет отождествление в качестве нечто принципа контрредукции. И тогда собственно и приходящее благодаря обращению к здравому смыслу дополнение перечня альтернатив и будет нести различные последствия - либо оно в стандартном случае будет дополнять объем признаков, либо, в ином случае, будет ориентировать в отношении возможностей поиска способов перехода некоторого определенным образом заданного предела. Историк-исследователь, оценивающий концепцию альтернативной истории Н. Фоменко, обязан начать ее критику с рассмотрения предмета как полноты использования автором гипотезы в целом спектра известных источников, так и широты проведенного анализа вариантов объяснения найденных фактов. Подобному положению возможен подбор и условной «футбольной аналогии»: расхождение оценок игровой ситуации со стороны судьи и игрока. Тогда судья оценивает действия игрока с точки зрения нейтрального условия «игровой ситуации», когда игрок, напротив, именно и понимает его поступок продолжением намерения обыграть соперника.

Теперь мы и позволим себе признание нашего анализа уже создавшим достаточное число возможностей для рассмотрения предмета решений, собственно и принимаемых благодаря квалификациям, определяемым посредством обращения к «здравому смыслу». Здесь непременно и следует согласиться с мыслью, что если даже и тяготеющая к избыточной верификации наука не застрахована от заблуждений, следует лишь напомнить известный случай противостояния волновой и корпускулярной теории света, то тогда и решения, всего лишь и исходящие из адресации к «здравому смыслу» не следует определять как совершенно безупречные. В таком случае нам, скорее всего, и следует дать оценку части характерных ошибок, отличающих те решения, что и позволяют получение посредством обращения к «здравому смыслу». Учитывая тогда и предложенную выше классификацию типов «норм», мы и оценим ошибки, характерные тому же «традиционному» строю здравого смысла, а также и ошибки, характерные условно «дедуктивному» методу. Тогда чтобы не погружаться в ненужную сложность, рассмотрим некоторый простой случай. Например, образцом подобного случая и следует понимать случай реакции покупателя на способ преподнесения продавцом достоинств реализуемого товара. Если продавец усердствует, расхваливая товар, то нормативно мыслящий человек (не каждый представитель «нормативного» мышления, но определенная часть склонных к подобному мышлению людей) начинает подозревать его в обмане, понимая причиной повышенной активности продавца попытку сбыта негодного товара. Наоборот, представителю условного «дедуктивного» метода может быть свойственно не проявлять интереса к товару уже недостаточно аттестуемому продавцом: быть может, склонен думать такой покупатель, этот товар или устарел или ненадлежащего качества. В любом случае, подобное именно косвенное понимание качества товара и не следует определять как предлагающее достоверный ответ.

Коммерсанты, по своему опыту ясно сознающие влияние на решение о приобретении товара оценок, именно и восходящих к «здравому смыслу», собственно и обращаются к изысканию методов предложения, явно отчасти дезориентирующих потребителя, действуя посредством привлечения внимания к специфике, непременно достаточной для оценки посредством обращения к «здравому смыслу». Например, продукт, не лидирующий ни в группе наиболее дешевых, ни в группе функционально совершенных, и наделяется тогда в известном смысле иллюзорной характеристикой «оптимальности отношения цена – качество». Подобная характеристика на самом деле лишена смысла – если для исполнения определенных функций достаточно простого продукта, то в таком случае именно дешевый продукт и оптимален для приобретения, напротив, если востребовано совершенство функционала, то здесь явно необходимо приобретение продукта с характеристиками, лучшими из возможных. Критерий же «оптимального отношения цена – качество» служит фактически лишь обману потребителя, внушая ему уверенность, что он «не переплатил и не продешевил». Такая форма обмана и нацелена на обольщение здравого смысла, в несколько ослабленной форме воспроизводящего установку именно «дедуктивного» метода, когда требуемый функционал условно делится на отдельные «опции», изначально и подключаемые лишь частично, притом на условии, что стоимость полнофункциональной системы уже устанавливается нарочито высокой.

Тогда если судить именно теоретически, то в чем именно и следует видеть ошибку выбора, совершаемую в случае следования покупателем подобного рода «дедукции»? Существом подобной ошибки и следует понимать наложение связи проективности – автоматического порядка переноса условий, определявших один или ряд отдельных случаев и на некоторый следующий случай. На деле же всякий отдельный случай и следует определять требующим индивидуального подхода – разложения комплекса условий случая на значимые элементы и определение для данной комбинации «веса» каждого условия. В подобном отношении во многом полагающийся на инерцию мышления «здравый смысл» и следует определять лишь порождающей иллюзию практикой синтеза интерпретации.

Еще одной возможной областью, где, в том числе, восходящие к здравому смыслу оценки и сохраняют свое существенно значение, и следует признать практику оценки важности информации. Дело в том, что здравый смысл определяет важность информации по критерию различимости на фоне некоей прочей информации, то есть, на основе стереотипа реакции на поступление информации, а не посредством собственно осознания сущностной специфики сообщаемых данных. То есть именно здесь обращение к «здравому смыслу» и обнаруживает его бессмысленность в той части, что оно явно смешивает информативность сообщения и его качество функциональной полезности.

Именно «здравый смысл» и следует определять источником такого любопытного представления, когда поток информации вне своего содержательного наполнения и рассматривается в качестве своего рода «материи» информативности, фактически и закрывая в поле зрения собственно систематическую специфику сообщаемых данных. Но, скорее всего, здесь мы вторгаемся в необъятную область логических ошибок и всевозможных исковерканных аргументов или случаев неполной индукции. Характерные варианты подобного рода «подачи информации» можно видеть, в частности, на примере демагогической по ее природе исторической аргументации. В частности, определенного толка историки объясняют революцию в России предназначенным большевикам финансированием из казны кайзера. Но при этом как-то странно выпускается из виду, что большевики, располагавшие и таким выбором, как простое расхищение отпущенной им «дотации», все же потратили деньги на революцию. Здесь также возможно приведение массы других примеров, но информация явно исключает ее понимание просто «как таковыми данными», она непременно и представляет собой блок или комплекс сведений, образующих связи с комплексом своих посылок или следствий.

Для нас также невозможно обойти вниманием и такие взывающие к «здравому смыслу» свидетельства, что и предполагают употребление в качестве средств сопоставления. И в первую очередь и следует понять, каким же именно образом обращение к «здравому смыслу» и позволяет признание за некоторым источником информации достаточности выражаемого им содержания? Что же именно здесь и мог бы подсказать «здравый смысл» - или он позволяет определение признака «полноты выборки» некоторого множества связей или определение и некоторых других значимых здесь критериев? Если поверка посредством обращения к «здравому смыслу» и ограничивается удостоверением не более чем полноты и единообразия свидетельств, характеризующих некоторую проблематику, то, в таком случае, подобного рода «объем признаков» вряд ли следует определять безоговорочно состоятельным. В частности, если именно и полагаться на такой источник, как богословские трактаты, то читателю явно не следует обманываться их единогласием в отношении справедливости суждения «бог существует». Потому и употребление представления о позиции, «согласованно излагаемой» несколькими источниками информации, и не следует отождествлять в качестве в подлинном смысле слова «достаточного решения».

Здесь явно более выгодное положение в сравнении с «нормативной» конституцией «здравого смысла» и обнаружит тогда его «дедуктивная» разновидность. Данный порядок организации «здравого смысла» собственно и понимает своей задачей выявление разноречивых характеристик исследуемого предмета. Например, для составления правдивой картины военных действий следует использовать источники, исходящие как от одной, так и от другой противоборствующей стороны. Тогда, если одна сторона замалчивает один ряд явлений, то интересы противника требуют сокрытия совершенно иных данных. Подобную возможность «перекрестного» использования источников тогда и следует определять как некоторым образом проясняющую истинную картину в силу заполнения лакун одного источника сведениями из другого источника. Однако здесь не следует забывать и о возможности того странного положения, когда обе воюющие стороны уже «врут в унисон» в случае сокрытия некоторых аспектов противоборства, например, не публикуют данные о тайном зондаже условий заключения мира. В таком случае явно обязательно и расширение исходного круга источников, например, привлечения данных, представленных в дипломатических документах нейтральных сторон.

Далеко не идеальная приспособленность нормативного формата «здравого смысла» к возможности точного удостоверения тех или иных источников данных и позволяет объяснение любопытным фактом замкнутости характерного ему понимания предмета источника информации непременно некоторым комплексом данных, достаточных для воссоздания условно «полной» картины. Напротив, условная «дедуктивная» форма «здравого смысла», непременно и нацеленная на критическое восприятие любого привлекаемого в рассуждение свидетельства, его непременного понимания как обеспечивающего всего лишь «частичную» реконструкцию описываемого комплекса действительности, и обеспечивает существенно лучшие возможности обретения полноты картины. Некоторая установка, фактически и определяющая собой подобный «дедуктивный» формат здравого смысла, и определит тогда те непременные последствия любого приложения подобного «шаблона», что и обусловят обязательную ревизию ценностной специфики любого источника информации.

Однако здесь мы уже позволим себе некоторое расширение нашей коллекции форматов реализации «здравого смысла» за счет ее пополнения еще одной позицией. Подобным форматом реализации «здравого смысла» и следует понимать такую типологическую форму унификации представлений, что и позволяет определение как специфика колоритности описания. «Здравый смысл» задает для себя некоторую норму «колоритности» представления о той или иной форме действительности и тогда посредством приложения подобного рода признаков или мер и определяет достаточность любой картины, раскрываемой в любых формах представления данных. Например, подобный «здравый смысл» непременно и характеризует настоящее эссе, что оно не содержит в себе достаточного библиографического аппарата. Или, скажем, здесь возможен пример и вульгарной оценки научной работы, - если она не включает в себя условно «обязательного» количества формул, то уже исключает признание научной. Но более типично использование критерия колоритности при восприятии предметных описаний: историческое описание эпохи должно содержать упоминание определенных лиц и событий, информация о предметной области – некоторую отличительную фактуру подобной сферы. «Норму» в таком случае и будет выражать собой идея типизированной («много формул») или распределенной осведомленности о предмете некоторых типа или формы представления.

Но подобную практику все же следует определять как тяготеющую к тому формату «здравого смысла», который и определяется здесь как «нормативный». Некоторую нарочитость, непременно и создаваемую установкой на «колоритность» и следует признать в постановке знака равенства между неким качеством представления условий задачи и, даже, решения задачи и полнотой решения такой задачи. Как бы добротно не были представлены условия задачи, и как бы изощренно не исполнено решение, все равно, это не гарантирует никакой «заведомо» очевидной достаточности полученного решения. Важно, что условный «произвольный» случай явно будет допускать и возможность такого исхода, когда незначительное или скрытое от глаз условие и обращается источником наиболее существенного вклада в некоторые результат или условие. Отсюда и признак «колорита» и следует определять не более чем «вкусовым» выбором, исходящим из учета всего лишь таких косвенных характеристик, как множественность, реперезентативность, очевидное представительство и т.п.

Еще одной возможной простой и примитивной ошибкой «здравого смысла» и следует понимать ошибку веры. Если вспомнить здесь наиболее известный случай из отечественной истории, то, безусловно, ее примером и следует понимать «веру в доброго царя». Но, с другой стороны, даже элементарное развитие «здравого смысла» обуславливает появление норм, уже отражающих зарождение некоего «отношения недоверия». «Отношение недоверия» блокирует некритическое восприятие сообщений, описывающих некий предмет посредством однообразной или моноформатной модели. Если биография выдающегося деятеля и показывает данное лицо исключительно в ореоле «гения», тогда и возможное недоверие читателей к столь прямолинейной трактовке и порождает в них вероятный скепсис в отношении таких оценок. В то же время и своего рода «обратный» эффект своего рода «доминирования» недоверия и следует понимать причиной отсутствия доверия даже и достаточно очевидным вещам.

Показанную нами специфику и следует определять как представляющую очевидные аргументы в пользу достаточно тщательного выстраивания любой используемой квалификации доверия. Достаточная добротность подобной квалификации и возможна лишь в случае пунктуальной оценки практически каждого источника данных на предмет проявляемого к нему доверия. Наиболее правильным решением в подобном отношении и следует признать метод регулярной и потенциально всегда возможной переоценки любого используемого источника информации на предмет обстоятельности приводимых данных.

Кроме того, нормы «здравого смысла» явно допускают отождествление и с условным «рейтингом» источников информации по признакам приоритета в определенных сфере опыта или уровня качества сообщаемых данных. Например, некоторая характеризующая общественную ситуацию информация может характеризоваться как наделенная «эмпирической» природой, хотя сама выводимая в таких сообщениях фактура, по сути, формулируется посредством сугубой абстракции. Таковы, например, столь знакомые по СМИ известного исторического периода сообщения о «нарастании классовой борьбы» или «усилении гнета реакции». Подобного рода моделирование на самом деле и следует относить к привычной «здравому смыслу» практике наложения определенных шаблонов на некоторые множества данных. Причем замена подобных шаблонов нередко обуславливает и обретение иных характеристик тех же явлений. Постоянное развитие и модификацию подобного рода позиций и систем критериев и следует определять как вполне очевидный предмет или «субъект» развития общественного сознания , в том числе, и той его не особо изощренной формы, что и позволяет отождествление именем «здравого смысла».

Собственно прогресс общественного сознания в восприятии его достижений индивидом и следует определять источником той условной «нормы», чье мотивирующее начало именно и определяется ценностными установками, задаваемыми индивидом самому себе. В частности, если оценку исторических событий давал бы не историк-гуманитарий, но любитель экстрима, то для последнего и эпоха «мрачного средневековья» обретала бы смысл «золотых времен» истории человечества. Другое дело, что тот формат «здравого смысла», что мы условно и расцениваем в качестве «дедуктивного» метода, уже практически игнорирует ценностную установку, поскольку фактически и принимает единственную данную установку - идею поиска несоответствия.

Тогда если уже предпринять попытку предложения нашего определения существа такой «ценностной установки», то оно явно исключает ее сведение к условным «прямым социальным» условиям человеческого бытия. Образцами подобного рода «ценностного» измерения и возможно определение даже и сугубо абстрактных посылов, в частности, того же принципа физикализма или распространения нормативных отношений наиболее значимой среди естественных наук физики и на все прочие направления познания. Хотя вряд ли следует допускать превращения физического знания в источник каких-либо «дремучих» заблуждений, однако и преобладание практик, создаваемых данным методом познания также следует определять и чреватым опасностью подавления самостоятельности в развитии иных направлений познания. Как нам представляется, подобного рода прессинг и обнаруживает себя в области натурфилософии, когда любое хоть сколько-нибудь значительное изменение физических представлений в части взаимосвязи физических констуитивов (в особенности, микроуровня) и побуждает некоторых поспешных представителей других областей знания к попыткам коренной ревизии и в целом философской модели мироустройства.

То есть любую «норму ценности», именно и определяемую «здравым смыслом» на положении «абсолютной» величины и следует понимать как отражающую определенные предпочтения собственно и задающего подобную норму человека. Мера присущей «здравому смыслу» подобного рода «ценностной оценки», скорее всего, во многих случаях и означает факт выпадения из поля зрения ряда не принадлежащих данной ценностной палитре человеческих предпочтений или характерных особенностей природы.

«Здравый смысл» также позволяет признание и источником порождения такого нормативного порядка, как, к примеру, фиктивный признак сложности. Например, в восприятии некоторой группы слушателей оратор, насыщающий речь научной лексикой, представляет собой образец «умного человека», хотя не исключен и вариант, что если изучить содержание его высказываний, то оно вряд ли обнаружит отличие от хорошо известных банальностей. На памяти практически каждого свидетеля недавнего периода отечественной истории остается пример именно подобного отношения определенной части аудитории к витиеватым рассуждениям М.С. Горбачева.

Та интерпретация, чьи основания и составляют собой обращенные к «здравому смыслу» классификации и типологические формы, не исключает и ошибочное присвоение неподобающего статуса несущественным признакам объекта, возможно, относящимся лишь к условиям его адаптационной приспособленности. Тот же самый научный текст, если преодолеть некоторые неизбежные сложности, будет допускать и возможность изложения посредством просторечной лексики, поскольку, пусть и более замысловато, и такая лексика также позволяет донесение как имеющих место фактов, так и теоретических обобщений. Собственно источником дезориентации здесь никоим образом и не следует понимать использование определенного носителя, но непременно и следует определять собственно содержательную основу, в том числе, и подмену «сложности как специфики предмета» на «сложность, как специфику способа представления». Между прочим, именно подобный образ действий и предпочитает применять ловкая коммерция, приводя в действие ее просто восхитительную стратегию «трансформации стирального порошка в двухцветные гранулы».

Спецификой «здравого смысла» и следует понимать ограниченность в его возможности осознания сложности явлений, в некотором отношении «непрозрачных» для обыденного сознания, когда приложение в порядке обращения к «здравому смыслу» не вполне состоятельных критериев и обращается источником очевидной ошибки. Такую избитую тему всякого рода критики, как «ошибку примитивизма» и следует понимать характерной спецификой сознания индивида, собственно и склонного к упрощенной логике рассмотрения всякого предмета под углом зрения «здравого смысла».

Еще одним существенным аспектом проблемы «здравого смысла» и следует понимать проблему широкого распространения обращающихся к нему толкований, и одновременно и проблему своего рода «среднестатистической» адекватности критериев, собственно и определяемых посредством обращения к «здравому смыслу». Нам в данной связи представляется любопытным рассмотреть пример коллизии того, как, в частности, «здравый смысл» создателей фальсификаций оценивает уровень «здравого смысла» возможных адресатов создаваемых фальсификаций. В подобной связи, например, можно предложить пример фальсифицированных «Мемуаров А. Вырубовой» (1920-е годы). Сочинитель фальшивки явно адресовал свое творение некоторому пусть не бездумному, но и не особо щепетильному читателю, собственно и лишенному способности восприятия литературных и стилистических достоинств эпического нарратива. Тогда если позволить себе одно уточнение, то просто «кричащей» особенностью стиля этого текста и следует признать характерно «мужскую» манеру изложения, явно не близкую специфически женской манере речи, тем более что и исполненную весьма близко стилистике грубоватой публицистики. Чувствительному к стилю читателю достаточно знакомства даже с фрагментом данного текста, чтобы поразиться его наполнению газетными штампами, практически полным отсутствием даже капли женского жеманства и некоторой близости манере завзятого циника. То есть такой текст и порождает впечатление, что его автор вряд ли понимал своим адресатом погруженного в литературный контекст читателя.

В подобной связи тогда и возможно допущение двух вполне вероятных вариантов нормативной установки, определявшей намерения творцов этой литературной фальсификации (свое участие в этой коллективной литературной мистификации, как известно, признавал Н. Бухарин). Либо, с одной стороны, условного автора данного текста не отличала должная литературная культура, и он не понимал реальной прихотливости судьбы своего творения, и, своего рода, «самозабвенно творил», либо, скорее, он все же рассчитывал на возможность непосредственного доверия мало искушенного слоя читателей. Все же, если подумать, что создатель этой фальсификации не строил планов на успех его творения в литературной среде, то он явно и провоцировал ту форму неприязненного отношения к героям «Мемуаров», что и вела бы к положительному восприятию неуклюжих сюжетных и стилевых решений, как и к явной демонизации изображаемых персонажей. В таком случае автор текста и адресовал свое сочинение условной норме представления определенного микросоциума именно в качестве своего рода антимира.

Подобные особенности и позволяют нам определение нормы понимания самим создателем данной фальсификации цели подобной фальсификации. Скорее всего, автор явно ожидал для своего опуса благоприятной перспективы лечь на условно «благоприятную» почву в виде присутствия в комплексе норм «здравого смысла» вероятного читателя возможности своего рода «проективного» представительства непосредственно его собственного эмоционального состояния. То есть фальсификатор и предполагал реализацию в возможном читателе состояния своего рода «эмоционального автомата», и подобное отношение не следует понимать неестественным – ведь этот конкретный фальсификатор и принадлежал среде, незадолго до времени написания книги сумевшей трансформировать общественное сознание, опираясь на чувство ненависти массы обездоленных к зажиточному слою общества. «Норму» понимания собственно человека именно и заданную в формате «простой» схемы, или - в формате обладателя всего лишь одной, или, в лучшем случае ограниченного числа интенций, и следует определять характерной особенностью именно циника. Цинизм, по существу, и позволяет признание той любопытной манерой осознания действительности, что во многом и предполагает трансформацию картины мира именно в некую «одномерную» схему.

Теперь уже завершая наш обзор основанных на «здравом смысле» критериев и представлений, мы, все же, позволим себе рассмотрение и одной не затронутой нами проблемы, но, при этом, весьма существенной для понимания природы «здравого смысла». А именно, нам важно понять, скрывается ли за присущим большинству проявлений пропагандистской активности принципом «бить в одну точку» какая-либо специфика понимания, собственно и предполагающая обращение к «здравому смыслу»? Вспомним, с какой именно прием ведения пропаганды и следует определять как наиболее часто используемый? – Некоторые подобные сообщения явно и отличает такая специфика, как пережевывание одного и того же тезиса, возможно, поддерживаемого представлением различного толка свидетельств - либо изложением фактов, либо - представлением и некоторого набора вероятных аргументов, и навязывающего тогда благодаря просто самому постоянному напоминанию и некое характерное понимание действительности. Пропаганда актуализирует только одну проблему (или – ограниченный круг проблем) и только такую проблему и определяет как заслуживающую внимания.

В таком случае и предмет подобной проблемы будет предполагать и следующий вопрос: действительно ли и собственно пропагандист фокусирует собственные интересы на навязываемом им толковании, или, все же, его настойчивость отражает лишь некую мнимую «интенцию»? И здесь собственно возможность различения действительного доверия пропагандируемой идее от ее лишь лицедейского «преподнесения» и будет предполагать такой момент истины, как наличие и той «теневой» проекции, что как таковой объект пропаганды и отбрасывает на собственно сознание пропагандиста. Если пропагандист в какой-то мере, пусть далеко не окончательно, и допускает совмещение объекта пропаганды с собственными ценностными установками, то он уже в определенной мере явно и действует исходя из искреннего побуждения. Если же пропагандист исходит из мысли, что доносимую его пропагандой ценностную установку сам он никоим образом не склонен разделять, но она предназначена именно тем, в чьих интересах он якобы и действует, то тогда он явно лицедействует и его пропаганду и следует определять лишь некоторой «формой предложения» своего рода социальной услуги. Чтобы не затрудняться с подобными примерами, мы можем вообразить, что заядлый курильщик затевает вести антиникотиновую пропаганду.

Иными словами пропагандиста, напрямую не наделенного действительной общностью интересов с адресатами распространяемой им пропаганды, и следует определять как образующего с такими адресатами лишь условную идеологическую общность. Последняя будет подразумевать создание определенной искусственной сферы коммуникации, внутри которой будет происходить целенаправленное взращивание определенных идеологических установок. Именно подобная схема и позволяет определение той здравосмысленной нормы, которую такой пропагандист и склонен приписывать сознанию адресатов распространяемой им пропаганды. Людей, обращающихся адресатом его пропаганды, такой пропагандист и характеризует именно той характерной спецификой, как стремление к обретению неких новых (или восстановлению старых) условий, то есть редуцирует присущее им разнообразие мотиваций. Тогда и собственно установка на ограничение разнообразия мотиваций и будет позволять признание некоторой нормой, уже определяющей собой понимание действительности той группой индивидов, что и представляют собой профессионалов «пропагандистского фронта», причем в их число попадают не только политические пропагандисты, но и такие специалисты, как «евангелисты» в области новых технологий.

Но если все же позволить себе некоторое недоверие излишне линейным пропагандистским установкам, то и мотивации, как и все иные виды установок сознания, и следует определять допускающими воспроизводство как в формате наследующих узкому спектру интересов, так и позволяющих обращение хитросплетениями разнообразной системы привязанностей. В подобном отношении и собственно пропагандистское уравнивание позволит признание еще одной специфической формой построения «критериальной матрицы», реализуемой именно благодаря обращению к «здравому смыслу». И здесь, как и в любом ином формате задания здравосмысленной установки, будет обнаруживать себя и такая непременно и отличающая «здравый смысл» специфика, как усредняющее понимание действительной сложности мира.

Тогда если уже задаться целью оценки предпринятого нами анализа и изложенных в нем аргументов, то, скорее всего, и следует признать, что мы все же смогли посредством несколько свободной формы представить определенный набор решений, собственно и указывающих на те множество возможностей и практик употребления представлений, построенных на обращении к «здравому смыслу». И наше толкование фактически и отказывает таким представлениям в признании за ними специфики достаточных, и указывая в подобной связи на неизбежность ожидания от всякого представления, обращенного к «здравому смыслу», и некоторой непременной узости обретаемого понимания. Как мы склонны допускать, природой подобного рода «узости» и следует определять проективный характер «здравого смысла» как специфического начала понимания действительности. «Здравый смысл» исходит не из постулатов, проверки гипотез, проведения анализа или сопоставления, но всего лишь отсылает к ранее имевшему место опыту получения в чем-либо сходных ответов. Хотя «здравый смысл» и наделен, как мы предполагаем, способностью противостояния искусственной редукции картины действительности, он в сильной, а, иногда, и в абсолютной степени привязан к тому, что обычно и понимается в качестве подобного рода «картины».

«Здравый смысл», насколько мы можем судить, и следует определять как вполне достаточный функционал построения «матрицы критериев» для той деятельности, что и предполагает осуществление исключительно посредством исполнения актов типового поведения. Именно подобного рода деятельность и допускает для себя такое ограничение, как следование рецептам, созданным на основе «норм», выработанных посредством просто длительного накопления опыта. Если же тенденция развития выводит к другому этапу, обозначающему начало исследования или опытной проверки малознакомых явлений или ситуаций, то тогда и консервативное постоянство «здравого смысла» обращается источником негативного влияния. Отсюда «здравый смысл» и следует определять специфической упрощенной методологией рефлексивного отношения человека к богатству собственных ощущений, посредством которого он и рассматривает эти ощущения или их комбинации как «типовые» или уже как некоторым образом представленные в его практике ведения деятельности.

Наиболее же значимой с социальной точки зрения функцией «здравого смысла» и следует понимать его своего рода «контригру» против намеренной редукции представлений о действительности, что и подчеркивает значимость «здравого смысла» для адекватной реализации коммуникации. Самая лучшая возможность употребления подобной способности - это деятельность в практической экономике наподобие вовлечения в процесс товародвижения. Здесь любой составляющий подобный процесс поступок, непременно и требующий быстрой и понятной реакции на обстоятельства, меняющиеся в определенных, заведомо знакомых пределах и следует определять открытым для процедуры или акта оптимизации посредством приложения критериев, определяемых посредством обращению к «здравому смыслу». Нетривиальная же деятельность анализа избыточно сложных и незнакомых проблем все же будет допускать признание именно той формой когнитивной практики, приступая к которой лучше всего просто забыть о действительности такой важной способности собственного сознания, что и представляет собой обладание «здравым смыслом». Излишне прагматически ограниченное понимание подобного рода многомерной проблематики тогда и следует определять как явную помеху на пути получения должным образом достаточных решений.

12.2004 - 09.2016 г.

Литература

1. У. Бревер, "Бартлеттовская концепция схемы и ее воздействие на теорию познания".
2. Д. Бродбент, "О творческой способности (креативности)"
3. А. Кожушко, Виды "практик" и "здравый смысл"
4. А. Шухов, "Эпический кретинизм".