Философия, если сегодня ей и доводится решать задачу построения теории восприятия, непременно обращается к выбору некоей принимаемой за основу модели. Конечно, современный этап развития познания допускает признание в качестве подобного основания и заимствуемую на стороне готовую схему, когда на долю философии и остается лишь решение задачи осмысления и обобщения таких условностей или формаций, как теория и структура эмпирической области, уже выстроенных такими направлениями познания, как научные дисциплины психология и нейрофизиология. И одновременно альтернативой заимствованию внешней схемы и следует понимать продолжение философской традиции, и допускающей в определенном отношении «замкнутую» форму осмысления феноменологической картины условий и реалий процесса восприятия такими, какими они и предполагают понимание либо в пределах философски обобщенного истолкования, либо, кроме того, и в практике «наивного опыта».

Тогда если оценить характерные особенности первого названного нами варианта выбора подлежащей решению задачи, то здесь просто невозможны сомнения в такой очевидной специфике подлежащей философскому осмыслению внешней схемы, как синтетическое построение всех тех формаций и условностей, что и предполагают перенесение в корпус философских представлений из корпуса представлений названных нами наук. То есть подобные представления, теперь предназначенные и для философского осмысления, непременно и следует понимать представляющими собой комбинации или ассоциации изначально обособленно исследовавшихся конкретными науками отдельных реакций или функций высшей нервной деятельности. Связи и отношения еще никоим образом не самостоятельно философской, но лишь допускающей привнесение в философию условной «психологической модели» восприятия и следует видеть формами различного рода связей синтеза элементов психической активности, чье условное «фундаментальное начало» и образует способность формирования реакций на первичном здесь уровне клеточной структуры организма. (Мы в нашем разговоре для простоты картины и позволим себе обойти вниманием определенное число более изощренных и «изящных» решений, в том числе, и идею подхода, исходящего из возможности построения универсальной философской теории информационного взаимодействия.)

Существо же альтернативного варианта выбора, а именно, попытки реализации философией самостоятельной программы исследования функции восприятия, вполне вероятного посредством некоего «феноменологического» осмысления когнитивных явлений, тогда и составит собой некая неполная определенность, точно таким же образом ожидающая и подобающего исследования. То есть именно в случае реализации философией самостоятельной программы изучения функции восприятия явно и не следует ожидать возможности какого-либо простого ответа на вопрос - совершается ли здесь синтез, практически аналогичный, предполагаемому «психологической» программой, или философия формирует все же некоторое свое собственное концептуалогически и парадигмально целостное «измерение»? Именно здесь и следует понимать невозможным определенную оценку, предполагает ли «внутреннее» решение самой философии своего рода «диверсификацию» ментального функционала, или, даже в какой мере исключающей вероятные противоречия и следует понимать рисуемую философией картину, изображающую ее философское понимание условного когнитивного «пространства». Собственно предмету результатов, непосредственно и получаемых философией в процессе «самостоятельного и независимого» исследования предмета когнитивной способности и места функции сознания в бытии и посвящается настоящее эссе.

Тогда если некоторая критика и позволит себе определение поставленной нами задачи уже в качестве принадлежащей кругу историко-философского опыта, то нам определенно и следует заявить наше несогласие с подобной явно пренебрежительной оценкой. Реальную картину развития всякой философской интерпретации непременно и следует определять как осмысление процесса перехода от осознания некоторых начал к этапу образования определенного инструментария понимания и выработки детерминант, например, используемых идеалистической философией для защиты ее позиции в споре с извечным философским оппонентом материализмом. Материалы одной такой дискуссии, где роль нашего оппонента любезно взял на себя С. Рычик, заявивший о своей приверженности предлагаемому философским идеализмом пониманию, и где он принял на себя обязанность защиты тезиса, указывающего на «особую значимость» «концепции образа» перед прочими философскими интерпретациями и образовали собой основу настоящих размышлений.

Здесь в предварительном порядке лишь необходимо пояснение, что употребляемые в данной работе понятия «образ», «представление» и «образное представление» и допускают отождествление на положении имен практически той же самой сущности.

Начать же настоящий анализ следует прояснением некоторого аспекта, казалось бы, полностью постороннего для рассматриваемого здесь предмета. Характерное философскому идеализму понимание природы образа и следует определять неразрывно связанным с постулатом «образ есть то, что присуще сознанию, но не хранится в мозге». Иными словами, «если бы образ хранился в мозге, – найти его там не составило бы труда при любой операции трепанации черепа» – именно в приведенных выражениях наш оппонент и определяет занятую им исходную позицию. «Образ» в подобном отношении и следует определять репрезентирующим нечто, полностью разотождествленное с составляющей собой его носитель дискретной структурой материальной природы, отчего он и обращается сущностью, вовсе не предполагающей совместимости с материальными формами воплощения.

В разъяснении существа данного положения идеалистической концепции нам и поможет следующая контраналогия: положим, состав группового портрета непременно позволяет выделение отдельных фигур, и тогда каждая из выделенных фигур, представляя собой «живописный образ изображенного человека», тем не менее, будет предполагать соотнесение и с дискретным элементом материальной природы «геометрический фрагмент полотна картины». Собственно приведенный пример явно и позволяет допущение, что структура мысленной ассоциации «живописный образ» и предполагает, хотя и далеко не простое, отождествление элементам дискретизации материального носителя, собственно и размещающего источник такого образа. Другое дело, что для мыслимого в философском идеализме концепта «образ сознания» всякая материальная дискретизация через посредство носителя и позволяет признание категорически невозможной. Для идеализма даже и такой функционал детализации, как разбиение по факторному признаку, ассоциация с тем обстоятельством, что «знание о температуре молока сохраняет одна структура мозга, а распознавание запаха этой жидкости обеспечивает другой отдел мозга», тоже будет допускать признание принципиально невозможным.

Не углубляясь в рассуждение о предмете того, что именно философский идеализм и склонен квалифицировать в качестве оперирующей образами системы, мы все же позволим себе допущение, что в его понимании обрабатываемый образ соответствует не частям такой системы, а всей неизвестной нам системе как таковой. Понимание философского идеализма уже посредством данного постулата исключает для себя возможность описания некоторого ряда известных психологии феноменов, определяемых там как «конкуренция стимулов» (1, с. 97 – 100). Построение подобного описания невозможно именно потому, что обрабатывающую образы систему идеализм именно и определяет на положении системы «нераздельной организации» деятельности.

Возможно, идеалистическая философия потому и тяготеет к рассмотрению ментальных процессов на положении изолированных, что она и следует мысли о замене схемы, рассматривающей функционал связей данных процессов уже на некоторую куда более иллюстративную схему? Конечно, подобная схема явно возможна, и одной из ее непременных версий и следует понимать истолкование когнитивного акта именно в качестве в известном отношении «исключающей всякое расчленение» реальности, иными словами, его прямое понимание действием, не наследующим ни деятельности, ни действию, и не формирующим деятельность. Концептуально подобное представление и предполагает существование «одной, простой, дискретной» реакции, собственно и представляющей собой когнитивный акт, не подверженный воздействию и тех же самых смежных актов, и не подверженный воздействию и специфики тех же «аппаратных средств» его реализации. То есть подобное представление и характеризует природу когнитивной активности не более чем природой отдельного и обособленного «акта выделения» образа. Или - такое представление и понимает когнитивную активность своего рода «потоком» специфического толка спонтанно складывающихся событий, непременно и обнаруживающих по отношению собратьев свойство своего рода «абсолютного отталкивания», и чьи условия онтогенеза непременно очерчивают границы собственно «акта совершения» события. Иными словами, в представлении данной концепции когнитивный акт и обращается нечто не более чем изолированным когнитивным «выбросом». Хотя в развитие этой мысли и следует подчеркнуть, что философский идеализм и рассматривает в подобном ключе лишь выделение образа как случай образования понятия перцептивной природы, но никак не образование понятия рефлексивной природы. Собственно говоря, именно основание в виде подобного рода условия «атомизации» когнитивных явлений перцептивного ряда и позволяет идеализму согласие с принципом, что мир непременно «далек» от человека (всякое наше «данное» о мире и представляет собой всего лишь «наше представление»). Или - именно идея подобной «атомизации» и позволяет философского идеализму категорически не принимать ту посылку, что человека и отличает способность удаления от мира в целом как объекта его познания на «разные когнитивные дистанции». Однако, увлекшись здесь анализом хотя и важной, но и всего лишь «одной из» посылок нашего последующего анализа, мы несколько отвлеклись, и потому нам следует развернуть анализ уже в основном определяемом ему направлении.

Итак, как нам удалось установить, непременной отличительной особенностью философского идеализма и следует определять то понимание используемой им предметной категории «образ», что и рассматривает данный концепт непременно на положении закрытой и изолированной сущности. Тогда, прежде чем обращаться к собственно рассмотрению предметной категории идеализма «образ», нам следует понять и специфику обобщающей данную типологическую форму ее старшей типологии «пребывание в изоляции». Само многообразие мира наверняка и подскажет нам аналог, где что-либо в среде некоторой ситуации и обнаруживает качества нахождения в изоляции от некоторых других собственно и составляющих подобную среду обстоятельств.

Тогда мы и позволим себе определение в качестве источника возможной аналогии пример действия пружины. Геометрическая форма тела под названием «пружина» участвует в событиях, определяемых под именами «сжатие» и «растяжение». Мы можем оценивать положение колец пружины друг относительно друга, относительно внешнего толкателя, скорость продвижения ее в нейтральное положение после снятия удержания и т.п. Но действие пружины определяют напряжения, существующие в теле пружины, то есть явно не принадлежащие числу фигурантов событий, обнаруживающих себя и перед сторонним наблюдением, таких как кольца, толкатель и т.п. Напряжения же, в качестве совокупных характеристик любой пружины, и не позволяют описание в отличающей их целостности, но всего лишь позволяют представление посредством некоего обобщения; описание напряжений и следует определять нечто дифференциацией такого единого явления на отдельные локальные напряженности между отдельными доменами в теле пружины. То есть мир в принципе допускает существование и тех же феноменально не раскрываемых суммирующихся характеристик, которые определенно и не предполагают никакого перцептивного способа облечения в вид феноменального единства.

Отсюда и следует, что от любого возможного рассмотрения проблемы «закрытости» и следует ожидать той оценки, что и определяет характер отношения между собственно сущностью и такой ее спецификой, чем и следует понимать отличающую эту сущность возможность выхода на уровень перцептивного доступа. Тогда если формирующийся в сознании «образ» и не позволяет признание ожидающим перцептивного обнаружения, то и условие подобной закрытости не следует определять основанием для отождествления выделенного в форме «образа» содержания как располагающего когнитивным функционалом или сродством к чему-либо или, напротив, как уже предполагающего полную обособленность. Между тем, идеалистическая философия даже отказывается знать какой-либо иной способ презентации некоей сущности в мире, помимо перцептивного. Наше последующее рассуждение будет учитывать такую фактическую доминанту классического философского идеализма, – статус реалии и позволяет присвоение исключительно тому, что принципиально допускает признание ожидающим или уже подлежащим перцептивной фиксации. (Можно отметить, что подобного же плана ограничением следует понимать и добровольный жест философского идеализма в части обременения себя зависимостью от потенциала рецепторных возможностей биологических существ.)

Для философского идеализма, непременно и понимающего образ именно в качестве нечто заданного посредством формата «раз и навсегда» построенного, последний и предполагает утрату любых морфологических признаков. Однако населяющие реальность объекты, кроме характерной им «первой» реальности в облике статической репрезентации, наделены и своего рода «второй» реальностью в облике кумулируемого ими существования. Гора некогда испытала воздействие процесса тектонического подъема из морской пучины, а живописное полотно когда-то было нарисовано художником, – данные сущности явно и обнаруживают факты их становления, как в их отношении допускается и возможность ликвидации в будущем. Более того, только лишь часть объектов реальности собственно и отличает возможность отождествления статусом «стационарных» – уже некоторыми другими возможностями реализации объекта и следует определять такие характеристики, как «эластичность» и «подверженность эволюции».

В свете подобных оценок и понимание идеализмом предмета «образа» будет допускать отождествление именно в качестве определенного выбора из всех возможностей реализации объекта только узкого списка своего рода «признаваемых» им возможностей. Как предпочитает судить философский идеализм, «образ» непременно стационарен и его существование не предполагает какой-либо стадийности. Отсюда подобный «образ» и обращается своего рода объектом «мгновенного превращения» - мгновенно обретаемым и мгновенно же утрачиваемым, и, одновременно, и таким, что не лишен и завидного постоянства на всем протяжении времени существования. Однако собственно основанием для подобного вывода и следует определить такой источник, как характерное идеализму понимание функции образа, – поскольку его взаимодействие с условным «агрегатом» сознания никоим образом и не оставляет никакого следа в собственно системе подобного рода «агрегата». Позднее, когда нашему рассмотрению уже будет подлежать предмет условной «привязки» конфигурации «образа» к деятельности субъекта (сознания человека, распоряжающегося собственным телом), мы неизбежно обнаружим и необходимость задания подобному «образу» и совершенно иного контура.

Однако именно на условном уровне функции, направленной на воспроизводство сознания (идеализм исключает деятельностное сопряжение) «образ» в философском идеализме и принимает очертания некоей непременно абсолютизированной «стационарной нейтральности».

Другим существенным аспектом когнитивной модели философского идеализма следует назвать и дихотомию «сознание – мозг». «Мозг» данная философская традиция и предпочитает определять в качестве позиции сосредоточения перцептивно очевидной физической стороны телесности, а «сознание» в подобном понимании и обращается источником активности, обнаруживающей способность интерпретации информации. Собственно данная дихотомия и предопределяет то отличающее данное философское направление осознание, согласно которому одни аспекты общей картины нейрофизиологической активности и следует определять в качестве особенных «свойств мозга», когда уже некоторые другие и характеризовать спецификой «способностей сознания». В результате и выстраивается та любопытная схема, что непременно и предполагает отделение «аспектов свойств» от «сторон способности». Тогда уже в целях понимания подобного предмета, мы и предпримем попытку рассмотрения некоей иллюстрирующей подобную схему аналогии.

В таком случае возьмем простой плотный шарик и рассмотрим пример его качения по плоской поверхности. Введем следующее разделение, – шарик наделен свойством «сферичности» и одновременно он же наделен и способностью скатывания в направлении наклона. В такой схеме свойство «сферичности» и предполагает идентификацию посредством, в конечном счете, перцептивной идентификации шарика как тела, а «способность скатывания» – посредством идентификации шарика как субъекта свободы изменения состояния в качестве элемента системы. Если же мы отделяем от шарика некий сегмент, что и придает этой части поверхности плоскую форму, то это же изменяет и характеристику скатывания.

Но в случае отношения «сознание - мозг» вряд ли следует предполагать возможность такой же простоты, как обнаруживает приведенная выше аналогия. Философский идеализм именно и предполагает категорическое исключение какой-либо возможности хотя бы сколько-нибудь незначительного влияния на функцию сознания событий той или иной модификации мозга. Здесь дело даже не в том, что благодаря подобному толкованию сознанию и приписывается наивысший уровень условной «функции регенерации», но и в самом принципиальном истолковании сознания именно в качестве способности, никак не связанной с наличием объема или состава средств, собственно и поддерживающих его в роли способности. Тогда отсюда и следует, что никакое нарушение какой бы то ни было функции психики в силу, положим, психического заболевания и не позволяет признания причиной хотя бы частичного нарушения «сознания». То есть сознание подобно змею, наделенного возможностью выращивания двух голов вместо одной отрубленной, непременно и сохраняет феноменологическую полноценность при любом изменении психического «дублера».

В таком случае «сознание» и предполагает обращение в известном отношении не более чем признаком собственно способности активной акцепции порождаемой внешней средой стимуляции. Именно поэтому, поскольку признак никоим образом и не предполагает соответствия формату «объект», то данную квалификацию и следует определять исключающей построение уже посредством приложения характеристики в виде некоей «дифференцированной картины» действительности. В результате и собственно употребление категории «сознание» в любых предлагаемых философским идеализмом схемах и следует определять прямой причиной синтеза непременно лишенных всякой сложности структурных моделей когнитивных актов. То есть здесь непосредственно конституцию подобного концепта и следует определять причиной того неизбежного ограничения объема свойств когнитивного функционала, что и позволяет выделение одних лишь «простых» форм когнитивных актов. Напротив, уже только включение в анализ еще и специализированного оператора «поддерживаемая мозгом психика» и обращается основанием для пересмотра в целом структуры модели когнитивной функции, что негативно и воспринимается традиционным идеализмом в силу собственно и принимаемых им допущений.

Тем не менее, все же наибольшую странность идеализма и следует признать именно в том, что для него и собственно понятие «образ» не наделено спецификой первичности. Идеализм никоим образом и не обращает свою идею «образа» каким-либо следствием поступления сторонней стимуляции, но видит его некоторой странного свойства «копией» чего-то, иными словами, нечто «повторным воспроизведением» каких-то «таких же в точности форм», но воплощаемым с помощью другого материала. С одной стороны, «образ» в философском идеализме самодостаточен на положении состояния, собственно и позволяющего выделение на условиях полной изоляции, с другой – его спецификой еще и определяется функция дублирования чего-либо, непременно расположенного вне пределов «сознания».

Однако по существу лишение «образа» какой-либо специфики первичности и обеспечивает решение той же задачи, что и прочие аксиоматические положения и умолчания классического идеализма. Опять же статус «копии» препятствует вторжению предмета рефлексии в содержание предмета «образ», блокируя тем самым своего рода «агрессию», что и находит выражение во всякой попытке разложения выстраивающей «образ» структуры. «Копия» тем и позволяет осознание не объемлющей собой никакой структурности, что ее структура никоим образом не тождественна никакой структуре особой сущности, но именно и представляет собой структуру, запечатлевающую последовательность соединения элементов в том порядке, в котором в момент копирования и открывалась связанность таких элементов в непосредственно оригинале. И здесь идеалистическое представление, принципиально отрицающее диссоциацию образа, нарочно и обращает подобную «копию» еще и одномоментной копией, то есть фактически никак не связанной еще и с собственно спецификой акта «копирования». В таком случает подобное «сознание» и позволяет обращение аналогом условной «фотокамеры», чей принцип работы и не предполагает выделения такой специфики, как «время выдержки», то есть в некотором отношении системой не предполагающей никаких функциональных ограничений для ее способности выхода во внешний мир для съема стимуляции.

Собственно идею подобной «копии» и ожидает далее возможность распространения до уровня идеи так же «моментального» когнитивного акта, собственно и низводящей восприятие к специфической схеме «элементарной» процедуры. Искусственная «элементарность» опять же допускает возможность построения рассуждения именно способом моделирования, реализуемого в формате лишь нечто непременно «целостного» комплекса специфики когнитивного действия, определенно и исключающего отождествление в качестве какой-либо синтетической структуры. В таком случае и предназначением идеи подобного рода «копии» и следует понимать функцию редуцирующего сжатия проблематического полноты когнитивной реальности, собственно и обращающего любой когнитивный функционал всего лишь конструкцией как бы лишь «изначально-актового» построения.

Но если философский идеализм все же склонен допускать хотя бы возможность той же «актовой» схемы совершения когнитивного акта, то и подобное принимаемое им допущение уже следует определять своего рода «мостиком», что хотя и непрямо, но, все же, ведет именно в направлении представлений психологии. И очевидное опасение и такой возможной угрозы также требует от философского идеализма усилий по блокированию подобного потенциально дестабилизирующего допущения. Что именно тогда и обращается средством недопущения теперь уже и «актовой» модели? Тогда и приходит на помощь идея «неспособности сознания к описанию самое себя». Существо подобной идеи и следует видеть в том, что в случае воспроизводства сознанием определенной формы активности оно также непременно утрачивает возможность контроля, обращенного на воспроизводство такой активности, реализуемого посредством параллельного процесса. Но, опять же, представление о природе подобного контроля обязательно и предполагает признание представлением о сопутствующем (одновременном самой операции сознания) контроле, а не о каких-либо иных явно не исключаемых возможностях. То есть здесь определенно и не предполагается никакого ни ретроспективного, ни того же ретроспективно-опережающего функционала, что и предполагал бы либо повтор уже совершенного акта, либо, например, задание установки, вытекающей из понимания существа опыта совершения когнитивного акта. И собственно «очевидной целью» подобных ограничений и следует определять ту же цель непременного задания всякому когнитивному функционалу специфики его определенной закрытости, непременно и исключающей доступность собственно состава подобного акта к какому-либо раскрытию либо оптимизации.

Та идея образного представления, что и позволяет признание в известном смысле «знаменем» философского идеализма, конечно, не то, что призвана дополнить условность «образ» картой ее структурных зависимостей, но, напротив, также обращается и источником определенных препятствий уже непосредственно возможности такого дополнения. Однако и признание правомерности подобного принципа обязательно лишь приверженцам философского идеализма, что и препятствует им в исследовании того явления, что на языке философии и позволяет отождествление под именем «сознания», тогда и осуществляемого теми же психологией и физиологией, определяющими посредством обобщения результатов отдельных наблюдений уже некие общие законы работы системы высшей нервной деятельности. Как ни странно, но и такое лишь познавательное и, потому, непременно апостериорное рассмотрение предмета когнитивного функционала также предполагает со стороны философского идеализма отождествление в качестве в известном отношении «угрозы», несущей опасность «разрушения» его трансцендентной «формулы» природы когнитивного акта. Именно поэтому идеализм и настаивает на постановке знака равенства между условием открытости сознания вообще и условием сопровождающей формы подобной открытости, категорически не признавая самой возможности использования любых действующих «не в реальном масштабе времени» практик контроля сознания. Если некий контроль сознания и не позволяет признание формой контроля, осуществляемой в реальном масштабе времени, то для идеализма он и обращается функционалом, явно «далеким» от собственно способности вторжения в деятельность сознания.

Далее мы понимаем необходимым рассмотрение того принимаемого философским идеализмом допущения, согласно которому построение «образа» непременно и предполагает признание прямой и никакой иной реакцией сознания на события внешнего мира. Данная точка зрения не узко специфична одному идеалистическому направлению философии, ее постулируют и некоторые «материалисты», например, В.И. Ленин, утверждавший что нам «непосредственно дано» ощущение. Но как раз в данном пункте его материализм и не получает практического подтверждения, поскольку здесь он входит в противоречие с данными экспериментальной психологии, а для материализма отсутствие подобных противоречий непременно и следует определять как непреложное.

Тем не менее, куда более существенной в смысле задачи настоящего анализа следует понимать не точку зрения «заблуждающегося» материалиста Ленина, но ту позицию традиционного идеализма, что намеренно и представляет «образ» продуктом, если в точности использовать «идеалистический язык», действия на наше сознание именно «вещи-как-самой-по-себе». И, на наш взгляд, исследование подобного предмета возможно лишь посредством введения понятия о «синтезе» образа, хотя подобного рода понятие уже в смысле идеалистической парадигмы, непременно отстаивающей норму трансцендентности генезиса образа, и будет отличать непременно смысл «сомнительного свойства». Итак, существом точки зрения философского идеализма и следует видеть оценку, что никакой процедуры синтеза образа просто не существует. Для идеализма его «образ» есть, был и, вероятно, продолжит оставаться продуктом или результатом некоего непротяженного во времени мысленного обретения сознанием нового содержания, представляющего собой реакцию сознания на внешние ему обстоятельства. Реально же, что следует из наработанного практической психологией эмпирического материала, стимульные паттерны и предполагают синтез под контролем различного рода обратных связей и ассоциаций высшей нервной деятельности. Чтобы не вдаваться в детали подобной проблемы, сошлемся хотя бы на примеры «эффекта Мак-Гурка» или «аудиовизуальной интеграции» (2, с. 609-610). Выделенное в серии подобных опытов жесткое сцепление звуковой и визуальной информации и порождает ту возможность восприятийного автоматизма, когда появление определенного визуального стимула автоматически достраивает под себя реально даже и поданный иначе, чем удержано в стереотипе, звуковой паттерн.

Позицию идеализма отсюда и следует признать состоящей в очевидном пренебрежении предметом характерной психики рационализации перцептивного функционала, что и предполагает замещение специфики обязательной «первичности» формируемого образа. Скорее всего, реальные мотивы философского идеализма даже не требуют и каких-либо особых комментариев. Любой переход к сложному описанию когнитивного акта явно несет потенциальную угрозу всей наработанной идеализмом стройной системе моноактового моделирования когнитивной активности, и обуславливая замену заданного посредством «нераспространенной» структуры раздражения или стимула уже более распространенной формой стимульный паттерн. «Стимульный паттерн» в любом случае и следует определять именно той формой поступления стимуляции, что непременно и предполагает наличие нескольких конкурирующих входов воздействия; лелеемая же идеализмом «простая» модель в любом случае невозможна при признании действительности какой бы то ни было изощренной схемы поступления стимуляции. Тогда, если ограничить рассмотрение, как это и практикует философский идеализм, лишь исходной категорией «сознания», то она в перцептивном смысле и позволит признание схемой, реализующей принцип «однонаправленной» активности. Но если лишь хотя бы в чем-то допустить и многолинейный порядок поступления стимуляции, даже если и вводить подобную схему только ради наработки представления о «сознании», то она уже непременно и позволит выход к диверсифицированной модели функционала обработки стимуляции. А отсюда и собственно «сознание» и вырабатываемые им «образные» формы уже явно позволят признание и предполагающими структурную сложность, что полностью исключено, если принимать как данное самоё исходную посылку философского идеализма.

Но и благоволящая идеализму судьба все же вознаграждает его просто бесподобным доводом в защиту точки зрения, что непременно и допускает одну лишь минималистскую «редуцирующую модель» природы когнитивного акта. Подобным аргументом и следует понимать в известном отношении «теорию», развивающую идею «невозможности перенесения» формирующихся в сознании образов и ощущений. Другому человеку явно доступно понимание, признающее кого-либо из состава близкого окружения испытывающим чувство боли, при одновременной невозможности самому испытать подобное чувство. Причем собственно «боль» в предложенной иллюстрации - всего лишь версия особенно красноречивого примера, хотя в точности та же «недоступность для передачи другим» будет отличать и любое иное чувственное ощущение.

Тогда и наш анализ положения философского идеализма о «невозможности перенесения» ощущения в сознание другого лица и следует начать указанием на уже имевшее место выше рассмотрение проблемы принципиальной перцептуальной скрытости определенной части характерных миру явлений. Но собственно проблему «невозможности перенесения» образа будет отличать еще и некоторый другой философский смысл - ее толкование философским идеализмом собственно и подразумевает, что сфера ощущений и представляет собой такого рода среду, для которой наполняющие ее феноменальности и требуют отождествления именно в качестве полностью или практически не позволяющих типизации. В таком случае, какой же именно прагматический смысл способен отличать попытку понимания боли именно на положении «уникального» явления, то есть недоступного для воспроизводства? – Существом такой идеи тогда и следует понимать тот вполне определенный смысл, что и видит возможность устранения носителя боли и собственно возможностью утраты нечто, никогда не возобновляемого в этом мире. (Мы просим простить некоторый цинизм наших дальнейших рассуждений, наделенных, помимо онтологического смысла, и важным этическим смыслом.) Но на деле, если все же позволить некое огрубление «палитры» ощущений, то никуда не деться и от признания возможности стандартизации чувственных реакций. Если бы ощущения исключали стандартизацию, то и для медицины полностью исключалась бы возможность пусть и предварительной диагностики заболевания путем всего лишь опроса больного. Другое дело, что «широта палитры наших чувств», если и рассматривать ее во всем отличающем ее многообразии, в любом случае позволяет придание нашим чувствам уникальной окраски, однако в своих важнейших аспектах подобные чувства все же не утрачивают специфики тех же самых «обыкновенных» ощущений.

В таком случае, что же именно и следует понимать характеристикой предлагаемой философским идеализмом идеи задания всякого рода чувственным явлениями и специфики их жесткой локализации? Подобную идею и следует понимать недостаточной в том отношении, что представление о «широте палитры» чувств или отдельного ощущения теперь уже определяется и в качестве предполагающего перенос на проблематику «перцептуальной скрытости». Тогда, что вполне вероятно, какую же цель и преследует подобная подмена? Именно здесь и следует предполагать следование той цели, что собственно мотив «скрытости» в подобном философствовании и означает собой далеко на самоё себя, но уже замещает собой совершенно иную специфику, а именно, - характеристику «уровня сложности, определенно исключающей всякую возможность формализации». Именно условие подобной «сложности» и порождает идею наделения образных форм тем качеством уникальности, поскольку они и понимаются таящими только такое и никакое другое состояние сложности, условия которого и исключают какое-либо иное, помимо монадического, понимание возможности их истолкования. Идеализм явно исходит из признания ощущения именно тем «не предполагающим какой-либо дешифровки» состоянием сложности или целостности, что определенно и предполагает лишь единственную возможность его осознания на условии его непременной «моничности», что, на наш взгляд, и следует понимать просто смехотворным.

Теперь же мы позволим себе констатацию любопытного факта, что все наше предшествующее рассуждение и обращалось к предметам, принадлежащим сфере сознания или связанным с проблематикой его активности. Но идеализм выдвигает и некоторую характерную концепцию содержательного наполнения той расположенной вне сознания среды, что и позволяет признание в качестве источника внешнего воздействия, собственно и инициирующего активность сознания. Но здесь в ходе дискуссии, составившей собой базу нашего анализа, нашему оппоненту, как нам представляется, фактически не удалось предложение какой-либо четкой схемы подобного развернутого перед сознанием «интерфейса» мира. Его представления допускали обращение в сторону сознания и бытия в отличающей его всецелостности, и, одновременно и отождествление этого же бытия в качестве нечто, представляющего собой источник формирования того или иного образа, причем, как и обнаружится несколько ниже, положение подобного источника никоим образом не принадлежало никакому объекту. Более того, разделение на объекты категорическим образом исключалось нашим оппонентом на стадии знакомства сознания с миром, но непременно и допускало вынесение, как философский идеализм и предлагает понимать подобную возможность, именно на «ментальную стадию».

В конце концов, взгляд нашего оппонента и останавливался на том определении развернутого перед сознанием «интерфейса» мира, где такой интерфейс определенно исключал какое-либо четкое выстроение, и всего лишь и обращался в известном отношении рефлексивной реконструкцией воздействия, задаваемого вне мало-мальски определенных критериев. Подобное понимание и устраняло в когнтитивном акте собственно адресное начало – теперь уже и осознание собственно воздействия в качестве рефлексивной проекции и устраняло возможность задания когнитивному акту какого-либо интенционального начала. В подобном понимании восприятие и предполагало изображение, равнозначное виду «лица, подставленного солнцу», но никак не равное «взгляду, обращенному в направлении подлежащего познанию объекта». Именно в подобном отношении мы и позволим себе констатацию посыла своего рода дезобъективации восприятия, уничтожающего даже и наиболее слабые признаки стороннего управления, собственно и определяющего совершение перцептивного акта. Очевидным результатом признания правомерности подобных принципов потому и следует понимать наделение деятельности сознания вполне очевидной двоичной конституцией, его разделение на полностью неуправляемую стихийную перцептивную часть, и обязательным образом рациональную мыслительную часть.

Но здесь нам также следует согласиться с отсутствием особой необходимости в рассмотрении в рамках данного анализа условия глубокого взаимного проникновения восприятия и мышления, и просто ограничиться рассмотрением последствий, собственно и порождаемых «дуалистической конституции сознания». В таком случае нам в первую очередь и следует отметить тот факт, что явной причиной задания подобной «дуалистической» конституции сознания и следует признать мысль о категорическом исключении любой возможности воздействия разумности на, мы позволим себе их следующее обозначение, до-рефлексные способности сознания. Причем в определенном отношении подобный подход даже позволяет признание в качестве несущего и некую функциональную нагрузку, а именно - его «призвание» в части предотвращения какого-либо обсуждения целого ряда возможностей адаптации – прислушивания, вглядывания, рассматривания, принюхивания и т.п. Полное и безоговорочное вынесение структурирующей функции в разумную часть сознания для того и предполагает применение, чтобы устранить еще один повод для понимания синтетической природы собственно способности перцепции, равно и сопровождающего ее осмысления. Как явно и предполагают сторонники линии философского идеализма, деятельность сознания никоим образом и не позволяет включение в число ее проявлений какой-либо «концентрации внимания» на воспринимаемых объектах, но в ней только и имеет место исключительно разумный синтез данных, соотносимых с «потоком» восприятия.

Знакомство с характерным философскому идеализму пониманием предмета «образа» также указывает и на такую особенность подобного решения, чем и следует понимать своего рода «боязнь простоты». Имя «образ» в философском идеализме стереотипно связано со сложным построением перцепции, но статус «образа» здесь же никогда не присваивается и некоторым простым, и, что важно, условно быстротечным проявлениям перцепции, например, испугу.

Конечно же, данная характеристика непременно подразумевает и рассмотрение функционала, что с физиологических позиций и предполагает определение под именем «безусловного рефлекса», а если в отношении подобного предмета именно и следовать философской постановке проблемы, – то реакций, возникающих в силу действия перцептивных механизмов инициации, но ускользающих от подчинения разумному контролю. «Образом» же исключительно и возможно определение некоего продукта перцепции (это наша оценка, а не понимание философского идеализма, исключающего наделение «образа» хотя бы какой-либо природой) и здесь же и продуктом всегда именно такого рода перцепции, что обязательно вызывает отклик сознания именно разумного вида. Для «образа» такое ограничение существенно тем, что оно и препятствует его включению в ряд феноменов сходного происхождения. «Образ» и утрачивает с этим его «высший этаж» в виде типа и потому и обращается как бы самостоятельной, на положении особенной сущности, данностью мира. Именно поэтому мы и лишены возможности рассуждения о когнитивной способности как о лучше или хуже, и, в любом случае, иначе организованной, нежели некие сходные с ней возможности. «Образ», как оказывается, посредством задаваемого ему полного отстранения и обретает качество полной же закрытости от любой ожидаемой систематизации, в силу чего и обретает, посредством приписываемой ему неповторимости, специфику «как такового особенного», а потому и утрачивает любую возможность сопоставления с каким-либо гомологом. «Образ» выпадает из «родственной» классификации, и предполагает познание исключительно «на своем собственном» примере. Конечно, здесь следует отметить, что подобного рода «образ» на деле и представляет собой не более чем «средство дробления» мира, но здесь мы уже выходим за нами и определенные пределы настоящего анализа.

Сложную проблему для предлагаемой философским идеализмом теории перцепции и составляет тогда объяснение работы функции выделения дискретного элемента из некоторого «континуального заполнения». Но здесь ради соблюдения требуемой точности нам непременно следует указать, что предлагаемая философским идеализмом трактовка и определяет любое подобное выделение как выделение «понятийного» уровня. Какого же плана сложность и ожидает философский идеализм при объяснении действия функции выделения дискретного элемента? Идеализм здесь и предпочитает исходить из того «странного» допущения, что на построении отражающего мир членения никак не сказываются собственно возможности рецепторного аппарата субъекта (человека). Субъект, если следовать точке зрения философского идеализма, вообще утрачивает такой специфический признак, как специфика организации рецепторной системы. Скорее всего, подобная особенность и позволяет оценку, что идеализм и понимает мышление непременным образчиком того рода функционала, чье развитие исключительно и определяют своего рода «законы автоэволюции», то есть непременно «внутренний» порядок формирования маркеров, определяющих связи структурирующей дифференциации содержания мира, что никак не коррелируют с какой-либо спецификой поведения субъекта. Для идеализма мышление и позволяет отождествление исключительно в пределах условного «мира мышления», но никак не в пределах более широкой среды, где мышление изначально и позволяет определение не более чем оператором тех данностей, которые оно и получает от «аппаратных средств» ознакомления сознания с миром.

Отсюда и мир для идеализма допускает лишь ту форму дискретизации, что и позволяет признание порядком разделения, что непременно и определяет непосредственно мышление. Хотя, с одной стороны, подобное отрицание свойства «дробности» мира и находит явное подтверждение, – существование объектов и следует видеть возможным лишь исключительно внутри определенных сред, и перенос объектов из одной среды в другую часто чреват и возможной для них потерей идентичности. Но это же самое отрицание одновременно исключает и согласие с ним на основании, что причинно-следственная связь требует локализации, и позицией подобной локализации и следует определять наличие отдельного объекта. Собственно действительность подобного дуализма и вознаграждает нас возможностью объяснения «мыслецентрической» позиции философского идеализма в проблематике дискретности мира. Бытию только «в целом» и дано представлять собой источник любого обретения, и, в том числе, и собственно источник каждого воспринимаемого сознанием «образа»; «Бытиё» в любом случае целостно, и наделено способностью порождения исключительно целостности, и невозможна констатация чего-либо уже «населяющего» Бытиё. Данное решение вновь позволяет нашему анализу выделение и очередного «антиклассификационного блока» философского идеализма – всякий образ и определяется его связью именно с Бытиём, но никак ни с неким частным источником порождения. Отсюда и «образ» допускает толкование исключительно в качестве общепорожденного, но никак не в качестве уже частным образом заданной условности. Тем не менее, модель «общепорождения» даже более широка, нежели показанный нами только один из вариантов ее применения в философской теории образа, но поскольку предмет собственно данной модели не относится напрямую к интересующей нас проблеме, мы откажемся от детального исследования подобного предмета.

Поскольку в понимании философского идеализма когнитивный акт непременно стереотипен и, по существу, формален, то предлагаемый им анализ не подразумевает и разрешения проблемы характерной именно некоторому отдельному акту восприятия специфики задания представленности воспринимаемой сущности. Для философского идеализма равно, что вид в зеркале, что в мониторе теленаблюдения и позволяют отождествление в качестве «вида того же объекта», хотя возможно, что различное отношение зеркала и снимающей камеры к источникам света и приносит некоторые различия даже уже на стадии приема исходного изображения зеркалом и камерой. Степень закрытости сущности в этом случае и предполагает со стороны идеализма наделение определенным расширением, – обращаясь «закрытой» сущность распространяет характерную ей «закрытость» и на материальный функционал, не более чем «обслуживающий» акт перцепции.

Более того, следует напомнить, что многие возможности перцепции открыты нам не потому, что воспринимаемый объект «просто существует», но именно потому, что данный объект присутствует в мире, в котором другие объекты распространяют на этот объект свои воздействия. Источники света создают эффекты освещенности, упругие среды распространяют звуковые волны, различие в концентрациях позволяет выделение характеристик солености или запаха и т.п. Перцепцию, по самой отличающей ее природе, невозможно понимать в качестве простого дуального «взаимодействия субъекта и объекта», но непременно и следует определять как нечто «использование возможностей» физического мира для сепаратного выделения стимуляции, исходящей от некоторого локально позиционируемого объекта. И одновременно и панорамные перцептивные комбинации («вид из окна»), если они не разобраны семантически, следует понимать своего рода мозаикой «информирующих знаков» (кодов) , объединяющей лишь ту часть знаков, что, если определять из семантического опыта данного сознания, и допускают отождествление как лишенные самостоятельности «признаковые» знаки.

Непременную специфику сознания и составляет собой способность восприятия таких «фрагментированных» картин именно в качестве обнаруживающих специфику «неопределенного присутствия» источника стимуляции, направленного, в свою очередь, на активность перцептивного органа и не обращающегося никакой формальной основой конкретных, даже предсемантических фиксаций. Для того чтобы восприятие состоялось, всегда требуется сопутствующее изменение «настройки» системы перцептивной активности, уже переключающейся с обозрения «полотен» на обозрение интересующего «объекта». Идеализм же, забывая о специфике интеграции воспринимаемых объектов в мир и равно и о характерной объектам специфике представительства исключительно в «окружении» мира, фактически и пренебрегает исследованием механизма селекции впечатлений, единственно и позволяющего образование досемантических конкреций «наблюдаемого» и «фона», что и обеспечивает приложение семантической определительности исключительно к нечто «наблюдаемому». Чтобы не быть голословным, скажем, что именно подобным образом и устроена «визуальная машина» снайпера, часовщика, контролера документов и т.п.

Понимание объекта «только объектом» исключает исследование, опять-таки, огромного пласта действующих в психике средств синтеза стимульного паттерна, собственно и блокируя всякую возможность рассмотрения перцепции именно в качестве сложной интерактивной функции.

Философский идеализм также лишает себя и возможности предложения решения следующей проблемы: с одной стороны, сознание таки наделено способностью «улавливания» образа и, с другой, ничто не мешает этому «образу» позволять сохранение в качестве «неуловимого». Образ, с точки зрения философского идеализма, как таковой не существует для сознания, хотя и способен существовать для сознания в виде «только понятия». С одной стороны, данное понимание и отличает некоторая доля истины, – образы в нашей психике непременно и формируются на параразумном уровне: так концентрация, уже на вторичной основе, еще и визуального внимания на объекте, первично стимулирующего нас посредством тактильных ощущений, например, на той же горячей сковородке, может происходить «автоматически». Но, с другой стороны, человеку дана и возможность использования набора суждений, подобных «вижу» и «не вижу», для которых уже собственно свойственную им природу именно и определяет присущая человеку способность концентрации внимания на исполнении некоторой перцептивной функции.

Именно в отношении возможности исполнения определенной перцептивной функции «образ» и позволяет отождествление в качестве некоего присущего сознанию «содержания» или наполнения, для которого и непосредственно синтез данного содержания и следует понимать реализацией направленной сознательной активности, что и рассматривала наша работа «Сенсорика и моторика». Напротив, фактическое пренебрежение со стороны философского идеализма рассмотрением возможности направленной активности сознания тогда и следует определять как пренебрежение не столь уж и малозначимой формой биологической вооруженности нейрофизиологической деятельности. Здесь существенно понимание, что предлагаемая философским идеализмом идея отождествления всего усваиваемого сознанием содержания как предполагающего идентификацию только на уровне понятий и исключает всякое проявление интереса к предмету разумных форм и средств управления сенсорным функционалом. Причем и современная психология, чей вектор развития явно противоположен направлению развития философского идеализма, уже в лице Н.А. Бернштейна и предлагает в отношении возможности управления сенсорным функционалом и некую теорию, определяющую, что само основание функции перцепции и составляет собой принцип его организации, определяемый под именем «рефлекторное кольцо» (5, с.61-63). Тогда и взгляд философского идеализма явно не позволяет другого понимания, разве что признания помехой проведению исследований, в какой же, в действительности, степени активность начальных звеньев рецепторных систем и следует определять как самостоятельную. Идеализм фактически просто исключает постановку вопроса о зависимости биологической функции сенсора от высокоуровневых способностей психики.

В таком случае взгляд философского идеализма и следует определять такого рода видением биологического интеллекта, что и определяет последний своего рода комплексом спонтанно приходящих в действие автоматов, транслирующих результаты перцепции в сознание, изолированно интерпретирующее их вне координации с состоянием поведенческой активности. На наш взгляд, ущербность подобной схемы даже не требует специальной оценки.

К проблеме идеи разобщения сенсоров и нейрофизиологической активности в целом, явно пронизывающей все представления философского идеализма, на наш взгляд, примыкает и следующая проблема – причин, предопределяющих возможность многообразного понимания действительности. Подобная возможность, согласно представлениям идеалистической философской концепции, может появляться, опять-таки, только на стадии рассудочной обработки чувственно выделенных данных. Идеализм же или совершенно игнорирует, или понимает несущественными различия остроты зрения и обоняния, уровня слуха и степени чувствительности кожного покрова, что и предполагает отражение в собственно характере образов восприятия, непременно и настаивая на действительности лишь рассудочного выделения форм условности, вычленяемых в образных представлениях в силу собственно характерной данному сознанию субъективности.

Поэтому идеализм и лишает себя возможности наблюдения мира индивида как мира носителя персонально доступных способностей, заменяя данный предмет проблематикой интеллектуального совершенства, выражающегося в изощренности интерпретации. Что в результате и превращает индивида в насилующую свою индивидуальность «волевую машину», полностью подконтрольную неким интенциональным и волевым установкам. Тот же самый подход предполагает устранение из признаваемого идеализмом перечня значимых факторов и картины, раскрывающей собой комплекс характерных индивиду склонностей, подсказываемых ему превосходством тех или иных свойственных ему индивидуальных возможностей более эффективного использования определенных каналов восприятия мира. И идеализм же в очередном расширении его «образной модели» и приходит к системе, строящейся как попытка сосредоточения всего «только в одном» – в данном случае в совмещении общей функции определенных способностей с конкретным форматом их реализации. Здесь очевидно, что причиной столь острой потребности философского идеализма в реализации подобной «моноструктуры» и следует понимать традиционный для него расчет на устранение даже и самоё мысли о множественной природе способов взаимодействия человека и мира.

Очевидное различие во взглядах разных философских направлений в отношении специфики «образа» не исключает и возможности частного случая одинакового понимания определенной проблемы и философским идеализмом, и материализмом. В частности, дискуссия, на материале которой и строится настоящий анализ, выявила согласие по следующему пункту:

Образ является таким комплексом перцепции, когда сознание воспринимает такой поток ощущений, объем которого ограничен только пределами доступного для данного сознания «обхвата».

Но, в таком случае, какой уровень «глубины» отличает подобное «единство» взглядов, и, по существу, не отличает ли такую общность взглядов не более чем формальный характер? Вполне естественно, что в понимании материализма данное утверждение и означает существование равно характерного как «образу», так и «результату перцепции» условия синтетического построения; именно в смысле материалистического понимания модель «потока» и следует определять как свидетельство объединения в обозначенном данном именем комплексе отдельных частей-стимулов. Напротив, для идеализма модель «потока» уже несет иной смысл: мир позволяет вычленение в нем нечто, что, можно согласиться, и позволяет обозначение именем «допускающего перемещение массива», что уже в силу собственно способности составлять объект «перемещения» и позволяет в качестве некоего единства его адресацию и времени, и пространству. В понимании материализма «поток» и есть условность, позволяющая разбиение на струи, для идеализма «поток» и есть функционал воссоединения в нечто целостное, что непременно и замыкает, и закрывает доступ к разнообразию того ожидаемого наполнения, что и обуславливает формирование и сопровождает подобное целое.

Тогда на взгляд материализма условной «идеей» цитируемого утверждения и следует понимать возможность уточнения присущего конкретной системе высшей нервной деятельности объема «обхвата» потока стимуляции, и, напротив, идеализм полагает, что поток ощущений и следует понимать допускающим возможность охвата некоего «всего», и потому и означающим лишь форму репрезентации подобного «всего». Поиски материализма устремлены в направлении структурного расширения обобщающей интерпретации, идеализм же склонен определять способность перцепции не более чем «вершающей формой» отношения «мир – субъект». И здесь подход философского идеализма и обнаруживает выбор в пользу придания условию субъективности статуса именно субстанциональной формы и, напротив, материализм обнаруживает здесь приверженность отождествлению субъективности именно в качестве синтетической формы.

Неизбежно и определяемая самим существом философского идеализма своего рода «дефункционализация» продукта перцепции сказывается и на характерном идеалистической традиции понимании предмета «точки возникновения мышления» в биологической эволюции. Для философского идеализма мыслительный процесс именно и представляет собой вербальный процесс и ничто иное. Например, «ожидающее» поведение собаки в момент, когда она еще определенно не распознает возможности или намерения любого ее биологического партнера по поведению (такими могут оказаться и собака и человек) с позиций философского идеализма явно не заслуживает имени мышления. Философский идеализм явно отрицает за собакой какую-либо возможность выделения в воспринимаемых объектах нечетких или размытых критериев с последующим достраиванием их на положении четких. Для собаки идеализм не допускает никакой возможности мысленной реконструкции, поскольку ее способности и не предполагают возможности владения какими бы то ни было вербальными средствами. Но нам здесь, благодаря повторению вслед за Д. Сёрлом излюбленного им примера, и открывается возможность предложения оценки, что и для игрока в процессе спортивной игры в высоком темпе вряд ли существует возможность успевать в осмыслении ситуации именно посредством использования вербальных средств. Тем не менее, здесь явно возможна констатация функционала «ощущений игрока», то есть важной для процесса участия в игре возможности образного «просмотра» предстоящих событий перемещения мяча или шарика, а также и состояния подготовки к совершению движения в направлении предполагаемого перемещения шарика. Более того, соперник данного игрока, догадываясь о его способности применения подобного способа «не вербального» предсказания, дезориентирует его обманными движениями, ожидая, что, уже запустившись его «управляющая программа» реконструкции внешней ситуации, наделенная и некоторой инерционностью, каким-то образом не позволит прерывания на извлечение более свежих данных.

Способность мыслительного предугадывания, уже в самом сознании придающая четкость критериям, еще нечетко заданных на основании внешних данных, и образуется на уровне еще до-вербального понимания и полагает начало в дальнейшем высоко усовершенствованной способности мышления. Для идеализма же биологизм мышления утрачивает существенный смысл, что он и закрепляет в его собственных представлениях посредством идеи обязательности совмещения мышления с вербализацией.

Более того, философский идеализм предпочитает и ограждение предлагаемой им модели от опасности размывания со стороны общефилософского понимания, категорически отказываясь от какого бы то ни было решения проблемы «членения Бытия». «Образ представляет Бытиё в виде представления» – такова буквальная цитата нашего оппонента, высказанная им в нашем диалоге. Идеализм непременно и следует мысли, что лишь собственно «бытиё-как-есть», а не какие-либо населяющие действительность специфические формы существования собственно и представляется нам в виде «образов», а связь же «образа» с внешним побуждением протянута «в мир», но никак не направлена на определенную сферу или отдельную часть мира.

Такое отличающее идеализм понимание и позволяет признание означающим следующее: для экспериментального познания доступна лишь структурирующая именно наше представление сфера понятийности, но никак не загружающая ее своими данными область перцепции. Бытие же в качестве «сверхстимула» закрывает от изучения любые предметные формы перцептивных стимулов и приводит к разотождествлению механизма (мозг) и протекающих в нем процессов (сознание). Сознание при этом утрачивает свойство определенной способности укоренения, а мозг понимается обслуживающим некую анонимную форму активности – именно таким и следует понимать очевидный итог изъятия у перцепции естественного для нее качества предметности.

Весьма любопытным следует признать и то отличающее философский идеализм понимание, согласно которому образ не представляет собой того нечто, что в своем непосредственном виде и допускает возможность «загрузки в память». «Время жизни» образа ограничено временем восприятия» – так формулирует подобную позицию наш оппонент. Если и строить размышление в предлагаемом им порядке, то и следует обратить внимание тех же судей и прокуроров на недостаточную корректность широко практикуемого ими способа расследования «опрос свидетелей». Но в действительности не одного лишь человека, но и высших животных явно отличает способность выделения «похожести», причем на том еще довербальном уровне, который часто обозначается как «подсознательный». Мы автоматически с кем-то здороваемся, видя в нем нашего знакомого, еще не успевая при этом ни осознать, ни сформулировать понимание данного события. «Образ», заставляющий нас действовать, приходит не через понимание, но через не обнаруживаемое нами «неуправляемое» развитие событий.

Хотя о данной проблеме трудно говорить как о получившей в современной психологии окончательное решение, но здесь мы видим больше аргументов в пользу существования форм образной памяти, чем аргументов против. В таком случае, что именно и побуждает философский идеализм исключать любую возможность прямой загрузки перцептивного результата в память? Подобного рода причиной и следует понимать обстоятельство, что, появляясь в отдельном виде уже в качестве «единицы хранения», «образ» и приобретает качества объекта разумного управления. Что же именно и обеспечивает явно открывающаяся здесь возможность «внешнего управления» содержанием сознания, идеализму страшно и представить: вдруг здесь и обнаружатся возможности расширения или видоизменения такого образа путем инкапсуляции в него неких элементов, и, без чего подобное невозможно, и непосредственно структурирование «образа». Идеализм на деле выстраивает «круговую оборону» против любой ожидаемой им попытки эрозии модели внутренней замкнутости способности к перцепции.

Интересным поворотом в дискуссии с нашим оппонентом оказалось обсуждение одной технической аналогии. Он утверждал, что сами механизмы распознавания не нуждаются ни в понятиях, ни в абстракциях. Дабы не пересказывать его мнения, воспользуемся цитатой:

В нейронных сетях понятий тоже нет, и задачи распознавания они решают даже лучше, чем продукционные системы, основанные на абстракциях.

Но поскольку невозможно себе представить, чтобы нейронные сети решали задачу распознавания каким-то иным образом, кроме накопления данных, то в наших руках сам собой оказывается пример понимания некоторой концепцией специфики некоей собирающей данные системы как совершенно отдельной от какой бы то ни было абстрагирующей деятельности. К сожалению, нам так и не удалось выяснить значение этой проблемы для позиции нашего оппонента, поскольку на реплику о значении этой аналогии нам так и не удалось получить ответ.

Но здесь и собственно молчание следует признать красноречивым в том отношении, что, опять-таки подобному сопоставлению просто невозможно не стать все той причиной ревизии идеи «закрытости» образной модели, фактически, в простейшем случае, и предполагая необходимость сопоставления процессов кумуляции (накопления) данных в нейронной сети и в сознании. Способность нейронной сети вырабатывать ассоциации и приоткрывает завесу над проходящими в системе мозга процессами, предотвращая те же, увы, не прекращающиеся попытки выделения сознательной активности на положении оторванной от своей нейрофизиологической основы.

Тем не менее, идеализм определяет свою модель не как более простую, но, напротив, именно как более сложную в сравнении с материалистической. Он утверждает, что только средства, предоставляемые его концепцией, и обеспечивают возможность «учета специфики» главного инструмента познания – человеческого сознания. И одновременно идеализм в весьма сильной степени не спешит и со своим собственным определением «специфики» человеческого сознания как определенной характеристики. Материализм же противопоставляет гипотетической «специфике» человеческого сознания вполне определенную специфику характерных сознанию своего рода «спектральных» моделей многообразия перцептивных реакций. Человека непременно и отличает способность разделения коллекции собственных ощущений на элементы определенных спектров – «теплое и холодное», «ароматное и зловонное», «яркое и блеклое», на наборы ассоциаций цвета, запаха, звука, касания и т.п.

Собственно природой высокой эффективности человеческого сознания и следует понимать обладание им и таким функционалом, как выделение абстрактных характеристик каузальных признаков. Мы соотносим элементы спектра с их характерным присутствием в действительности, например, вырабатывая соответствие между красным цветом и зрелостью плодов. При этом именно перцептивные конкреции служат в нашем использующем ассоциативный принцип мышлении знаками или маркерами абстрактных сущностей, точно так же, как физика отделяет «быстрые» нейтроны от медленных тепловых. Диапазоны ощущений играют для нас роль начала описания мира, допуская их различное использование – от возможности построения простой аналогии и вплоть до формализации отклика «метачувственных» систем наподобие физических приборов, доносящих до нашего сознания свидетельства о существовании форм материи, недоступных в непосредственном восприятии. То же понимание диапазона изменчивости «от теплого до холодного» и следует определять в качестве того руководящего нашим поведением ориентира, что и позволяет замысловатое соотнесение вида перцептивного маркера и формы поведенческой реакции, например, то же понимание «горячим, но не обжигающим».

Поэтому перцепция не только прямо, но и косвенно посредством использования рожденных нами понятий о ее результатах в форме наших мыслительных абстракций, интегрирована в наше сознание и, естественно, в мышление. Не будь у нас подобной возможности трансформации реалий перцептивного процесса в вырабатываемый нами аппарат понятий, мы не располагали бы и возможностью вербального представления как такового.

Напротив, философский идеализм определенно склонен принимать как данное ту «странную» посылку, что вербализация наших «телесных» данных и образов нашего поведения никак не связана ни с какой возможностью функционирования сознания. В понимании философского идеализма не только система понятий, но, вероятно, и в целом семантическое «поле» образуется «неизвестно почему» и предполагает использование аппарата, скорее как бы «данного само по себе», но только не образуемого посредством соединения рецепторного инструментария и навыка его использования. Очевидное предпочтение идеализма, отдаваемое им подобным посылкам, неизбежно и порождает грустные размышления о существенном отрыве идеалистической модели от окружающей нас действительности, собственно и предопределяющей становление отличающей нас способности восприятия.

Предлагаемая идеализмом трактовка также не позволяет и объяснения природы функционального назначения когнитивных данных. Не обременяя себя какими-либо сомнениями, наш оппонент прямо допускает постановку следующего вопроса:

Т.е. человек, который видит лужу и может построить ее образ ВСЕГДА будет ее обходить? А если человек вошел в лужу, значит он или ее не видит, или не может построить ее образ?

Прежде всего, здесь и следует указать на некую связь, собственно и позволяющую постановку подобного вопроса, и подобной связью и следует понимать своего рода специфику «достаточности» перцептивно извлекаемых данных для использования в качестве средств «прямой» трансляции команд. И, опять же, источником данного ничем не оправданного упрощения и следует понимать пренебрежение реальной сложностью когнитивной активности. Данные, находящиеся внутри сознания, и определяются здесь как принадлежащие лишь единственному предполагаемому типу «данные сознания», но исключают возможность отождествления посредством маркеров или статусов разнообразных типов данных. То есть любые данные явно не следует определять как поступающие в сознание просто «как данные», в любом случае они несут информацию перцептивного или рефлексивного свойства, используются в качестве команд, данных о рассогласовании (дрожь в руках) и т.п.

Отсюда для сознания и любые, удерживаемые в памяти данные, и следует определять лишь в качестве нечто «объектов адресации», когда источником индивидуальной активности все же именно и следует видеть эмоциональные побуждения, исходящие из подверженности личности формам влияния различного рода «неудовлетворенности». Природа эмоциональных побуждений и по настоящую пору не вполне объяснена, Б. Душков приводит в связи с этим одно из возможных толкований, которое он называет, вслед за Г.В. Плехановым, «контрподражанием» или «соотносительным измерением» (6, с. 129). Действительно, подобное измерение явно позволяет признание исключительно как «соотносительное», так, в частности, то же чувство голода допускает гашение чувством страха или каким-то другим интересом и т.п. (В данной связи явно уместно обратить внимание читателя, что лучшее из известных нам исследований природы эмоций представлено здесь .)

Непосредственно в силу действительности «сферы побуждений», не обязательно сводящихся к одному только разнообразию форм эмоциональных побуждений, но и предполагающих и наличие интенциональных побуждений, и непосредственно данным (понятие «данные» берется здесь в расширительном истолковании) о наличии любых внешних объектов и следует падать на почву отличающих данное сознание намерений. Собственно только в соизмерении с намерениями данные и предполагают востребование в качестве основания для принятия решения. Именно поэтому и собственно сознание никоим образом и не позволяет признание какой-либо «конечной остановкой» протекающего в живом существе информационного процесса, в своем развитии непременно начинающегося вне и минующего сознание, и выходящего, в пределах установок сознания, на реализацию в определенных поступках. Хотя также следует понимать, что и состояние неудовлетворенности все же следует определять как принадлежащее числу состояний психики.

И, наконец, сейчас наш анализ уже достигает своего кульминационного момента, то есть стадии собственно рассмотрения значения понятия «образ», обретаемого им в практике философского идеализма. Согласно нашему предположению, подобный анализ явно возможен и мы ожидаем, что он все же обеспечит определение в известной степени четкого контура понятия «образ», непременно и наполняющего собой любое решение, собственно и предлагаемое философским идеализмом. Тогда если и допускать возможность условно «грубой» формы постановки задачи подобного анализа, то его исходным пунктом и возможно признание существа или предмета следующего утверждения нашего оппонента:

Посмотрите в окно. Вы видите окно, его образ (в данном случае - представление) есть в Вашем сознании. Теперь поверните лицо к монитору. Вы видите окно? Нет. И его представления в Вашем сознании тоже нет. Период времени, между тем, как Вы начали смотреть в окно и перестали и есть время Вашего восприятия окна.

В таком случае и следует прибегнуть к оценке, что некое содержание, что, на взгляд философского идеализма, и позволяет отождествление посредством понятия «образ», альтернативный взгляд материализма уже предпочитает обозначить в качестве нечто «перцептивного результата потока стимуляции, поступающего в некую систему интерпретации со стороны некоторого ‘источника стимуляции’». Идеализм же в показанном представлении определяет пределы воссоздаваемого им «образа» посредством выделения некоего комплекса источников стимуляции – внешнего, заданного областью концентрации внимания, и внутреннего, определенного границами собственно поступка носителя сознания. При таком подходе образ конституируется исключительно вне оператора интерпретации: данная идея и предполагает не более чем факт согласованного наличия и некого поведения, и - некоего «эмиттера стимуляции», чьи согласованные действия и допускают признание условным источником формирования «образа».

В собственно «логике» такой модели человеческую психику и следует определять позволяющей обращение нечто недвусмысленно действующей системой, непременно и позволяющей исполнение той стереотипной функции съема внешней стимуляции, что и означает возможность своего рода «автоматической выработки» загружаемых данных. В действительности физическая природа работы перцептивного механизма плюс влияние активностной составляющей поведения (например, утомляемость) непременно и заставляет забыть о любом автоматизме в действии перцептивного механизма. Перцептивный результат именно и предполагает признание именно результатом наложения многоуровневой селекции внешнего воздействия, действующего на стимулирующие входы нервной системы, – начиная от как бы «сугубо технической» стадии съема стимуляции и завершая построением паттерна.

Но та же самая используемая философским идеализмом модель «образа» обуславливает не только названный, но еще и некоторый другой посыл. «Образ» для подобного понимания и позволяет обращение своего рода потоком или – системой непрерывного воспроизводства и замещения данных, как бы «впустую минующих» систему регистрации. Именно подобное представление тогда и будет исключать любую возможность объяснения, как именно реализованные «данные как таковые» позволяют их соотнесение с собственно и управляющим процедурами их обработки сознанием, в этом его качестве и ограниченным возможностями не более чем «отношения» к получаемым данным.

Но все же если предпринять попытку построения какой-либо рациональной интерпретации подобной модели, то, вероятно, здесь возможно наблюдение следующей картины: перцептивные данные действительно только «прокачиваются» сквозь сознание, а рациональная сфера, – мышление, понимание, – в зависимости от своих потребностей извлекает из подобного потока те или иные требуемые элементы. При этом «образ» изолируется от какого бы то ни было «запроса образа», продолжая существовать «самим по себе» и выполняя только функцию доставки перцептивных данных на своего рода «биржу» сознания. Подобная модель тогда и рассматривает «образ» именно в качестве некоей вторгающейся в сознание «стихии», задача совладания с чем и позволяет решение посредством приведения в действие рациональных механизмов осознания. Тогда и спецификой подобной модели и следует понимать более тонкую, чем в модели «изоляции», схему отделения друг от друга перцептивного и рефлексного видов деятельности мозга. Собственно понимание «образа» не более чем в качестве «транспорта», действующего в составе общей системы психической активности и следует определить как попытку получения некоего дополнительного средства отделения физиологического механизма работы мозга от «полностью идеальной» способности сознания.

Тогда и еще один любопытный момент следует видеть еще и в обращении камнем преткновения в споре идеализма и материализма принципа интерактивности восприятия. Как предпочитает судить наш оппонент С. Рычик, основанием для предлагаемого философским идеализмом отклонения принципа интерактивности восприятия и составляет собой следующая аргументация:

Вот сами вдумайтесь в ту чушь, которую написали:

1) «созерцание выделенных объектов» – как познающий субъект может выделить объекты ДО их созерцания, если до созерцания он о них не знает? Да еще НАМЕРЕННО!

2) Как он может «созерцать объекты», если объекты – это результат обработки результатов созерцания?

Цитата удостоверяет факт непризнания идеализмом такой характеристики первичной перцептивной регистрации как свойства быть «направленной на». Но нам также не хотелось бы настаивать на оценке, что безупречной здесь следует понимать и собственно взгляд материализма, и потому мы и предпримем попытку разрешения данной коллизии посредством тщательной проверки некоторой вполне вероятной аргументации.

Позволим себе представить тогда следующее положение: из наивного опыта нам хорошо известно, что человека отличают две разные возможности – осмысленного и бессмысленного «взгляда». При «бессмысленном» взгляде наши глаза просто открыты для пропуска потока зрительной стимуляции, и в подобном положении объектами, на что и направлено исполнение функции опознания тогда и обращается «все попадающее» на глаза. При осмысленном взгляде, например, в момент выбора товара в магазине или осмотра полога леса в поиске грибов, наше зрение селективно выделяет ряд признаков, актуализированных нашим сознанием как признаки, например, «плохого» или «хорошего» качества или наличия гриба. В таком случае и условная «идентификационная машина» сознания будет использовать выделенный признак еще и в качестве управляющего ее работой критерия, хотя также будет наделять его и статусом не несущего никакой телеологии результата декодирования.

Более того, сознание также следует определять и в качестве позволяющего то же «отслеживание» событий, относящихся лишь к выбранному объекту. Очевидным примером здесь и следует понимать болельщика, наблюдающего за перемещением мяча на футбольном поле, и потому и исключающего проявление внимания к ряду других событий на этом же поле, или филера, выслеживающего свой объект наблюдения; все тот же самый функционал отличает и слушателя, выделяющего из звучания оркестра только партию флейты. Именно очевидные свидетельства наличия подобных способностей и позволяют понимание перцептивного механизма не только как различающего направленное и ненаправленное состояния, но и его понимание и как предполагающего и некий спектр возможных конфигураций заданной ему направленности.

Причем направленность перцепции начинает формироваться на стадии моторного регулирования положения первичного рецептора (прищуриться, не мигать), допускает уточнение уже на стадии отсечения второстепенных элементов паттерна, продолжает обостряться в момент синтеза выделяемой детализации и завершается на этапе позиционной реконструкции событийной модели действия наблюдаемого (он притаился, напрягся, собрался обвести). И одновременно и собственно совершение подобных операций также позволяет признание в качестве никак не связанного с инициацией процессов синтеза вербальных абстракций. Хотя в другом варианте такие управляющие процессы «настройки» рецепторного тракта явно позволят и вербальный способ синтеза определяющих их абстракций, но тогда и реализующий это управление перцептивный акт не позволит признания в качестве концентрированного действия, но и обратится всего лишь «суммой» или комплексом ряда когнитивных актов, именно и предполагающих солидарное исполнение. В обычном случае для человеческого сознания непременным источником построения событийной модели концентрированного действия и следует понимать установку на совершение поступка, непременно отработанного в исполнении посредством тренировки способности восприятия (например, таковым и следует понимать вратаря, разгадывающего маневр нападающего).

И одновременно наивысшую ценность изложенной нами аргументации и следует видеть в очевидных свидетельствах непременной доступности изображенных перцептивных «полотен» для разложения на отдельные элементы и такого построения взаимных связей подобных элементов, что непременно и отражают широкий диапазон возможностей перекрестного влияния различных психических функций. Редуцировать все это широкое переплетение связей в простую функцию «образа», как мы понимаем, просто невозможно.

Тем не менее, и очевидные факты замкнутости функции восприятия на некоторую «поисковую установку» не вынуждают философский идеализм к отказу от продолжения дискуссии, где он и предлагает очередной «сильный аргумент» в виде ссылки на способность человека и высших животных к «видению сна». Возможность признания равнозначности «яви и сна» и позволяет идеалистической философии утверждать принцип доминирования разумного над рефлексивно-автоматическим и этим же выделять и собственно образное представление на положении нечто «особой» субстанции. Наивным людям зачастую характерно свойство восприятия сна в качестве реальных событий и его восприятия тем же, что и действительность. Но не стоит ли тогда задаться и вопросом, а почему подобные индивиды и позволяют признание «наивными»?

Наверняка данный индивид именно потому и обнаруживает за собой свойство «наивности», что его явно и отличает способность истолкования единичных «образов» или видений непременно в отрыве от собственно последовательности жизненного ряда, непосредственно и выстраивающего событийный ряд его индивидуального бытия. События в подобного рода индивидуальном бытии странным образом и предполагают признание происходящими «каждое отдельно», и такой индивид непременно и отказывается от наблюдения перехода собственного существования из предыдущего событийного контура в следующий. Если во сне этот человек мокнет под дождем, то уже он не помнит, как именно заканчивается этот дождь. Нам, если и допустить привлечение в качестве аргумента собственного опыта, сон сообщает лишь «одну ситуацию и не более », - «один триллер непонятно как начатый и неясно как завершаемый», - но нам сон никогда не открывает уже связи соотнесения ситуаций, явно и допускающих постановку в общий ряд таких ситуаций. Даже если специфическую особенность определенного сна и способен составить развитый сюжет, с реальностью его тогда буду связывать лишь некоторые герои, но никак не вовлечение данной ситуации в как таковую «линию жизни» или «череду эпизодов» бытийного ряда человека.

Конечно, наблюдение внешнего мира не следует сводить к наблюдению поступающей извне стимуляции, но ее же и следует определять способностью наблюдения своей же собственной способности понимания или «чувствования» положения или условного «контекста». Напротив, уже в ситуации сна нам никогда не доводиться сталкиваться с собственной способностью «думать задним умом». В любой ситуации ведения когнитивной деятельности в нас также приходит в активное состояние и тот аппарат обработки информации, в чем и реализована такая значимая функция, как механизм компарации. Во сне же, напротив, любая наша реакция непременно «окончательна». Сон тогда и следует понимать условной «реальностью» только для такого, по существу, наивного сознания, которое явно лишено возможности осознания себя в качестве собственно условности «мыслящее существо». Если человек подвержен влиянию некоторого внушения или самовнушения или просто не осознает «деавтоматизма» присущей ему когнитивной способности, то он не сознает и различия между разными возможностями извлечения данных.

Идеализм же, отказываясь от предметного рассмотрения реальности сновидения, фактически закрывает глаза и на такую важную возможность человеческой психики как восприятие когнитивной ситуации. И в этом также следует видеть и некоторый очередной «порок» предлагаемой им схемы «образа»; подобная схема полностью исключает какую-либо возможность анализа столь существенной в человеческом мышлении конструкции или структуры «раздвоения ситуации». Человек понимает ситуацию своего восприятия, с одной стороны, моментом подачи неких стимулов на рецепторные входы его психики, и, с другой, ситуацией мобилизованности собственного когнитивного механизма. Ограничивая же когнитивную ситуацию всего лишь убогой схемой «образа», мы фактически и обрекаем себя на наблюдение часто не более чем мнимых «автоматически» исполняемых реакций на внешнюю стимуляцию.

Далее уже некоей другой особенной проблемой и следует понимать проблему «существования образа в сознании». Ушедшие от нас наши близкие, равно и наши яркие впечатления живут ли они в нас в виде «образа» или отражаются нашими представлениями всего лишь в качестве «понятий»? На взгляд нашего оппонента, представляющего в дискуссии позицию философского идеализма, «образ» и возникает непременно на положении однократной исчезающей первичной, здесь явно возможно следующее имя, реакции, производимой в нашем сознании в силу наступления некоторого случая восприятия. В подобном своем отношении философский идеализм никогда и не предполагает отождествление образа в качестве «данных», - а что же именно тогда и следует понимать корректной формой осознания особой условности «образа», скорее всего, не объяснят и лучшие умы данного философской традиции. В самом деле, следует ли признать правомерным прямое противопоставление условности «образ» той же форме информационного транспорта «данные»?

Здесь, даже если и позволить себе следование предлагаемому философским идеализмом решению с его явной «подвешенностью» условности «образ», то, хотя бы, в нем подобная данность и позволяет признание знаком или выразителем некоего побуждения. Как бы то ни было, но «образ» продолжает допускать признание «улавливаемым», и, следовательно, еще и предполагающим идентифицирующее различение со стороны обрабатывающей или усваивающей его психики. Но здесь же мы вряд ли будем допускать другую возможность идентификации этого «образа» помимо способа подбора аналогов, из чего, в таком случае, и следует правомерность понимания образа не более чем комбинацией данных, инициирующей процессы сопоставления в системе ее переработки.

Отсюда и следует признать очевидным, что подобно и всем прочим данным, «образ» явно наделен способностью «нахождения в сознании», существования в нем пусть какое-то, а, возможно, и долгое время и, например, воспроизведения в сновидении. Подобная модель разрушает искусственно определенный статус образа как уникальной структуры и возвращает нас к обыкновенным информационным процедурам получения, обработки и хранения данных.

Помимо всех уже обозначенных особенностей философского идеализма его подход исключает для себя и уже рассматривавшуюся здесь проблему интенционального фундамента восприятия. Но здесь, с одной стороны, идеалистическая трактовка явно не ошибается в предлагаемой ею постановке вопроса о подчинении проявляемой перцептивной системой активности управлению со стороны воли. Но и собственно перцептивную активность также следует определять как допускающую то толкование, что и признает за такой активностью и возможность самоидентификации уже в качестве «воли». Здесь речь идет, в частности, о таких способностях как «сосредоточение» или отключение от сторонних раздражителей. Также и всевозможные случаи «напряженного внимания» вряд ли позволяют иную оценку, кроме как соотнесения подобной деятельностной установки с самой по себе перцептивной активностью.

К числу очевидных «погрешностей» философского идеализма также следует отнести и странное пренебрежение той же немало значимой проблемой возбуждения внимания, напротив, непременно и привлекающей неподдельный интерес психологии. Причем и причиной подобной «остроты интереса» психологии и следует понимать не практический аспект «потери бдительности» различными наблюдателями (1, с. 122 – 123), но именно условие принадлежности поведению самой перцептивной активности, явно в онтологическом смысле и не выделяемой в «отдельную ипостась», якобы прямо противопоставленную всему прочему составу комплекса поведения живого (ощущающего) существа. Отдельные поступки, непременно и образующие собой комплекс поведения живого существа уже в некотором отношении «по определению» предполагают волевую централизацию, и если и восприятие принадлежит числу форм поведения, то и оно не предполагает исключения из такого «общего правила».

Другое дело, что еще один любопытный момент следует видеть в том, что идеализм в присущей ему трактовке поведения и обнаруживает существенно большую физикализацию, чем, к примеру, его оппонент материализм. С идеалистической точки зрения поведение в любом случае и следует определять как связанное именно с возможностью получения телесного, но никак не информационного результата. Напротив, и восприятие, равно как и любую иную форму проявляемой биологическим организмом активности и следует определять как «форму поведения», а результатом последнего не обязательно понимать результат исключительно физического порядка. Обретение новой информации и расширение осведомленности также явно позволяют отнесение к числу рядовых задач поведения, решая которые, индивид и формирует определенные стратегии и планирует поступки. Именно подобную выстраиваемую индивидом стратегию деятельности и репрезентирует восприятие уже в его роли вспомогательного направления деятельности. Восприятие и следует определять несущим некоторую телеологию не только в силу подчиненности отношению к общим целям поведения, но и в силу использования им и определенной стратегии, придаваемой ему как некоей форме специализированного поведения.

Одним из принципиальных аргументов, заставляющих философский идеализм строить и разрабатывать свою оригинальную «концепцию образа» следует понимать и тезис о «неизвлекаемости» времени и пространства из «вещи-самой-по-себе» в «вещь в нас». Скорее всего, подобное понимание и следует связывать с неспособностью времени и пространства, непременно и составляющих собой формы базисных онтологических констуитивов, подлежать организации посредством наложения хотя бы какого-либо внешнего упорядочения. Но это также не означает и неспособности времени и пространства допускать и наложение систем внешних маркеров. Потому и девушке, как, можно предположить, и понимает подобные отличающие ее способности философский идеализм, никогда не успеть на свидание, а архитектору не спроектировать зала заданного размера. Как и предполагает идеализм, событие совершения когнитивного акта и следует определять в качестве условно «не возобновляемого» расставания с навсегда утрачиваемыми здесь пространством и временем, тогда и означающего акт обращения подобных форм некоторым бесплотным «образом».

И действительно, реальный функционал когнитивной идентификации не создает для человека возможности оперирования какими-либо всеобщим временем и всеобщим пространством, но допускает использование одних только относительных характеристик объектов. И в данном смысле идеализм, конечно же, прав – структура мира располагает своей собственной соотносимостью, совершенно не той, что и придают миру наши рецепторные стандарты и наше вольное воображение. Но та же самая когнитивно формируемая нами «вещь-в-нас» также не остается в одиночестве, уже смыкаясь с множеством иных сформированных нами же «вещей-в-нас» и образуя, в свою очередь, и некие «надвещи-в-нас». Представление о пребывании «в контуре» подобной надсистемы или о принадлежности к ней и следует определять формирующимся наряду с усвоением сознанием поступающих к нему данных перцепции, когда действие механизма особого «маркерного» или «реперного» абстрагирования и обеспечивает снятие противоречий, возможно и порождаемых подобного рода «параллельной загрузкой». Поэтому, как ни исключай пространство и время любые формы внешней стратификации, все равно отличающая сознание система структурирования данных уже формирует его условный аналог, позволяющий построение прогноза ожидаемых изменений положения в мире и именно этим и дублируя исходно отличающие подобное положение характеристики пространства и времени.

Отсюда и непременным заблуждением философского идеализма и следует признать идею отделения образной модели от последовательно проходящего в нашем понимании процесса реконструкции нашего собирательного представления об отношениях мира, в результате чего не столь уж и сложные практики познания и вознаграждают нас возможностью достаточно близкого воспроизводства закономерностей этих отношений. Идеализм, как всегда, недостаточен в том смысле, что склонен понимать какие бы то ни было перцептивные результаты только конечными. Хотя подобные результаты и исключают признание конечными в смысле приобретаемого значения перед нашим вечно прогрессирующим пониманием, но они же конечны уже в их качестве свидетельств определенного частного случая восприятия. Отсюда непременной способностью нашего познания и следует понимать возможность воспроизведения любых макроскопических условий мира, определяемых тогда не по признаку отличающей их самоданности, но по признаку их способности подлежать отождествлению в качестве специфических форм упорядочения связей между составляющими мир объектами. Что и вознаграждает нас возможностью понимания макроскопических условий мира на таком уровне проникновения в их специфику, какой и отличает наше понимание условия упорядочения связей физической действительности и действительности вообще.

Одной из используемых философским идеализмом форм защиты концепции, утверждающей собой идею особой специфики образа, и следует видеть идею разотождествления условнорефлекторного усвоения навыка и обучения. Естественно, здесь следует признать правоту оценки, что мотивы обучения формируются в области разума, а закрепление условного рефлекса достигается не более чем средствами стимуляции. Но разве собственно действие разумного механизма мотивации процесса обучения не следует признавать стимулирующим? Даже если мотивы такой «подпитки» и не представляют собой осознания возможности обретения статусной квалификации (тех же «отличника» или «специалиста»), но порождаются лишь чувством удовольствия от получения новой информации, то разве в подобном случае не наблюдается действие все того же самого эффекта «стимуляции»? Опять-таки, философский идеализм странным образом и определяет здесь разумность именно в качестве «самостоятельной» условности, никоим образом и не восходящей к каким-либо истокам, явно предполагающим отождествление все тому же осознанию открывающихся перед индивидом возможностей.

В понимании философского идеализма собственно формация «разума» никоим образом и не позволяет представление в качестве объекта (или в качестве формы реальности), но исключительно и позволяет отождествление в качестве философской категории. Конечно же, подобный подход и следует определять как исключающий любые возможности рассмотрения таких признаков, как уровень разумности, глубина понимания или степень совершенства выстраиваемой интерпретации. Такое решение и вознаграждает нас лишь картиной изолированных условностей, но никак не картиной нечто «объединяющей системы» целостного развития определенной способности. Собственно говоря, собственно цель поддержания подобного разобщения и преследует философский идеализм.

И последнее, к чему следует обратиться нашему обсуждению, это прилагаемая философским идеализмом к рассмотрению когнитивного акта модель «параллельного прохождения». Когнитивная деятельность для философского идеализма представляет собой независимое параллельное протекание, одновременно, и процесса трансформации «стимул – рецепторная фиксация – сигнал» и, так же, смежного процесса «бытие – образ – понятие». Именно подобное понимание и позволяет постановку вопроса - а не обращается такое толкование причиной появления картины, на которой рецепторная фиксация обслуживает только самоё себя, а «образ» фактически формируется из своего рода «ничто»? Нет, скорее всего, данные элементы, так или иначе присутствующие в обоих, - и в физиологическом, и в философском описании все же соотносятся между собой, и в данном случае мы располагаем различием не в существе явления, но именно в существе используемой модели, уже акцентирующей различные составляющие все того же явления.

Идеализм, помещая лелеемый им «образ» в условный «кокон» одним этим и запрещает обращение когнитивной деятельности своего рода калейдоскопической картиной, образующей единое целое из мозаичной россыпи различных схем, чье спекулятивное начало и способны составлять всевозможные способы идеализации. Данное решение тогда и несет с собой такое неизбежное следствие, как фактический запрет обособленного исследования связей активности и связей насыщенности, запрет на выделение, если обратиться к аналогии, «дождливой погоды» от уровня «выпавших осадков». Отсюда и собственно фундаментальные принципы философского идеализма и следует определять как исключающие непосредственно возможность исследования «узких мест» конкретной когнитивной деятельности, а равно и как не предлагающие содействия в осознании того комплекса обстоятельств, что и наделяют когнитивный функционал спецификой телесной зависимости и зависимости от объема опыта индивида.

Напротив, единственно возможной для науки постановкой задачи и следует определять необходимость в оценке адекватности функционирования именно каждого уровня преобразования поступающей стимуляции и нейрофизиологических производных, продолжающих эту стимуляцию теперь уже в контуре системы высшей нервной деятельности. И тогда именно выводы подобного анализа и будут допускать использование с целями определения рекомендаций по совершенствованию функционирования и использования механизма перцепции. В отношении возможности оптимизации функции перцепции философский идеализм и следует понимать концепцией, явно не обеспечивающей выработки адресных рецептов улучшения и видоизменения комплекса когнитивных способностей человека. На таком общем выводе тогда и следует завершить условный «аналитический ряд» настоящего анализа.

Но завершить наш анализ все же следует представлением некоей общей характеристики выстраиваемой философским идеализмом концепции «образа». Такую характеристику и следует построить на основе выявленной нами в концептуальном поле философского идеализма парадигмы, означающей обособление анализа возможности (или феномена) сознания от рассмотрения предмета конкретной деятельности по употреблению средств сознания в реализации поведения. Здесь сложно определить в какой именно мере подход философского идеализма позволяет признание в качестве целенаправленно устанавливающего подобный принцип или же это просто следствие некоей этической установки. Оставляя в стороне причинную составляющую подобной точки зрения философского идеализма, мы все же позволим себе подчеркнуть, что основной смысл предлагаемого им решения - неправомерное наделение условности «сознания» форматом философской категории, что и устраняет в сознании структурность и порядок организации.

«Образ» и воспринимающее его «сознание», непременно и понимаемое в философском идеализме оперирующим «образом» только как монадой, и приобретают здесь формат неких замкнутых сущностей, защищенных запретами или барьерами от включения в непременно трансграничный оборот содержательного наполнения мира. Тем не менее, наиболее значимым искажением, вносимым философским идеализмом в картину когнитивной способности, все же и следует понимать неверное указание местоположения этой способности в системе общностных связей мира. Способность познания мира и определяется идеализмом именно в качестве как бы «надповеденческой» функции, или в качестве нечто, не принимающего на себя целеустановок субъекта, и что исключает ее обращение объектом развития и управления.

Любая наша способность, хотя бы и занимающая такое доминантное положение как когнитивная, тем не менее, не утрачивает в силу своего положения и той же специфики «способности», непременно сохраняя принадлежность и определенному механизму приведения в действие, в данном случае тому, что позволяет определение в качестве «человеческой психики». Отсюда же и обращение человеческой когнитивной способности уже своего рода компонентом «мира в целом» и следует определять как неоправданную рационализацию действительной картины мира. И тогда и очевидной составляющей подобной оценки и следует признать неразумность любого отождествления особой структуры «образ» в ее якобы специфической роли самодостаточного и независимого феномена и построение на подобной основе содержащей разрывы картины на самом деле глубоко взаимопроникающих форм когнитивной активности.

А далее все изложенные нами выводы будут допускать представление и посредством некоторого обобщенного понятия. Подобное понятие и обозначит собой характер той модели, что в понимании философского идеализма и предполагает воплощение в характерной ему идее «образа». Мы назовем модель философского идеализма, выстраиваемую им для отображения продуктов перцептивной активности, изолирующей моделью. Первичные в отношении функции ментальной обработки перцептивные результаты, как понимает подобную проблему философский идеализм, и не выстраивают никаких связей ни с предыдущим опытом интеллектуального развития человека, как и не допускают диссоциации и последующего синтеза в формате образов «вторичного порядка». Наделение когнитивного акта специфической «замкнутостью» тогда и следует определять той наиболее характерной особенностью свойственного философскому идеализму понимания мышления, что и видит мышление лишь формой дискретного когнитивного синтеза, не обращающейся за «сервисом» каких бы то ни было условно «предваряющих» понятийных форм первичной перцепции.

07.2005 - 10.2016 г.

Литература

1. Солсо, Р., «Когнитивная психология», 2002
2. Шиффман, Х., «Ощущение и восприятие», 2003
3. Шухов, А., «Сенсорика и моторика»
4. Шухов, А., «От аргумента Р. Авенариуса к проблеме синтеза образа», 2014
5. Ильин, Е.П., «Психомоторная организация человека», 2003
6. Душков, Б.А., «Психосоциология менталитета и нооменталитета», 2001