Предпринятый ниже анализ определенно исключает связь со спецификой предметов, собственно и избираемых целями социального развития. Что же тогда и следует признать предметом данного анализа, мы и попытаемся пояснить посредством рассуждения. Положим, в определенный период прошлого подавляющая часть общества, то есть все ютившиеся за занавеской в общей комнате, определяли основной целью социального развития обеспечение каждого или, как они понимали, «работника» койкой в фабричном общежитии. Далее, по завершении определенной стадии социального развития, все же, главным образом, и обеспечившей подобный уровень благосостояния, и прежнюю цель развития сменила другая цель: предоставление каждой семье отдельной квартиры. Тогда пример подобной эволюции и будет предполагать следующее понимание: как таковым субъектом «цели социального развития» и следует признать не столь уж и узкое разнообразие различных предметов или условий. Субъектом цели социального развития тогда и возможно признание и стремления к включению в условный «общественный обиход» и неких фабрикатов и определенного сервиса и, конечно, определенных форм социальных гарантий. Тогда уже владеющее нами понимание действительности такого многообразия и позволит признание причиной избрания в качестве предмета предстоящего ниже анализа не собственно специфики функционального или предметного воплощения цели социального развития, но характеристики общества в части самостоятельности в определении целей развития. В развитие данной мысли и возможно предложение примера обществ, чем и следует понимать колониальные владения, чьи цели развития и определяет контролирующая метрополия. Другим примером практически аналогичной общественной системы и следует понимать общества, экономически зависимые от других обществ, что, фактически, и «предоставляют право» определения целей развития структурам, пусть даже и национального происхождения, но производящим основной экспортный продукт. Также возможны и общества, явно независимые от внешнего окружения в смысле способности экстенсивного самообеспечения, но уже зависимые в смысле возможности получения ноу-хау, позволяющих освоение новых сфер деятельности. И, наконец, следует указать и на такие общества, кому неоткуда заимствовать более совершенные решения, собственно и обеспечивающие их развитие. Тогда если уже исключить любую предвзятость, явно порождаемую далеко не академическими мотивами в понимании представленной здесь проблемы, то и различие в уровне доступных тому или иному обществу возможностей выбора необходимых целей социального развития и следует признать очевидным. Здесь мы и предпримем попытку прояснения специфических особенности такого условия, как характеристика «меры самостоятельности» различных обществ в выборе целей социального развития именно в ее связи с непосредственно спецификой общественного устройства данных обществ. Или - мы предпримем попытку прояснения таких специфических составляющих или условий общественного устройства некоего общества, что и вознаграждали бы такое общество возможностью самостоятельного определения целей развития.

Здесь также возможно и то допущение, что ответ на поставленный нами вопрос вряд ли позволяет признание простым, и мы вряд ли располагаем возможностью предложения некоторого «строго определенного» ответа. Тем не менее, и собственно сложность подлежащей решению задачи вряд ли следует понимать должной причиной отказа от возможного поиска ответа на интересующий нас вопрос.

Огл. Смысл лозунга «догнать и перегнать»

Сейчас отечественное общественное мнение или забыло или предпочитает не отягощать себя напоминанием самооценки, бытовавшей в нашем обществе в определенный период прошлого. А именно современная Россия не принимает во внимание известную в прошлом точку зрения, видевшую дореволюционную Россию и построенный на ее основе CCCP отстававшими в развитии от «ведущих капиталистических держав». Отсюда и как таковой общественный строй социализма допускал осознание в качестве общественной формации, ставящей развитие страны «на рельсы индустриализации», что и виделось создающим возможность устранения отставания не только в объеме производства, но и, при помощи последнего, и в достижении высокого жизненного стандарта. Данное понимание явно видело российское общество в определенном отношении менее развитым и по подобной причине неспособным к адекватному представительству, скажем, национальных интересов в системе международных отношений. Положение нашего общества в сравнении со значением на «международной арене» других обществ понималось, в согласии с подобной точкой зрения, приниженным и допускающим изменение только в случае получения в свое распоряжение определенных ресурсов и создаваемых ими возможностей.

Тогда если признать достаточным то смысловое поле, где и произрастала подобная идеологема, то, пожалуй, отсюда и возможно признание «безупречной» открываемой ею картину действительности. Однако если в качестве исходной точки все же использовать специфику содержательного наполнения других смысловых пространств, в частности, уровня понимания советской номенклатурной элиты, то существо показанной здесь идеологемы, по-видимому, претерпевало критическое переосмысление, тогда уже не предполагая явного «прямого» понимания. Положим, такая элита понимала идеологически заявленную идею «честного» соревнования лишь лозунгом, отдавая предпочтение в отношении возможности международного позиционирования страны уже более практичной идее «правильной» политики. То есть здесь как бы «разрывалась» идеологически «обязательная» связь между получением положительного результата или посредством убеждения или посредством обретения хозяйственных успехов, уступая место идее силового преобладания, создания «могучих вооруженных сил» и насаждения своей идеологически близкой либо платной клиентуры в каждом из иностранных государств. Но как бы то ни было, как бы не расходились в смысле приверженности употреблению тех или иных средств декларации и реальная политика, это не меняло главного – осознания положения вещей именно как ситуации «отставания в развитии». В таком случае, для нас и будет представлять интерес та оценка, что же именно и виделось с подобных позиций именно тем самым «достаточным уровнем» социально-экономического развития?

Исторические данные свидетельствуют, что первоначально фактор «отсталости» в существенной мере конституировался в своего рода идеях «зависимости». Причем само собой развитие самих подобных представлений гипертрофировалось до той степени, что в нашей стране создавались и собственные «субтропики», призванные устранить «зависимость» от импорта даже и тропических видов продовольственных товаров. В некотором теперь уже «более серьезном» отношении идея «устранения зависимости» и понималась идеей ликвидации технологической зависимости, импорта практически всех видов промышленного оборудования и использования зарубежных ноу-хау. Если подобная оценка верна, то в чем тогда можно видеть смысл идеи, придававшей высший приоритет задаче ликвидации технико-технологического отставания? Фактически такую идею тогда и следует понимать в известном отношении вариацией ходячего обывательского понимания «жить как все», не расплачиваясь за это сильной зависимостью от кого бы то ни было. То есть, в своей основе, это именно идея свободы полного распоряжения социальными и способствующими им формами и средствами, обеспечивающими равноправие при включении данного общества в круг обществ, к которым данное общество и способно испытывать своего рода «тяготение». Это можно иллюстрировать следующим примером. Положим, вектор тяготения русской культуры неожиданно сменился бы на осознание притягательности обществ, практикующих традиционные африканские культы. Тогда и русским обществом овладела не идея развития средств производства, но идея прогресса физических возможностей человека, его эмоциональной сферы и погружения в экзальтацию, и открывающего возможность своего рода «взаимодействия на равных» с представителями подобных «традиционных культур». Однако если принимать во внимание реальный ход истории, то и положение «притягательного» для русского общества следует относить к повседневной культуре европейского общества, когда ради сближения с ним наши предки и строили планы индустриализации и культурной революции.

Собственно важной мыслью данного рассуждения и следует признать положение, что наше общественное развитие следовало здесь не путем синтеза собственного культурного стандарта, непохожего на другие стандарты и привлекательного для представителей других обществ, но развивалось путем внедрения в его практику порядка, действовавшего в некоторых других обществах.

Далее, теперь уже детальный анализ такого явления, как «гонка» за соответствие стандарту и следует понимать невозможным вне осознания такой составляющей, как предмет превращения в объекты притяжения в подобном «соревновании» и достаточно экзотических смыслов обыденных вещей. «Догоним США по производству мяса, молока!». А почему, можно допустить, не следовало соревноваться в сборе грибов или поставках овощей? Почему не следовало состязаться с Японией в рыболовстве или с Финляндией в сборе болотных видов ягоды? Почему следовало ставить вопрос о достатке по некоторому ряду позиций продовольственного ассортимента и не обращаться к постановке как таковой проблемы широты ассортимента? Конечно, с одной стороны, свою идеологическую подоплеку и порождало здесь нечастое присутствие на столе обычного советского потребителя мясомолочной продукции, зачастую пробавлявшегося «макаронами серого цвета калибра 7,62». С другой, такой лозунг явно подпитывало и влияние следующего идеологического посыла. К тому моменту общественное сознание было убеждено или принуждено к признанию оценки, именно провозглашавшей в качестве приоритетной ликвидацию технико-технологического отставания от промышленно развитых государств. Однако подобная идеологема сталкивалась с близкой каждому картиной в целом невысокого уровня жизни, и показательно, что смысл наиболее значимого шага в его повышении и составляла собой задача продовольственного обеспечения. Но задание подобного приоритета изменяло и собственно смысл подобной гонки, превращавшейся теперь из сближения уровня экономики в целом в гонку за тождественность ощущений от качества жизни. Свидетельством этому и следует понимать ряд других лозунгов все того же отрезка времени, провозглашавших необходимость сближения с «эталонами» именно по ряду позиций, определявших собой качество жизни.

Отсюда и следует признать правомерным теперь уже и предложение оценки условно «общего смысла» различных тенденций «следующего вдогонку» общественного развития. Фактор «культурной притягательности» и вынуждает осознающие себя отсталыми общества к копированию (обще-)культурного стандарта некоторых обществ-лидеров. В этом случае относительно подобных «копирующих» обществ и возможно признание таких складывающихся там условий, как ситуация проигрыша их внутренней культурной рефлексии тем же возможностям заимствования на стороне. Различие между возможностями «культурного самопознания» и результативностью заимствования принятых во внешней среде эталонов столь разительно, что подобным обществам не остается ничего иного, помимо формирования своей среды именно в качестве явной «компиляции» внешнего опыта. Однако здесь явно же невозможно и усреднение отличающего различные общества положения, где часть из них так и застревают на стадии «компиляции», когда другие, известная часть современных «азиатских тигров», и наиболее яркий пример среди них – Япония, - быстро переходят от компиляции к хотя бы частичному развитию уже посредством собственной внутренней культурной рефлексии.

Тогда нам и следует завершить настоящую стадию нашего анализа, собственно и признав ее очевидную удачу в части возможности задания некоего весьма существенного критерия «потенциала развития» общества – а именно сопоставления компилятивных источников развития с источниками, следующими из характерной обществу внутренней культурной рефлексии.

Огл. Мозоли в парадоксальной роли «результата» труда

Если и признавать значение внутренней культурной рефлексии как существенного или «практического» источника самостоятельной мотивации социального прогресса, то и возможной порождаемой подобным условием задачей и необходимо признание проблемы становления подобной формы рефлексии, а, равно, и проблемы посылов, стоящих за совершенствованием форм такого рода рефлексии от примитивных к изысканным. И тогда и следует согласиться с очевидной оправданностью тезиса, утверждающего, что статус основного показательного результата культурной рефлексии и следует отождествлять специфике плодов деятельности. Но прежде чем обратиться к рассмотрению «смысла» результатов деятельность, следует уделить внимание и особому предмету характерного для общественного сознания понимания предмета «смысл деятельности». И здесь первым объектом нашего анализа и следует избрать комплекс широко известных идеологем, подобных знаменитой «кто не работает, тот не ест». Выдвигающий данный лозунг фактически и признает правомерность следующего: человек как таковой и предполагает оценку отнюдь не в качестве предлагающего обществу сделку обмена находящегося во владении общества богатства на его собственные продукты или услуги, но именно оценку на основании констатации уровня или степени характерной человеку занятости, определяемых посредством приложения неких критериев. И здесь собственно и задаваемая подобным толкованием характеристика «уровня занятости» и подлежит определению не в формате занятия, наделенного тем или иным показателем продуктивности, но именно в качестве использования возможностей для совершения определенных поступков. При этом от личности или от коллектива именно и требуется полнота употребления приданных им возможностей трудовой деятельности, на что практически никак не будет влиять собственно характеристика ценимости плодов подобной деятельности или, даже, нередко и самой по себе востребованности данной деятельности. Если утрировать такое представление, то, согласно подобному толкованию, землекоп, копающий бесполезную яму, тогда и позволяет признание «полезным» членом общества, а не слишком обременяющий себя занятиями изобретатель эффективных инструментов – уже позволяет признание как бесполезный. В подобной же мере и интеллектуальная полезность будет позволять оценку по объему носителей, занятых некоей информацией (например, текста в листах), а не по возможному смыслу по отношению, положим, условной меры «когнитивного эффекта».

В таком случае полезность человека для общества и будет предполагать объяснение не через интерес к создаваемому им продукту или полезным качествам продукта, но наличием у него состояния утомления в результате деятельности. Но, тем не менее, такая мера в определенной степени правомерна в оценке деятельности в обществах, как правило, практикующих простые виды занятий. Хотя и здесь успех охотника, если исключить гастрономическую составляющую, забившего 20 рябчиков, не будет позволять отождествление успеху добывшего кабана. И тогда как только социальная практика и обнаруживает возможность усложнения, то она и предполагает и возможность такого производного эффекта, как различие меры, возможной в качестве средства оценки результатов труда. Особая ценность отдельных результатов труда создает в противовес обычной социально-иерархической элите еще и элиту «второго рода», чьи преимущества и составляют тогда возможности воспроизведения особо значимых результатов труда. Однако как можно заключить из многообразной исторической информации, нередко общество тяготеет не к поощрению, а, напротив, к гашению эффекта «расслоения по причине различия в индивидуальных возможностях труда». Здесь, фактически, социальная практика и принимает на себя исполнение функции очевидного «тормоза» мотива развития, определяемого фактором совершенствования индивидуальных трудовых навыков, основой чему и следует понимать идею дающих преимущество возможностей, и чем, напротив, эта практика и поощряет развитие «демонстративного формата» деятельности, именно удовлетворяющего представлению контрольных органов о существе «содержания» деятельности. С наибольшей изобразительной силой подобный момент и был представлен в знаменитом Солженицынском «Архипелаге» на примере тухты.

Тогда и построению нашей теоретической модели уже будет дана возможность опоры и на условие реальности хотя бы двух направлений развития культурной рефлексии: одного – поиска возможностей, обеспечивающих «сильную позицию» в отношениях хозяйственного обмена (и, дополним, в отношениях силового противостояния), и другого – уже не более чем имитационного представления о «размере прилагаемых усилий». В первую очередь нам тогда и следует рассмотреть именно последнее, поскольку оно и отличает примитивные общества, практикующие экстенсивные методологии для достижения преследуемых ими целей развития. Для таких обществ, в условном представлении, характерно употребление представлений, порождаемых некоторой устойчивой картиной общей структуры пространства деятельности. В таком случае изменение социального содержания или социальных возможностей может происходить, фактически, только посредством повышения интенсивности, присущей некоторой форме проявления активности, но не посредством изменения характера активности. Подобный «линейно-проективный» как бы «интенсивизм» и отразился, в частности, в проводимой И.В. Сталиным политике наращивания количества боевой техники практически вне согласования с развитием поддерживающей ее инфраструктуры и искусства боевого применения. Как и примером действия того же самого «принципа числа» можно понимать и широкое применение в тот же самый исторический период критерия «объема парка» металлорежущих станков в промышленности (то же самое - «доли чугуна и стали на душу населения в стране»). Подобного рода принцип обретения некоторого объема или «количества» экстенсивно используемых инструментов и следует понимать своего рода показательной «мозолью», чье значение и наделяется обществом, не освоившим интенсивные механизмы развития, правами как бы «абсолютного» показателя состояния его условно «прогрессивного» развития.

Отсюда и такой процесс, как процесс совершенствования представлений непосредственно общества о специфике проявляющейся в его контуре социально-культурной активности и позволяет выражение посредством и такого компонента культурной рефлексии как эволюция критерия или комплекса критериев состояния успешности прогресса. В обществах с достаточно простыми социальными отношениями, где доминируют экстенсивные способы развития, действуют те или иные формы оценки состояния прогресса, обладающие в нашем понимании смыслом не более чем «показательной мозоли».

Огл. Два смысла культуры - «духоподъемный» и утилитарный

Данная нами выше оценка положения в обществах, ориентированных на применение экстенсивных методов развития позволяет обратить взгляд и на те виды альтернативного социального устройства, чьи способы развития именно и допускают отождествление в качестве интенсивных форм развития. Тем не менее, мы все же позволим себе не торопиться с использованием такой возможности, поскольку и как таковой «переход на рельсы интенсивного развития» не реализуется вне функционального прогресса культуры, в особенности достаточного развития так называемой «общей культуры». И тогда прежде чем обратиться к размышлениям о предмете существа интенсивных форм развития, мы и предпримем попытку построения дихотомии «духоподъемных», они же – мифологически ориентированные, и – утилитарных форм культуры.

Тогда и следует начать с рассмотрения предмета той особенной специфики, что всякое совершение любой сложной операции, принадлежащей области практической деятельности и следует понимать невозможным в отсутствие, скажем так, достаточно «продвинутой» осведомленности о характере совершаемого поступка. Например, в отношении деятельности в производственной сфере такая специфика и находит отражение в понятии «мастерства», хотя и подобного же рода умением ведения дел не следует обделять и практику маркетинга, и деятельность в области кредита, и, в том числе, и деятельность по размещению заказов или логистику. В частности, если способность технического «мастерства» основана на умении обращения с предметом труда, разнящегося от сырья и полуфабрикатов и до животных и растений, то коммерческий успех уже невозможен при неумении поддержания обмена информацией и внимательной и обстоятельной и, в то же время, занимающей непродолжительное время оценки качества продукции или услуги. Но все подобные возможности создаются благодаря опыту, развитию специфической интенциональности и, в простейшем случае, формулировке своего рода «наивной теории» и сбора комплекса данных, касающихся существа предмета деятельности. Подобного рода интересы невозможны вне их конституирования в качестве элементов культурной среды человека, и тогда нам и следует видеть нашу задачу в отслеживании эволюционных тенденций, собственно и определяющих наполнение культурной среды человека различным содержанием.

И тогда мы и позволим себе вообразить, что в условном «примитивном обществе», практикующем всего лишь простое добывание ресурсов, помимо мифологии, исполняющей функцию поддержания устойчивости индивидуальной психологии и прочности коллективистских связей, в состав комплекса элементов культурной среды также могли бы войти и некие навыки «физической подготовки». Задача человека, принадлежащего обществу, выходящему на уровень данной формы социального развития – ловко достичь места расположения добычи и переиграть, если необходимо, добычу в способностях ловкости, вооруженности и коварства. При переходе общества на «культивационные» методы добывания жизнеобеспечения культурно более древняя компонента физических способностей тогда уже частично испытывает участь вытеснения явно более поздней составляющей опыта «обслуживания» культивируемых форм, связанной с практикой воспроизводства таких форм и поддержания в достаточном наличии. Далее в случае перехода общества от формы уклада «простой» культивации к практике уже ее сильно инструментализированной формы, непременно признающей и ремесла в качестве отдельной сферы деятельности, культуру обогащают и идеи «искусства поступка» и тогда она охватывает собой и представления о том же технико-специфическом «мастерстве». Далее последующий прогресс институциональной организации и экономического уклада и приносит с собой и становление таких форм, как практики преднамеренной организации, что непременно и предполагает такие явления в культурной сфере, как та же наивная теоретизация и т.п. Далее становление характерной и современным формам общественного устройства стадии «высокой экономики» уже будет исключать ее отождествление каким-либо четким культурным «стереотипом», когда подлинная возможность представления характеристики явно насыщенной формы культурного «начала» данной стадии прогресса и будет предполагать иной порядок построения схемы. Тогда если исходить из эмпирических данных, то и следует согласиться с правомерностью оценки, что на протяжении всех как бы «начальных» или «исторических» стадий эволюции форм «культурного подкрепления» практической деятельности исполнение функции поддержания в устойчивом состоянии индивидуальной психологии и коллективистских связей явно возлагалось на мифологию. Причем и сами собой формы мифологического «дискурса» переживали и их специфическую эволюцию, изменясь от примитивно-экстатических уже в сторону становления рационалистических форм «религиозной традиции». Когда же произошел рывок общественного развития к состоянию «высокой» экономики (а мы допустим, что такой рывок, в пределах соответствующих «технологий» имел место и в имперском Риме и средневековом Китае), то здесь возникли и новые виды психологической стабилизации в виде рационального осознания человеком своей общественной позиции. Во всяком случае, если такой переход и не отличала специфика соответствующих масштаба и значимости, то здесь собственно возможность того или иного культурной обустройства непосредственно «организации» жизни и приобретала значение одного из главнейших социальных мифов. Вполне возможно, что, не вполне осознавая здесь явной необходимости теоретического обобщения, предмет подобной специфики и излагал М. Вебер в его «Протестантской этике».

Но в подобной связи следует указать и на другое явление, известное из отечественной истории. Это то положение, когда «духоподъемное» начало культуры могло представлять собой в определенном отношении «средство подавления» ее рационально-функциональной составляющей. В период существования CCCP, в частности, наша столица Москва в подлинном смысле имела значение центра художественной культуры, когда значение центров культуры общежития или культуры производства все же принадлежало городским центрам «балтийских республик». Тогда какой именно смысл и следует отождествлять с собственно предметом данной иллюстрации? Скорее всего, здесь явно и следует допускать правомерность принципа предварения совершающегося в некотором обществе перехода на модель «высокой экономики» зарождением в нем и «мифологии» культурного стандарта. Здесь собственно процесс становления культурного стандарта и обращается процессом изъятия у мифа значения стимулятора произвольно-гедонистических мотивов воображения, одновременно представляя собой и процесс наделения мифа значением «генератора идей» определенных форматов жизненных обстоятельств. Возможно, что и марксизм в том известном нам его варианте, что и играл роль идеологической догмы на протяжении определенного периода отечественной истории, все же представлял собой промежуточную форму построения мифа в процессе перехода общественного сознания от гедонистически-экстатистского мифа к рационально-продуктивному формату мифотворчества. В таком случае мы и позволим себе отождествление подобного состояния, при котором условия жизненного рационализма отображаются в специфике особенного рационализма мифологии теперь уже именно в качестве формы «утилитарно ориентированного» этапа развития культуры. Более того, без прохождения культурой определенного общества подобной стадии ее развития бессмысленно даже думать о таком обществе как об обладателе «высокой экономики».

Огл. «Поток инноваций» - не компилятивный тип развития

Как и следует из некоторых предложенных нами оценок, формат социального уклада «высокая экономика» именно и следует понимать практикой осознанного формирования целей занятия «сильной позиции» непосредственно в хозяйственном взаимодействии, но не в формах активности, явно ограниченных институциональной средой пространства управления обществом. Более того, собственно переносу места формирования основной тенденции социального развития в сферу экономической активности вряд ли удалось состояться и без образования особого «конкурентного поля», непосредственно и создающего пространство проведения подобного рода «игры». И здесь же непосредственно интенцию построения подобного «поля» и следует понимать невозможной в отсутствие определенной «культурной основы», собственно и подпитывающей порождение такого рода идей. В таком случае, что же именно и следует отождествлять в качестве того самого содержания рациональной или «утилитарной» культуры, что непосредственно и обосновывает и поддерживает стремление к образованию специфически эффективного в социальном развитии «конкурентного поля»? Подобным содержанием, скорее всего, и следует понимать идею связи условия «полноценности человеческих возможностей» с предоставлением человеку доступа к любым культурно-инструментальным средствам. Здесь как возможность полноценного суждения будет предполагать связь с условием максимальной доступности любой относящейся к предмету информации, так и наивысшая эффективность действия будет означать наличие связи с использованием наиболее эффективных средств ведения деятельности (в частном случае производственной активности – технологий). Подобная позиция, в своей сути отражающая принципы некоего культурного максимализма, и не всегда, в действительности, если брать множество частных случаев, исходящая из рациональных мотивов, непременно и наделена рациональностью в качестве принципа, обобщающего человеческую практику «в целом». В таком случае здесь и следует пояснить, что подобного рода «безграничный инструментализм», на первый взгляд, допускает понимание и в качестве своего рода оправдания еще и некоторой утраты этических начал общежития, приводящей к принципу «полноты власти» одного человека над другим. Но и подобную оценку можно признать оправданной лишь на первый взгляд; и тогда и наиболее простой возможностью опровержения данной оценки и следует признать мысль, что возможности «безусловной власти» одних людей над другими явно будет препятствовать и условие «неэффективности рабского труда» и вообще любых форм лишенного сознательного начала поведения.

Отсюда, если исходить из условных критериев «социальной эффективности», и наиболее развитыми обществами следует признавать не социумы, достигающие наивысших успехов в некоторой специальной сфере (примерами чему и следует признать такие успехи как выход в космос, создание лучшего оружия и т.п.), но общества, провозглашающие принцип потенциальной доступности каждому любой возможности деятельности. Но что же именно и следует определять теперь уже возможностями «практической реализации» данного принципа? Подобный принцип, как это и происходило на ранних стадиях общественного развития, когда человек освоил возможности «культивирования», также предполагает свое культивирование, но теперь не разведения животных или посева сельскохозяйственных культур, но культивирование форм «свободной среды» для проявления членами общества своих способностей к позитивной деятельности. В частности, формами подобных практик и следует понимать, с одной стороны, разрушение социально-корпоративных и административных барьеров, и, с другой, политику своего рода поощрения «разделения труда» в пределах затянутых циклов экономической активности. В их числе можно отметить и те же меры запрета финансово-промышленных конгломератов или специальные формы поддержки оптового звена торговли, или, как это определялось в недалеком прошлом, формы защиты «прав комиссионеров». К данному же кругу поощрительных мер следует отнести и практику предоставления разнообразных скидок, бонусов, льготных цен на специфические услуги производственного характера или на стоимость аренды. Важно то, что общество здесь не доверяет способностям центральной или какой-либо отраслевой администрации в части ее способности решения проблем своего развития именно с помощью мер административного характера, и предпочитает поиск источников развития уже в свободной активности людей, занятых в специфических направлениях общественно-полезной деятельности (главным образом хозяйственной, но и не только).

Тогда мерой успеха некоторой структуры или агента внутри намеренно институционально оформленного «поля развития» и следует понимать специфическая функцию «сильная позиция» в обусловленной спецификой такого «поля» форме социальной деятельности. В области производства «сила» подобной позиции, что совершенно очевидно, и определяется характерной данному игроку способностью создания продукта наивысшей потребительской ценности (или, иначе, как теперь определяется, оптимального по условиям соотношения «цена – качество»). Благодаря этому социальное развитие и обретает ту дифференцированную форму, что и позволяет ему обращение именно многовекторной тенденцией совершенствования сразу множества сторон общественной практики, производимого посредством предложения членам общества неких новых или практически неиспользуемых ими возможностей, что тогда и создает возможность всестороннего развития экономики. «Силу» же подобной позиции, что и составляет собой подобного рода инновационное предложение и обеспечивает тогда именно та специфика предлагаемых продукта, услуги или метода, что и означает их выигрыш в конкуренции интересности перед вероятными альтернативами. Отсюда и самостоятельную тенденцию развития, прежде всего, и выбираемую «продвинутыми» обществами именно по внутренним мотивам, и следует видеть состоящей в свободе поиска наиболее интересных вариантов той или иной деятельности или предложении версий того или иного продукта. Самостоятельную «самоценностную» форму развития некоторого общества тогда именно и следует определять как потенциально обеспечивающую «развитие по всем направлениям», собственно и инициируемое благодаря предоставлению многим потенциальным «агентам развития» возможности предложения своих альтернативных решений в области некоей деятельности или производства продукта. При этом социальный интерес самих таких агентов по поиску возможностей развития будет предполагать и подкрепление условием социального значения гарантируемой им статусной функции «сильной позиции», например, посредством введения патентной системы, стабильности собственности или прямой поддержки со стороны общества, благодаря чему они могут располагать и большим объемом ресурсов для ведения деятельности. В таком случае и институциональные структуры общества здесь фактически будут занимать позицию «невмешательства» (хотя и «регулирования», и «стимулирования») в процесс освоения новых сфер и предметов активности. Отсюда и обществами с самоценностным (не компилятивным) развитием и следует понимать общества, именно и культивирующие массовые структуры инновационных тенденций. Напротив, общества, не прибегающие к подобному способу развития и приемлющие практику того или иного централизма в сфере инновационных тенденций, тогда и следует понимать обществами с компилятивным типом развития.

При этом вполне возможен и такой вариант общемировой картины социального прогресса, когда мир еще не мог знать ни одного общества с массовой структурой инновационных тенденций, когда в эпохи доминирования в общественных структурах компилятивного типа развития общественное развитие в целом и определял своего рода «случайный» порядок. И одновременно и явно «внесистемные» для подобного типа социального устройства не особо частые «прорывы» в развитии, все равно, раз уж они и происходили в одном из существующих обществ, то допускали и заимствование другими обществами. При этом нет нужды обращать внимание, что динамика развития при господстве подобных способов контроля инициативы существенно уступала динамике, обеспечиваемой в условиях массовости инновационного процесса.

Огл. Гедонистический мотив обретения могущества

Обстоятельный анализ проблематики социального развития также невозможен и в отсутствие отдельного анализа предмета утилитарного предназначения такой социальной возможности, чем и следует понимать господство. Здесь мы все же позволим себе оставить в стороне одно время явно избитую тему «эксплуатации колоний развитыми капиталистическими странами», поскольку не согласны с оценкой, признающей подобное положение только лишь «элементарной» схемой формирования социальных связей. Наш выбор тогда мы и остановим на ряде других вероятных иллюстраций, а именно, на трех: римской фискальной эксплуатации провинций, провозглашаемой нацистской идеологией концепции «порабощения народов» и основанном на «золотом оброке» испанском колониализме в Латинской Америке.

Итак, прежде всего и следует признать реальность существования обществ, ориентирующих их социальную практику на создание инструментов территориальной экспансии и удержания контролируемых территорий. При этом и населению метрополии здесь дано выступать в качестве в известном отношении «коллективного эксплуататора» (в случае Испании это не вполне верно), повышение уровня жизни которого, если не «беззаботное существование» как таковое, и обеспечивает отъем ресурсов у населения подконтрольных территорий. То есть здесь в основу тенденции реализации некоторых новых возможностей социальной активности и кладется мотив гедонистической жизненной беззаботности, достигаемой благодаря изъятию ресурсов, создаваемых вне некоторого общества. Однако и собственно задача контроля территорий, населяемых обществами, явно не всегда приветствующими подобное положение, так и возможность внешней конкуренции со стороны некоторого другого «общества – хищника» и вынуждают общества подобных метрополий к решению ряда специфических задач развития. Прежде всего, это задача формирования институтов завоевания и управления (и части последних – институтов «ограбления») и оснащение этих институтов необходимыми инструментами, в том числе и организационными, и техническими. Пример, буквально «напрашивающийся» в этом случае – это начавшаяся по окончании Второй Мировой войны «гонка вооружений», она также вписывается, пусть не во всем совпадая по своему исходному посылу, с практикой исследуемой нами формы социального развития.

Итак, как таковой основой доминирования метрополии над контролируемой периферией и следует понимать наличие «сильной армии, эффективной администрации и мощного вооружения». Каковы же пути формирования в стремящихся (или – провозглашающих такое стремление) к «жизненному гедонизму» обществах подобного рода как бы «вторичных» целей развития? Как именно идея «развязывания конфликта», собственно и порождаемая в подобной социальной среде, положим, в силу осознания условия «узости» жизненных обстоятельств и допускает обращение идеей развития средств агрессии и институтов эксплуатации? Неужели Вильгельмы II-ые сами приходят к мысли о создании мощного флота, прекрасно организованного Генштаба, пронырливой разведки, предварительной разработки плацдармов и лично инициируют акции убеждения подданных в необходимости требуемых издержек? Вполне вероятно, что именно здесь и следует говорить о возможности вызревания в обществах, с одной стороны, идеи невозможности выхода к новому состоянию жизненных стандартов, и, с другой, идеи решения проблем «уровня жизни» за счет привлечения сторонних ресурсов. Скорее всего, подобные идеи и позволяют закрепление в социальной среде именно в форме постоянно присутствующих мотивов социальных интересов. Но самое важное, что такого рода идеи закрепляются и в характерных элите представлениях о некоей специфической условности социального обещания. То есть в таких обществах, как правило, и управляемых посредством элитарных институций, элита рассматривает себя в качестве носителя подобного рода социальных обещаний и занята поиском возможностей их реализации. (Хотя здесь следует допускать и ту альтернативу, пусть в смысле интересующей нас задачи, и не столь существенную, когда элита способна культивировать не более чем иллюзию предложения «социального обещания».)

И тогда уже в ответ на провозглашение подобного рода «обещаний» в некоторых обществах, как бы «хорошо принимающих» подобного рода идеи, и формируется стремление к тому или иному способу экспансии, пусть не в виде идеи прямого присоединения территорий или ресурсов. При этом часто идею внешней экспансии и маскируют представления о внешних препятствиях некоей вполне обыденной деятельности, например, внешней торговле, инвестициям или, как мы помним по недавней отечественной истории запрету на активность «миролюбивых сил». Германия перед I-ой мировой войной «страдала» от множества препятствий росту ее богатства, - это и малое число колоний, и английское господство на море, и интриги против ведущегося ею строительства Багдадской железной дороги, и даже «нежелание» России предоставить ей некие земли под сельскохозяйственные фактории. На деле обеспечить интерес населения к подобного рода экспансионистским программам невозможно без связывания подобного рода внешнего направления экспансии еще и с идеей существенного повышения уровня жизни на основе ресурсного хищничества или расширения рынков. Кстати, фактически тот же самый тезис по-своему эксплуатировал и CCCP, объяснявший сдерживание внутреннего потребления необходимостью ведения гонки вооружений. Вот если бы был «искоренен империализм», то все ресурсы и позволили бы направление на «повышение жизненного уровня». Но все же следует обратить внимание, что предметом нашего рассмотрения именно и послужили примеры современных обществ, явно не склонных к безапелляционному провозглашению курса «грабительской политики», когда древнеримское и подобные ему общества просто демонстративно заявляли о наличии такого рода задач.

Но поскольку нас все же интересует проблема природы развития, то и наиболее существенной составляющей проблематики «социального гедонизма» мы склонны определять предмет характера развития, собственно и порождаемого подобными тенденциями. Скорее всего, в качестве целей развития здесь не только декларируются, но и напрямую определяются средства осуществления государственного могущества в международной сфере, прежде всего военные и политические инструменты ведения агрессивной политики. Общество убеждают в потере всякой перспективы его общественного прогресса без развития подобных структур и инструментов, от систем поголовной мобилизации до создания мощной отрасли «производства средств производства». Причем иногда подобные цели провозглашаются достаточно открыто, причем даже доходит и до того, что некоторое другое могущественное общество, например, Англия, будет объявлено источником непосредственной угрозы и мотивом потребности в противопоставлении ее морской программе и своей собственной, немецкой. И, как мы склонны определить, спецификой подобного рода «планов» и следует понимать манипулятивную природу, поскольку более взвешенное сопоставление с обществами, практикующими государственный нейтралитет, будет подтверждать лишь большую практичность выбора именно мирной формы развития. Мы не будем здесь касаться определяющих подобное развитие причин, коренящихся в факторе консервативности источников формирования элитарных слоев подобных обществ (например, собственно военизации прусского юнкерства), а лишь построим некоторую оценку. Развитие, ставящее собой целью получение благосостояния через развитие мощных внешнеполитических «средств добывания» (или – «контроля и удержания» – в случае CCCP), основывается на культивировании в таких обществах их правящей прослойкой гедонистических иллюзий, разного рода идей благосостояния или изобилия, наступающих в случае решения определенных задач внешней политики. А «гедонистические программы» и возможны лишь в случае культивирования стремлений, а последние и позволяют построение только на разжигаемой ненасытности…

Огл. «Точечный» формат развития на почве изоляционизма

Также следует признать возможность и существования обществ с такой постановкой цели развития, образом которых и следует понимать ту самую фольклорную собаку, которую «не тронь, и у нее не будет причин озлобления». Таковы общества, чьи политические тенденции и покоятся на осознании их слабости в сравнении с другими обществами, но и основанные на социальном порядке, предполагающем пусть и ограниченную, но «гармонию», и что ради сохранения такой гармонии и развивают такие же средства силовой активности, что и общества с гедонистическими иллюзиями. Но только в данном случае предназначение данных средств мыслится не в задаче экспансии, но в «обороне» от внешнего проникновения, пусть даже и принимающей активные формы. Картина современного мира тогда и позволяет определение таких наиболее ярких представителей подобной практики развития, как Иран либо Северная Корея, а в ретроспективе это, конечно, Япония эпохи Токугава, и, пусть и в меньшей мере, Цинский Китай.

Но что же именно и следует понимать характерной спецификой подобного «точечного» формата социального развития? Это, с одной стороны, развитие тех же самых силовых средств до стадии способности обеспечить «адекватность ответа» на внешнее воздействие, и, с другой, поддержание «привычного течения» обыденной жизни. Подобные представления о «размеренной обыденности» и предполагают в подобных обществах ту почву их вызревания, чем и следует понимать некие передаваемых в рамках традиции представления о благосостоянии, например, для современного Ирана это представления, относящиеся к последним годам шахского периода его истории. Поэтому в данном обществе и действует программа товарного субсидирования, когда каждый может позволить себе владение автомобилем на условиях не особо обременительных издержек по эксплуатации в силу искусственной дешевизны горючего. При этом вряд ли данная традиция способна воспроизводить такие составляющие современных представлений об уровне жизни как широкая мобильность или доступность информации или возможность изменения своей социальной принадлежности. В нашем смысле здесь нет ничего особенно интересного, скорее всего, мотивы защищаемого силовыми способами изоляционизма и следует искать в плоскости опасений членов такого общества в части утраты конкурентной позиции в случае вступления общественной системы в сообщество «открытого мира». Открытый мир, как и опасается подобное общество, и в таком представлении, как ни странно, присутствует и особая рациональность, непременно и будет представлять собой источник навязывания своих «правил игры» и потому непременно и поставит в положение «игрока второй линии». Поэтому такое общество и готово откликаться на призывы «не допустить» изменения своего миропорядка и принимать практику развития именно сфер, которые, по его ощущению, и помогают сохранению признаваемого им миропорядка. В данном качестве выступает не только тот же инструментарий силовых возможностей, но и система идеологической изоляции, основанная на агрессивных методах внедрения в сознание определенной мифологии. На этом, нам, пожалуй, следует завершить анализ всякого рода маргинальных практик развития и обратить внимание на культурную специфику именно в качестве «питательной среды» развития.

Огл. Возрождение БМВ «из руин» и общество «избытка механиков»

Общими усилиями и самого автора идеи «арийской расы», и всей враждебной ему коалиции, Германия по итогам II Мировой войны оказалась повергнута в прах, что отнюдь не помешало ее послевоенному экономическому возрождению. Существуют разные объяснения этого явления, в том числе и знакомое советскому человеку суждение, признававшее определяющим условием такого ренессанса «стремление американского империализма обрести себе союзника в виде германского реваншизма». А если перевести эту лукавую формулу на простой язык, то возрождение Германии было «куплено на американские деньги». Конечно, причиной какого бы то ни было исторического процесса невозможно объявить некоторый лишь единственный определяющий его фактор, и здесь как получение немецкой экономикой американских субсидий, так и ее связь с мировым рынком играли свою определенную роль. Но мы все же позволим себе указание и некоторой другой составляющей, и дабы понять природу подобного фактора, представим и некоторые примеры уже из современной немецкой экономики. Например, по информации вещающей на русском языке радиостанции «Немецкая волна», рост на немецком рынке стоимости труда, и, вследствие этого, и стоимости конечного продукта, ведет к следующему положению. Берлин расположен не так далеко от нынешней польской границы, и потому для берлинских гостиничных операторов выгоднее получать услугу стирки белья от предприятий соседней страны. Смыслом подобного примера и следует понимать специфику весьма существенного, если здесь и возможна подобная характеристика, «отставания» Германии по показателю дешевизны рабочей силы. Тем не менее, если судить и по названному источнику, и по некоторым другим данным, Германия не теряет, несмотря на фактор «дорогого» труда, привлекательности для желающих создавать здесь новые промышленные предприятия. Конечно, это главным образом машиностроительные и другого рода предприятия, нуждающиеся в квалифицированном персонале, а причина проста: нигде, кроме как в Германии не существует такого достатка квалифицированных механиков. Получается что, несмотря ни на что, специфические «культурные особенности» населения именно и следует характеризовать как существенный и ничем невосполнимый экономический ресурс.

«Козырем» рекламного арсенала пропагандистской машины немецкого государства можно признать и другой пример. После окончания Второй мировой войны известная авто и мотостроительная компания БМВ согласно решению оккупационных властей подлежала фактической ликвидации. Она полностью потеряла четыре предприятия в восточной части Германии, занятой советской армией, а мюнхенское предприятие, единственное оставшееся в западной Германии полностью утратило станочное оборудование, конфискованное американской администрацией. Тем не менее, компания существует и сегодня и экономически процветает. Дело в том, что источником возрождения фирмы БМВ и послужило сохранение квалифицированного коллектива, сумевшего, начав с предоставления услуг автосервиса, возродить и выпуск готовой продукции. Адресные тенденции развития, как, в частности, то же самое развитие машиностроения, невозможны без укоренения на некоторой «почве» традиций определенной культуры. Существование же последних невозможно без их поддержки со стороны всего общества; склонность общества к сохранению и развитию определенных форм и элементов культуры тогда и следует понимать основой эффективного развития определенных форм деятельности. Иногда подобного эффекта общество способно достигать при помощи гражданских институтов, наиболее характерные примеры этому можно найти в истории государств с английской правовой традицией; в российской истории такую миссию во многом исполнял абсолютизм, поддерживая учреждения практического и художественного образования и выступая заказчиком инфраструктурных проектов и приобретая полотна и спонсируя литературное творчество. Поэтому та самоопределяющаяся в смысле поиска целей развития форма свободного развития, о возможности которой мы сказали выше, в самой своей действительности и опирается на почву уровня культуры, собственно и лежащей в основании определенных направлений социального развития. Собственно объективный характер подобной зависимости и следует понимать причиной правомерности идеи, признающей невозможность волюнтаристского навязывания какому-либо обществу определенного способа развития, общество и следует видеть принимающим лишь такой порядок развития, что и находит поддержку в присущем данному обществу культурном «потенциале».

Огл. Заключение

Мир земной цивилизации и позволяет признание совокупностью обществ, потенциально приспособленных к принятию той или иной практики социального развития. Мы очертили здесь то многообразие подобных практик, если и позволить себе пренебрежение некоторыми деталями и исключение архаичных форм, что и позволяет признание исчерпывающе подробным представлением их допустимого разнообразия. Например, это некая, хотя и обойденная нами вниманием, но все же упоминаемая форма случайного поиска предметов развития, далее компилятивная форма, форма, построенная на гедонистически подкрепляемом стремлении к обретению могущества, или форма, замыкающая общество в рамки изолирующей традиции, и, наконец, свободное развитие на основе конкуренции в непосредственно сфере выбора целей развития.

Как можно заметить, средством воплощения результата наших размышлений и послужила некая классификация. Но в какой именно мере «рубрикам» или позициям данной классификации все же свойственна строгость, и следует ли понимать правомерной теперь уже и идентификацию отдельных обществ посредством собственно и определяемых в нашей классификации позиций? Скорее всего, далеко не всякое отдельное общество и следует понимать допускающим отождествление посредством приложения к нему выработанных нами характеристик. Так, те или иные общества в некоторых направлениях развития могут следовать только путем компиляции, когда уже в некоторых других направлениях и выступают в качестве формирующих тенденции, собственно и определяемые нами как принадлежащие к числу порождаемых «гедонистическими мотивами». Или – общество может достигать и высшего, как мы определили, формата «свободного» развития, но при этом оставаться ограниченным в своих размерах, что и следует понимать причиной вынужденного копирования им целей развития или заимствования готовых стандартов у более масштабных национальных обществ. То есть применение созданной нами классификации не столь легко и просто как, возможно, этого хотелось и нам самим, но и сама по себе возможность выработки пусть не окончательно строгих принципов понимания характера определения целей развития способна пояснить многие аспекты зарождения условий тех или иных исторических процессов. Во всяком случае, нам бы хотелось надеяться на создание благодаря нашему анализу вполне реальной возможности определения, уже на основании в известном отношении и формальных критериев, тех источников, что и формируют представления некоторого конкретного общества о целях его развития.

12.2008 - 12.2016 г.