Нередко приходится сталкиваться с ситуацией использования нисколько не понимаемого «обывательским», но, в некоторых случаях удовлетворяющего и науку метода квалификации некоторой точки зрения посредством приложения характеристики «объем текста». Другим, как нам представляется, признаком проявления избрания подобной установки следует понимать отсутствие у канала коммуникации должной функциональности, возмещаемое имитацией такой несуществующей способности посредством сверхмерного насыщения наполнением. Если же говорить об отличающем нас понимании, то характеристика «объема высказывания» часто не только не удостоверяет интеллектуальное качество повествования, но, напротив, обращается и мерой очевидного и сознанию рассказчика недостатка дисциплины интеллекта. Тогда мы поступим следующим образом - определим особое понятие речевая продуктивность, и попытаемся на основании анализа характерной подобному предмету специфики обратиться к построению модели подобного явления. Этому предпринимаемому нами исследованию мы и придадим то построение, чтобы в центре внимания нашего анализа находилась бы не тем или иным образом касающаяся подобного явления психологическая проблематика, но, непременно, семантическая специфика явления повествовательной избыточности сообщений. Обеспечить подобную возможность мы попытаемся посредством специально предпринимаемого этапа исключения из содержания исследуемого предмета любых возможных психологических наслоений. Именно должный уровень «чистоты» исследуемого предмета мы и намерены понимать позволяющим выделение специфики влияния конкретных конфигураций тех или иных семантического предпочтения или выбора, сказывающихся на характеристике объема генерируемого нарратива.

Итак, в первую очередь мы уделим внимание не собственно заявленному предмету исследования, но озаботимся «подготовкой почвы» для проведения предполагаемого анализа. В рамках подобной «подготовки» мы и попытаемся отделить от семантической проблематики, первое, массу случаев выделения речевой избыточности практической психологией или даже психиатрией на положении психического недостатка, и, второе, определить как специфическую область опыта комплекс характеристик именно психически «технических» особенностей построения рассказа.

Огл. Форма спонтанной речевой деятельности психически больного

Если не ставить перед собой задачи непременно корректного в научном отношении описания симптоматики психических заболеваний, то можно вспомнить многочисленные бытовые ситуации случайной встречи с погруженным в безостановочную речевую активность психически больным. Далее, если, пренебрегая отталкивающими качествами безостановочно излагаемого подобным больным рассказа потрудиться выделить присутствующий в нем предмет, то таковым, по существу, и следует видеть порождающую определенный поток эмоциональности маниакальную концентрацию на некоем обстоятельстве, причем в основном в роли подобного обстоятельства выступают источники негативных эмоций. Отсюда понимание вооруженного не более чем средствами обыденного опыта наблюдателя способно видеть речь психически больного бесконечным воспроизводством считанного числа, а то и единственной лексико-грамматической конструкции, относящейся к одному и тому же или же к небольшой группе близких рефренов. То есть опыт бытового наблюдения болезненного спонтанного говорения и указывает на отсутствие в поведении психически больного мотива формирования связного рассказа, при очевидном наличии функции своего рода «осмысления» частного отношения. Наивное суждение всякого стороннего наблюдателя в отношении представленной в форме безостановочного говорения клиники психического заболевания явно будет склоняться к мысли о характерной страдающему подобным заболеванием фрагментарности понимания действительности.

Научная психиатрия, в той части, в которой она и рассматривает симптоматику подобных болезненных состояний, практически представляет собой не более чем развитие представленной здесь бытовой оценки, состоящее в построении всевозможного плана моделей подобных фрагментарности и несвязности. Психиатрия и понимает своей задачей выделение присущих носителям болезненной психики объективных признаков концентрации на определенном предмете, обретения ими достаточного в рамках подобной патологии представления о таком предмете и выражения ими такого отличающего их осознания вербальным или каким-либо иным способом. Отсюда психиатрия и позволяет понимание построителем классификаций различного рода недостаточности подобной функциональности, выделения состояний угнетения, охватывающего ту или иную относящуюся к когнитивной сфере функцию психики. При этом познавательный интерес психиатрии будет предполагать углубление и в такие детали, как отличающая психически больного предрасположенность к эмпирическому или «знаковому» (вербальному) порядку ознакомления с окружающей личность действительностью.

Но для нас, в силу непосредственно интересующего нас предмета вряд ли следует понимать существенным то конкретное содержание, что и позволяет понимание составляющим предмет психиатрической симптоматики. Другое дело, что существенной в смысле поставленной нами задачи спецификой и следует видеть характеристику условия «порога», выше которого следует определять проявление адекватной психической активности, а ниже - симптоматику психического заболевания. При этом нам необходимо именно решение общего порядка, а не погруженное в частности исследование конкретных нарушений психической нормы. Тогда мы установим для себя принцип, согласно которому статусом болезненного искажения семантической достаточности связного изложения следует понимать непригодность сообщения к его коммуникативной трансляции. Конечно, обладающие соответствующим опытом психиатры способны по различного рода фрагментарным или непрямым высказываниям больного реконструировать оказывающийся в центре его внимания предмет. Возможно, что таковой способен составлять не буквально указываемый внешний повод, а некоторый подключаемый к этому внешнему уже внутренний в смысле присущего такому больному сознания повод. Собственно умение совершения такой реконструкции и следует понимать, на наш взгляд, одним из важных элементов медицинской квалификации врача-психиатра.

Учитывая рассмотренную специфику и наша концепция вербальной адекватности будет строиться из учета возможности придания рассказу содержательной достаточности, отвечающей возможности его понимания (медицински) неквалифицированным восприятием. Или, в другой формулировке, таковым следует понимать признак приемлемости содержания, доносимого некоторым сообщением, для здравосмысленной идентификации, явно не затрудняющейся в его наделении признаком связного (сквозного) повествования. Все прочее, что, так или иначе, но предполагает выход за рамки «повествовательного контура» и обязательного применения специфических приемов дешифровки, или, иначе, требующее реконструкции высказывания на уровне его ассоциативной основы, и будет в нашем смысле представлять собой случай психической патологии. Далее мы и позволим себе применение предложенной здесь меры несмотря даже на то, что, вполне вероятно, составляющее данную констатацию определение и не отвечает строгим требованиям «научной достаточности».

Огл. «Речевые техники» как психическое начало речевой деятельности

Если задачу психиатрии и следует понимать состоящей в выделении признаков патологии, то предмет интереса психологии составляет уже выделение характеристик психических способностей. Если свое основное внимание психиатрия уделяет отличающей больного неспособности к выражению посредством нарратива собственного отношения к реалиям доступной его осознанию действительности, то интерес психологии обращен на проблематику в некотором отношении качества «искусности» ведения речевой деятельности. Тогда в смысле существенного нам понимания если психиатрию интересует проблема препятствий достижению семантической завершенности речевого поступка, то психологию интересует проблема возможности построения посредством готовых семантических средств нечто «вторичного пространства» их прямого использования. Для психологии (мы намеренно ограничим предмет ее ведения только данным контуром) понятия, их системы, порядки речевых действий, способы построения упорядочивающих и акцентирующих структур уже даны, загадкой для психологии видится отличающая некоторую конкретную психику способность употребления таких структур «с такой скоростью», «в такой плотности», «при такой насыщенности» и т.п.

Как мы позволим себе оценить, вплоть и по настоящее время психологии так и не удалось «разрешится» внятной и строгой теорией подобной функциональности. Другое дело, если по недостатку знакомства с обширным корпусом психологических изысканий мы обнаруживаем и недостаток объективности, тогда мы допускаем для себя возможность искажения картины где-то в деталях, но не в ее общей схеме. Мы позволим себе продолжить наше рассуждение на основании следующего допущения. Согласно отличающего нас понимания, психология уже на некотором «техническом» уровне фактически вводит понятие «речевой продуктивности» как некоторого именно технического отличия некоторого состояния психики. Делает это она отнюдь не посредством определенного обобщающего решения, но, прибегая к целому ряду специфических представлений, которые мы позволим себе обобщить посредством введения соответствующих специализированных понятий. Итак, с позиций определенной нами именно «технической» специфики, решения психологии позволяют выделение трех специализированных видов подобной «технической» речевой продуктивности - моторной, лексикоидной и описательной.

Признак моторной речевой продуктивности отличает тип личности со своего рода способностью легкости вхождения в общение. Иными словами, особенностью именно подобного рода «технической» стороны психики и следует понимать своего рода способность «легкости использования находящихся в распоряжении человека вербальных средств». Причем подобная способность позволяет реализацию и в отсутствие осознания обладателем такой способности непременной необходимости в каком-либо «достаточном уровне знаний» или в обязательной «достаточной широте» кругозора. Моторная речевая продуктивность - это лишь отсутствие затруднений в поиске необходимых слов, причем не важно, что принадлежащих ограниченному лексикону, легкость в подборе ответа пусть и на незамысловатые вопросы, склонность к развернутому, пусть и на неглубоком уровне, освещению событий, и, в дополнение, и практически постоянное наличие мотивации на общение. Моторная речевая продуктивность - это своего рода «чувство» постоянного вовлечения в коммуникацию на уровне элементарного общения.

Лексикоидная речевая продуктивность - это, главным образом, способность к употреблению богатого лексического аппарата, по существу, искусство употребления широчайшего арсенала понятийного инструментария, включая тропы, синекдоху и т.п. Подобная форма речевой продуктивности, возможно, проигрывая в моторности, выигрывает во фразеологическом и терминологическом многообразии, обеспечивая преимущество в решении некоторых задач, наподобие построения определений, произнесения «метких высказываний» или разгадки кроссвордов. Лексикоидная продуктивность - это своего рода склонность к терминологическому педантизму.

Описательная речевая продуктивность, опять-таки, допускает реализацию в той или иной конкретной психике в отсутствие других ее форм, моторной и лексикоидной. Ее основной признак - способность целостного восприятия рассказа и передачи содержания сообщения посредством использования уже собственной данному носителю психики системы понятий. Другой признак описательной речевой продуктивности - способность использования различных форматов представления одного и того же содержания. Иначе, описательную речевую продуктивность следует понимать своего рода диверсифицированной способностью интерпретационного конформизма.

Далее психология подобного рода положительным с ее точки зрения способностям противопоставляет отрицательные, а именно картины неких состояний, мы в пределах избранной нами «парадигмы» позволим себе использование в их отношении понятия о технической убогости речевой способности. Вполне понимая и, одновременно, не разделяя такой идеи, мы пренебрежем критикой данных положений, и только дополним такую коллекцию внесением в нее и характерного психологии противопоставления технической ограниченности вербальных возможностей психики некоей другой способности, конкретно доминирующей в психике способности формирования визуальной картины. Исходя из этого, в понимании психологии очевидными «признаками низкого уровня» развития психики и следует видеть косноязычие, оперирование ограниченным набором выражений и неумелую ориентацию в значении передаваемой посредством речи информации. Кроме того, присущее психологии видение отличает и решение, исходящее из возможности использования в общении с плохо владеющим семантикой человеком использования таких заместителей вербальных средств донесения содержания, чем и следует понимать схемы, рисунки, диаграммы или цифровое выражение меры. Или если дополнить такую характеристику использованием одной цитаты, то «излагать свою позицию ему будет проще с карандашом или мелом в руке».

Психология не только исходит из подобных посылок или следует подобным установкам, но и, в известном отношении, склонна прилагать «всемерные усилия» ради развития собственно «предметной сферы» речевой деятельности, что и следует видеть на примере формирования представлений о характеристике «речевой беглости» и т.п. Но поскольку для нас в пределах настоящей постановки задачи имеет значение далеко не «психологический аспект», то нам и следует определить уровень отсечения условий нашей задачи теперь уже в отношении «технической» специфики речевой продуктивности. Тогда в качестве необходимого критерия нам и следует воспользоваться такой характеристикой, как настраивающее влияние. Мы введем представление о нечто «вербальном потоке», перетекающем от повествователя к слушателю, и будем исходить из понимания, определяющего техническую характеристику порождающей подобный поток речевой продуктивности отличием ее настройки. Подобная настройка передается и слушателю, реорганизующему собственную психику под подобный «шаблон» технического построения речевой продуктивности. То есть мы намерены понимать слушателя источником своего рода «благодарного отклика», - в частности, если ему много и быстро сообщают разнообразных «простых ответов», он настраивает себя именно на подобный порядок организации коммуникации. В другом случае, если повествователь делает упор на детализацию понятий, то «настройка» сознания слушателя адаптирует себя уже к данному способу организации коммуникации, если, далее, собеседник делает упор на манипулирование интерпретацией, что происходит, между прочим, в любой ситуации рассказа анекдота, то и - на подобный порядок.

Тогда, если принять во внимание, что, в нашем понимании, и собственно семантика в качестве некоей области действительности есть нечто «сетка ячеек», налагаемая на область бытования определяющих понятийные формы возможных денотатов, то для нас и уровень отсечения технических специфик речевой продуктивности будет каким-то образом связан с действительностью такой системы ячеек. А именно, таким «уровнем отсечения» и следует понимать отделение всего, представляющего собой манипулятивно избирательное отношение к системе, образуемой из набора подобных ячеек. Ни быстрота их выделения, ни избирательный выбор, ни слишком тщательное рассеяние, не какая-либо модификация не будут пониматься нами именно истинным началом семантической составляющей речевой продуктивности. Все подобного рода способности мы определим только в качестве принадлежащих комплексу способностей психики «так технично» проявлять себя в роли пользователя подобного рода средств.

Огл. Понятия во множестве приданных им начал собирательности

Итак, предшествующий анализ и позволил определение предметом настоящего исследования именно психически адекватную и технически индифферентную способность употребления понятий. Нам неизбежно пришлось углубиться в исследование подобного предмета именно по причине неоднозначной квалификации собственно и отличающего всякое понятие объема. Так, рассмотрение достаточно простого, хотя, по структурным условиям, и комбинированного понятия «свежий хлеб» указывает и на факт его наделения в речевом обороте целой гаммой допустимых денотатов - начиная свежеиспеченным и вплоть до хлеба, не обнаруживающего признаков черствости. В точности та же неоднозначность объема характерна и тем же интегрирующим понятиям - трудно сказать, допустимо ли понимание самоката образцом транспортного средства, а непрактичного в смысле качества дорог спортивного автомобиля - одной из разновидностей «взрослых игрушек»? Но интерес для нас представляет не собственно отличающее понятия качество их множественной позиционируемости, в лингвистическом смысле - признак их воплощения именно в формате «фрейма», но уже способность среды понятий представлять собой некое «единство», сводящее воедино некое множество различных начал подобного рода собирательности. Или - нас интересует способность понятий представлять собой среду, создающую возможность конкуренции между обращенными на те или иные понятия различными формами собирательности. Фокусной позицией нашего анализа и следует понимать доступную всякому пользователю среды понятий возможность отбора из нее таких рядов понятий или понятийных форматов, что и объединяют собой понятия, конкурирующие за выражение одной и той же фиксируемой в качестве денотата собирательности. Более того, всякий конкретный выбор такого понятия будет выражать для подобного пользователя и его собственное востребование объема привлекаемых средств речевой передачи. Для этого, прежде всего, нам необходимо построение ориентированной на специфику востребования объемов средств речевой передачи классификацию понятийных форматов. Что же именно мы склонны понимать под предметом подобной классификации?

Мы позволим себе введение такой выделяющей всякий понятийный формат характеристики, как отличающая его специфика собирательности. То есть, еще даже не задумываясь о собственно особенностях природы некоторой условности по имени «понятийный формат», мы заведомо предполагаем, что каждый подобный формат характеризует и присущая ему способность представлять собой некое концентрическое начало осознания некоторой обращающейся предметом понимания картины мира. И тогда именно в смысле характерной ему функции подобного рода «концентрического начала» каждая разновидность понятийного формата и будет предполагать отождествление некоторым специфическим для нее и альтернативным некоторому иному решению объему возможностей образования представления. Например, если у нас существует выбор между двумя возможностями - функционального и массогабаритного описания некоторого предмета, - то здесь явно различные форматные установки будут вынуждать нас к формированию и различных представлений о той же самой сущности. Причем в некоторых случаях, как, в частности, при описании «весовой гири 2 кг», выделяемый обоими форматами объем характеристик способен практически совпадать. Тогда придерживаясь определенных нами предпосылок искомого общего решения, мы и рассмотрим корпус философского опыта на тот предмет, возможно ли выявление в нем какой-либо модели различий между форматами представления, как подобные различия позволяют их определение посредством принятия во внимание именно отличающей каждый формат специфики собирательности.

Присущее нам понимание действительности философского опыта и позволяет указание на наличие двух наиболее значимых форматов, восходящих к особенному представлению основания собирательности - таковы феноменальное представление и теоретическая редукция. Конечно, здесь не следует иметь в виду указание уже своего рода «конкретных вариантов» таких форматов, но данные позиции именно и следует понимать указанием на наличие некоторых классов таких форматов. Например, квалификация посредством наделения признаком «феноменальности» явно будет позволять задание и некоторой условно «автономной» формы бытования, и, равно, и некоторой другой формы, непременно присутствующей только при чем-либо. Причем и то подлежащее осознанию бытование, что квалифицируется нами в качестве «феноменологически специфичного» не обязательно предполагает фиксацию на положении «полностью расследованного». Так, именно в отношении условия «автономности» следует отметить и любопытный факт его актуальной зависимости от степени диверсификации наших возможностей познания: до открытия светового давления и построения научно состоятельных концепций корпускулярной природы света последний понимался исключительно атрибутом испускающего тела, но никак не самим собой. Отсюда и в интересующем нас смысле важно принимать во внимание и следующее обстоятельство - специфика только актуальной, но далеко не абсолютной достаточности способна характеризовать не только выделяемые именно обыденным сознанием форматы представления, но отмечать, к примеру, и те же философски конструируемые форматы представления. Отсюда мы позволим себе пренебречь сложившимися в философской модели принципами и построить нашу схему специфики собирательности на несколько других основаниях. А именно данными основаниями нам послужат параметры характерной мобильности некоторой отдельной конкреции.

Какие же основные особенности можно было бы отметить у интересующей нас характеристики «мобильности»? На наш взгляд, наиболее вероятны такие варианты реализации подобной «мобильности», как собственная и сторонне обеспечиваемая мобильность, и специфика полной иммобильности. Последнее, например, характерно определенным базисным формам, - в частности, тому же «миру» (в целом) невозможно присвоить другой позиции укоренения, за исключением все той же единственной позиции «мир». Возможно, не в абсолютном смысле, но в некотором актуальном иммобильность характерна и некоторым идеализмам, в отношении которых, например, как в отношении числа «5» не определяется никакое другое место, кроме собственно места «число 5» (математическая логика определяет такую характеристику под именем «свойства рефлексивности»). Однако уже подобного рода идеализмы располагают и характеристикой теперь уже сущностей разметки событий перемещения, отличающиеся друг от друга большей или меньшей степенью развернутости. Например, «100» - это в любом случае большая «площадка развертывания», нежели «5»; хотя, когда мы вводим ту же отличающую рациональные числа бесконечную делимость, мы теряем здесь основу сравнения в виде отличающего их «диапазона развертывания».

Представленное выше рассуждение и позволяет нам формулировку предположения, допускающего существование таких специфик собирательности как некая пусть и ограниченная, но обязательно собственная мобильность, а так же пусть и различными способами, но обязательно сторонне обеспечиваемая мобильность, и, наконец, и выделяющая в своем составе два класса иммобильность. Первый класс иммобильности - это класс сущностей, для которых бессмысленно вводить характеристику их развернутости, когда второй - это класс тех сущностей, для которых значима подобная характеристика, пусть и в своего рода «бессмысленной» или неопределенной форме, как она свойственна тем же рациональным числам. Как в таком случае подобного рода форматы отражаются на величине объема воспроизводимых данных, то есть на той характеристике, что и обозначена у нас под именем «собирательности», мы и обсудим уже в следующей части.

Огл. Форматы собирательности в роли сборщиков коллекций данных

Теперь нашу задачу мы видим именно в определении характеристики наличия нечто обязательного «подкрепления», приведение которого и следует понимать обязательным для некоторого интерпретатора, констатирующего наличие именно данной формы специфики собирательности. Возможность же решения подобной задачи мы видим в рассмотрении каждой из определенных выше специфик собирательности на предмет обеспечения именно подобного квалифицирующего вердикта некоторым обязательным неким обязательным при ее назначении объемом свидетельств. При этом мы пренебрежем рассмотрением подобного условия в отношении его приложения к одной из определенных выше специфик собирательности, а именно формата не предполагающей характеристики развернутости иммобильности, поскольку для него именно все включенное в объем принадлежащего такому представлению и представляет собой его описание. Проще говоря, для мира не следует предполагать возможности его описания «в различных ситуациях». Тогда своей задачей мы и понимаем рассмотрение трех остающихся специфик собирательности, а именно - собственной, сторонне обеспечиваемой мобильности и состояния иммобильности, допускающего указание для него условия «развернутости».

В таком случае и первым подлежащим рассмотрению видом специфики собирательности, что вполне естественно, и следует избрать «допускающее развернутость» состояние иммобильности. Какой именно смысл мог бы позволить его отождествление практике характерного для математики и других формальных наук метода построения некоторой теории в целом на основании ограниченного числа аксиом? Конечно, именно смысл, что для подобного рода формата сами первичные данные фактически и представляют собой то своего рода «емкое» начало, когда фиксация некоего не более чем ограниченного представления уже для некоторой изощренной интерпретации обращается фиксацией и всего стоящего за подобным представлением многообразия. Фактически, если следовать некоторой условной точке зрения, существуй возможность описания всей сложности мира посредством ее сведения к формату «иммобильной, развертываемой» специфики собирательности, мы могли бы посредством, быть может, указания не более чем «заголовков» раскрывать и целиком сложность озаглавливаемой так структуры отношений. Во всяком случае, именно в отношении собирательности на основе «развертываемой иммобильности» и следует признать правомерным понимание, квалифицирующее данный формат как использующий в некотором отношении «эффективные определения», когда некое определяемое уже содержит в себе и некоторую предопределяемую образованием такой ассоциации «широкую» перспективу. Тогда употребление некоего понятия в качестве располагающего подобным определением будет означать крайне ограниченную потребность в каком-либо подкреплении «сопроводительными» данными или указаниями.

На второе место в проводимой нами последовательности рассмотрения следует поставить специфику собирательности, определяемую у нас как отвечающую условию «сторонне обеспечиваемой» мобильности. К числу охватываемого подобной спецификой и следует относить все то существующее, что, испытывая воздействие, «накладывает свой отпечаток» на порядок протекания вызываемого данным воздействием случая. В таком случае и для образуемой нами «схемы понимания» подобного предмета следует понимать возможным употребление найденного в предшествующем рассуждении «ключа». Если иммобильный формат специфики собирательности довольствуется уникальным определением, то есть он определенно не нуждается ни в каком определении, кроме определения самоё себя, то уже специфика «сторонне обеспечиваемой» мобильности явно не ограничивается подобным «единственным» определением. При соблюдении указанных нами в предыдущем рассуждении условий, а именно того, что «определения достаточны», формат «сторонне обеспечиваемой мобильности» уже нуждается в двух определениях - определении специфики оказываемого воздействия и определении же способности данной сущности представлять собой построителя реакции на такое воздействие. Или, если несколько изменить подобную модель, то некая сущность, раскрываемая в формате собирательности «сторонне обеспечиваемая мобильность», позволяет характеризовать ее диапазоном реакций на весь спектр потенциально прилагаемой к ней сторонней активности. Следовательно, и описание посредством такого рода «специфики собирательности» следует понимать отличающимся существенной распространенностью, - оно требует не только обязательного указания обстоятельственного ряда осуществления, но и его совмещения с обстоятельственным рядом «укоренения» (способности к фиксации поступающей извне активности).

Этой же логики достаточно и для понимания специфики собирательности способных уже к их собственной мобильности агрегаций. Здесь еще более возрастает список определений, дополняя две первые формы еще и определением, фиксирующим качество и объем такого рода собственной активности. Если мы прибегаем именно к приему описания содержания мира в той специфике собирательности, что приписывает каждому его элементу собственную мобильность, то этим фактически и вовлекаем в наше рассуждение максимальный объем допускающих их определение способностей или специфик. Тем самым именно в смысле используемого инструментария именно здесь нам и потребуется использование наиболее мощного комплекса таких инструментов. Поскольку все подобные инструменты представляют собой не более чем высказывания, здесь мы, если судить с позиций выполняющей функцию отображения содержания структуры, в чем-то сходной с «планом содержания» лингвистической теории, предъявляем потребность в максимальном привлечении поясняющего содержания.

Подобный спекулятивный фундамент, как мы надеемся, и позволит рассмотрение вначале условных, а далее - и реальных примеров описаний, различающихся по признаку потребности в объеме привлечения данных

Огл. Условный пример различных по глубине картин когнитивного акта

Мир располагает и такой характерным фрагментом своей общей картины, чем и следует понимать «когнитивный акт». Но и наличие в мире такого значимого фрагмента не означает, что последний «раз и навсегда» предполагает отождествление именно посредством единственной модели. Мы, в соответствии с определяемым нами числом специфик собирательности предпримем попытку отождествления когнитивному акту именно трех различных представляющих его природу моделей. При этом мы неизбежно вынуждены обратиться к формулировке и определенных допущений, но это уже не столь существенно, поскольку непосредственно рассматриваемый пример вполне позволяет истолкование как не более чем условный. Итак, моделью когнитивного акта, ориентированной на специфику собирательности вида «развертываемой иммобильности» мы и намерены видеть следующую модель. Существует нечто иммобильное пространство интерпретации «семантика», объединяющее собой любую вырабатываемую нечто построителем семантики сущность. Относительно семантики как таковой мы лишь ограничены представлением, что представленные в ней элементы содержания «построены как семантические», но не более того. Вслед за моделью когнитивного акта в разрезе именно «развертываемой иммобильности» мы определим и некую модель, исходящую из специфики собирательности «сторонне обеспечиваемой мобильности», а именно, таковой мы и будем видеть известную картину порождения внешней стимуляцией нечто «ощущения в сознании». Относительно нечто «ощущения» мы знаем, что оно так или иначе, но предполагает отождествление «порожденным», и подобный случай порождения уже позволяет отождествление спецификой, отождествляющей и его протекание. Наконец, в качестве третьей нашей модели нам послужит модель, ориентированная на способность совершения когнитивного акта посредством реализации чем-либо свойственной ему собственной мобильности, это, конечно же, известная кантианская схема. Существует наделенный неиссякаемой волей «субъект», направляющий свои способности познания на раскрытие содержания нечто «объекта». Принимая во внимание подобные особенности тогда в отношении каждой из представленных здесь схем, мы и предпримем попытку оценки, какого объема привлеченных свидетельств требует реализация каждой из них, и насколько для каждого из случаев своего рода «представительские» начала содержательности будут допускать совмещение с присущими подобной схеме «сущностными» началами.

Тогда и начнем рассмотрением того положения, когда в отношении нечто «однородная протяженность семантика» существует нечто тождественное способности представлять собой что-либо потенциально открытое для адресации к данной форме протяженности по схеме «через значимость», или - через возможность определения посредством востребования. Открытость востребованию и следует понимать признаком наличия у чего-либо семантической характеристики или «природы». Нечто условно однообразная специфика «востребованное поведением» и различные формы адаптации к подобному востребованию и позволяют в подобном случае построение именно в том понимании одномерных определений, когда особенностью последних и следует видеть замкнутость внутри некоего комплекса начальных условий. В таком случае на условиях отбрасывания в некотором отношении «актуализирующих» отличий и появляется возможность определения некоторой области связанных отношений как своего рода «семантики», а всякой формы таких отношений - как «элемента» подобной «семантики». В таком понимании и всякое направление познания, но и не только именно познания, но и включая сюда и мифотворчество, следует видеть в некотором отношении «творцом семантики», когда на всякое различаемое отдельное такой порядок будет позволять наложение собственной семантической «сетки» или условий «метода захвата». Тогда и какое бы то ни было представленное в мире будет совмещать специфику его индивидуальной отдельности с некоей ассоциацией, выстраиваемой, скажем, с лингвистических или математических позиций. Подобного рода «захват» элемента мира в некую схему представлений и позволяет обращение к рассуждению о переносе такого «нечто отдельного» в некую особенную систему представлений. В таком случае для построения самой модели подобного совмещения окажется достаточным знания не более чем правил подобного переноса или «захвата». Именно таково «порядковое» - «правила переноса», выделяя из мира нечто обособленное, фиксируют это последнее так, как такое подобное «само собой» и предусматривает, причем еще и таким образом, что подобное конструирование практически исключает какое-либо вмешательство процедурного порядка. Практически в том же порядке здесь будут действовать и те же самые «обыденный опыт» и «здравый смысл» выстраивая свои семантики области деятельности или прагматического востребования.

Если вслед за этим перейти уже к рассмотрению специфики собирательности «сторонне обеспечиваемой мобильности», то здесь недопустимо уклонение и от выделения особой условности «вбрасываемого в мир получателя ощущений». Но в пределах данной специфики собирательности он явно позволяет понимание еще не активным творцом собственного ощущения, но лишь «коллектором» или «утилизатором» подобного рода ощутимости. Здесь своего рода «столкновение» с некоторым условным «присутствием в мире» будет подразумевать его воплощение в продукте по имени «ощущение». Но одновременно здесь невозможно ограничиться простой регистрацией перехода из мира неупорядоченного особенного в мир определенного пространства значимости, что было достаточно для специфики собирательности «развертываемая иммобильность», но уже необходимо раскрытие и момента совершения действия «возбуждения» подобного ощущения. Нечто «источник стимуляции», располагая достаточной силой воздействия, так возбуждает некоторую способность регистрации, что она и различает подобную стимуляции на положении средства «эффективной инициации» своих внутренних процессов идентификации. Так лингвист, читая сочинения лингвофрика, будет оценивать не непосредственно фиксируемые в таких текстах сущности, но обратит внимание на явно отличающие лингвистический опыт сочинителя лакуны. Собственно здесь и устанавливается различение между различными «степенями ощущаемости», между теми же «находящим отклик у широкой аудитории» и «признаваемым специалистами». Имевшая место в предыдущем случае простая структурная картина здесь и предполагает замещение картиной, показывающей прохождение некоторым побуждением барьера в виде специфического фильтра, где что-то одно пропускается и получает право на регистрацию в качестве представления, а что-то другое блокируется и отсеивается. Следовательно, здесь уже невозможно, как в случае «развертываемой иммобильности» ограничиться просто картиной перехода или переноса, которая, тем не менее, никуда не исчезает. Здесь обнаруживается потребность в дополнении данной картины еще и изображением «события включения значимости в корпус осведомленности», что не может не определять в отношении подобного порядка представления куда более сложные требования соблюдения условий некоторого обязательного «объема представления». Переход способа описания мира от использования простой порядковой к использованию ситуативной схемы и означает увеличение потребности в объеме применяемых средств повествовательного представления, а, значит, и куда больший объем речевой продукции.

В развитие подобной оценки следует понимать правомерным, что уже в отношении специфики собирательности, обозначенной у нас как «собственная мобильность» будет иметь место потребность в использовании и еще одного, помимо двух выделенных, компонента рассказа. Неизбежным для подобной специфики и следует понимать тот компонент характеристики агента, что и обозначает собой свойственную агенту способность к вынуждению нечто элемента внешней среды к проявлению регистрируемой его рецептивной системой отклика, за чем и следует все та же схема, которую мы видели на примере специфики собирательности «сторонне обеспечиваемая мобильность». Здесь не просто следует говорить об опыте по определению зависимости скорости света от направления его распространения, но и дополнять это изложение рассказом о появлении идеи подобного опыта в голове конкретного физика Майкельсона. Мы откажемся здесь от подробного обсуждения очевидной нам характеристики увеличения содержательной составляющей рассказа, просто признав необходимость его дополнения описанием поступка, собственно и обуславливающего «адресацию некоторой стимуляции некоему перцептивному интерфейсу». Подобный шаг следует понимать явным дополнением содержательной схемы повествовательного представления, и, следовательно, источником потребности в еще больших объемах привлекаемых средств речевой трансляции.

Потому и собственно в смысле характеристики речевой продуктивности у нас и появляется возможность введения и некоторого обобщающего понятия, позволяющего, например, его обозначение под именем структуры слагающих рассказа. Тогда в смысле подобной структуры на характерном ей «первом» или предметном уровне наше понятийное представление некоторой действительности и будет ограничено задачей реконструкции (условно) досущностного начала, или преобразования досущностного элемента в элемент сущностного представления. Далее уже вслед за прохождением данного этапа нам предстоит расширение подобного всего лишь «структурного скелета» рассказа уже посредством его дополнения повествованием о манипулятивных практиках. Тогда уже в ситуации подобного «наращивания» структурного скелета рассказа, если предмет нашего интереса будет составлять именно необходимость построения элементарной модели, то нам будет дана возможность ограничиться введением такого простого дополнения нашего рассказа, как изложение события акцепции некоторого побуждения. При этом мы свободно можем исключать из нашего поля зрения составляющую укоренения конкретного побуждения в некотором условном «пространстве мотивации». Если же мы каким-то образом обнаружим и недостаточность для нас картины одного лишь момента «преобразования стимула в отклик», то нам и следует предпринять попытку построения полотна, изображающего населенность некоторой действительности некоторыми конкретными источниками динамики. И тогда каждое пополнение коллекции фрагментов необходимой нам картины «новой волной» подобных фрагментов и будет обращаться неким дополнительным развертыванием специфической формы деятельности по определенному комплектованию объема предметов повествования. На наш взгляд, подобную схему и следует понимать достаточной для анализа семантических уровней содержания любого повествования, начиная объемом краткого пояснения и доходя до пределов монументальной саги.

Огл. Особый случай речевой продуктивности - литературное гурманство

Здесь наш анализ следует начать пояснением того обстоятельства, что явление, собственно и названное нами «литературным гурманством», ни в коем случае не видится нами примером рациональной, но, непременно, навязчиво обременительной речевой продуктивности. С одной стороны, именно в литературе речевая нарочитость и находит свое оправдание, когда с другой - она и в подобном ее применении в такой же степени обнаруживает свойство контрпродуктивности, что присуще ей и в любом другом употреблении. Вроде бы, литература практически невозможна без своего рода излишеств «говорения», но и, одновременно, она в подобном избытке повествовательности обнаруживает и полную несостоятельность в роли средства систематического понимания. Если, далее, непосредственно литература еще и каким-то образом «проста», поскольку не выходит за пределы среды отличающего широкий круг читателей дискурса, то литературная критика, уже в правах «внутреннего» литературе явления позволяет себе полностью «отыграть» такое, как ей видится, «упущение» непосредственно литературы. В анализе данной проблемы мы и привлечем себе в помощь материал любопытного, на наш взгляд, критического исследования М. Маликовой «Семантика псевдоперевода», увидевшим свет в «Новом Литературном обозрении», №103 за 2010 год.

Перед автором данной критической работы стояла задача описания некоего «нишевого» явления литературного ремесленничества, а именно появившейся в период НЭПа особой литературной формы «советский псевдопереводной роман». Со стороны читателей существовал спрос на такую форму как переводной примитивизм, обобщавший жанры фантастики, приключений, детектива и т.п. В силу особых социальных условий того времени издательства практически поощряли подделку такой литературы умельцами литературной имитации, нежели стремились к изданию реальных текстов подобного рода зарубежного литературного ширпотреба. На наш взгляд, если бы это были именно реальные переводы, то даже и такой «мутный поток» уже брал на себя и выполнение определенной культурной функции, распространяя хотя бы тот же характерный западному миру бытовой стандарт. Но уже некоторые общественные условия того времени явно не позволяли подобной возможности. А именно, несомненное тяготение тогдашней политической среды CCCP к культурному изоляционизму следует понимать исторически бесспорным фактом. Но данная наша оценка несколько противоречит тому объяснению данного явления, которое и предлагает М. Маликова:

В таком случае, если принять предлагаемую М. Маликовой расшифровку интенции, скрывающейся за определенными формами литературного творчества, то ее и следует понимать указанием на намеренное придание авторами в некотором отношении «приглушенной» неподлинности своей фабульной схеме, но, тем не менее, явно опознаваемой вдумчивым «дешифрующим» читателем. Но в данном рассуждении мы уже удаляемся в предметную сторону, когда предметом собственного интереса нами и определена непосредственно речевая составляющая. Итак, что именно позволяет определение собственно «оселком жанра» псевдопереводного романа, если понимать явление подобного жанра именно в свете предложенной М. Маликовой версии? Ответ очевиден: «поддельный, компромиссный характер собственного литературного проекта и вообще положения в новом литературном поле». То есть собственно «основой» подобного жанра и следует понимать качество парадоксальности следующего его канону текста, а, по существу, любопытный феномен неспособности не обладающего достаточной культурой заказчика подобной агитки к различению факта намеренно придаваемого изложению парадокса. Вполне вероятно, именно здесь мы и наблюдаем любопытный феномен невидимого грубым зрением нарушения рамок собственно «заказываемого» жанра и попытки самоспасения, спасения своей репутации через построение «субжанра». Тогда согласно принципам предложенных нами схем, критик и описывает здесь такой случай «собственной активности», в данном случае, неких литераторов, которые как бы «пробивают» как непосредственно субсидирующего их заказчика, так и читателя на предмет выявления их реакции на некоторый намеренно заложенный в фабулу парадокс.

Конечно, если подобного рода явления в некотором отношении «намеренного грубой» литературной провокации понимать вне контекста социальной ситуации, где считанное число вероятных тонких ценителей сочеталось с подавляющим преимуществом массы полуграмотной читательской аудитории, то использование подобных приемов вряд ли можно было бы как-нибудь оправдать. Но именно в тех социальных условиях такое построение текста - по существу «отваживающее» внятного читателя, - явно следует понимать разумным. И в такой ситуации именно та способность, которую и можно обозначить как «литературное гурманство», и обращалась в тот «магический ключ», что и позволял наложение на формальный текст еще и некоторого невидимого «водяного знака». Определяющим же подобное «гурманство» началом именно и следует понимать особую организацию речевой продуктивности.

Хотя мы и позволили себе ограничиться только одной ситуацией, где барьер в виде непроницаемости для неразвитого осознания и обнаруживал свойство проницаемости для сформировавшегося осознания, но, тем не менее, существо данного явления вполне очевидно и не требует никакого дальнейшего исследования. По крайней мере, если судить с позиций лежащей в основании подобного любопытного функционала особенной формы речевой продуктивности.

Огл. Речевой формат в роли своего рода «показательного признака»

Использование общения ради достижения определенного эффекта, ради, например, перелома тенденции в общественном сознании предполагает, можно сказать, и необходимость в некотором «технологическом обеспечении». Например, выгодные некоторому построителю сообщения моменты требуют их представления посредством позволяющей больший объем речевого представительства специфики собирательности, когда нежелательные - требуют выражения посредством непременно ограниченного и предельно сжатого изложения. Именно о победах и следует говорить во весь голос и - куда скромнее следует сообщать о поражениях. Если общество позитивно воспринимает некоторое социальное явление, то государственные деятели спешат с заявлениями относительно своей причастности подобному развитию, в случае негативной реакции общества - ищут возможности указания некоторых «объективных» обстоятельств.

Смысл манипулирования именно конкретно инструментом речевой продуктивности, сведения порядка представления, обозначим их так, нарочито «подаваемых» элементов к специфике собирательности «собственная активность» и ограничение порядка представления «замалчиваемых» элементов спецификой «развертываемой иммобильности» и заключается именно в обеспечении определенного распределения времени обращения внимания. Требующий более длительного времени восприятия формат специфики собирательности просто вынуждает сознание к более продолжительному поступку ознакомления с раскрываемой темой, нежели такое могло бы происходить в случае использования «экономного» формата. Именно в решении задачи подобного манипулирования и следует видеть смысл ситуации, при которой положительно воспринимаемые изменения представляют совершающие поступки государственные деятели, одновременно с тем, что отрицательно воспринимаемые проявляют способность состояться как бы «само собой». Если тогда рассматривать проблему «культа героя» (вообще культа власти или ее носителя), то такой культ необходим не самому носителю власти, но необходим непосредственно системе отправления власти в силу необходимости внушения через данный культ именно некоторых социально значимых установок. И здесь именно культ деятеля, как, в определяемом нами смысле, речевая картина «активности агента», и обращается наиболее эффективным средством распространения необходимых установок, поскольку именно таково основное свойство непосредственно данного формата речевой продуктивности - его явно следует понимать «вне конкуренции» в смысле собственно способности развертывания описательной панорамы. В сравнении с объективным - «социальному развитию невозможно было следовать другим путем, кроме», условно субъективированное «владыка принял решение» вводит нас в мир представлений обстоятельств его поступка, тем самым и задерживая наше мышление на деятельности по пониманию данной предметной позиции. Или, если подобное положение допускает и такую формулировку, подобный метод представления и приносит тот эффект, когда «выделение героя означает выделение дополнительного пласта повествования».

В то же время для науки, нередко пытающейся объявить, например, концепцию физического релятивизма именно «теорией Эйнштейна», подобный порядок, напротив, следует понимать препятствием в ее последующем развитии. Здесь вместо обсуждения обстоятельств, состоящих в возможности известных посылок и представлений рано или поздно обратиться некоторой рефлексией, научное познание скатывается к проблематике констатации по существу малозначащих обстоятельств, вызвавших именно данную рефлексию в сознании именно данного автора конкретного открытия. Что справедливо и в случае, если подобный анализ адресуется такому причинному началу подобной рефлексии как некие идейные влияния или особый критицизм, присущий сознанию определенного «влиятельного» мыслителя. Отсюда и возможно предположение, что для порядка общественных отношений некоторое тяготение к речевому излишеству это, в общем, положительный фактор, когда для научного дискурса, быть может, и не отрицательный вовсе, но отрицательный «в существенно большей» степени.

Как нам представляется, мы в настоящем анализе в общем и целом задаем именно правильные ориентиры для построения модели порядка генерации объема речевой деятельности в определенных частных формах реализации коммуникации. Но в деталях мы явно не выходим за пределы некоторых контурных решений, в отношении которых допустимо проявление некоторого сомнения, - сама многофакторность порождающих речевые потоки процессов способна совершенно по разному расставлять участвующих в подобных играх «игроков». Нам же представляется важным то, что у нас теперь имеется объективное, хотя явно и не достигающее уровня «метрологической точности» средство выделения качества «объемной характеристики» речевого потока, допускающее его использование для анализа конкретных ситуаций «формирования речевых массивов».

Огл. Заключение

Если нам удалось создать у читателя впечатление, что в отношении генерации объема речевой активности именно и правит бал семантика, то нам следует понимать нашу цель достигнутой. Речь ориентирована на передачу содержания, и как бы долго вам не повторяли одну-единственную фразу, вы способны запомнить ее как некое содержание, но не как многократность такого повтора. Если же содержание и обращается обремененным мыслительно более сложным порядком идентификции, что и происходит в случае использования наиболее генеративно продуктивных специфик собирательности, то именно подобное положение и способствует концентрации интереса на передаваемой посредством таких высказываний тематике. Но все та же самая концентрация интереса на некоторой тематике также позволяет и понимание снижающей качество интерпретации в силу навязывания условия использования более сложных форм мышления и, следовательно, более опосредованного порядка усвоения сообщаемых данных. Отсюда и характеристику «речевой продуктивности» невозможно определять как некий именно «однозначный» фактор - увеличение воспроизводства «речевого продукта» явно востребовано одной группой практик, и явно допускает признание деструктивным по отношению другой группы.

В таком случае и результатом настоящей работы мы намерены понимать не получение точных характеристик «меры востребования» речевых объемов при осуществлении тех или иных операций передачи интерпретации, но и выделение пусть и косвенных, но объективных признаков их объемных особенностей. Нам представляется, что понимание речи в качестве «объемно определенного» инструмента передачи значимости существенно облегчит построение целостных картин когнитивной и коммуникационной функций.

11.2010 - 09.2012г.