Основной источник предлагаемых ниже размышлений - эссе Сильвена Ору «Проблема происхождения языков: различные причины отказа от ее институализации», - одна из работ, представленных в русском издании: С. Ору, «История, эпистемология, язык». Насколько можно судить, возможная общая оценка поиска, предпринятого С. Ору - с одной стороны, понятный посыл, задавший направление поиска и, с другой, явно «некорректное» задание начальной позиции поиска - неверное определение «развилки» на что возможно возложение миссии начала отсчета столь желаемой строгой формализации, или, в понимании лингвистики - «институализации». Опираясь на предложенную здесь оценку, мы и зададим тогда характерно иную установку предпринятому ниже анализу - здесь мы ограничимся определением и освещением круга проблем, стоящих вне, или, скорее, даже «перед» и рядом с лингвистической проблематикой. Другое дело, что подобная постановка задачи - вряд ли выход на уровень анализа сугубо лингвистической проблематики. Но начать мы все же позволим себе с предложения оценки, как бы мы могли понимать проблему происхождения языка, если бы исходили из принципов, предложенных С. Ору.

Тогда если «принять к руководству» предложенные им принципы, то лингвистические явления подобает расценивать исходя из перспективы, заключенной в как таковом генезисе такого рода явлений. В смысле такой «перспективы» непременная специфика лингвистики - фокусировка на предмете слова, откуда из поля зрения исчезает и ряд реалий, равно существенных в лингвистическом смысле, но как бы пребывающих «за рамками вербальности». Итак, для подхода С. Ору, к сожалению, не существует таких важнейших лингвистических сущностей как фреймовое многообразие смысловых проекций понятия или приведение предметного ряда лингвистической единицы к началам «плана выражения» и «плана содержания» (6). В таком случае, если последовать «принципам С. Ору» или исходить из идеи «вербальной достаточности» слова, то не исключено такое понимание проблемы возникновения естественного языка:

Вполне вероятно, что «естественной» идеей ученого, погруженного в лингвистическую проблематику, и подобает предстать идее происхождения языка как диверсификации условных «протолексем». Другое дело, что такой подход вряд ли позволяет признание как достаточный с философской точки зрения или вряд ли допускает оценку как «непреложный» или рациональный. Насколько можно судить, обретение полноценного философского понимания проблемы происхождения естественного языка невозможно и вне разъяснения предмета гибридизирующих комбинаций, где одну из них и доводится составить способу, если правомерно применение такого рода понятийной квалификации, то «донормализованного» порядка выражения.

Концепция «гибридного имени собственного» впервые была представлена в одноименной работе В. Кюнне (1), но в ее основе она восходит к одному из замечаний Г. Фреге, которому, увы, ее автор не придал должного значения. Гибридное имя собственное - форма выражения, включая сюда и словоформы, для которой критически значимы обстоятельства употребления, например, таковы слова, выраженные в грамматической форме наречия и обрамленные обстоятельствами воспроизводства высказывания (темно, светло, душно) или слова-указатели, прямо адресующие к субъекту указания (этот, там). То есть смысловая гибридизация - это такого рода форма развитой структуры семантических отношений, для которой воспроизводство звука выступает средством указания или фиксации актуального положения, в том числе действующим и как средство «семантической экономии».

Однако на этом не исчерпывается объем возможностей, отличающий функционал семантической гибридизации, поскольку помимо указательной и констативной гибридизации возможна и некая «естественная» гибридизация. На реальность такого рода семантической формы прямо указывает и ряд работ в области философской теории эмоций.

Концепция философа П. Гриффитса предлагает расценивать любую эмоциональность как своего рода «макиавеллизм», или - любое эмоциональное отношению (проявление) психического субъекта по отношению некоего явления предполагает то опосредование, что заключает собой и очевидную демонстративность подобного проявления, непременно подразумевающего явного или фиктивного получателя (4). Конечно же, данная схема допускает не только, как в авторской трактовке, прямой порядок построения, но не исключает и обратного порядка - необходимое условие выражения эмоции равно наличие ситуативной коллизии, включающей в качестве необходимого элемента, в дополнение к раздражителю, равно и наличие реальной или мнимой аудитории. Подобную оценку дано разделять и ряду психологов, на чьи работы опирается концепция П. Гриффитса. То есть - в определяемой нами системе понятий эмоциональную реакцию и подобает расценивать как строго «гибридизируемую» с определенным объемом неких внешних обстоятельств. Тогда поскольку подобному представлению дано «удачно совпасть» с определяемым нами порядком, то мы откажемся от его углубленного анализа и воспримем принцип «естественной гибридизации» как данное. В таком случае речь (язык) и подобает расценивать как средство, благодаря которому, на уровне первичных способностей, и возможен вывод (экспорт) проявления эмоциональной реакции за пределы естественно побуждающей ее эмоционально значимой обставленности. То есть языку в таком случае равно дано принимать на себя миссию средства закрепления находок в области способов выражения эмоциональных состояний. Более того, функция речи как средства «экспорта эмоциональности» - равно же функция, не вытесняемая из обращения и возможностями построения вербальных структур сложной семантики, хотя и оттесняемая ими на задний план. Конечно, следует отдавать отчет, что операторами такого экспорта дано выступать не только вербальным формам, но и языкам жеста, мимики, стратегии поведения и т.п. Но важно понимать, что если определять звуковой язык как не более чем «субъязык», то в конкуренции с другими «субъязыками» ему дано выйти победителем тогда и в силу избыточной мощности арсенала средств, предоставляемых в наше распоряжение. На основании подобных посылок и правомерно принятие допущения, что генезис языка - никоим образом не проблема «лингвистической конкретики», но - проблема тенденции пусть и исторически длительного устранения связи эмоционального проявления с ситуацией, вызывающей данное проявление. При этом никакой опасности не следует видеть и в выведении за скобки собственно лингвистического компонента - поскольку при подобной постановке вопроса это не более чем проблема разделения общего типа на некие частные экземпляры.

В таком случае проблема «возникновения языка» - в первую очередь проблема «скачка начального уровня», чему лишь в развитие такого «скачка» и выпадает обрести контур проблемы подбора тех возможностей спекулятивного синтеза, что в поздний период обретают доминирующее положение в практике пользования языком. Такая явно «конструктивистская» линия развития языка - вряд ли «прямой продукт» эмоциональной практики личностной активности, хотя сама по себе связь с эмоциональными основами психики, конечно же, не прерывается, но при этом роль конкретных причин языковых новаций уже дано принять на себя рациональным способностям ведения спекуляции и манипулирования видами умения

Чтобы показать каким образом живое существо, условно «живущее единой эмоциональностью», хотя потенциально состоятельное и для обретения высокого интеллекта, но пока сдерживаемое в его развитии пределом узости опыта, овладевает способностью к заданному в подобном смысле «языку», мы обратимся к рассмотрению иного источника, на сей раз антропологического.

Речь здесь пойдет о работе Б. Малиновского «Проблема значения в примитивных языках» (3). Но из полного объема материалов данного исследования мы позволим себе заимствование не заключительных оценок, но - лишь примера, где, как нам представляется, отчетливо просматривается ориентация глагольных конструкций на действие, происходящее в настоящее время. В определяемом нами смысле такого рода форму и подобает расценивать как нечто «реликтовую» форму языковой конструкции, еще не предполагающей наделения спецификой состоявшейся дегибридизации. Пример, выбранный нами из работы Б. Малиновского, следующий:

Тогда если прибегнуть к философской оценке картины, развернутой в приводимом отрывке, то язык раскрывает себя как совершающий шаг развития от чистой субъективности эмоциональной реакции равно и до уровня выражения той возможности осознания, что допускает отождествление как эмоциональное подкрепление (сопровождение) поведенческого акта. Глагол для речевых практик как бы «начального» уровня - это не привычный в нашем понимании знак «совершения изменения» (как изменения - то допускающего направленность и на нас самих), что также неудачно толковал не погруженный в праксис наивного миросозерцания Б. Малиновским, а выражение психической самоидентификации, сопровождающей совершаемое действие. Здесь некоей лексико-грамматической форме все еще дано обозначать присущее индивиду чувство причастности совершению действия, что позволяет отнесение к нему и чувства сопричастности нечто пребывающему в процессе совершения хотя и вне субъектной оболочки, но непременно на глазах человека. Это состояние и подобает расценивать как явный уход от прямой гибридизации между действием на личность (действием на «Я») и эмоциональным откликом, что, как показывают приведенные П. Гриффитсом данные (4), отличало еще и животных. Напротив, в данном случае дано иметь место и нечто гибридизирующей связи между действием, вовлекающим личность в свое протекание, и эмоциональным подкреплением ассоциации личности с данным действием. Если же обратиться к подбору иллюстрации такого рода возможности теперь и посредством ситуативной картины, известной из нашей повседневности, то таков не иначе как «феномен болельщика».

Вполне возможно, что те обстоятельства, на что указывает приведенный отрывок, - пусть не вполне строгие, но все же достаточные начала для признания реальности процесса постепенного освобождения субъективного самоощущения от привязки к «вовлекающему» (втягивающему) событийному ряду. Изначально человек, замкнутый в оболочку прямой эмоциональности, располагал возможностями фиксации события лишь исключительно посредством выражения эмоции, выделяя не более чем направленность события на «Я», когда впоследствии, как мы позволим себе предположить на основе представленных здесь данных, ему довелось обрести и возможность фиксации взаимодействия себя и упорядочивающей его жизнь активности. Другое дело, что существенное значение для принятой нами постановки вопроса здесь также отличает и то обстоятельство, что и в том, и в другом случае выражение подобного состояния все еще не утрачивает специфику гибридизации, актуально связанную с действием, совершаемым в настоящий момент.

Теперь посредством обобщения нашедшего определение комплекса посылок возможно предположительное определение и той «психологической основы», что можно расценивать как «начальные условия» становления языка, причем не в узком смысле фонетического языка, но - развитых средств эмоционального подкрепления осознания или, на следующем этапе, распространения «Я». В смысле же специфики такого «изначального скачка» не столь уж и важно, чему именно подобает принадлежать ряду подобного рода средств, поскольку важен лишь как таковой принцип использования человеком средств эмоционального подкрепления, направленных на самое себя и свое окружение. Конечно же, аналогичного плана скачку также довелось состояться и в обстоятельствах становления первобытной мифологии, по сути - средства обращения эгоистического телеологического начала не более чем банального биологического существования человека то и своего рода формами «космизма». Функционал «космизма», закрепляемый не за одним лишь первобытным мифом, но, скорее, и за мифом вообще - это придание общемирового смысла едва ли не любому бытовому событию, то есть, на деле - наделение расширительным осознанием тех эмоциональных проявлений, что доводится порождать даже и простейшей будничной активности.

Далее же мы позволим себе формулировку гипотезы, что развитие языка, что совершается уже за рамками первоначального этапа его становления, все еще не утрачивает характер средства распространения (экспансии) эмоциональности, или в своем качестве «знакового ряда» все еще продолжает носить характер не более чем обряжения некоей группы поведенческих ситуаций. Это все еще форма речи, не отмеченная возможностями полноценного синтеза структур описания, что допускает его обретение лишь в силу утраты гибридизирующего вовлечения эмоционального начала непосредственно в ход воспроизводства события. Насколько нам дано судить, на уровне первичного ядра язык вряд ли утрачивает исходный характер практики подкрепления как эволюционно более древней формы обеспечения психологической стабильности, в отдельных моментах унаследованной человеком от животного мира, а в некоторых иных проявлениях - теперь составившей собой и сугубо человеческие формы эмоциональной стабилизации деятельности.

Далее, скорее всего, осознание потребности в инструменте спекулятивного представления о чем-либо происходящем вне настоящего, а, скорее всего, эмоциональность желания, чувство ожидания события, например, хорошо известное и современному человеку ожидание праздника, и вызывает к жизни эмоцию как имитацию. Хотя, вполне возможно, рисуемый нами путь развития языка через предвкушение и следует признать не единственным, но, тем не менее, нет оснований и для исключения такого рода возможности. То есть история развития языка и начинает ее отсчет с события фактической разгибридизации эмоции с событием ее порождения и следующей из этого возможности ее воспроизведения вне собственно события. Или - тем самым мы и предполагаем, что шаг к спекулятивному мышлению не позволял совершения и без промежуточного шага в виде употребления симулякров (мы оставляем за собой право употребления этого понятия в нужном нам смысле), не обязательно, конечно, деятельностных и проективных, но симулякров вообще. Следует думать, что источник спекулятивного мышления довелось составить не только деятельностным симулякрам, но равно и таким их формам как инициируемые (принятием галлюционогенов) галлюцинации, а вместе с ними и такой естественной галлюцинации как сон. Причем сон еще и надлежало осознать в значении галлюцинации, поскольку отдельным формам индивидуальной психологии, а, быть может, и формам примитивной культуры странным образом не характерно и различение свидетельств сна и свидетельств действительности.

То есть - тем или иным образом, благодаря осознанию того или иного мотива, но все тому же эмоциональному подкреплению доводится обрести осуществление и вне побуждения эмоции, или предполагать порождение то и как само собой «мысль» о реальности сущности-побудителя эмоционального отклика, первоначально, конечно, представленной не более чем моторной процедурой собственно отклика. Не эмоциональное переживание в целом, но способность «проигрывания» эмоции, порожденная к жизни ее предвкушением, привыканием к ней или, не исключено, и опасением неких проявлений эмоциональности и обращается источником стоящего следом за такими проявлениями теперь и рационального мышления. В подобной связи также не следует исключать и становления метаэмоциональности, или эмоционального отношения к как таковой эмоциональной погруженности.

Или если признавать правомерность предложенных здесь оценок, то возможность рационального пользования языком все же любым образом следует связывать с обретением человеческим сознанием равно и понимания возможности выделения собственной эмоциональности теперь уже как своей персональной специфики. Таким образом, процедуры рационального конструирования языка - распространения значения на сходственную сущность, поиска фонетически удобного аппарата обозначения, создания средств лексической комбинации, обращения внимания на кодовую основу (например, на такой именно вид звучания) как на самостоятельную единицу, - вступают в действие лишь в момент, когда человек осознает реальность показанного здесь эмоционального разотождествления. Тогда и тот этап развития разумности, что предшествовал стадии такого «разотождествления» - это лишь практика не более чем способности подбора своего рода «внутренне данного» моторного аппарата, собственно и обеспечивающего придание эмоциональности необходимого «макиавеллизма» (термин П. Гриффитса). То есть для периода еще не осознания человеком описательного функционала языка, или пока еще времени бытования «эмоционально замкнутого» человека репрезентативной коммуникации все так же доводилось носить характер не выходящей за пределы способности передачи (или вызова) желаемого или желательного индивиду впечатления от события.

Или - на стадии бытования пусть даже и характерно разнообразных средств эмоционального подкрепления можно говорить лишь о существовании протоязыка, но не языка как такового. Язык перерождается из протоязыка, как мы готовы предположить, лишь с появлением рациональных возможностей его конструирования, то есть после достижения человеческим обществом стадии «эмоционального разотождествления». Однако такого рода переход в любом случае не может быть понят, например, как известный из той же техники дискретный перепад, «скачок». Собственно говоря, на это и указывает описанная Б. Малиновским ситуация с языком жителей Тробриановых островов. Фактически у них уже имела место та или иная форма устойчивого языка, собственно и опиравшегося в своем развитии на возможности спекулятивных средств расширения языка, в практике применения которого еще доминировала ситуация неотделимого выражения эмоциональности, в нашей терминологии и отождествляемая в качестве понятийной гибридизации.

Также нам подобает признать правомерность оценки, что тем или иным образом порождает и как таковой посыл рассуждений С. Ору. Лингвистика, если характеризовать ее подход, фактически видит возможность анализа проблемы развития языка на уровне изучения словарного корпуса, то есть на уровне изучения продукта психической деятельности. Ущербность подобного подхода и обнаруживает себя в том, что куда более перспективным вместо изучения «линейки продуктов» и правомерно признание изучения деятельности отождествления вербальными средствами как нечто «способности». Мы здесь, признавая достаточность точки зрения, предложенной той лингвистической школой, что и определяет источником генезиса языка овладение человеком и некими моторными возможностями, одновременно признаем и факт подчинения таких способностей другой важной функции - способности поддержания не собственно эмоциональности, но нечто, и наделенного и в психологии, и философии правами функции эмоциональной репрезентации. Тогда появление языка и подобает понимать как выход прогресса подобного «представительства» равно и на стадию перерастания пределов самое себя как всего лишь функции и обретения индивидом еще и возможности понимания самоё себя при посредстве способа разотождествления своих реакций и своих же возможностей или способностей. Получив на материале эмоциональной практики возможность построения косвенного отношения, человек и обретает возможность реализации посредством подобного аппарата и сугубо описательного, «чуждого «Я» отношения, на основе которого и начинается стремительное развитие привычного для нас лингвистического звукового языка.

Конечно, наиболее существенным выводом из предпринятых здесь размышлений все же подобает признать констатацию очевидной недостаточности любого анализа эволюционных процессов, если такой анализ и предполагает построение на уровне лишь «линейки продуктов». Как бы то ни было, но продукт - это последствие некоей деятельности, и, в таком случае, - он же и отдельный функтор в порядке ведения данной деятельности, или, быть может и «объект экспорта» из данной деятельности в иную форму деятельности, собственно и воспроизводящей деятельность-экспортера тогда и как служебную форму деятельности. Лишь на подобной основе и возможно суждение о том, какой аппарат необходим для воспроизводства некоторого продукта, и какие виды употребления равно же следует расценивать как «потребителей продукта». Тогда возможно внесение и той поправки в известную вульгарную формулу, что да, труд таки востребует сервис языковой коммуникации, но ему вряд ли дано на уровне базисных принципов определять те порядки деятельности, что воспроизводят и «концептуальные начала» языка. Труд - это скорее несколько анархически действующий генератор новых пополнений в лексический корпус и форма, также анархически определяющая для себя комфортные структуры грамматического упорядочения.

Если же вернуться к проблеме генезиса языка в целом, то здесь также возможно выделение и другой существенной линии, не замечаемой лингвистикой в силу ее замкнутости лишь своей собственной предметной проблематикой. То есть лингвистике не удается здесь выход на уровень, что достигает естествознание, образующее такие пограничные дисциплины как физическая химия или молекулярная биология; если лингвистике и доведется сформировать такую дисциплину, то ей и подобает носить имя в чем-либо близкое лингво-музыковедению. Хотя данный тезис непременно нуждается и в дополнении комментарием, что понятие «лингво-музыковедение» уже вошло в словарный корпус, но - не как понятие, описывающее положение звукового языка как отдельной особенной формы «транспорта смысла».

Дело в том, что звук, если тогда уже строить суждение с онтологических позиций, это средство транспорта, для «лингвистического» случая - по существу, средство транспорта «модально-содержательной значимости». То есть - в «лингвистическом случае» звук транспортирует содержание, никак не связанное с самой спецификой звуковой генерации, о чем можно судить по далеким в звуковом отношении именам одинаковых предметов, известных из разных языков. Хотя, конечно, на такую схему дано налагаться и проблеме «семейств языков» с их близкими если не по произнесению, то по происхождению формами звуковой генерации, но мы оставим в стороне эту проблему как далекую от постановки задачи настоящего анализа.

Тогда какими именно формами «транспорта звука» присуще понимать проблематику форм и порядков звучания теперь и собственно музыковедению? Если рассматривать развитое музыковедение, исследующее музыкальные произведения, облеченные совершенной формой, то ему свойственно судить о формах окрашенности звучания - «удаляющихся или приближающихся, взлетающих или падающих, мрачных или светлых» формах воспроизводства звучания. Если же обратиться к анализу, в котором музыковедение обращает предметом своего интереса проблематику корней музыкальной культуры, то здесь оно фокусируется на предмете биологического функционала звука и его значения для живой природы. (Наш анализ опирается здесь на материалы фундаментального труда М.С. Кагана «Морфология искусства», с. 213.) В биологическом же смысле распространение звука - источник «суждения» о характере и движении источника звука, строящегося посредством фиксации изменения силы звука и других акустических свойств. То есть способности высокоразвитых животных - это способности оценки направления движения и характера движения источника звука, силы и размера источника звука, а также способность построения своего рода «панорамы звукового пространства» посредством воспроизводства общей картины источников звука, отмечаемых в окружающей среде. Или в этом случае звук - далеко не транспорт модального смыслового наполнения, но - теперь уже транспорт характерно физического смыслового наполнения, или субъект восприятия формы и структуры звучания, определяемого как объект эмиссии, производимой неким источником.

Еще один предмет интереса музыковедения - способность самого человека «средствами своего тела» формировать не только лишь гортанные звуки. Здесь к звукам, издаваемым ударами в ладоши, на что указывает источник, нам, конечно же, подобает добавить свист. Или помимо вербальных форм, человеку самому по себе как физиологической структуре дано формировать и некие иные средства «модального транспорта» смысла, не обустроенные как вербальные формы, например, своего рода «азбуку Морзе» в виде последовательности порций свиста, различных по длительности и тону.

Но на что именно и указывает проблематика способности звука действовать как «физический транспорт» смысла в части интересующей нас постановки проблемы? Насколько нам дано судить, переход к употреблению звукового языка как средства «модального транспорта» смысла явно невозможен и вне осознания различий в звуковой ситуации. То есть речь - это и осознание звуковой ситуации как наполненной звуками, «утратившими» их музыкальные качества или, скорее, «обесцененными» как носители музыкальных качеств. Скорее речь - это восприятие звука как форм регулярности смены тона, причем не зависящей от базисной частоты тона, на что и указывает одинаковое восприятие слов, произносимых мужчиной, женщиной и ребенком. Хотя таким выводам не дано исключать и их существенной коррекции в случае более тонкого анализа, но и такой «более тонкий» анализ явно не в состоянии поставить под сомнение и основной предлагаемый нами вывод - принцип обустройства речи как характерно «не музыкальной» нормативности.

Теперь уже в значении «вишенки на торте» здесь не помешает обратить внимание и на следующий аспект. Музыковедению также дано указывать и на «звучание поющего голоса как средства прямого эмоционально-выразительного, а не ассоциативно-пространственно-изобразительного значения», мы же здесь обратим внимание на иной момент. Воспроизводству человеком гортанного звука не возбраняется принимать и сугубо музыкальные формы, стоит лишь напомнить о не столь уж и редкой привычке среди отдельных представителей человечества «мурлыкать» приятный для них музыкальный мотив.

05.2007 - 11.2022 г.

Литература

1. В. Кюнне, "Гибридные имена собственные", англ. - "Hybrid proper names", Mind Vol. 101 No. 404 October 1992
2. С. Ору, "Проблема происхождения языков: различные причины отказа от ее институционализации", в С. Ору, "История, эпистемология, язык", М., 2000 г., с. 137-179
3. Б. Малиновский, "Проблема значения в примитивных языках", "Эпистемология и философия науки", 2005, т. V, №3, с. 199-233
4. П.Э. Гриффитс, "Базисные эмоции, сложные эмоции, Макиавеллистские эмоции", англ. - http://philsci-archive.pitt.edu/archive/00000604/00/Machiavellian_Emotions.pdf
5. Ф. Энгельс, "Происхождение семьи, частной собственности и государства".
6. А Шухов, "Фреймовая структура лингвистически предназначенного смыслового номинатива"
7. Е.П. Ильин, "Психомоторная организация человека", М., 2003 г.