Трем практикам познания - психологии, философии и обыденному опыту дано обнаружить единомыслие в том, что часть поведенческих реакций человека допускает отождествление как «эмоциональные реакции». Тем не менее, этой элементарной характеристики, прилагаемой к таким реакциям, чем дано предстать их признанию «эмоциональными» вряд ли достаточно для отображения всего спектра возможностей поведения, что допускает выделение в случае отождествления понятия «поведенческие реакции» как имени класса, обобщающего собой широчайший выбор такого рода реакций.

Далее - природой присущих человеку эмоциональных реакций также допустимо признание нечто «биологических начал» его жизнедеятельности, в силу чего основной массив присущей человеку эмоциональности - равно же наполнение поведения, замкнутое на функционал поддержания жизнеспособности и репродукции. Но если развитие представлений о природе эмоциональности остановить на данной стадии развития представлений и ограничить объем обозначающих эмоциональную сферу категорий контуром «прямого» биологизма, то такое ограничение и обратит это понимание разделяющим установку, явно искажающую картину того существенного функционала, чем дано предстать сфере человеческой эмоциональности. Если любую специфику присущей человеку эмоциональности расценивать как проявление не более чем «биологического начала», то такому толкованию дано исключать возможность адекватного выражения общей картины человеческой психики, хотя отчасти и отражать действительность любым образом более сложных предметов тех же психической активности и эмоциональности.

Более того, свое существенное значение дано обнаружить и тому обстоятельству, что не только психологии, но, что важно, в унисон с ней и иному направлению познания - этологии дано наделять предмет эмоциональности значением причинного начала целого спектра форм поведения. Но здесь, если данным направлениям познания дано ограничиться подобной трактовкой, то этим им скорее лишь дано подтверждать своего рода «узость» предлагаемой ими концепции поведения. При этом если для этологии рефлексивные формы причин поведения практически не существенны [3], то напротив, если данной группой причин пренебречь психологии, то такому дано означать исключение из области ее ведения ряда существенных составляющих общего комплекса человеческой психики с порождением стереотипа, заведомо обедняющего картину присущих человеку когнитивных возможностей.

Мы в этом случае, не только принимая во внимание подобного рода специфику, но и следуя присущему нам пониманию условий разнообразия когнитивных возможностей и эмоциональных состояний, и предпримем попытку философского исследования ряда аспектов человеческой эмоциональности, включая сюда и проблематику классификации эмоций. Фокусную же проблематику предпринимаемого здесь анализа в нашем случае и дано составить идее поиска среди различных форм эмоциональности равно и таких специфических форм, что никак не позволяют объяснения какой-либо сугубо биологической причиной.

Равно в целях обстоятельного пояснения предмета нашего интереса нам также подобает обозначить некие существенные посылки такого рода формы интереса, во многом вытекающие из философского опыта исследования психики. Философской традиции (Кант, Шопенгауэр и др.) дано разделять общий круг функционала психики на две особенные формации - «разума» и «рассудка», то есть на способности к реализации рефлексирующей и не более чем реактивной деятельности построения интерпретации, что и образует собой, если следовать данной трактовке, два сугубо независимых «комплекса способностей» человеческого интеллекта. Хотя в смысле подобного подхода «разум» и подобает расценивать как своего рода продолжение «рассудка», но, тем не менее, и «разуму», и «рассудку» дано предполагать нацеленность на свой специфический круг задач, в решении которых двум данным функциям интеллекта не дано предполагать какого-либо пересечения.

Однако богатству философских представлений не дано исчерпываться лишь данной схемой, равно допуская правомерность и той схемы, что часто находит применение при анализе проблемы «сознания». В основе подобного представления дано лежать демаркации, разделяющей функции сознания на относящиеся к «эмоциональному» и «рациональному» (в частности, опыт подобного анализа широко представлен в исследованиях ОФИР). В данном случае под именем «эмоционального» такому толкованию дано обозначить область различного рода биологических и смежных с ними реакций (в частности, восприятие щекотки), а под именем «рационального» - равно же и группу форм спекулятивного и рефлексивного типа активности интеллекта.

Отсюда и нашему первому приближению, заданию контура принадлежащей человеческой психике «эмоциональной сферы», дано исходить из данного варианта подобного приближения, то есть исходить из картины, что предполагает выделение областей интеллектуальной активности «эмоциональное» и «рациональное». А далее нечто маркеры вида интеллектуальной активности «эмоциональное» и «рациональное» и позволят отождествление как нечто фундаментальные реперы последующей демаркации. Или - если последовать той установке, что реализована в этой схеме, то форму психической реакции, условно признаваемой «не более чем биологической» функцией и подобает расценивать как «эмоциональную», когда форму психической реакции, тем или иным образом восходящую к способности рефлексии, и подобает определять как «рациональную».

Но равным же образом некую любопытную особенность тогда уже ограниченного опыта приложения подобного рода схемы и дано составить вынужденному выделению ряда эмоциональных проявлений, никак не выходящих за пределы, характерные обычным формам эмоциональных проявлений, но здесь же порождающих и известные затруднения при назначении им подобного «признака принадлежности». В частности, очевидными позициями коллекции форм эмоциональности, порождающими осложнения при определении их принадлежности правомерно признание таких форм, как «одобрение», «возмущение» или же «юмор». Не только лишь указываемым здесь формам, но и ряду иных разновидностей эмоциональных реакций, интуитивно и в традиции естественного языка определяемых под именем «эмоций», и дано обнаружить качества источника осложнений при любой попытке прямого классификационного подведения под условие прямого биологизма присущего им порядка воспроизводства. Или - как таковому порядку проявления подобных реакций дано предполагать отождествление равно и в значении некоторым образом связанного с необходимостью предварительного абстрагирующего выделения некоего представления о действительности, уже по отношению к чему и обнаруживается возможность проявления такого рода как бы «спонтанной» формы психической реакции.

Если подобное положение расценивать как прямое указание на возможность никоим образом не элементарной, но характерно структурированной психической реакции, то схеме «истоков эмоциональности», используемой нами в значении исходной, дано обрести значение лишь предварительного варианта требуемой нам концепции. Или, иначе, разделению форм психических реакций на базисные градации «эмоциональных» и «рациональных» и дано обрести специфику лишь априорной оценки существа такого рода реакций. Так, если подобному объяснению прямо дано страдать теми или иными изъянами, то самой такой схеме уже не следует ожидать признания тои как достаточному объяснению существа таких форм эмоциональных проявлений, как «одобрение», «возмущение» и т.п. То есть если идею подобного разделения и рассматривать как любым образом предполагающую некий дополнительный анализ, то не помешает определиться и с выбором предметов, обещающими в этом случае явно большую иллюстративность в сравнении с возможными альтернативами. Именно по причине отбора по критерию «наглядности» мы и позволим себе концентрацию на не более чем двух из общего числа «не вполне обычных» эмоциональных реакций, а именно, – на реакциях удивления и смущения. Этот наш выбор явно очевиден, однако невозможно утверждать, что ему дано предполагать некое строгое обоснование.

Однако важно, что сами собой реакции «удивления» и «смущения» явно же таковы, что их отличает едва ли не «наивная» возможность идентификации по условию внешних признаков проявления подобных реакций. Как удивлению, так и смущению также достаточно просто дано предполагать и отождествление по признакам побуждающих обстоятельств. В этом случае отсутствует какая-либо сложность в соотнесении сказанных собеседником слов с порождаемым ими удивлением слушателя, а смех окружающих в ответ на некое сделанное всерьез утверждение - со смущением рассказчика. Или - как таковой эмпирике данных форм эмоциональных реакций и не дано порождать каких-либо осложнений в противопоставлении в умственном эксперименте модуля стимуляции равно же и условному «модулю реакции».

Так, если не возражать против признания очевидно наглядными как таковых внешних проявлений эмоциональных реакций удивления и смущения, то далее подобает выделить и некие предположительные общие признаки этих реакций, присущие, быть может, и целому ряду иных реакций. Первое - такого рода эмоции это любым образом лишь человеческие эмоции, практически не наблюдаемые у животных. Также правомерно и то допущение, что способность к проявлению удивления и смущения утрачивается у умственно отсталых и психических больных (или, мы далее подробно коснемся подобной проблемы, данные эмоции воспроизводятся таким контингентом как некоего рода «несменяемые маски»). И одновременно способность к проявлению удивления и смущения обнаруживает и сильную связь с умственным развитием человека, и чем выше умственное развитие, тем «тоньше» следует быть поводу, достаточному для порождения эмоциональной реакции удивления.

Переходя теперь к предложению возможных примеров, мы также позволим себе прослеживание и нечто связи эмоции «смущения» и норм общественной морали. Если человек попадает из одного общества, а именно, мало требовательного к некоей специфической манере поведения в некоторое такое же, то выделяющие данного человека отличия не порождают и среди нового окружения никакой ассоциируемой с ним специфики маргинальности. Так, положим, подобному «почтенному собранию» не дано налагать каких-либо запретов на кого-либо «приходящего в пижаме», а отдельные отступления от правил поведения не рождают в таком обществе оценок, определяющих «недопустимость» такого поступка. Но если наделенному контрастной спецификой антуражу дано допускать квалификацию и в особом качестве повода для изоляции, то осознание человеком нахождения в такой ситуации практически автоматически формирует в нем и ту защитную реакцию, свидетельством существования которой и правомерно признание состояния, обозначаемого именем «смущения».

Само собой природу смущения тогда и подобает расценивать как момент обретения сознанием испытывающего смущение индивида особенного осознания момента «противопоставления» характера совершаемого им поступка общепринятым требованиям к поведению, собственно и обусловленного спецификой таких требований допускать предъявление в качестве в известном отношении «строгой» нормы. Подобный момент характерно обыгран в стихотворении А. К. Толстого «Сон Попова», герой которого лелеет надежду, что министр как-то иначе, терпимо воспримет его бесштанное явление на официальный прием:

Как не помешало бы заключить из приведенного примера, для целого ряда наблюдателей «смущению» и дано предполагать оценку как форме реакции, предполагающей осознание или, по крайней мере, концентрацию внимания индивида на предмете вероятной неблагоприятной реакции в отношении совершаемых им действий.

В этом случае если предпринять такой шаг, как предложение некоей условной оценки манеры поведения животных, то следует признать, что и у собак также возможна фиксация практически той же реакции «виновности», например, в случае попытки пришлой собаки прибиться к некоей стае. Тогда если и у животного предполагать наличие такой способности как осознание состояния отчуждения и следующей из нее демонстрации приниженности, то такое состояние все же следует связывать с куда меньшим числом условностей, нежели это возможно в человеческом обществе. Во всяком случае, как можно думать, животное «смущается» лишь в случае ощущения им сильной встречной агрессии. И, конечно же, животному не дано чувствовать смущение до начала проявления подобной агрессии, когда для человека смущение проективно вплоть и до степени понимания нежелательности показа в обществе неких отличающих конкретного индивида нелицеприятных особенностей. Смущение в подобном отношении и позволяет признание прародителем общепринятых «норм условности».

Если «смущению» дано допускать отождествление как нечто когнитивно базированной реакции в условиях обнаружения встречной реакции партнеров по коммуникации, то во многом близкое ему удивление следует определять в качестве приводящей к состоянию «торможения» (или - «слабого» ступора) также когнитивно базирующейся реакции, но образующейся как результат погружения индивида в состояние относительной растерянности. Источником удивления и правомерно признание нечто овладевающего человеком состояния утраты своего рода «нити» развития когнитивной интеграции осмысляемого предмета. Наступление состояния «удивления» потому и возможно в тех обстоятельствах, когда человек обнаруживает готовность «признаться себе» в невозможности подбора хотя бы единичной связи к некоей показываемой (объявляемой) ему сущности, и, второе, при выделении следующего из подобного состояния момента коммуникативного дискомфорта.

Столь свойственное человеческой психике состояние удивления и есть не иначе, как продукт демонстрации со стороны некоей познавательно закрытой от него сущности по отношению некоей важной данному человеку среды коммуникации (или – сферы активности) то и как таковой присущей ей специфики «естественной» интеграции в такую среду или сферу. Если же такого рода «незнакомству» дано носить иной характер, то ему дано порождать и совершенно иную эмоцию, например, восхищение или любопытство. Для реализации удивления, так же, как и смущения, значимо осознание положения «утраты возможности поддержания коммуникации», что, собственно и сближает две данные формы эмоциональности, не иначе, как пускающие корни в «сфере рационального». Хотя, тем не менее, и нечто «индивидуальную» специфику удивления также дано составить сопровождающему ему фактору нарушающего воздействия, обращенного на возможность планирования поступка.

Теперь нам следует обратить внимание на такую специфику настоящего анализа, что означает его ведение лишь в пределах философской парадигмы, вне обращения к практикам экспериментального психологического выявления эмоций удивления и смущения, и потому допускающего использование источников, не принадлежащих направлению научной психологии. В частности, прямую параллель такого рода подхода можно наблюдать и на примере предпринятых лингвистом В. И. Карасиком экспериментов по проверке способности восприятия юмора, характерного для одной лингвокультуры со стороны носителей иной лингвокультуры («Языковой круг: личность, концепты, дискурс», М., 2004, с. 201-210). Данное исследование, чей предмет - анализ лингвокультурных расхождений, практически ничего не определяет в части собственно момента удивления, помимо неопределенных выражений типа «вежливая улыбка, в ряде случаев – пожатие плечами» (с. 203), но полученные В.И. Карасиком материалы все же позволяют судить не только о предметном, но и функциональном источнике удивления. Так, удивлению дано предполагать порождение не только лишь незнанием обсуждаемого предмета, но, например, и сменой тональности разговора с серьёзной на смешную, слишком пренебрежительным отношением к нравственным ценностям и т.п. (с. 210). Потому удивление и подобает расценивать не только лишь порождением неспособности к восприятию нового или неизвестного, но - равно и порождением несогласия с нигилизмом или избыточностью оценки, выражаемого посредством такого ограниченного проявления, чему еще не доводится переходить в фазу протестной эмоции.

Насколько нам дано судить, из представленных свидетельств равно же следует, что и для смущения, и для удивления весьма существенно наличие неких представлений, реализующихся в коммуникативном употреблении (или – в привычном поведении). Только в одном случае (смущение) значению источника торможения активности дано отличать следующую извне (иногда - лишь ожидаемую) реакцию, а в другом – внутреннее осознание неспособности продолжения некоей последовательности поступка, в частности акта коммуникации. Тем не менее, удивление, не иначе, как по причине его внутренней обусловленности все же более функционально, нежели смущение, и допускает распространение не только на сферу коммуникации, но и на индивидуальное поведение.

Здесь также важно отметить то обстоятельство, что удивлению и смущению равно же дано обнаружить и известную степень подобия то и неким другим более примитивным эмоциональным реакциям. Так, смущение и подобает расценить не иначе, как в значении «модификации» страха, а удивление - растерянности. Другое дело, что равно не помешает и более точное определение такого рода параллели между исследуемыми нами рациональными и отличающимися большим уровнем биологической заданности простыми «гедонистическими» эмоциями, или - здесь допустимо признание не более чем отношения подобия, но никоим образом не какой-либо «общности природы»? Для получения ответа на поставленный вопрос нам и подобает обратиться к анализу случая проявления смущения, понимая его формой психической реакции, принадлежащей кругу реакций, что предопределяет влияние фактора «боязни общественного неодобрения».

Однако начать такой анализ все же подобает с оценки состояния страха, что определяет подобное состояние не иначе, как функцию или «импульс» к блокированию поведенческой активности, налагающих на нее такой силы сдерживание, при котором, как представляется самому испытывающему страх, у него появляется лишний шанс предупреждения опасности. И если рождаемому страхом сдерживанию и дано быть направленным непременно «в себя», то - как обстоит дело в случае смущения? Конечно, и смущению дано допускать отождествление как непременно же действующему в сторону «самого себя», но при этом его равно следует связывать с образованием и своего рода «позы смущенности». Иначе, смущению дано располагать и такой присущей ему спецификой, как проявление характерной «адресованной вовне» активности. Однако одновременно с подобным «категорическим» различием страх и смущение дано различать и некоему менее контрастному различию – несходству между признаком «неуправляемости» страха (страх, как известно, необходимо «перебороть», он практически не подлежит какому-либо контролю) и косвенной управляемостью смущения. На наш взгляд такого рода очевидным примером «управляемости смущения» и правомерно признание отношения немецких солдат в России к местному населению, когда они под влиянием пропаганды расового превосходства перестали испытывать естественный стыд перед представителями местного населения.

То есть смущение притом, что предполагает ассоциацию в широкую группу эмоциональных проявлений, уподобляемых проявлению страха, также обнаруживает и совершенно иной характер тогда и в части исполнения функции разумного контроля возможности проявления. Какой-нибудь ситуативный страх, положим, страх высоты, предполагает преодоление лишь посредством особенной тренировки, когда преодоление смущения равно возможно посредством и просто объяснения незначительности смысла, отличающего реакцию окружающих («вас просто разыгрывают»).

Теперь если продолжить предпринятое нами сравнение смущения с характерным животным «виноватым» поведением, то - как на характер реакции смущения дано влиять и уровню развития интеллекта? Казалось бы, смущение и подобает расценивать как «мало интеллектуальную» форму реакции, поскольку в большей степени такая реакция характерна детям или несколько заторможенным взрослым. Тем не менее, здесь не помешает усомниться в правомерности и какого-либо «непосредственного» сравнения детской и взрослой форм эмоции смущения. Детское смущение все же следует понимать в значительной мере подобным боязливому притаиванию животного, когда умело владеющий собой взрослый нередко использует свое смущение в качестве средства побуждения ожидаемой встречной реакции. Например, женщина, показывая смущение, может побуждать находящегося здесь мужчину к перехвату на себя инициативы в некоем действии.

Подобным же образом и понятие естественного языка «смущение» подобает расценивать как охватывающее собой не просто некую форму эмоционального отклика, но обозначающее и некий же диапазон реакций от банального не слишком сложного обрыва коммуникации, до эффектного способа переноса активности на то или иное третье лицо. Следовательно «смущению» дано предполагать оценку и под углом зрения своего рода «скрытой» задачи поддержки поведения, от банального торможения до искусного поддержания желательного развития линии поведения.

«Смущению» равно дано допускать отождествление не только в значении нормальной поведенческой реакции, но предполагать соотнесение и с некими патологическими формами поведения. Например, психологии дано отмечать патологический характер таких состояний как «неуверенность в себе» или, если последняя достигает присущей ей крайней формы, то и состояния «социофобии». В любом случае, подобного рода состояниям дано допускать отождествление как находящим выражение в некоей модификации поведения (например, реализации предустановки), либо возникать в результате своего рода «кумулятивного эффекта» влияния эмоционального фона. Функция подобных предустановок, вызывающих патологические формы смущения, - это психологическая адаптация, направленная на понижение или повышение остроты воздействия факторов эмоционального фона, в том числе влияющих на расположенность к тому же смущению, но равно их не следует понимать как собственно «условия построения» процедуры проявления эмоциональной реакции. Тогда если позволить себе следование подобной посылке, то процедурными рамками эмоции рационального происхождения и подобает понимать рамки изолирующей ситуативной комбинации, когда внешняя среда предъявляет некоему носителю интеллекта комплекс запросов, не позволяющих удовлетворение с его стороны в силу недостатка у него необходимого объема способностей. Или если данный принцип определять посредством предложенной К. Фрумкиным формулы, то такую эмоцию и подобает расценивать как своего рода условие «зазора» между моментом усвоения поступающего раздражения и некоей рационализацией, которой следует произойти, но которая не происходит в сознании данного индивида. А далее тогда уже нечто комбинирующее объединение таких «изолирующих» ситуаций, объединяющее их в некую метапоследовательность и позволит признание равно же и в значении фактора формирования эмоционального фона.

Далее мы позволим себе продолжение настоящего анализа рассмотрением такого аспекта эмоции «удивления», чем дано предстать специфике отличающего эту эмоцию эмоционального знака. Позволяет ли удивление признание приносящим положительные впечатления, или предполагает иные варианты, в частности, формы удивления, приносящие негативные или нейтральные впечатления? Конечно же, удивление вряд ли подобает расценивать как реакцию на то или иное оказываемое со стороны «давление», что столь свойственно «смущению», но напротив, его подобает понимать реакцией на избыточность наполнения внешней среды (причем избыточность, созданную как избытком известного, так и преобладанием скрытого). Тогда удивлению в силу подобной специфики и дано предполагать отождествление как форме прерывания поведения на совершение операции выбора не линейного, а ответвляющегося продолжения поведения. Вполне естественно, что в подобном отношении в качестве удивления и возможно признание практически как угодно окрашенных реакций, – и несущих избыток приятной информации (например, широкий ассортимент), и - несущих избыток негативной информации (не обращать внимания на открывшуюся при ярком свете грязь в комнате или все же убраться).

Равно в связи со спецификой предложенного нами определения удивления, допускающего известную долю релятивности, нам подобает уделить внимание и характеристике места данной эмоции на эволюционном дереве, – в какой мере реакциям животных дано допускать отождествление в качестве «удивления» или отождествление животным способности «удивления» излишне рационализирует некие особенности их поведения? Например, мы наблюдаем у кошек любопытство к новым вещам, можно ли, в таком случае, понимать подобную особенность их поведения как обусловленную удивлением или здесь подобает искать иные причины? Как нам дано надеяться, получению ответа на заданные здесь вопросы дано помочь и предложенному выше определению рациональных эмоций как ситуативных комбинаций.

Но начать поиск ответа все же следует с напоминания биологической специфики кошек, охотников на дичь более мелкого размера в сравнении с хищником. Отсюда у кошек и подобает предполагать наличие рефлексов на малозаметные (в сравнении с масштабами кошки) внешние проявления. В качестве же контрастной ситуации тогда следует обратиться к попытке реконструкции внезапного осознания кошкой посредством каналов перцепции то и нечто внешнего предмета большого размера, например, ситуации захлопывания двери. Естественно, что, сталкиваясь с таким явлением, животное затормаживает определенные реакции, и меняет образ действий. Но вырабатывает ли оно особое представление о данном неожиданном событии, непременно позволяющее воспринимать в дальнейшем повторение данных обстоятельств тогда уже как практически «не вызывающих» удивления? Для человека реакция «когнитивного закрепления» момента удивления очевидна, но каким же возможностям здесь дано отличать животное?

Скорее всего, здесь правомерно предположение, что животных (а способность к аналогии отличает исключительно приматов) отличает и способность выработки определенного отношения к ситуативной комбинации не посредством синтеза когнитивной конструкции, но посредством не более чем наработки условного рефлекса. Рефлекс осторожности обращения с дверью вряд ли перерастает у кошки в общее понимание непредсказуемости воздействий шарнирно закрепленных предметов, а человек, обретая понимание существа конструкции двери, уже утрачивает способность удивления в отношении реакций других механизмов, например, качелей. Данную оценку мы тогда и позволим себе расценить как основание для обобщения подобной эмпирики теперь уже посредством понимания, что удивление у человека и предполагает квалификацию в таком качестве лишь при наличии возможности последующей когнитивной рационализации некоей проявленной им реакции. В развитие же подобного положения здесь равно правомерно то допущение, согласно которому способность «приземления» эмоционального возбуждения на когнитивном поле вряд ли доступна подавляющей части животных. Хотя, с другой стороны, данную оценку и не подобает понимать как бесспорную в силу допущения, согласно которому когнитивную функцию для животных способно выполнять свойственное им образное мышление, свидетельством чего и правомерно признание наблюдаемых у животных внешних проявлений способности видения снов.

Также следует отдавать отчет, что возможности «приземления» эмоционального возбуждения на когнитивное поле у человека не обязательно дано носить своего рода «алгоритмический» характер. Такого рода функции равно дано располагать спецификой «иллюстративности», из чего дано исходить и такому присущему человечеству явлению как суеверие. Суеверие, по сути, - это когнитивно не столь глубокая рационализация удивления.

Тогда как таковому развитию нашего анализа и дано породить потребность в объяснении проблемы дифференциации (и различения между собой) форм «тонкого» и «грубого» закрепления воздействия действительности на сознание. Если результаты состояний «страха», «испуга», «ощущения вкуса» явно предполагают закрепление на уровне условного рефлекса, то результатам понимания общества как носителя определенных требований к коммуникации или действительности как наличия определенного многообразия дано допускать закрепление и в практике наработки опыта.

Исследование же проблемы дифференциации форм закрепления и подобает начать с поиска ответа на вопрос, что именно подлежит определению в качестве «грубой» формы реакции на поступающую извне стимуляцию? В качестве «грубой» формы реакции мы и позволим себе определить любое категорическое представление об отторжении или, наоборот, принятии того или иного условия внешней для сознания среды (в нашем смысле понятие «среды» объединяет собой и всевозможные внутренние формы телесного раздражения). Напротив, формой своего рода «тонкой» реакции и правомерно признание практики синтеза своего рода «вариативных схем», где достижение этими схемами неких степеней иллюстративности и предполагает необходимость в синтезе некоторой интерпретации. Если мы удивляемся факту урожайности лесных ягод на определенном участке леса, то это не означает нашего решения в части посвящения всего свободного времени сбору этих щедрых даров природы. С другой стороны, известен и пример коровы, очевидно лишенной способности рефлексии, и никак не регулирующей ее аппетит на клевер. Человек же посредством усвоения некоторого опыта, приходящего к нему в силу переживания состояния удивления, просто увеличивает частоту посещений некоторого лесного участка.

Тогда если следовать подобным посылкам, то чему именно дано составить собой основание для выделения таких крупиц опыта, что непременно обнаруживают высокую степень значимости, если судить с точки зрения присущей им способности предполагать использование в роли источников формирования поведения? В частности, можно привести следующий, также характерно связанный с лесом пример: ранней весной мы едим в лесу свежие побеги ели и ростки кислицы. Свойственное нам вкусовое предпочтение подобных источников витаминов все же не приводит к желанию каким-то образом сохранить их в консервированной форме, когда мы с удовольствием консервируем лесные ягоды. Следовательно, и выстраиваемое в психологии представление о содержательно значимых источниках понимания нуждается в выделении некоторого фактора «опыта» или «знания», влияющего на формирование людьми «поведенческого ответа» на выделяемую их сознанием поступающую стимуляцию.

То есть - внешние стимулы, пропускаемые нами через действующий в нашем сознании «культурный фильтр» равно не подобает расценивать в значении воздействий, распространяющихся на любые аспекты потенциально относящегося к ним поведения, как, напротив, подобное имеет место в случае сильных гедонистических эмоций, в частности, подверженности страху. Как таковой специфике эмоций рационального происхождения и дано определять их как зависящие от свойственных культуре практик выделения форматов «знакомого», «обыденного» или «общепринятого».

Отсюда рациональным эмоциям именно в том и не дано совпадать с гедонистическими увлекающими реакциями, что их непременно отличает и возможность «тонкого» ощущения складывающейся ситуации, а, следовательно, и особой способности к наблюдательности, зачастую отсутствующей у той части людей, чья психика заслуживает метафорической характеристики «бегемотова кожа». Здесь даже стадные животные, способные отторгать своих сочленов, могут испытывать достаточно близкие рациональным эмоциям состояния (в их случае – относящиеся только к внутристадным отношениям), причиной чего и правомерно признание присущей им способности тонкого различения признаков доброжелательности или остракизма со стороны сородичей.

Равно развитием и, одновременно, предполагающим его уточнение аспектом предпринятого нами анализа дано предстать проблематике «масок» - к примеру, присущих психически нездоровым людям признаков постоянной смущенности или не проходящей у них «удивленности». В части такого рода явлений подобает признать правомерность того допущения, что формы внешних проявлений, выражающих нахождение человека в состоянии постоянной подверженности подлежащих эмоциональному побуждению состояний удивления или смущения, допускают формирование или заимствование то и в отрыве от акта формирования эмоциональной реакции.

Если вне зависимости от остроты впечатлений сознание инициирует моторную функцию коммуникативной репрезентации, то подобному положению дано означать отключение такого рода сознания от наблюдения внешнего мира хотя бы в части усвоения содержания адресованной ему коммуникативной активности. Такого рода патологическим отклонениям по существу дано находить выражение в специфике неразличающего побуждения практически любым фактом адресуемой подобному больному коммуникативной активности то непременно же данного стереотипа направляемой вовне репрезентации. В таком случае утрата дифференциации реакций само собой не позволяет совершение процесса усвоения сознанием содержания мира, хотя допускает возможность некоего «частичного» выделения, например, отделения предыдущего и следующего коммуникативного акта. А потому эмоциональным реакциям патологически не искаженного сознания и дано допускать признание не иначе, как такого рода отдельным процессам получения особенных когнитивных данных, что в процессе дальнейшего сознательного усвоения приводят сознание к мысли о содержащихся в них посылках коммуникативного диссонанса, в случае удивления и смущения - наделенных когнитивной природой.

В целом же совокупной структуре связей с интеллектуальным потенциалом человека, что могут быть образованы эмоциональными реакциями удивления и смущения, равно дано предполагать выделение множества разновидностей подобного рода связей, начинающихся от тонуса активности и распространяющихся вплоть до специфики тонкости конкретных способностей наблюдения и обобщения. В подобном отношении практически каждой специфической интерпретации источника эмоциональности - от нормативности «уровня настроения» и вплоть до представления о формате «глубины интеллекта» никоим образом не дано предполагать оценки равно же, как продукту порождения некоего единственно образующего ее условия.

Исследованию эмоциональных реакций «удивление» и «смущение» также дано предполагать выделение и нечто присущего подобным реакциям «объективного фона». Поскольку ряду предложенных выше характеристик дано определять удивление и смущение как своего рода акты когнитивной фиксации необычного с последующей возвратной репрезентацией, то чтобы какое-либо содержание приобрело статус «необычного», то для этого и необходимо обладание «сознанием обычного». Тогда и подобает вспомнить героя сатирической баллады А.К. Толстого Попова, чье сознание обычного никоим образом не предполагает прилюдного появления неглиже. Также и первоапрельским шуткам, наиболее невинной из которых дано изображать рогатого зайца, а более «острым» - обыгрывать волнующие людей проблемы, равно дано предполагать нарушение формата «обычного». С другой стороны, положение жертвы розыгрышей, как правило, дано отличать ту часть человечества, у кого в присущем им «формате обычного» так или иначе, но лишь «неявно» дано проявляться и собственно смыслу этой характерной даты.

Здесь равно не исключено и предположение, что большинство жертв первоапрельских розыгрышей - носители и такой формы индивидуальной психологии, у кого или в меньшей мере развита или в собственно момент розыгрыша отчасти приглушена эмоциональная реакция удивления. Или же носителям подобной психологии характерно условно пустое «сознание обычного», то есть они редко когда обращаются к сравнению поступающих данных с некоей суммой накопленного ими опыта, или, также, им чуждо отождествление каким-либо особенным смыслом и признака «непривычности» тех или иных сообщаемых им сведений.

Предложенные здесь оценки и подобает расценивать как довод в пользу действительности двух различных форм «сознания обычного» - существом одной такой формы правомерно признание «содержательности» картины обычного, наполнением второй - идеи нормативности «факта непривычного». Если, например, для Попова появление неглиже удовлетворяло нормативности «факта непривычного», то из данного представления не следует, как он мог бы воспринять те же неряшливость или ансамблевую несовместимость в одежде. Для нас также неизвестно, как в присущем ему сознании обычного толковалась ненормативная лексика, допускал он в своем кругу подобного рода способ общения; для названного литературного персонажа мы явно лишены возможности какой-либо реконструкции чего-либо из наполнения, образующего его индивидуальную «картину обычного».

Хотя рассматриваемое нами явление «сознания обычного» и подобает расценивать как порождение субъективности, но по отношению процедуры эмоциональной реакции все же ему дано предполагать обращение и условием ее объективного основания. А поскольку непременной спецификой всякой «картины обычного» и правомерно признание ее тесной связи с полным комплексом жизненных впечатлений человека, порождаемой как действием сторонних для данного индивида условий, так и ее приведением к индивидуальным особенностям поведения, то такая картина и позволит понимание «объективным основанием» рассматриваемых нами эмоциональных реакций.

Тем не менее, способность к удивлению подобает расценивать не просто в значении эмоции, но определять как основание когнитивной дифференциации, структурирующей картину мира, порождаемую нашим сознанием. Нашему сознанию дано располагать тем устройством, что на основании имеющегося опыта ему дано допускать разделение всего потока сообщаемой информации на как бы «течения» в таком потоке, либо приносящие нечто «удивительное», либо, положим, «пошлое и банальное». И далее общественная практика, выделяя факт подобного деления, каким ему дано бытовать в сознании подавляющей части общества, и вырабатывает стереотип такого размежевания, настаивая на обостренном восприятии одной группы «течений» потока информации, и приглушенного – другой. Иронию подобного положения превосходно определил Ю. Молгачев:

Также здесь правомерно выделение и того аспекта, что, с одной стороны, факты массового распространения определенных предпочтений предполагают известное оправдание, и, с другой, условный «стандарт» эмоционального контура личности, определяемый психологией и психиатрией теперь уже минувшей эпохи не принимал во внимание актуалистского начала таких предпочтений. То есть те же заявляемые прошлой психологией и психиатрией признаки «асоциальной позиции» личности, явно предполагали достаточно грубую оценку, хотя как таковой принцип асоциальной позиции индивида также следует видеть несколько неопределенным, поскольку значительному числу особенностей индивидуальной психологии уже дано формироваться в процессе социализации.

Тогда что касается выделения в потоке информации некоего составляющего такой поток «течения» по условиям не иначе, как следующим из структуры «сознания обычного», то исходя из подобных посылок такое «течение» и подобает расценивать как восходящее к культурной характеристике личности. А далее как таковая обобщенная привязка элементов потока информации к условности социального стереотипа «сознания обычного» «на уровне общества» и подобает определять комбинацией, строящейся на статистическом основании или, в другой формулировке, предполагающей контингентное фундирование.

Реакциям «удивления» и «смущения» равно дано допускать признание то и в значении своего рода «основания» для всякой попытки анализа специфики постоянства или «стабильности» характеристик личности. Если условная «психология» индивида предполагает вхождение в нее и в известном отношении «багажа» обретенного опыта, что непременно модифицирует отличающее ее «сознание обычного», откуда и дано брать начало «развитию личности», то такого рода комбинации и дано обращаться необходимостью в использовании при определении индивидуальных отличий данного интеллекта то и достаточно тонких дефиниций. Более того, некоторые гуманитарные дисциплины даже невозможны и в отсутствие подобного рода тонкого разделения, неспособности к определению отличий «раннего» Чехова от «позднего»; тогда и как таковая существенность переменного компонента «накапливаемого опыта» и вынуждает нас предложить наше определение функции влияния условия подобного непостоянства на специфику «индивидуальной психологии». Возможно, что в выборе основной мысли подобного определения нам равно помогут и полученные выше выводы из анализа специфики эмоциональности, формирующейся в ходе когнитивного развития.

Определение характеристики «индивидуальной психологии», скорее всего, и возможно лишь при устранении влияния фактора «сознания обычного» и выделении влияния фактора «воздействия непривычного» и вот почему. Дабы детально рассмотреть основания предлагаемой нами оценки, тогда подобает прибегнуть к рассмотрению случая некоторой яркой личности и выявлению на таком примере взаимодействия сравниваемых нами факторов. Область наших интересов именно такова, что больший объем деталей, так или иначе связанных с индивидуальной психологией нам известен относительно личности В. Ульянова (Ленина). Итак, можно ли сказать о данной яркой общественно-политической и литературной фигуре, что этот человек «сформирован марксизмом», как ему самому неоднократно доводилось определять характерный его психике объем «сознания обычного»?

Из изучения биографии Ленина можно узнать о его способности использовать любые обстоятельства для решения стоящих перед ним задач, будь то борьба за власть в партии, заключение Брестского мира, конфликт с Троцким в 1920 году, введение НЭПа, и, наконец, неудавшаяся попытка устранения от власти ставшего его преемником И. Сталина. Где и какой марксизм, теория, исходящая из начал условно-статистического социологизма, обеспечил Ленину знание индивидуальной и массовой психологии, способность создания коалиций, тактического маневрирования?

Как бы то ни было, но представленному здесь примеру все же дано допускать понимание не более чем иллюстрацией принимаемого нами постулата о доминировании в рационализированной эмоциональной сфере человека обработки непривычного перед возможностями нормализации при помощи «сознания обычного». В самом деле, заинтригованные модной безделушкой мы, набирая опыт обращения с подобным новшеством, часто испытываем удивление: но что же позволило нас столь увлечь? На деле также свойственному человеку в известном смысле «опыту обращения с непривычным» дано обращаться и условием понижения уровня воздействия составляющей неординарности некоторого незнакомого нам содержания. В балладе «Сон Попова» А. К. Толстой просто отказался приписать своему персонажу качество находчивости, присущее, например, Швейку, умеющему «растрогаться» на граничащей с абсурдом проповеди фельдкурата Каца. Иначе бы герой «Сна Попова» смог изобразить бы себя одетым в маскарадный костюм человеком, еще бы и подкрепив неординарность ситуации каламбуром.

Тогда если признать правомерность предложенной здесь аргументации и перейти к ее обобщению, то не помешает обращение к формулировке такого рода правила - сопоставление с «сознанием обычного» и подобает расценивать как нечто вторую операцию идентификации поступающего содержания, выполняемую по исчерпании сознанием наличных способностей неординарной реакции на неординарность приносимого коммуникацией отклика. И только по завершении подобной многозвенной проверки человек и ощущает в себе готовность запустить моторную активность, в частности, известную нам под именем эмоций «удивления», «смущения». Вероятно, здесь равно же возможно и расширение перечня предполагающих подобную форму запуска видов моторной активности, но мы уже заведомо ограничили анализ рассмотрением всего лишь двух подлежащих анализу примеров.

В определяемом же данным правилом смысле оценку «индивидуальной психологии» прежде всего и подобает расценивать как оценку способностей психики к блокированию неординарности ситуации и только после этого как оценку присущего данному индивиду «сознания обычного», представляющего собой редуцированную модель знакомого ему опыта. В смысле «функционального потенциала» индивидуальной психологии существенно большему значению и дано отличать функцию воспроизводства спекулятивно-комбинаторной способности, нежели такому значению дано отличать функцию хранения осведомленности, - именно в данной идее и следует видеть основное содержание предлагаемой нами схемы.

Далее, обозначенные выше контуры как такового объема возможностей проявлений эмоциональной реакции и позволят нам с несколько более определенных позиций затронуть проблему автоматизма проявления таких эмоций как «удивление» и «смущение». Здесь первое, к чему могла бы иметь отношение проблема характера порождения названных эмоций - это способность контроля со стороны конкретного участника коммуникации той последовательности, что определяет собой процесс поддержания подобной коммуникации. В данном отношении, опять же, следует привести пример Швейка, стремящегося своим ответом парализовать ход мысли пришедшего к нему в камеру фельдкурата Мартинца: «Не могу я дать Вам, господин фельдкурат, никакого духовного напутствия». Или здесь же следует вспомнить стремление Ленина исключить из рядов большевиков любого неверующего в истинность изрекаемых им слов.

Сознание партнера по коммуникации, начиная с момента подключения в процесс поддержания такой коммуникации на правах «ведомого», фактически и признает себя не иначе, как на положении пассивного участника, откуда и отказывает себе в возможности наложения на развитие коммуникации какой бы то ни было собственной конструирующей активности. В занятии им подобной позиции «пассивный» участник коммуникации и отводит себе роль не более чем когнитивного «регистратора» своего, возможно, в большей мере вынужденного поведения. Тогда в структуре поведения человека, перестающего расценивать себя в качестве включенного в некоторую коммуникацию на положении ее «творца» и видящего себя лишь в роли получателя информации (вообще «направляемого» участника) начинает преобладать цель не более чем поддержания способности к воспроизводству состояния подобного «включения». А отсюда и прямым основанием для рассматриваемых нами эмоций и подобает понимать мотив «потери способности отслеживания», невозможный в условиях доступности для данной личности роли доминанты при координации собственного поведения с некоей активностью стороннего происхождения.

Другое дело, если последовать принципу, характеризующему организацию сознания как своего рода «однопотоковый процессор», то отсюда и возможно предположение, что, с одной стороны, функционал подобного отслеживания, и, с другой, «флаг» установки слежения (это понятие заимствовано из области микропроцессорной техники), принадлежат не тому же самому, но тогда уже различным уровням «структуры активности». Если как таковое «слежение» и определять как открытое для непосредственного контроля, то и сложности задачи фиксации «состояния флага» равно дано исключать ее решение в условном «реальном масштабе времени». Собственно закрытости подобной опции от возможности контроля и дано обращать акт, означающий сброс «флага» то и неким автоматизмом. Здесь непременно лишь в силу «сброса флага» нашему сознанию и дано обрести возможность переключения с решения задачи внешнего слежения на выполнение операции самоконтроля, неким итогам которого уже дано найти отражение в воспроизведении моторных комплексов, входящих в состав реакций «удивления» и «смущения».

Другое дело, что случаю вовлечения индивида в совершение акта коммуникации на условиях занятия доминирующей позиции дано предполагать возможность проявления смущения то не иначе, как в обстоятельствах выявления им отсутствия адекватности, отличающего в известном отношении «ответвляющуюся» реакцию другой стороны. Например, если преподаватель в момент чтения лекции обнаруживает, что излагаемая тема вызывает у аудитории непонятные для него и проецируемые на него самого ассоциации. Однако и такого рода специфике вряд ли дано подвергать сомнению предложенную нами модель - просто при некоем развитии коммуникации функции коммуникативного доминирования дано переходить от преподавателя к аудитории.

Нашему анализу равно следует определить и нечто «биологическую целесообразность» эмоций «удивления» и «смущения». Конечно, здесь правомерно и то предположение, что для человека, саму возможность существования которого и определяют присущие его психике когнитивные способности, важно условие поддержания контроля, отслеживающего процесс поступления информации, и, в частности, в рамках такой схемы ему важно придерживаться неких характерных для осуществления коммуникации «ролевых позиций». Например, лучше дать понять собеседнику о наступлении состоянии «сбоя» в общении, нежели просто формально (буквально) продолжать получение от него информации, процессу восприятия которой и дано предполагать построение как нечто «когнитивному хаосу». Или, скажем, для случая удивления более рационально как-то структурировать необычные данные, нежели просто наделить их некой «бессистемной» адресацией.

В рамках анализа любым образом сложной и диверсифицированной биологической целесообразности «удивления» и «смущения» равно полезно и получение ответа на вопрос о предмете интенциональной заданности рассматриваемых нами эмоций. Поскольку природой, порождающей подобные эмоции, правомерно признание состояние сбоя в коммуникации, или, следует напомнить, определяемой выше «регрессии» к уровню «сознания обычного», то подобной специфике вряд ли дано указывать на интенциональную природу этих эмоций. Интенциональное начало следует предполагать все же при той или иной угодно постановке цели, но - никак не для момента совершения отката к пассивной позиции возвращения к «сознанию обычного».

Еще одной любопытной составляющей рассматриваемого нами предмета правомерно признание и нечто «обратной» направленности - теперь не влияния биологического начала на психику, но - воздействия когнитивных способностей на биологические практики действия механизма высшей нервной деятельности. Вполне возможно, что здесь не следовало бы отвергать и такую гипотезу, как задание когнитивными средствами концентрации на наиболее существенном содержании при передаче обслуживания второстепенных функций на «уровень подсознания». Например, нам важна автоматическая натренированность таких механизмов как речь и письмо, чье основание - непременно же некие когнитивные привходящие. Здесь и возможно то понимание, что при введении в действие средств, обретенных в ходе социальной эволюции, человеку также доводится пополнить комплекс возможностей присущей ему биологии равно же и автоматизмами переключения (отключения) когнитивных процессов.

Социально выработанные автоматизмы существенны и для становления механизмов доводимого до автоматизма «контроля» производимого когнитивного обмена, сопровождающегося реакцией выдачи в коммуникацию признаков состояния «отключения» из происходящего процесса обмена (или, как в случае «удивления», отключения процедур внутреннего обмена). Получающий новые данные мозг, обнаруживая бессилие в попытке отслеживания связей поступающего содержимого, сохраняет тогда в известном отношении лишь «биологический» контроль за не более чем корректностью загрузки получаемого содержания, что, по-видимому, требует приведения в действие хотя, возможно, и не биологических полностью, но, как бы, лишь «специфически» биологических ресурсно обеспеченных систем. Собственно на такого рода путях, по которым в прошлом и дано было следовать развитию сервисных функций мозга, и подобает искать основной вектор специализирующей биологической эволюции вида «человек».

Такого рода «конструктивному» значению эмоций для возможности развития личности и специфики «выраженности» личностного интереса дано придавать особое значение равно же и такой условности, как комплекс по имени «эмоциональный фон». Здесь мы полностью разделяем точку зрения Ю. Молгачева, представлявшего, что

Равно не помешает признание правоты и другой предложенной им идеи, определяющей инициирующую роль эмоций в индивидуальном поведении. В какой-то мере, в аспекте поднятых нами проблем, равно свое существенное значение дано обрести и способности личности к обретению стремления к выработке эмоций «удивления» и «смущения». Если кому-либо и присуща такого рода «тяга», то не иначе, как любителям путешествий или же зрителям фильмов ужасов или психологических драм.

Собственно в наличии такого рода мотивов и подобает видеть отличие обсуждаемых нами эмоций рационального происхождения от их «гедонистических» аналогов, что, все же, придают не служащий совершенствованию личности интенциональный потенциал, но не более чем обеспечивают формирование функционального или предупреждающего (тормозящего) посыла на совершение того или иного поступка. Эмоции же рационального происхождения мотивируют нас не на деятельность по развитию наших способностей, но придают новые возможности когнитивного подкрепления поступка, способствуя в смысле подобного подкрепления корректности отработки стимулирующего воздействия.

Еще один существенный момент - то, что функция эмоций рационального происхождения, состоящей в осознании полноты присущих нам знаний или уместности некоей возможности, предполагает и косвенную форму позитивного воздействия, – мы благодаря подобным эмоциям как бы «делаем себя умнее». Еще одной формой «психологического эффекта» эмоций рационального происхождения равно правомерно признание и своего рода снятия с нас «нагрузки активности». Поскольку как таковому реализующему эти эмоции механизму и дано действовать на основе инициации или возвращения на уровень «сознания обычного», нам еще и нарочито дано искать удивления или смущения ради обретения спокойствия, снятия с нас нагрузочного давления практики поддержания остроты реакции. Благодаря приносимой этими эмоциями «приторможенности» им и дано предполагать обращение равно же и нечто средством «разгрузки» действующих в составе человеческой психики систем комбинаторного поиска.

Далее, рядом с эмоциями рационального происхождения не помешает поставить и отличающие человека способности прогноза эмоциональной ситуации. В некоторых случаях, в соответствии с определенным «планом поведения» в индивиде способна зреть идея нежелательности проявления эмоциональных реакций рассматриваемого нами рода. Как описывает подобное положение вещей Ю. Молгачев:

Выделенным в реплике нашего собеседника «программам» контроля смущения или удивления определенно не дано ожидать признания как не более чем «элементам эмоционального фона» человека. Такого рода программы непременно следует расценивать как ту своего интенциональность, что и предопределяет нежелательность самопроизвольных реакций, к числу которых и правомерно отнесение любых эмоций, и, в некоторых случаях, и особых форм поведения, направленных на избежание всякого проявления таких реакций. Хотя, конечно же, дано иметь место не только лишь приглушению эмоциональных реакций, но, напротив, и их поощрению, что обнаруживает и случай девушки, симпатизирующей молодому человеку, и потому намеренно и поощряющей его, чтобы он ее и «смущал», и «удивлял».

Само согласие с достаточностью такого рода аргументации и позволяет нам отождествление надэмоциональных «программ» равно и как нечто когнитивного «результата самопознания» индивида, где подобное самопознание и подобает расценивать как некий функционал, прямо адресуемый индивидом самой присущей ему способности проявления неконтролируемых реакций. Насколько нам дано судить, существенное для индивидуальной психологии соотношение между силой эмоционального проявления и, напротив, противодействующей ему силой надэмоционального контроля уже непременно подлежит индивидуальному определению, и равновесию в противоборстве подобных сил дано допускать смещение как в одну, так и в другую сторону. Для принятой же нами постановки задачи значимо отнюдь не доминирование эмоциональной или регулятивной составляющей, но отделение механизмов надэмоционального контроля от как такового автоматизма эмоциональных проявления эмоциональной реакции. Хотя и само собой готовности к подобному реагированию явно дано различаться и от индивида к индивиду.

Наконец, поставить точку в настоящем анализе нам хотелось бы на исследовании проблемы влияния, оказываемого уровнем эмоционального развития личности на содержание проявляемых человеком эмоций. Здесь и возможно то предположение, что человек, неспособный разнообразить цели своего поведения, и сводящий личностную телеологию к гедонистическому позитиву (низкоуровневым положительным эмоциям), и эмоциональную картину в целом будет сводить к бинарной оппозиции «плохое – хорошее». В данной оценке нас в некоторой степени поддерживает и Ю. Молгачев, склоняющийся к оценке, что принцип «счастливого конца» свойственен кинофильмам по причине:

Если подобное понимание не заключает ошибки, то каким образом своего рода специфике «монотонности» эмоциональной картины дано оказывать влияние на работу механизма эмоций рационального происхождения? В этом случае не помешает напоминание некоей любопытной зависимости: жизненное благополучие - явный источник потребности в острых ощущениях; так относительно благополучные римляне и современные жители «сытой» Америки оказались любителями острых зрелищ: римляне – гладиаторских боев, американцы – фильмов ужасов (самый кассовый жанр в американском кинопрокате последних лет). Но на что именно дано указывать подобного рода зависимости?

Возможно, подобного рода зависимость и подобает расценивать как нечто свидетельство, прямо подтверждающее необходимость в поддержании нечто «нормального» состояния эмоционального климата посредством баланса позитивных и негативных эмоций. В отсутствие определенного компонента подобной «эмоциональной экологии» и дано возникать перекосу, в частности, предполагающему в случае негативного смещения баланса рост градуса эмоционального накала, и случае позитивного смещения баланса - предполагающего возникновение эмоциональной апатии. Иными словами, влияние смещения эмоционального баланса и подобает связывать со смещением в ту или иную сторону специфики «остроты» реакции. Но, в таком случае, что именно дано означать условию «остроты» реакции для интересующих нас эмоций «удивления» и «смущения»?

Скорее всего, повышению остроты реакции и дано снижать уровень когнитивной осознанности побуждения, что выражается и в возникновении такого положения, когда для эмоциональных людей присущие им эмоции рационального происхождения строятся в излишне быстрой и беспорядочной форме. У данной группы индивидов, с одной стороны, присущее им удивление или смущение «не слишком задерживается», и, с другой, требует как можно более быстрого завершения в получении ответа на волнующий вопрос. В данной связи и подобает допустить, что ситуацию повышающего быстроту реакции избытка негативных впечатлений собственно и подобает расценивать как нечто почву массовых психозов, идущих от излишне эмоционального отношения к жизни. Эффект противоположного порядка, проявляющийся в снижении остроты реакции, тогда уже подобает расценивать не иначе, как в значении основания для укоренения того рода особой «модальности» удивления, что, например, принимает вид резонерской интеллигентской рефлексии. Правы мы в своих оценках или нет, но в любом случае не помешает признать, что градус эмоционального фона явно позволяет признание существенным фактором, определяющим собой содержательное наполнение эмоциональных реакций рационального происхождения.

В завершение настоящего анализа все же подобает прибегнуть к постановке следующего, возможно несколько наивного, риторического вопроса: а почему кошки не смеются? Один вероятный ответ на такой вопрос - не иначе, как признание факта, что в сознании животных не просто отсутствует разделение когнитивных и рефлекторных процессов, но, в дополнение к этому, там неизвестна и модуляция в трех модальностях времени при фактическом функциональном востребовании лишь рефлексов. Другой вполне возможный вариант искомого ответа - отсутствие в психике животных рассматривавшихся здесь когнитивных форматов. Психику животных и подобает расценивать не иначе, как «психику активности», но - никоим образом не как психику рефлексивной способности «понимания обыденного», откуда животным не дана и способность употребления позиции «видения» для построения оппозитного ему положения «несоответствия». Собственно потому животные и не располагают чувством юмора, что им не дано обладать функционалом обязательного начала комизма - эмоцией удивления. Сама по себе прямая деятельностная нацеленность поведения и психики животных и не позволяет им формирования такого богатства эмоционального мира, что порождало бы возможность проявления таких форм пост-эмоциональной одержимости, чем и правомерно признание смеха, что, скорее всего, и ограничивает эмоциональный ряд животных лишь гедонистическими формами реакций.

Теперь переходя к подведению итогов, нам также подобает определить и то значение, чем дано располагать предпринятому здесь анализу предмета «эмоций рационального происхождения», если судить под углом зрения копилки философского опыта. Философия, наблюдая реальность явления, что она склонна обозначать посредством понятия «сознание», непременно поспешает с началом и ее собственных исследований природы такого предмета. Но она, как мы думаем, не уделяет должного внимания составляющей методологии своего аналитического метода, в любом случае нетривиального по причине специфики избранного для исследования предмета. Отсюда философии и доводится разродиться различного рода схемами психической активности и психической способности, лишь примитивизирующими природу психического, собственно и строящимися либо посредством бинарной оппозиции, либо посредством выделения жестко локализованных функций или способностей, или посредством разного рода концепций как бы «простых» форм «продукта» сознания.

С другой стороны, если предпринять хотя бы и поверхностное обозрение данных психологии, то какую именно картину изучения в ней проблематики эмоций, конечно, не рассматриваемых нами эмоций «рационального происхождения», но именно эмоций как таковых, и дано обнаружить такому обзору? Дано ли психологии допускать как таковую возможность прямого переноса некоей созданной ею модели эмоций на философскую почву и исследование с ее помощью как таковой проблематики «сознания»?

Знакомству с психологической теорией эмоций, увы, дано приводить лишь к разочаровывающему результату: психологии не только не доводится предложить устойчивой структурной теории эмоций, но и не формулировать как таковое строгое представление о предмете «эмоций», относящееся хотя бы к наиболее простому здесь феноменологическому уровню. Прямо говоря, автор этих строк, столкнувшись с данным фактом, пережил непосредственно эмоциональное состояние «удивления». (Исключение здесь, пожалуй, составят ряд позднейших как непосредственно психологических, так и философских исследований эмоциональности [1].) Психологии, как оказалось, и по сей день в точности не удается установить, как же именно и надлежит рационализировать картину психической активности, определяемой понятием «эмоция»: описывать ли с помощью подобного понятия собственно проявления поведения или ограничивать объем данного понятия лишь функционалом настройки или задания тональности поведения.

Наш выбор между различными психологическими теориями эмоций в общем совпадает с выбором автора популярного учебника «Физиология высшей нервной деятельности и сенсорных систем» А. С. Батуева, понимающего эмоции не реакциями уровня процесса поведения, но реакциями, образующими фон поведения. Наиболее близко, по его словам, к созданию соответствующей теории приблизилась гипотеза П. В. Симонова:

Потому и философии пока что не помешает ограничиться лишь собственным опытом, но с этим же не терять и надежды на последующий прогресс предметного направления познания «психология». Время детальных структурирующих теорий психических функций, по-видимому, пока еще не пришло.

Другое дело, что исследование психических способностей человека все же подобает расценивать в значении отнюдь не философской, но - любым образом задачи психологической науки. Философии же подобает ограничиться лишь теоретическим обобщением тогда уже конкретных результатов психологии, как, с одной стороны, предлагаемой ею картины связи биологизма психики с миром в целом, так и, с другой стороны, структуры психических продуктов с нормативностью сферы идеального. Комплексу же иного рода проблематики - специфике процедурных особенностей, инструментария и возможностей функционирования психики тогда уже следует составить собой предмет психологического исследования. В подобном отношении и нашему сугубо контурному анализу проблематики сложных эмоциональных реакций «удивления» и «смущения» всего лишь и дано предполагать вывод о связи такого рода функционала с само собой «арсеналом» средств поддержания психической активности и проблематичности экспериментального исследования данной области психики. Также с нашей стороны и правомерно выражение надежды, что определенные нами всего лишь контуры проблемы «эмоций рационального происхождения» все же привлекут внимание практических психологов непосредственно к данной проблеме и побудят уделить внимание проблеме сложности отношений физиологического и когнитивного механизма в психике.

06.2006 - 02.2022 г.

Литература

1. П.Э. Гриффитс, «Базисные эмоции, сложные эмоции, макиавеллистские эмоции», 2004.
2. А.С. Батуев, "Физиология высшей нервной деятельности и сенсорных систем", М., 2005.
3. П. Каррутерс, "Метапредставления у животных: мнение скептика", 2007.