Философский материализм странным образом не чурается и манеры такого истолкования психики, что не предполагает и попытки построения системы категорий, определяющей различные формы ее функционирования. Напротив, в более выгодном свете здесь заявляют о себе отдельные формы философского идеализма, чьему пониманию психической активности или персонализации дано знать построение равно и на базе особенного категориального аппарата. Принятие во внимание подобной специфики и позволит нам постановку вопроса о возможности определения своего рода «стандарта» одной из таких категорий, в данном случае - категории «сознания», когда обязательное соблюдение таких требований будет позволять обращение подобной категории равно и «рационально обоснованной нормой».

Тогда само существо определенной выше постановки задачи и породит выбор такого начального этапа поиска ее решения, как оценка баланса между «миром психического» вообще или, другими словами, миром или сферой биологического интеллекта и характеристиками сложности, отличающими те содержательные формы, что принадлежат данному миру. А здесь если уделить внимание ряду других сфер действительности, то им выпадает предъявить и различного рода структурную и комбинационную специфику, те же гомогенность и негомогенность, монотонность и немонотонность, а равно и «особые случаи» немонотонности или негомогенности. Тогда дано ли такому разнообразию форм построения допускать его перенесение и на формы обустройства психики? Скорее всего, психика равно не исключает воплощения в различных формах организации, в том числе, проявляя различия и в такой специфике, как свойство допускать или же одну однообразную или, напротив, равно и характерно различную реакцию на тот же самый раздражитель. В таком случае нам и подобает уточнить задачу первого этапа нашего анализа теперь уже как предполагающую обретение облика задачи определения предмета, что именно следует расценивать как основу как таковой типологии психического - структурное или функциональное упорядочение?

Чтобы получить ответ на поставленный вопрос нам в первую очередь следует прибегнуть к одной возможной аналогии - мы располагаем двумя физическими телами, где одно заполняет гомогенный субстрат, другое - некая комбинация материалов, одно - чистый металл, другое - сплав. В этом случае если оба тела будут допускать признание их функциональной идентичности, то допустимо ли их отождествление и равно же как «фактически идентичных» формаций или условностей? Характер ответа на подставленный вопрос и дано определять такому любопытному условию, как характеристика глубины детализации функциональной возможности. Положим, по удельной калорийности мучной пирог и шашлык полностью идентичны, но, естественно, они различны по своему составу. Если нам потребны калории, то, по существу, не столь значим выбор определенного блюда, но если нас беспокоит проблема компенсации физиологических ресурсов организма, то такой выбор следует расценивать и характерно существенным. Причем здесь некая параллель возможна и в отношении функционала психики. Положим, гигантскому кальмару присуща способность цветного зрения, недоступная и отдельным позвоночным, включая животных, наделенных сложной нейрофизиологией, таких как домашняя собака. Но позволяет ли функционал цветного зрения гигантского кальмара создание им тех сложных картин, что и формируются сознанием высших млекопитающих, или же зрение кальмара и вознаграждает его лишь тем потенциалом, как различение характеристик палитры только лишь крупных фрагментов зрительных образов? Насколько именно присущая кальмару способность различения цвета и позволяет совмещение с характерной лишь высшим формам психики способностью квазистатического зрения? Пониманию нами существенного смысла постановки такого рода вопросов и дано обратится следованием допущению, определяющему в значении недостаточно существенной и нечто не сопрягаемую с развитой сознательностью не более чем узконаправленную психическую функцию. Напротив, на наш взгляд, как «меру эффективности» психической функции и подобает расценивать как таковую ее «открытость для взаимодействия» с другими специализированными психическими функциями.

Если все это так, то характеристика «сложности» организации психики в любом случае это характеристика нечто «характерной формы» сложности, и если некая модель сознания предполагает его понимание вне слияния в сознании нечто «букета» сложных специализированных форм организации психики, то ей дано видеть сознание лишь некоей специфической функцией. Причем важно, что для функции вообще не исключена и специфика «сервильной» или «привходящей» некоей сложной функциональной формации, тогда уже обретающей способность и некоей сложной реакции лишь при использовании такой вспомогательной функции. Другое дело, что если в случае его истолкования с такого рода позиций сознанию и дано допускать отождествление как «определяющему самоё себя» или же и таким источником активности, что уже практически полностью мотивируется внутренне вызревающими побуждениями, когда оно равно же позволяет наделение и спецификой в известном отношении принципиально антиредуцентного. А тогда если в последующем развитии подобного рода «логики» сознанию дано обрести и отождествление как нечто индифферентному по отношению адресата проявляемой им активности, поскольку тогда ему дано допускать признание и ограниченным рамками в известном отношении «поддержки» некоей способности, то оно и обращается явно «простым», допускающим размещение на «простом» носителе. И одновременно согласно той же «логике» сознание утрачивает и какую-либо значимость теперь и в части присущей ему специфики самодостаточного источника прихотливой реакции на внешнее окружение. Таков тот логический парадокс, чему и дано сопровождать любую из проекций, собственно и предполагающих понимание сознания источником, началом или «корнем» неразнообразного содержания. Рассуждающих в формате подобного рода «реализма» странным образом и выделяет курьезная «логика» несомненного логического парадокса, собственно и определяющего сознание наделенным такого рода странной спецификой, как признак «интересности по причине сложности, воплощенной в несложности».

Отмеченный нами парадокс и подобает расценивать как специфическое отличие любой той возможной схемы, что всяким образом прибегает к «нераспространенной» трактовке сознания, однако далеко не каждой подобного рода схеме дано обнаружить и такую особенность, как низведение образующего ее рассуждения к столь утрированной логической несовместимости. Такие схемы, предпринимая любые попытки ухода от прямых вариантов парадоксальной реализации, различными путями пытаются скрыть преследующие их парадоксы равно же и за счет развития определяющих их принципов, что и означает задание неких ограничений «по достаточности». То есть - таким попыткам и дано означать представление сознания не просто «не более чем функцией», но и той модификацией подобной схемы, что уже низводит сознание и до уровня некоей комплексной способности психики представлять собой внутренне обусловленную практику контроля и управления проявлениями поведенческой активности. Подобная точка зрения - она же и признание наличия сознания не у окончательно примитивных, но, в этом случае, и у животных с достаточно сложной биологией, наподобие рыб или земноводных. Если живое существо обладает способностью формирования субъективных качеств или, на языке новейшей философии, «квалиа», то оно в данном представлении и допускает отождествление как располагающее сознанием. Казалось бы, формирование образа, составляющего собой «бытующее переживание» уже непременно сложнее, нежели чем признак не более чем «векторной» схемы воспроизводства некоторой функции, но, тем не менее, и такую способность не следует определять обеспечивающей объем возможностей, равноценный потенциалу, достаточному для порождения такого признака способности сознания как мета-способность «внутренне обуславливаемой» сложности отклика. Если для некоторой организации психики формация «образа» и сохраняет значение не более чем средства, обеспечивающего, благодаря соотнесению с другими образами не более чем задание статусной очередности проявления реакции, то здесь возможна фиксация и не более чем подчинения некоей функции управлению со стороны некоторой другой функции. Подобного рода психика, хотя она и обнаруживает сложный порядок вызова реакции, но, тем не менее, сохраняет и в качестве источника подобного порядка всего лишь формальную последовательность вызова реакции, собственно и предполагающую не более чем процедуру опроса нечто «псевдоравновеликих» раздражителей. Более того, если попытаться реконструировать систему связей выходящего на подобное предсознание «пространства раздражителей», то самого такого предсознания уже достаточно для воспроизводства практически каждой из множества функций, замкнутых на данного носителя «генеральной» психической функциональности, что и подлежат вызову согласно придаваемого им статуса, считываемого посредством приложения некоего формального алгоритма. Отсюда и дано следовать выводу, что способности синтеза образа еще никоим образом не дано составлять собой достаточное основание для различения за исполняющей такой синтез психикой и какого-либо реализуемого в ней сложного начала самодостаточности. Наличие такого рода «предсознания» - оно равно же и наличие некоей фикции внутренней сложности, собственно и порождающей в наблюдателе иллюзию ее подлинной сложности по причине наличия в данной системе тогда же и некоего «непростого» порядка реализации алгоритма вызова реакции. В данном случае сложности проявления отклика вряд ли дано придавать и какое-либо иное качество подобной системе, всего лишь «несколько улучшенной» в сравнении с системами, располагающих лишь функционалом простейших «изолированных» или обособленных реакций. Сложным реакциям подобного рода систем так и дано сохранять специфику простейших форм реакции, но, в таком случае, лишь подлежащих исполнению посредством приложения сложного алгоритма «отбора функции».

Некоей иной возможностью в известном отношении «прямолинейного» истолкования предмета «сознания» правомерно признание и такого представления о сознании, что допускает обретение посредством констатации его «присутствия как явления». В известном отношении «основание» такого рода идеи дано составить не просто представлению о способности формирования некоей реакции, но и такой специфической редукции подобной способности, что низводит и самоё такую способность к тому примитивному самопроецированию, что приемлет отождествление последнего в специфике «самоуглубления». Если исходить из подобной трактовки, то и простейший «клубок» эмоций любым образом следует понимать как достаточный для выхода на уровень «осознанности», что и низводит сознание пусть не до уровня психических способностей холоднокровных представителей фауны, но до уровня, наблюдаемого у разъяренного быка. Бык непременно «сознает» себя или обиженным, или потерявшим права доминирования на некоей территории, и такого рода проявляющиеся в его психике «аффективные реакции» эта точка зрения, если не исключать и логической пролонгации ее начальных посылок, уже расценивает как равнозначные наличию «сознания». Конечно, установкам, принимаемым в подобной схеме, уже дано предполагать не какой-либо порядок «прямой» логики действия такого рода системы, но равно и порядок действия «логики пределов», отделяющей сложный, но все еще формальный алгоритм возбуждаемой психической реакции и самоощущения, непременно же исходящего изнутри. Бык здесь явно не чужд и некоего «сознания самоё себя» включая и отождествление самого себя субъектом зреющего конфликта, но представляет ли собой подобного рода ситуативно порождаемая субъектность равно же источник и ассоциативно независимого постоянного отождествления себя в себе же и присущем субъектном качестве? Тут, насколько нам дано судить, очевидное несовпадение актуальной формы субъектности и субъектности вообще и следует определять не иначе, как некую сложную проблему. Но если опыт и позволяет выявление связи разъяренного состояния быка и не более чем набора привходящих обстоятельств, то здесь и подобает констатировать не более чем случай следования алгоритму, пусть необычайно сложному, но предполагающему и функционал формальной стимуляции.

Важно и то, что ничто не мешает распространению подобного рода квалификаций и непосредственно на человека. Если у кого-либо понимание самоё себя и коренится в комплексе представлений о привходящих обстоятельствах, то он на фоне соответствия подобному уровню способностей не будет позволять признания истинным обладателем самосознания. Или - вряд ли присущее кому-либо осознание собственных успехов или просчетов уже следует определять и равно как источник глубинного и самовыделяющего самоотождествления.

Еще одной возможности укоренения сознания в чем-либо, не иначе, как явно элементарном равно дано исходить и из нечто комбинации, соотносящей сознание с занятием эгоистической позиции, в том числе, и таких позиций как «потерпевший» и, как уже ее закрепил в нашей речи и тот же новояз, позиции «выгодоприобретатель». Такого рода подходу и дано предполагать отождествление сознания как таковой способности распределения содержания случая согласно запросу или установке эгоистического «внутреннего». И тогда логической ошибкой подобного рода принципа «изначальности эгоизма» и правомерно признание нечто условия, непременно «лежащего на поверхности». Если не следовать обиходной ориентации на «мир незамысловатого случая», и относить к числу подлежащих подобной схеме и форму сложной ситуации, когда участнику событий не очевидно условие выгодности, например, когда он сталкивается с фактом своей же неспособности предсказания последствий, то такому условию дано и воспрепятствовать в определении им приоритетной стратегии поведения. Здесь скорее видению кем-либо подобной ситуации и дано принять формы отказа от ее оценки сквозь призму эгоистической проекции, с вполне возможной заменой на определение такой ситуации как элементарно «неинтересной». Казалось бы, подобному примеру и дано обратится свидетельством практически полной культурной зависимости эгоизма, но справедливости подобного вывода все же дано распространяться лишь на специфический формат событий, собственно и определяемых эгоизмом заинтересованности, и не охватывать собой обстоятельства равно и проявления «эгоизма нейтралитета». Собственно проекцию или интенцию «мне все равно» и не следует расценивать как просто проекцию «все равно», но непременно следует определять равно и как проекцию «все равно» «для меня». В этом случае уже существенно и нечто условие, что исключительно в случае выбора теперь уже не внешней установки или задачи, но, напротив, и некоей «фигуры эгоизма» субъект и позволяет обращение собственно субъектом, то есть носителем активности, непременно наделенным способностью задания для себя равно и специфики субъектных начал самоутверждения. Отсюда «эгоизм нейтралитета» и следует определять в качестве одного из адресатов выбора одной фигуры или порядка самоутверждения в ущерб другой; «эгоизм нейтралитета» как таковой и состоятелен лишь в способности расчистки дороги эгоизму активной позиции, но, в таком случае, и он, но не прямо, равно позволит и обращение культурной производной. Именно поэтому и отождествление способности «сознания» с функцией выражения эгоизма следует понимать ошибочным в силу и как таковой ее специфики позволять задание посредством некоей предустановки.

Если наш анализ целого ряда возможных допущений и расценивать как подобающее основание для признания явной неприемлемости различного рода упрощенных трактовок природы сознательности, то - что именно подобает характеризовать равно и как некие «сложные способы» определения такого рода природы? Здесь удовлетворяющим нас исходным пунктом отождествления «сознания» в его качестве проявления сложно выраженной интеллектуальности мы и позволим себе определение нечто способности, что подобает характеризовать как нечто особенный порядок межситуативного переноса. То есть - в этом случае биологический интеллект уже располагает возможностью оперирования не только актуально заданным, но и опытом «в широком смысле», связями, не только принадлежащими фиксируемому в настоящий момент потоку воздействия, но и связями, в известном отношении «расширяющими» «ассоциативное пространство» такого потока.

Но тогда и как таковую обстоятельную характеристику такого рода способности равно же подобает выразить посредством предложения и формального определения. Или - под межситуативным переносом и подобает понимать наличие нечто способности, проявляющейся у некоего агента, вовлеченного в некую текущую ситуацию, к его же самоотождествлению равно и в статусе действующего лица некоторой прошлой ситуации. Альтернативой такого рода отождествлению или «узнаванию», или, другими словами, неким еще «досознательным» форматам интеллектуальности и правомерно признание функции полного освобождения памяти от удержания отличительных черт случившегося, непременно и завершающую собой любой случай вовлечения некоего участника во всякую «текущую ситуацию».

Принцип, заданный посредством предложенного здесь определения фактически и утверждает, что живые существа, чья биология еще не вознаграждает их способностью межситуативного переноса, и следует определять как вовлекаемые в их жизненные ситуации лишь непременно в пределах текущей ситуации. Если некоторое животное, положим, змея, бросается на кого-либо наступившего ей на хвост, то такие действия для нее не означают некоей склонности к проявлению удвоенной злобы в случае, если случаю угрозы ее хвосту дано представлять собой и некий «повторный случай». Для змеи определенно безразлично, как и в каких отношениях мог состоять с ней угрожающий ей некто, поскольку ее психика полностью исключает возможность обращения к картине происходивших ранее с ней событий. Мы здесь откажемся уточнять, присуща ли эта специфика собственно змее, хотя известно, что «короткая память» - характерная специфика земноводных, нам лишь существенно, что психика, даже при достаточном развитии способностей перцепции, пока она не обретает способности удержания в памяти картины прошлых ситуаций, уже определенно не позволяет отождествления и как несущая функционал сознания. Как именно память прошлых ситуаций представлена в психике тех или иных животных - вряд ли каким-либо образом проблема философского анализа, поскольку она и не иначе, как проблема конкретной биологии.

Далее в связи с предложенным выше определением нам не избежать попытки и условного подъема «вверх по лестнице» животной интеллектуальности. В частности, явно возможна постановка на некий уровень развития сознания, прямо «наследующий» нашедшему свое описание, и такого хорошо известного животного как лошадь. Психике лошади и дано вознаградить ее способностью запоминания, даже «заучивания» команд управления, но при этом лошадь странным образом все еще «путается» в проявляемой ею «привязанности». Подобная особенность лошади и обращает ее столь привлекательной конокрадам, поскольку лошадь явно лишена способности различения хозяина от всякого взбирающегося на нее седока. Лошадь, если и позволить себе подобное предположение, отличает лишь память на используемые для сигнализации раздражители, но у нее явно отсутствует способность выделения обстоятельств подачи таких сигналов и различения отдельных источников сигналов. Равно присущую лошади способность различения сигналов дано выделять и специфическому состоянию «абстрактности» подобного различения, что проявляется и в эффекте «использования просодии», когда подаваемая лошади привычная команда в виде нецензурной брани позволяет замену и на некий тонально-музыкальный аналог (пример И.А. Мельчука).

Тогда дабы избежать ненужной с философской точки зрения детализации, вполне вероятно, что, минуя посредством подобного шага и несколько ступеней развития психики, нам следует перейти к попытке сугубо отвлеченного анализа равно и поведения собаки. Естественно, что собаке, в сравнении с существами «более примитивной нейрофизиологии» дано обнаружить куда более дифференцированную и сложную функцию «памяти на ситуации». Собаке любым образом присуща неоднозначная мотивация совершаемого поступка, когда, с одной стороны, ее поведение отчасти подобно поведению лошади, сохраняя черты «автоматизма» реализации памяти (узнавания) в виде нередких случаев неразборчивости, и, с другой стороны, ее поведение дополняет и наличие «кумулятивного» функционала узнавания, когда ей доводится постепенно привыкать к признанию чужого «своим». Кроме того, нам все же следует позволить себе и некую вольность, отказавшись от поиска предлагаемых наукой дефиниций, и использовать прием представления эпизода и из художественной прозы. Конечно же, это иллюстрация в виде одного из похождений небезызвестного Швейка, укравшего собаку полковника. Тогда если принять за чистую монету те моменты, что заключал собой данный эпизод, то украденный Макс сначала рычал и сердился, но потом привык и признал своих новых хозяев, признав за собой и новую кличку Рекс. Но уже при случайной встрече на площади со старым хозяином полковником собака таки вырвалась из рук поручика Лукаша. Вполне вероятно, что отличительным признаком психики собаки и правомерно признание такой специфики, как «глубина закрепления ассоциации», влияющей не только лишь на устойчивость, но и на «тонкость» воспроизведения, тем или иным образом собственно и закрепляющего межситуативный перенос, откуда по заданным нами критериям собачью психику и подобает определять как наполненную «сознанием».

Далее мы предпочтем перешагнуть еще несколько ступеней условной «лестницы» развития психики и представим наше понимание теперь и ряда особенностей психики приматов. Здесь мы позволим себе ограничиться принятием постулата, из которого следует, что приматам в ограниченной степени уже присуща способность к фактически полномасштабному межситуативному переносу. Но характерной особенностью приматов все же следует понимать и в известном отношении избирательное использование данной функции, что, например, и следует из их способности к притворству, когда вместо злобы они внешне готовы обнаруживать признаки безразличия или холодности, что никак не характерно собакам, куда более прямолинейным в присущей им моторности. Но приматы, запоминая обиду при удобном случае способны отомстить обидчику. В отличие от приматов, собаке все же характерно построение в ее психике любым образом формализованной, но не динамической иерархии: если она и признает кого-либо доминирующей особью, то она чуть ли не в любом случае будет следовать здесь и тактике покорности.

Но на подобных, вряд ли необходимо полных соображениях мы, все же, позволим себе оборвать рассмотрение предмета интеллектуальных способностей «братьев наших меньших» и перейти к предмету человеческого интеллекта. Человеческую психику тогда и подобает определять не просто вознаграждающей возможностью межситуативного переноса, но предоставляющей и такую существенную возможность, чем уже правомерно признание селективного или предполагающего наложение неких правил использования такого рода функции. Человека явно отличает возможность ведения внешне кажущейся приятной беседы с неприятным собеседником, и действительный характер его отношения к данному собеседнику тогда можно определить равно и посредством вызова прямо не раскрывающихся реакций, например неискренности, натянутости и т.п. У человека имеет место не просто некое узнавание, но равно же и «управляемая» форма узнавания, способность не просто отслеживания фактуры ситуации, но и вторичной фактуры «специфики вовлечения» в развитие ситуации. Человек также не лишен и способности поиска не просто возможностей использования неких данных о данной группе выстраиваемых им отношений, но и наложения на как таковое подобное использование равно же и формализованной трактовки как такового условия «межситуативного переноса». Равно человека дано отличать и способности не только удержания в памяти некоего знания, но и различного рода ситуаций употребления им подобного знания. Человеку любым образом дано располагать и памятью на ситуации удачного или неудачного извлечения известного ему знания в случае совершения поступка, трансляции в коммуникацию или каких-либо иных вероятных употреблениях.

Потому человека и подобает расценивать не просто как носителя нечто «опирающегося на ресурс памяти» интеллекта - качество обладателя подобного рода интеллекта отличало и животных, - но и как обладателя функционала памяти, позволяющего удержание не просто контура поступка, но равно и контура применения собственного интеллекта. Если животные и позволяют расценивать их как «сознательных» в части осознания неких фактов собственной биографии, то человека уже дано отличать сознательности не просто в части способности осознания фактов его биографии, но и в части построения собственной когнитивной летописи. Если животные не иначе, как ограничены в их интеллектуальной способности теми же качествами осознания наличия, предъявляемого им действительностью, то человек благодаря осознанию им качества решений и обращает свой собственный интеллект и своего рода системой «моделирования наличия». Если животное очевидным образом ограничивается лишь осознанием собственного эгоизма, то человек уже некоторым образом осознает и специфику собственной психики, как и ограниченность присущих ему эгоистических устремлений в части некой «дозировки» всякой проекции, собственно и предполагающей обращение на внешний мир. Кроме того, как таковому подобному пониманию дано предопределять возможность и некоторого числа далеко идущих выводов, в том числе и определения в качестве условного «истока» этики нечто способности определения истинной цены эгоистических интересов. Однако и рассмотрение подобных предметов явно будет обращать наш анализ уже на некую смежную проблему, и нам тогда вновь следует вернуться на определяющее его магистральное направление.

Тогда не помешает и подытожить на том, что основной результат настоящего анализа и есть построение шкалы, где одна из ее позиций, а именно возникновение способности к «межситуативному переносу», и предполагает отождествление как некое существенное основание, откуда и берет начало развитие способности наложения на поведение некоей сугубо внутренней проекции. Как таковой подобной способности и дано предполагать признание уже как той непременной особенности, что следует расценивать равно же и как указание на наличие сознания. Однако подобное представление все же следует определять как не исключающее и известного недостатка - практической невозможности проведения на такой основе далеко идущего логического анализа понятийных практик, связываемых с употреблением понятия «сознания» в повседневной, научной и философской коммуникации.

08.2010 - 04.2021 г.