Практическая лингвистика, обобщая ее коллекции подлежащих отдельному исследованию языковых смысловых номинативов, причем в подобном отношении непременно наделяемых и признаком «самостоятельных» смысловых форм, приходит в этом к достаточно странной на взгляд стороннего наблюдателя идее «ускользания» смысла, его «размывания», «растворения» и «утраты». Еще в большей мере подобного рода осознанию дано отличать направление мысли, известное как «философия языка», с ходу отвергающему идею построения для зачастую весьма свободного в своих семантических «увлечениях» языка действительно адекватной, а, отсюда, неизбежно «изощренной» классификации. Более того, своего рода «приверженность» лингвистики идее строгой классификации форм и элементов языка равно следует определять и как последствие убежденности представителей данного направления познания в прямой невозможности построения какой бы то ни было особой «таблицы элементов» смысла. Насколько можно судить, собственно и вытекающая отсюда невозможность «упорядочения смыслов» и мотивируется в лингвистике не просто представлением о невозможности определения смыслов как таковых, но осознанием факта, что лингвистическая методология не в состоянии образовать формализм, служащий «знаком» (то же самое – носителем) элемента «сложного» смысла, собственно и позволяющего решение подобной задачи. Лингвистика и философия, столь преуспевающие в ограничении доступного для них поля опыта лишь рассмотрением предмета заведомо упрощенных структур смысла, пока не спешат с какими-либо предложениями по части обретения способа построения (разбиения) этого поля, что позволило бы его «население» и нечто заданными в сложном формате «элементами смысла».

Описанное здесь положение, что следует характеризовать как реальное «положение дел» в познании проблем языка и составит для нас основание для допущения, что образование модели «поля» языка, предназначаемого для наполнения «элементами смысла» возможно лишь в отсутствие обременения относящихся к подобному полю структур каким бы то ни было сторонним нормированием. То есть, насколько нам дано судить, построение поля элементов смысла, используемых в речевом взаимодействии и возможно в силу включения в подобную схему то лишь такого рода форм, что определенно исключают подчинение нормированию со стороны лингвистических нормативов других «полей» языка, в частности, фонетических, лексических форм, грамматических оборотов и т.п. Специфику связи носителя смысла с прочими нормативными началами синтеза речевых операторов и дано образовать практически полностью произвольному порядку построения, и мы в этом случае при определении общих принципов «поля» элементов смысла языка откажемся от обязательства связать себя условием выделения упорядоченного построения данных связей. Связи смыслового и конструктивного полей языка, на наш взгляд, непременно дано предполагать отождествление как отношению произвольного плана, но данной особенности вовсе не дано указывать на неупорядоченность самой по себе организации подобных полей. Возможно, если модели смыслового и конструктивного полей языка все же будут построены, то проблема создания модели связей, объединяющих два таких поля, найдет и успешное разрешение. То есть, если перейти на образный язык, лингвистике никоим образом не дано понять, что «холод» и «жара» – вряд ли само собой существительные.

Обретение подобного понимания и позволяет нам переход к той стадии предметного анализа, чем и обращается попытка рассмотрения такой проблемы: позволяет ли предмет (смыслового начала) языка понимание предметом системы, несущей признаки консервативности или революционности? Другое дело, что возможным решением подобной проблемы и правомерно признание оценки, определяющей прямую невозможность тогда же и «категорического» ответа на подобный вопрос. Конечно, язык специфичен в том, что позволяет выделение и неких естественно консервативных частей, таких как грамматика и морфология, и такой традиционно «подвижной» части как лексика, однако и сама собой настоящая оценка, то не иначе, как нечто «статистический принцип». При преимущественной корректности выделения обычно консервативных и обычно неустойчивых элементов отдельные слова способны тысячелетиями не менять основных признаков, когда иные морфологические формы, что как бы «самой природой» предназначены к сохранению присущей «стабильности» склонны мутировать уже за непродолжительные периоды времени.

В таком случае как таковая подобного рода неопределенность и позволит нам обойти стороной проблему морфологических и грамматических форматов языка как, в общем и целом, все же консервативных и потому хорошо осмысленных лингвистикой, и сосредоточиться на предмете смыслового начала отдельных элементов лексического корпуса – составляющих, как показывает практика, наиболее подвижную часть языка. Потому естественной формой развития нашей мысли и дано предстать представлению примера той самой «подвижности», о чем, собственно, и идет речь.

Естественная область поиска примеров лексической подвижности –изучение истории употребления слов. Здесь нам стоит выбрать знакомый нам русский язык и распространенное в прошлом слово «товарищ». Ему довелось пройти характерно непростой путь смысловой эволюции от призывного «товарищи!» до вальяжного «дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев». Первоначально применяемое как знаковое обращение внутри маргинальной среды, слово «товарищ» по совершении некоей эволюции восприняло и функцию официозной нормы величания. В подобном смысле справедливо полагать, что это слово претерпело практически полную смысловую инверсию.

Более того, релятивность формализованных смысловых номинаций столь эластична, что ее трудно ограничить пределами узкой смысловой относительности. Функция «обозначения» такова, что средством ее воплощения правомерно признание даже не объекта, но, скорее, процесса порождения нечто обозначающим не просто элемента, но целого класса особенностей действий употребления средства обозначения, откуда конкретной операции наделения обозначением остается лишь установление дифференциации по классу модальных признаков («вчера был» свежим). Здесь если приведенный пример дополнить и неким следующим примером, то не помешает напомнить, что человек, догадавшийся уже в начальной стадии социальной истории использовать обозначение звуком для указания смысла, на более высоком этапе социальной истории реализовал и возможность употребления нотной записи для обозначения звучания. Изначально партийная принадлежность, например «социал-демократ», фактически характеризовала лишь специфику наличия убеждений, а далее потребность обслуживания функции обладания такими убеждениями породила и целый куст номинативов партийной принадлежности (от «сочувствующего» до «генерального секретаря»).

Подобная специфика и позволяет нам констатацию реальности такого явления, как нечто «история развития» лингвистического смыслового отождествления, когда как таковым смыслам дано предполагать возможность и такого рода связи, как «отношения очереди наследования». В системе отношений такого рода очереди смыслу «футболист» дано обрести положение предшественника смысла «нападающий», а смыслу «результативный игрок» – потомка основного для него «нападающего». Отсюда и возможно то понимание, что разнообразие форм смыслового моделирования столь широко, что, скорее всего, это в принципе исключает правомерность такой гипотезы, как идея устранения релятивности смысла. Следовательно, смысловое определение возможно не как онтологически полное определение, но лишь как определение «узла связей», предполагающего совмещение с данным смыслом. Подобного рода принцип «узла связей» смысла теперь и будет ожидать попытка последующего развития в предлагаемой нами схеме фрейма.

«Фрейм», чему и дано предстать как объекту исследования нашего последующего анализа, потому и следует определять как очевидный образец той особенной формы наследования, в отношении чего и возможно выделение специфики, означающей наличие отношения или сочетания «доминанта(-ы) – подчинение». Той структуре, что предполагает определение под именем «фрейм», дано допускать задание то и как производной исторического прогресса присущих языку средств донесения содержания, что сопряжен и с нечто практикой донесения некоего «отдельного» смысла, тогда определяющего собой и некую существенную часть состава у каждого экземпляра некоей коллекции смыслов. Например, словоупотребление «дом», исходно связанное с отдельной постройкой, в наше время претерпевает перенос и на такую несамостоятельную структуру как «квартира», что и происходит благодаря тому, что в языке с данным словом была ассоциирована доминирующая компонента «замкнутое пространство, предназначенное для обитания».

Если все это так, то нам не помешает задание и такого предмета нашего последующего анализа, чем и правомерно признание выделения ряда отдельных фреймов и исследования отличающей их «доступности для модификации».

Первое, уже принятые нами посылки и обязывают нас к пониманию слова, употребляемого носителям естественного языка в функции транспорта смысла, не просто тем или иным носителем нечто единственного смысла, но –непременно носителем и хотя бы двух смыслов. Первый смысл всякого слова – уже определенный нами смысл «фрейм» (рамочная структура, связанная с выведением данного смысла в коммуникативное обращение, что допускает представление в языке посредством различных структур – от единичного слова и вплоть до формата «слово + контекст»); а нечто «якорное» начало фрейма дано составить лексической основе или, согласно лингвистике, «плану выражения». Второй смысл всякого слова – смысл «семантической единицы», или «сема», придающего всякому слову смысл интуитивно понятного указания или средства идентификации некоего элемента мира, выделенного посредством чувственных (лишь изначально, а далее – и рефлексивных) способностей человека. Раскрыть высказанные здесь лишь теоретически принципы и позволит нам представление поясняющих примеров.

В частности, представим себе положение, когда Михайло Ломоносов, «заняв» из родительской кубышки всего, как сказал бы наш современник, рубль, сумел возместить посредством затраты всего лишь подобной суммы то и всех своих расходов в дороге от Холмогор до Москвы. И одновременно нам следует представить себе образ современного молодого человека, увидевшего на тротуаре выпавший у кого-то рубль и подкинувшего монетку ногой. Такой пример показателен в отношении, что язык на протяжении продолжительного времени удерживает в своем составе одно и то же средство выведения в коммуникацию – лексему «рубль», отождествляя посредством подобного инструмента уже в значительной мере несходные (собственно, в смысле «меры стоимости») формы характерного смыслового наполнения. Тогда нам и следует принять за правило, что фрейм представляет собой локус схемы, прямо позволяющий оценку, что несущая его схема равнозначна «коллекции» нескольких указательных смыслов (название «рубль» и представляет собой имеющийся в нашем примере локус, выделенный нами как «фрейм»).

Реальность подобного понимания и позволит нам тот переход к построению логической схемы, что поможет прояснить, какой именно механизм причинно-следственного взаимодействия и следует понимать в определенном отношении средством или «механизмом» обслуживания фреймов естественного языка. Скорее всего, в известном отношении «началом логики» фрейма и правомерно признание того или иного конвенционально понятного «оператора закрепления» указателя, что в смысле предмета указания, с чем и ассоциированы закрепленные в нем семы, уже принципиально не предполагает фиксации посредством той жесткой связи, чья типология и предполагала бы отождествление уровню «вынесения определения». Отсюда и возможна оценка, что для фрейма его смысловое определение, никак не выходящее за пределы функции не более чем задания объекта указания, уже следует расценивать и как само собой невозможное. Или - «контур фрейма» и следует характеризовать как такого плана условность, что определенно не допускает определения «рубля» в статусе денежной единицы, чья покупательная способность прямо равнозначна нечто фиксированному значению.

Но в таком случае, что именно следует понимать как таковой «природой» фрейма, и чему именно тогда следовало бы лежать в основе фиксирующей «фрейм» конвенции? Равняется ли наше утратившее основную часть негативной экспрессии слово «спекулянт» лексически в точности такому же отрицательному обозначению советского времени? В действительности ли нами взят из прошлого лишь лексический знак или наш смысловой перенос распространяется и на нечто иное, не относящееся к лексическим средствам? Скорее всего, специфика «фрейма» - это специфика такого способа выполнения семантического переноса естественным языком, для которого характерно сохранение признаковой принадлежности картины внешнего мира («яркий» и «бледный» – все равно «цвет»), с одновременным устранением всякой значимости условия, что определяет собой специфику вариативности признака. Но в чем именно следует видеть сходство или различие между такого рода условно «дискретной» структурой и математической сущностью «переменная», если подобные условности как бы сами собой напрашиваются на проведение сравнения? В подобном отношении переменная и есть нечто «позиция подстановки» (большого греха не будет, если определить ее как «ячейку»), во что возможна подстановка любого отождествляемого ею значения на отводимое ей место в выражении, когда фрейму уже не дано подразумевать чего-либо подобного. Фрейм и есть нечто такого рода «вариант исполнения» указателя, для которого сама возможность подстановки предполагает согласованность с внешним идентификатором, положим, контекстом. В частности, здесь возможно использование и такого фрейма, как слово «монета» - таковой дано явиться уже не только физическому предмету, обращенному в средство платежа, но, как мы теперь знаем, и в некоторых случаях инструменту: «аккуратно сотрите защитный слой монетой». Конечно, в неких обстоятельствах и переменной дано знать вполне определенный порядок подстановки значения, но поскольку она представляет собой математическую сущность, этот порядок определяется из общих условий; как правило, значениями переменных служат численные величины (например, «любое целое число») или, скажем, строковые выражения.

Для языка же смысловую достаточность средства обозначения, оперирующего как фрейм, дано определять нечто ситуативным условиям. Так, если и представить пример такого известного фрейма, чем и дано оказаться «машине», то в одном случае некто дано ловить попутную «машину», а в другом – механик принимает «машину» в ремонт. Теоретически же реальности подобного рода средства обозначения и дано обрести облик нечто проекции условий окружения на смысловую связь. Так «фрейму» дано обнаружить и то отличие от переменной, что для последней задано конечное плечо проекции условий окружения – ее специфика совместимости определяется алгебраически, а понимание лингвистической «переменной» определяет своего рода статус гиперпеременной – и как таковой переменной, и – «переменной» в смысле нормы, задающей условия образования «конструкции переменности». Например, для признака «интересный» задан не только сам по себе выделенный здесь смысл, но и тезаурусный смысл привязанности к фокусной группе людей, собственно располагающих подобного рода интересом. То есть, фактически, «интересному» и дано доносить некий смысл лишь в части «интересного для».

Отсюда естественный язык и следует определять как нечто «динамическую структуру»; или, иначе, язык – это система или практика, любым образом открытая для дополнения арсенала ее средств новыми и новыми семантическими переменными. В подобном отношении и свой выбор понятия, выражающего специфику языка как семантической среды синтеза смыслового наполнения, мы остановим на понятии система образования семантических переменных. Далее, если язык в том или ином отношении и есть нечто «система», то тогда нам следует выступить с предложением и некоего способа упорядочения содержательного разнообразия данной системы посредством включения отдельных элементов подобного содержания в рубрики уже нечто «регулярной» классификации. Здесь, насколько нам дано судить, принципом построения подобной классификации и правомерно признание использования фрейма как своего рода «центрального» начала типологии. Тогда по отношению к некоему фрейму возможно задание как «старших» элементов, к чему он восходит и относительно чего ему дано быть лишь переменным содержанием, а равно и «младших» элементов, что по отношению фрейма указывают лишь на избыток смыслового разнообразия, только запрашивая новое развитие условности, потенциальное в смысле образования следующего фрейма.

Отсюда специфику нечто «старшего» средства выражения смысла в сравнении с неким фреймом и дано будет составить случаю омонимии, когда фонетической конструкции и дано предстать тем условным «корнем», откуда дано исходить «росткам» сразу нескольких отдельных фреймов. Положим, такова и есть русская «тьма». Далее, сам по себе «фрейм» – это и нечто характерный инсургент для столь любовно выстраиваемого познанием представления о возможности однозначного выражения нечто содержательной отсылки. Здесь если напомнить уже использованный выше пример «монеты», то ей все же дано означать реальность далеко не одного, но хотя бы двух фреймов. Один такой фрейм – это фрейм размера и материала монеты («медная м.»), другой – тот, о котором говорилось выше – фрейм инструментализма (функциональности) монеты; хороший пример - монета, по ошибке принимаемая автоматом в стране с хождением другой валюты. Тогда и сам собой уровень фрейма – это уровень коллекции фреймов, хотя и завязанных на тот же самый якорный конструктив в виде связи «план выражения – план содержания». Далее, те элементы, что можно определять как «младшие» в сравнении с фреймом, где язык еще лишь начинает свой «проект» некоей предполагаемой далее смысловой мутации, когда смысловое соответствие только-только начинает указывать чуть больше число явлений, чем их число, закрепленное в нормативе речи, тогда и следует определять как субъекты расширения связывания. Тогда как таковым подобающим примером тенденции «расширения связывания» и правомерно признание случая, когда, в частности, «торжественность», уже утрачивая связь с «радостью» только-только и образует свое сопряжение с «официозностью».

Здесь если последовать той оценке результатов уже выполненного выше анализа, что определяет их как предложение вполне достаточного метода построения классификации, то это и позволит попытку представления примера приложения данной методики к семантической структуре нечто «логического объекта». И первое, на что следовало бы обратить внимание, это как таковое положение фрейма в его значении лишь «условно» определенной сущности; в части смыслового (нелексического, иллокутивного) определения фрейм определен лишь в качестве области, в которой имеет место нечто принадлежащее данной области. Так, если имеет место фрейм «лошадь», то здесь идет речь о домашнем животном, принадлежащим некоему биологическому виду, и выращиваемому ввиду ряда прагматических, но не обязательно утилитарных целей человека. Второе, что присутствует в предмете данного фрейма – равно же и нечто группа позиций отсечения: от «лошади» любым образом отделен «жеребенок», а, например, от «рубля» – номинально именовавшиеся рублями «совзнаки» или «керенки» известного периода, от «дома» – «нежилая постройка» и т.п. Третье – это известные запреты на связи определения: если Наполеон напечатал, а я нарисовал некие пестрые бумажки и назвал их «рублями», то такая связь определения отвергнута в языке и переадресована к определениям «игрушечных» или «фальшивых» денег. Или – если ребенок запряг родителя в санки и называет его «лошадкой», то тогда происходит выделение фрейма смыслового распространения (лингвистически правильно использовать термин «семантический перенос») того же самого слова на игровую роль «лошадь».

Подытоживая данные оценки, мы и позволим себе констатацию, что под углом зрения логической достаточности фреймовой структуре дано обнаружить три следующие вида признаков: признак 1-го рода - локализации условием области существования, признак 2-го рода - локализация указанием позиций отсечения и признак 3-го рода - локализация корректностью связей определения. Тогда само собой действию подобной квалификации и дано обращать фрейм комбинацией определенности по признаку 1-го рода, структурой изменчивости по признаку 2-го рода и принадлежности закрытой форме 3-го рода. Но что такое тогда лингвистический фрейм равно и как нечто одна из наполняющих мир разновидностей его содержания?

Как таковую природу фрейма как некоего особенного содержания мира и следует расценивать как нечто совокупность двух следующих групп присущих ему признаков – группы признаков фрейма как нечто «формы реальности» и –группы его признаков то и как нечто причинного начала, предопределяющего некие следствия. Другое дело, что фрейм «как существование» – это в некотором смысле «не вполне» существование, поскольку никогда нельзя сказать, к чему он «примкнет» и что ему дано предопределить. Фрейм – это возможность настолько изощренного построения зависимости, что в смысловом синтезе инверсному дано обращаться прямым, как изначально понимавшемуся парадоксом – тогда уже на деле картиной особенной реальности. То есть, здесь возможна и та оценка, согласно которой и фиговый листок – разновидность одежды, тем более, если принять во внимание и современные фасоны белья. Тогда фактически лингвистический фрейм - это не существование «как существование», но – не иначе, как комплекс причин, достаточных для порождения и неких несомненных следствий.

Исходя из этого и сам собой фрейм – никогда не набор «вариантов исполнения», но – своего рода функционально уподобленная группа условностей, опирающихся в моделирующем объединении на принцип схожего или аналогичного порядка завершения обслуживаемых (обеспечиваемых) ими случаев. В таком случае, «логика фрейма» и есть не иначе, как логика процедуры, но не самой процедуры в лице порядка воспроизводства ее процедурной последовательности, но логика процедуры, как логика неких порождаемых ею последствий. Такого рода логика процедуры и есть нечто замкнутое на условия распространения связей, образующих процедуру (признак 2-го рода), и – на условия, скажем так, «мощности» (реальности) процедуры («ветерок» – нечто никак не равное «ветру»). Подобные посылки и позволят нам предполагать реальность лишь единственной определенности, как-то выражающей собой «фрейм» - фрейм это никоим образом не консолидация по типу «объекта», но – система группировки процедур донесения содержания, близких друг другу по форме соотнесения с условностью «начала идентичности» выражаемого в них содержания.

Итак, если подходить с позиций формальной логики, то языку, несколько пренебрегающему ее важнейшими принципами, и дано вводить в действие его собственную другую логику – ту, где «в жертву» стабильности процедур приносится и специфика стабильности объектов, собственно и подвергаемых таким процедурам. Хотя, с другой стороны, сам факт бытования фрейма и следует определять как очевидное свидетельство недостаточности как таковой логики, как правило, подразумевающей неизменность предмета, но не уделяющей внимания тому, что самим по себе отношениям дано допускать возможность порождения и от вовлечения в них уже совершенно разных «пар» предметов. Похоже, что для логики явно невозможен тот способ проведения аналогии, что и имел место в случае построения «планетарной модели» атома. Тогда как таковую «логику фрейма», в случае придания подобному представлению образной формы, и следует обозначить как логику «гиперглагола»: как таковой фрейм и есть нечто объединение нескольких, рационально связанных как «близкие» смысловых употреблений (вариантов использования) имени.

Фактически такую оценку и следует расценивать как призыв к логике уделить внимание предмету комплексного анализа двух различных форм похожести: похожести условий (характеристик), что имеет место в традиционной логике, и похожести построения последовательной цепи вырождения, что имеет место во фреймовой модели смыслового локуса. (Рубль, хотя бы времен Ломоносова, хотя бы современный наделен спецификой платежного средства, или аналогичным образом возможно сопоставление и тока жидкости с электрическим током.)

Тогда если наш анализ не заключает собой ошибки, то чему же дано следовать из предложенной нами фреймовой модели то непосредственно для лингвистики? Первое, что здесь важно - принцип своего рода «непрямой функциональности» языка. Как практике синтеза смысла языку дано обнаружить открытость для собственного пользователя только в части предложения помощи не более чем в опоре на уже знакомый опыт употребления той или иной лингвистической конструкции. Второй важный момент – языку дано знать и далеко не один источник развития, и из числа таких источников – это и возможность переноса на прежний корпус средств уже вновь обретаемых форм акцепции смысла. Отсюда язык – никоим образом не «объект», но – уже нечто среда безостановочной смысловой эрозии и смыслового членения и синтеза.

Более того, предложенной нами концепции «фрейма» дано предполагать куда более деликатное осознание равно и предмета «элемента» языка. Элемент языка это непременно нечто, что в состоянии обнаружить специфику присущей ему стабильности, - как правило, большей у специфических обозначений редких смыслов («уключина») и меньшей – у распространенных смыслов («окружность» или «железо», последнее теперь применяемое и в качестве имени сущности «схемные модули компьютера»). Иногда некие смыслы сами по себе уже куда реже находят употребление в своем исходном смысловом отождествлении («ярмо»), присутствуя теперь в языке куда скорее как формы распространяющих отношений. В таком случае и обязательный первый шаг любого анализа всякой лексической единицы это равно обобщение перечня привязываемых к данной единице фреймов. И только по выполнении подобного анализа и возможен переход к стадии теперь уже обращения к так таковому определению смыслового наполнения выделенных фреймов.

Кроме того, важно понимать, что логические последствия применения принципа фреймовой структуры равно характерно глубже лингвистических последствий. Для логики как таковая действительность фрейма равна прямой постановке двух следующих вытекающих отсюда проблем: проблемы глубины определения и проблемы размаха вариативности сущности. Вопрос о глубине определения связан с тем, что действие вынесения определения связано с нашим пониманием нормативности признаков, допускающих применение при построении данной интерпретации. Например, некоему медленному процессу дано в нашем человеческом измерении обретать облик уже столь «медленного», что в нашей «системе координат» он исключает использование то и в как таковом качестве процесса. Прямой пример такого рода отбраковки – известная в физике проблема отнесения стекол или смол к «жидкостям», а в социологии – неспешного восприятия обществом новой культуры в статусе «революции». Для проблемы же вариативности сущности мы вновь позволим себе использование монетарной иллюстрации (эффектной в присущей наглядности, аналоги подобному представлению реальны и для физического мира). В период инфляции минимум покупательной способности денежной единицы соответствует, положим, миллионному номиналу. В отношении покупательной возможности меньший номинал, скажем «сто тысяч», утрачивает качество платежного средства, но, при этом формально существует и денежный знак единичного номинала. Можно ли в данном смысле подойти к определению сущности «деньги» с функциональной точки зрения, с позиций возможности осуществления данным денежным агрегатом функции платежа? Или, напротив, справедлива номиналистическая проекция – если некий материальный предмет или объект банковского учета обозначен как «денежная единица», то подобной условности дано исполнять и функцию «меры стоимости»?

Таким образом, семантический статус сущности – это нечто, включающее в себя и статус семантических пределов различимости, хотя при синтезе смысла данное условие зачастую и не открывается осознанию. Тогда какой именно вид и подобает придать определению рациональности фактически выстраивающего естественный язык принципа как бы «постепенной» экспансии смыслового отождествления лексического номинатива?

То есть тем, кому, прежде всего и дано было придти в голову (на наш взгляд, самому по себе вряд ли должным образом рациональному) принципу «бритвы Оккама», и стали носители естественного языка. И в этом отношении их самую первую находку и дано было составить принципу идентификации вновь обретаемого смысла то и посредством принадлежащего корпусу средств поддерживаемой ими лексической традиции аппарата «назначения номиналов». Хотя в подобном отношении теперь уже и нашему анализу следует избежать опасности упрощения, и языку, помимо привычки к описанию новой сущности уже существующими средствами дано предполагать и иные методы лексической идентификации выражаемого содержания, например, как вдоль и поперек знакомое лингвистике звукоподражание (недавнее достижение последнего – слово «пинг-понг»).

Другое дело, что важнейшей идеей предложенного нами понимания предмета естественного языка дано послужить идее того, что язык сам поддерживает себя в осуществлении им функции «среды доминирования» функционально рационализирующего отношения к смыслам. Язык, построенный по модели фреймовой структуры смысловых полей лексических единиц, отбрасывает всякие условно совпадающие значения, и применяет только те смысловые проекции, для которых способен утверждать функциональную осмысленность их включения в данное смысловое единство. Например, явно языковая модель сущности «продукты питания» изолирует продукты, предназначенные для питания как такового от той части таких продуктов, что совмещают и процесс питания, и времяпровождение – «леденцы» или «семечки» (теперь попкорн). Более того, в более примитивных языках, называемых «синтетическими», такой рационализации дано носить ультимативный характер, отображаясь в падежной и лексической структуре, когда в более развитых – «аналитических» языках – практически утрачиваться, в силу само собой отказа от передачи смысла посредством особых лексических и грамматических форм.

Языку, претерпевающему известный процесс совершенствования по мере прохождения пути его исторического развития, дано обнаружить и тенденцию устранения изначальной животной основы в виде сигнальной системы, чему наследует его развитие как метасигнальной системы, первоначально реализуемой посредством смысловых локаций, близких по типу категориальной структуре (например, такова система падежей). Далее сама «логика» подобного развития вынуждает отказ языка от его практики «второго уровня» с переходом к практике выработки фактически отдельной смысловой конвенции в отношении всякого отдельного средства выражения. Примеры такого рода тенденций особенно очевидны в случае, когда развитие лексического корпуса языка переходит к практике «получения поддержки» от такой символосинтезирующей системы как наука. Понятия, вносимые в корпус языка наукой, во-первых, представляют собой предмет строгого определения, и, во-вторых, их языковое обращение предполагает обязательный контроль со стороны науки. Так, в частности, если понятие «геометрическое пространство» и позволяет признание как предполагающее дальнейшее расщепление, то наука и устанавливает отдельные лексические знаки для каждой сущности, собственно и выделяемой в подобном расщеплении («Евклидово», «нелинейное» и т.п.).

Отсюда и фрейм в отличающей его способности присутствия в качестве смыслового идентификатора в лингвистическом обращении и позволит отождествление уже как та слабо рационализированная агрегация, чье употребление и возможно лишь на условиях подкрепления смысловой идентичности со стороны нелингвистического опыта. И впрямь, человек, изучая иностранный язык, подкрепляет знание изучаемой лексики нелингвистическим опытом, соответствующим среде носителей его собственного языка. Как превосходно показал это Б. Малиновский (1), для языков, носители которых находятся на разных стадиях культурного прогресса, перенос смысловых агрегаций из одного языка в другой, как правило, теряет корректность. Перекрестное подкрепление некорректно даже и в случае отдельных словоупотреблений, относящихся к близким культурным средам, так, вряд ли иностранец так легко бы мог осознать употребительное в русском языке советского времени сочетание «выбросить товар».

Отсюда фреймовой схеме смыслового отождествления лексики дано предполагать признание равно и как нечто своего рода «размытию» как такового «контура» элементарной реализации смысловой формы. С одной стороны, принцип фрейма вряд ли следует расценивать как своего рода полное отрицание той же возможности задания характерного «контура» смысловой формы, но, с другой, ему равным образом присуща и та специфика, что истинной классификацией лексической формы дано обращаться лишь классификации метауровня. Для человека, оперирующего словом «рубль» важно не то, какой жизненный смысл представляет для него подобная величина стоимости, но - наличие определяемого вне самого человека востребования по имени «платежный оборот», нуждающегося в использовании такого национального средства обращения, чем и правомерно признание единицы стоимости «рубль».

Отсюда характер предлагаемой нами схемы «фрейма» – тогда уже далеко не то же, что предлагает подход Д. Остина, предложившего идею выделения такой функциональной специфики выделения содержательного предназначения вербальных структур, как лексическое и «иллокутивное» содержание. Предложенная им рубрикация на деле лишь приблизительна и не учитывает того, что на «лексической» стороне могут иметь место прямые аллюзии типа звукоподражания, а на смысловой – сложные связи конкретизации лексем, становящиеся очевидными лишь в условиях «контекстов», «привязок», «включений» и т.п. Здесь более того, и как таковому отношению связи вербальной структуры с контекстом дано предполагать еще и образование обратной связи с как таковой лексикой («видение» и «видение» или «не зависимо» и «независимо»). Равным же образом и ряду лексических элементов дано обнаружить специфику то и несущих лишь лексическое предназначение, то есть – наделенных в смысловом отношении спецификой лишь вспомогательных конструктивных элементов как таковой лексической структуры (4).

Для семантики реальности фреймовой структуры смысла равно дано порождать и проблему потребности в создании особой теории описания предмета методом «выделения элемента, связанного с …». Данному обстоятельству дано определять собой и как таковую типологию форм транспорта семантики – их подразделение на группу форм, доносящих специфику прямой чувственной реакции, и – на группу форм редуцированного указания знака уже как чувственно заданного репера неких ссылок, что лишь посредством сложного процесса образуют полную чувственную картину «поля» такого знака. В развитие подобного положения и логике, при постановке задачи приведения в соответствие, потребуется введение и нечто специальных механизмов устранения влияния семантических средств, используемых для выражения признаков объектов, подлежащих сопоставлению. С особенной силой необходимости в устранении подобного рола влияния дано возникать при донесении специфики содержания, позволяющего выражение лишь посредством указания ссылки, такого как «народ», «поверхность», «лес», «дождь» и т.п. Или, другими словами, логике подобает понять – не всякий объект, чья специфика может быть выражена посредством образования знака, следует понимать основой для задания знака как своего рода «прямой проекции».

Пока же нам довелось размышлять над природой лингвистического фрейма, и развитию научной лингвистики не было дано стоять на месте. В данном направлении познания довелось заявить себя концепции «семантического переноса», иначе - подмены одного словоупотребления другим без изменения доминирующей части смысловой нагруженности, например, в таких семантических «переносах»: понимать – схватывать, обманывать – мутить. Феномен «семантического переноса», что естественно, потребовал изучения не только возможностей образования «смещенных понятий» но - равно и задания ограничений на приложение подобного рода квалифицирующих характеристик к конкретному лингвистическому материалу.

Другое дело, что на наш взгляд представляется странным – положение, когда лингвистика вынуждена следовать здесь путем эмпирического поиска. Или, иначе, этому направлению познания не дано видеть возможности построения теории, но – дано видеть лишь перспективу создания коллекции такого рода реальных лексических форм.

Философское же истолкование реальности семантического переноса не помешает начать с ответа на вопрос, - для каких именно слов следует предполагать формат единственности «смысловой адресации»? Скорее всего, таковы лексические формы, что следует расценивать как средства донесения лишь единственного возможного содержания – любым образом это формы специализированной лексики (от технического «штуцера» до философской «апперцепции»). Универсальная лексика потому и позволяет отождествление таким именем, что ее непременную особенность дано составить использованию некоей неизменной фонетической части, как правило, во множестве предметно специфичных областей синтеза смысла. Собственно подобная специфика и обращается препятствием для воцарения в такой «универсальной» лексике все тех же строгих смысловых планов.

Кроме того, практике познания дано знать и такой простой «способ борьбы» с многозначностью смысла, как построение качественных шкал. Так, если нельзя согласиться с правомерностью отождествления тех же стекла или смолы группам твердых или вязких тел, то это предполагает введение особой градации по имени аморфное тело. Если же с подобных позиций предложить и нашу оценку положения в лингвистической теории, то здесь все же следует ожидать формулировки концепции своего рода «шкалы размывания» смысла.

Если же сопоставить уникальные смыслы и смыслы, допускающие «смысловые переносы», то в промежутке уже возможна постановка и группы «строгих» смыслов, что позволяют отождествление как такого рода особенная ассоциация, где данная фонетическая конструкция (называемая в системе лингвистических понятий именем «план выражения») соответствует не одному, но набору сгруппированных «невариативных» смыслов. В частности, положим, слову «газировка» дано предполагать соотнесение с целым рядом смыслов – от сладких и ароматизированных разновидностей и вплоть до минеральных или просто насыщенных газом видов прохладительного напитка. Тогда среди такого рода разнообразия вариантов, для которых групповому «плану содержания» непременно дано соответствовать единичному «плану выражения» и возможно проявление индивидуальных различий - начиная от просто группы смыслов и вплоть и до «комбинации групп» смыслов.

Такого рода специфику «комбинации групп» смысла уже следует отождествлять и такого рода порядку представления содержания, где по отношению одних обстоятельств некоему содержанию дано обнаружить качество нечто целостного, а для других – то и некоей коллекции не подлежащих смешению особенных специфик. Или, если озаботиться подбором примера, то подобной природе и дано отличать понятия, чему в присущей им содержательной основе дано предполагать представление и такого содержания, как нечто предмет производства, и, равно же, - предмет использования. Так, в частности, та же «микстура» и есть равно объект труда фармацевта и, равно, – некий состав на жидкой основе, как здесь же и объект приема пациентом, а в силу того – и некое снадобье с наличием таких признаков, как дозировка и порядок приема.

Подобного рода вербальные средства донесения содержания, что, с одной стороны, тождественны тому же самому смыслу, и, с другой, способны знать и характерный спектр смысловой идентичности, и следует определять как нечто переходную форму между строгим вариантом ассоциации «содержание - выражение» и явной омонимией, и потому и характеризовать как нечто «слабо» выраженную омонимию. Благодаря этому любая дефиниция смыслового формализма и позволит отождествление ее «собственным местом»: языку тогда дано содержать и целый ряд форм построения отношения «выражение – содержание», описываемых разными позициями качественной шкалы подобного соответствия – от строго связанных пар (слов, выражающих уникальный смысл) и вплоть до омонимов.

Причем под именем такого рода «слабо выраженной» омонимии возможно объединение практически любых смысловых разночтений, для которых отсутствуют основания для их представления в качестве омонимов. Сюда мы бы позволили себе отнесение и просто сгруппированных смыслов, и ту форму соответствия «плана содержания» «плану выражения», где основу группировки дано составить нечто (возможно, фиктивной) идентичности объекта, распадающейся на непересекающиеся смысловые группы (гусиное перо как часть тела и как инструмент для письма).

Вполне возможно, что сама собой полная неизвестность познанию тех классификаций, основу которых и дано было бы составить принципу «смысловой шкалы» и следует расценивать как характерную картину современного состояния лингвистической интерпретации смысловых «корней» естественного языка.

В конце концов, тому ряду оценок, чему непосредственно дано следовать из развиваемого нами принципа «фрейма» дано предстать и тем достаточным основанием, что позволяет наделение предложенной нами концепции равно и функцией инструмента исследования как в области решений, уже известных в лингвистической теории, так и эмпирических языковедческих поисков. Так, А.Б. Михалёву в его исследовании «Теория фоносемантического поля» довелось предложить идею построения классификации на основе схемы, заключающей собой два нормативных типа семантических связей – сходства и смежности. Тогда в целях оценки существа заявленной им идеи нам следует обратиться к представлению пространной цитаты, определяющей само существо предлагаемого подхода. Так, как допускает А.Б. Михалёв:

Тогда дано ли предложенной нами схеме заключать собой и некие принципы исследования тех или иных концепций, в частности, подобных концепции А.Б. Михалёва? Насколько нам дано судить, такая возможность не исключена, но правомерно и пояснение, что подобающие качества предложенной нами схемы вряд ли столь элементарны, откуда ознакомление с ними невозможно и без сопровождения развернутым комментарием. Этот комментарий куда проще построить, если начать с представления поясняющей аналогии: положим, наш книжный шкаф заполнен разного рода изданиями. Стоящим в нем рядом учебнику и задачнику в их функции пособий, относящихся к одному и тому же предмету, дано представлять собой пример «сходства», а в качестве образовательной литературы исполняющей различную функцию им дано обнаружить и свойство смежности. Тогда если заимствовать те связи, что допускают прослеживание на материале приведенной аналогии, то каким из них дано допускать перенос и на предложенную нами теорию «фрейма»? Как нам представляется, фрейм это никоим образом не прямой пример ни сходства, ни смежности, но, тем не менее, это нечто каким-то образом уподобляемое состоянию «сходства». Сторонами, образующими связи «смежности», как это и обнаруживается в последующих материалах А. Б. Михалёва, дано выступать различным понятиям. Связи «сходства» для А. Б. Михалёва – также связи различных понятий, но возникающие в силу действительности такой специфики, как взаимное замещение в выполнении той же самой смысловой функции – так для «дерева» и «куста» существует некая область, в которой смысловое наполнение данных понятий обнаруживает и возможность взаимозаменяемости.

Отсюда предложенную А. Б. Михалёвым модель сближения понятий по признаку «сходства» следует характеризовать в значении метода, в известном отношении обратного предложенной нами схеме «фрейма». Здесь если исходить из принципов схемы «сходства», то понятиям дано обнаружить качества своего рода «конкурентов» за право несения смысловой функции. Напротив, если последовать предложенной нами теории «фрейма», то понятиям дано обнаружить специфику как такового самотождественного начала тех эластичных нормативов «охвата», что тем или иным образом достаточны для несения некоей «смысловой нагрузки».

Если это так, то - что именно позволит признание более предпочтительным - или фиксация понятий как жестких структур смысла, что, в конце концов, вынуждает к построению групп понятий или использование приема наложения эластичных «фреймов»? Здесь, если принять во внимание длительный исторический опыт синтеза вербальных структур, то учету подобного опыта и дано указывать на выбор, сделанный в пользу «фрейма». А нечто подлежащим нашему анализу объектом и правомерно признание той последовательности событий, чему и дано иметь место в случае формирования комбинации группы признаков и ее наложения на различные сущности. Так, положим, в этой последовательности и имело место выделение признака объекта по имени «дерево» по той специфике источника данных такого понятия, как толстый одеревеневший ствол и размер выше человеческого роста. В таком случае и достаточно зрелой акации дано попасть у нас в класс «деревьев», хотя она обычно предполагает отнесение к кустарникам, но мы уже в отношении своей классификации как бы заведомо ограничили себя использованием лишь одного жестко заданного определения.

Отсюда оперирование строгими определениями и позволит признание проигрывающим оперированию фреймами, любым образом допускающему установление условий ограничения «если не» и условий распространения «некая аналогия» (хотя, как правило, и действующих в условиях известной неполноты отличающей семантические средства функции идентификации). «Если не» в отношении фрейма – то и не более чем условие ограничения потерей значения, когда отсутствие снега лишает лыжи специфики «средства передвижения», хотя сами лыжи в виде физического объекта и не претерпевают изменений. Точно так же и «некая аналогия» - это нечто рациональность переноса на некие сущности некоторого обозначения, когда биологии, к примеру, дано распространять смысл «цветок» на любое соцветие с эстетической точки зрения практически не позволяющее подобной оценки.

Подобные особенности, привлекательные в специфике фрейма для пользователей естественного языка, и отвращают от использования подобной модели те же более строгие понятийные системы, в частности, науку. Наука, формулируя как условно неопределенные некоторые базовые понятия, все свои прочие понятия и предпочитает формулировать посредством выведения из «базисных» смыслов, где, благодаря определению, и исключается позиционирование смысла в любой области существования и пользование им тогда уже посредством произвольных связей отождествления.

Если все это так, то тогда и возможно предположение риска утраты как таковой не столь уж и малозначимой возможности отслеживания бесконечных нюансов изменчивости смысла, присущей понятиям естественного языка, если и предпочесть построение смысловой модели естественного языка тогда уже на основе упорядоченно строгих, а не исходно эластичных структур донесения содержания. А потому и важнейшим недостатком предложенной А. Б. Михалёвым схемы и правомерно признание обращения лексемы, основного средства донесения содержания, уже нечто строгой семантической единицей, главным образом, конкретизируемой присущими ей связями «сходства», и, в дополнение, «смежности». Подобному подходу и дано означать устранение из поля зрения все же наблюдаемого в языке условия фреймовой многозначности лексических форм.

03.2006 - 10.2020 г.

Литература

1. Б. Малиновский, "Проблема значения в примитивных языках", Эпистемология и философия науки, №3, 2005, с. 199-233
2. А.Б. Михалёв, "Теория фоносемантического поля", Краснодар, 1995, фрагмент здесь
3. О. А. Корнилов, "Языковые картины мира как производные национальных менталитетов", М., 2003
4. А. Шухов, "Много и одно", 2009