В рядовой, но при этом все же профессиональной форме работы с информацией нередки случаи определения характеристики, известной как «объем текста». Известная близость такой ситуации - те обстоятельства, когда переработка описания - это замещение емкой характеристики на переполненное частностями описание как бы «полной картины». Сама реальность двух представленных здесь примеров - прямое основание и для вынесения оценки, что «объем высказывания» - далеко не та мера, что могла бы удостоверить качество повествования, и, напротив, иной раз объем высказывания - это и показатель недостатка дисциплины интеллекта. В этом случае вполне возможна и попытка анализа, знающего и такой порядок ведения - поначалу определения специфической характеристики речевая продуктивность, а далее построение с ее помощью картины такого явления как избыточная детализация предметного представления. При этом систематическую базу для такого анализа также образует отнюдь не психологическая проблематика, но, напротив, семантическая специфика явления повествовательной избыточности сообщения. Если это так, то для проведения такого анализа необходим и отсев любых привходящих психологического плана. То есть - не выходя за пределы сугубо семантической постановки задачи, мы и исследуем условие связи между фигурой или конфигурацией семантической схемы и показателем объема генерируемого повествования.

Однако невозможность прямого перехода к ведению данного анализа также потребует и совершения действий, что можно понимать как «подготовка почвы». В рамках такой «подготовки» мы рассмотрим вероятные возможности исключения из нашего анализа случаев речевой избыточности фиксируемых практической психологией или даже психиатрией, и, второе, определим как специфическую область опыта тогда и как таковой комплекс характеристик психически «технических» особенностей построения рассказа.

Огл. Форма спонтанной речевой деятельности психически больного

Для настоящего анализа вряд ли существенно, как психиатрия фиксирует симптоматику психических болезней, но явно достаточно не более чем показа картины случайного контакта с психически больным, погруженным в безостановочную речевую активность. Здесь, если не погнушаться попыткой вслушаться в этот странный «рассказ» и попытаться выделить присутствующий в нем предмет, то, скорее всего, это маниакальная концентрация на некоем обстоятельстве, причем в основном на источнике негативных эмоций. Равно если попытаться как-то оценить и реалии «литературной композиции» такого рассказа, то это по большей части повторяющееся воспроизводство считанного числа, а то и единственной лексико-грамматической конструкции, относящейся к одному и тому же или к небольшой группе близких рефренов. То есть опыт бытового наблюдения болезненного спонтанного говорения и указывает на отсутствие в поведении психически больного мотива формирования связного рассказа, при очевидном наличии функции «осмысления» тогда уже своего рода частного отношения. Наблюдатель, базирующий свои оценки на принципах не более чем здравого смысла, определит такое безостановочное говорение равно и как характерное проявление фрагментарности понимания действительности, присущее человеку, страдающему недугом безумия.

Насколько нам дано судить, само развитие психиатрии как направления познания - это детализация и классификация тех же самых проявлений, что доступны и для выделения лицом, не сведущим в медицине. По существу, задача психиатрии - выделение объективных признаков, отличающих лиц подверженных безумию, - концентрации на определенном предмете, ассоциации с ним фантастических проекций, а равно и выделение способов выражения такими лицами их осознания вербальным или и неким иным образом. Отсюда и сама психиатрия - это направление познания, чья задача - построение классификации различного рода изъянов в работе психики, выделение состояний угнетения или иных состояний, в том числе, затрагивающих когнитивные механизмы психики. При этом психиатрии также дано строить ее понимание и нечто условной «семантики», то есть - «семантики» патологически искаженного осознания внешнего мира и его выражения посредством своего рода «хромающих» структур интерпретации.

Однако для данной постановки задачи вряд ли столь существенны детали явно далеко не простой психиатрической симптоматики. То, что образует предмет нашего интереса - все же это несколько иное, - это квалифицирующая характеристика «порога», выше которого следует определять проявление адекватной психической активности, а ниже - симптоматику психического заболевания. При этом нашему анализу, конечно же, нужны не вполне возможные в этом случае частности, но некое решение общего плана. Тогда мы и позволим себе постулировать принцип, что состояние болезненного искажения семантической достаточности связного изложения - это и состояние непригодности сообщения к его трансляции в коммуникации. Конечно, обладающие соответствующим опытом психиатры способны по различного рода фрагментарным или непрямым высказываниям больного реконструировать предмет, находящийся в центре его внимания. Вполне возможно, что им также дано понимать, что это не тот самый внешний повод, о котором безостановочно напоминает больной, но - некое иное обстоятельство скорее «подключаемое» к такой картине. Кроме того, вполне очевидно, что умение извлечения из бреда и возможного «островка осмысленности» - это и одна из существенных составляющих медицинской компетенции психиатрии.

Наше представленное здесь любым образом наивное понимание «задачи психиатрии» все равно достаточно для формулировки принципа «вербальной адекватности» или принципа содержательной достаточности рассказа, на деле - доступности рассказа пониманию (медицински) неквалифицированного восприятия. Если же задать некую иную начальную установку, то тот же самый принцип - он равно и принцип содержательной полноты повествования, достаточной для усвоения излагаемого содержания носителем здравого смысла, что в состоянии различить такое повествование как наделенное сквозной связностью. Напротив, любые иные порядок или структура изложения содержания, что затруднительно замкнуть пределами упорядоченного «контура повествования», и потому и ожидающие применения к ним методов «дешифровки» или реконструкции высказывания на уровне его ассоциативной основы, и надлежит расценивать как прямые последствия психической патологии. Далее в настоящем анализе будет иметь место приложение критериев, основанных на данном принципе, хотя, быть может, как таковой данный принцип и не отвечает строгим требованиям «научной достаточности».

Огл. «Речевые техники» как психическое начало речевой деятельности

Если задача психиатрии - различение признаков патологии, то предмет интереса психологии - это выделение характеристик психических способностей. Если для психиатрии существенно определение отличающей больного неспособности к выражению посредством нарратива собственного отношения к реалиям доступной его осознанию действительности, то интерес психологии тогда уже обращен на проблематику своего рода «искусности» ведения речевой деятельности. Если эти области опыта различных направлений познания оценить с семантической точки зрения, то предмет исследований психиатрии - это реальность препятствий достижению семантической завершенности речевого поступка, предмет исследования психологии - это уже комплекс возможностей построения посредством готовых семантических средств нечто «вторичного пространства» их прямого использования. Для психологии (мы намеренно ограничим предмет ее ведения такого рода контуром) понятия, их системы, порядки речевых действий, способы построения упорядочивающих и акцентирующих структур «заведомо даны», когда предмет ее анализа - это отличающие носителя психики способности употребления таких структур «с такой скоростью», «в такой плотности», «при такой насыщенности» и т.п.

Если судить по результатам психологии, то ей и по сей день неизвестна внятная и строгая теории «искусства употребления» носителем психики тех или иных семантических средств. Хотя эта наша оценка не исключает и частных ошибок в отдельных деталях, но по существу ее подобает признать правомерной. Тогда наш последующий анализ также подобает построить равно и на основании следующего допущения. Насколько нам дано судить, в психологии на некоем условно «техническом» уровне уже имеет место введение понятия «речевой продуктивности» как некоего технического отличия состояния психики. Способ, используемый здесь психологией - отнюдь не предложение обобщающего решения, но, напротив, допущение целого ряда характерных представлений, что также не исключают их представления равно и посредством введения ряда специализированных понятий. То есть если обобщить условное «понимание психологией» предмета повествовательной техники донесения содержания, то здесь правомерно выделение трех специализированных видов такого рода «технической» речевой продуктивности - моторной, лексикоидной и описательной.

Форме моторной речевой продуктивности также присуще формировать одну из специфик такого типа личности, удачно совмещающейся с манерой легкости вхождения в общение. То есть в этом случае индивид способен располагать и такой существенной способностью как «умелое владение вербальными средствами и легкость их подбора». Причем такая способность лишь в относительной мере связана с наличием «достаточного уровня» знаний или широтой кругозора. Моторная речевая продуктивность - это по большей части отсутствие затруднений в подборе необходимых слов, причем не важно, что принадлежащих ограниченному лексикону, а также и легкость в подборе ответа пусть на незамысловатые вопросы, склонность к развернутому, пусть на неглубоком уровне, освещению событий, и, в дополнение, практически постоянное наличие мотивации на общение. Моторная речевая продуктивность - это своего рода «чувство» постоянного вовлечения в коммуникацию на уровне элементарного общения.

Лексикоидная речевая продуктивность - это главным образом способность к употреблению богатого лексического аппарата, по существу, искусство употребления широчайшего арсенала понятийного инструментария, включая тропы, синекдоху и т.п. Подобная форма речевой продуктивности, возможно, проигрывая в моторности, выигрывает во фразеологическом и терминологическом многообразии, обеспечивая преимущество в решении отдельных задач, наподобие построения определений, произнесения «метких высказываний» или разгадки кроссвордов. Лексикоидная продуктивность - это своего рода склонность к терминологической изысканности и одновременно педантизму. Более того, своего рода «высшее проявления» лексикоидной продуктивности это и такая форма как лексическая находчивость.

Описательная речевая продуктивность - это также своя особенная форма организации функционирования вербального аппарата и практики поддержания коммуникации. Основная специфика описательной продуктивности - способность целостного восприятия рассказа и передачи содержания сообщения посредством его переложения на основании использования данным индивидом тогда его собственной «концепции» понятийного аппарата. Другой показательный признак описательной речевой продуктивности - использование различных форматов представления того же самого содержания. То есть описательная речевая продуктивность - это своего рода «функциональный конформизм» практики синтеза интерпретации.

Но если три описанные здесь формы речевой продуктивности психология все же расценивает как эффективные формы организации речевого взаимодействия, то она равно допускает и формы недостаточного развития речевых практик. Отличающее нас понимание - это признание такого рода подхода психологии как заключающего собой очевидную ошибку, поскольку любые неразвитые формы владения вербальными средствами - хотя это и неразвитые формы, но при этом и формы, реализуемые в модальности той или иной определяемой выше формы продуктивности. На наш взгляд, куда более позитивно другое существенное решение психологии - противопоставление технической ограниченности вербальных возможностей психики некоей другой способности, положим - доминирующей в психике способности формирования визуального паттерна. То есть если визуальному паттерну дано формироваться как бы «само собой», то ограничениями в построении любого рода «вербальной экспозиции» тогда доводится обращаться и тем же косноязычию, оперированию ограниченным набором выражений и неадекватному осознанию значимости сведений, выражаемых посредством вербальных средств. Кроме того, здесь важен и такой момент, что недостаточность теперь уже способности осознания вербально выражаемых смыслов - это и прямой источник таких методов донесения содержания как использование схем, рисунков, диаграмм или цифрового выражения меры. В качестве подтверждения здесь возможно приведение и такой любопытной цитаты как «излагать свою позицию ему будет проще с карандашом или мелом в руке».

Тем не менее, для психологии предлагаемый ею подход - это и достаточное основание для построения теории условной «предметной сферы» речевой деятельности, то есть для формирования представлений о специфике, подобной признаку «речевой беглости» и т.п. Но здесь, поскольку интересующая нас постановка задачи - никоим образом не анализ «технических» аспектов, то нам полезно определиться и с такой квалификацией, как уровень отсечения, отделяющий семантические порядки от «технической» специфики речевой продуктивности. Скорее всего, здесь правомерно задание такого критерия определения этого уровня как настраивающее влияние. Также для полного понимания подобного предмета полезно и введение представления о нечто «вербальном потоке», перетекающем от повествователя к слушателю, что равно достаточно и для его дополнения таким пониманием как качество настройки, определяющей техническую специфику той речевой продуктивности, что собственно и порождает подобный поток. Определяя поначалу собственно поток, такая настройка передается и слушателю, потому и приспосабливающему свою психику под этот «шаблон» технического построения речевой продуктивности. То есть слушатель в этом случае и обращается источником своего рода «благодарного отклика», - в частности, если ему в достаточном темпе сообщают многочисленные «простые ответы», то он и настраивает себя на подобный порядок организации коммуникации. В другом случае, если повествователь делает упор на детализацию понятий, то «настройка» сознания слушателя адаптирует себя уже к такому способу организации коммуникации, если, далее, собеседник делает упор на манипулирование интерпретацией, что происходит, между прочим, в любой ситуации рассказа анекдота, то и на такой порядок.

Тогда если семантику в ее качестве единого «пространства понимания» и расценивать как «распределенную выборку» из разнообразия картины мира, то и позицию «уровня отсечения» технических специфик речевой продуктивности также подобает связывать с характером этой выборки. Отсюда «уровень отсечения» и есть уровень отсева того любого содержания, что для определенного понимания и обретает характер уже не существенных данных, но спекулятивных производных из такого рода данных. Потому и любого рода фигуру заимствования этих данных - тщательный отбор, представление в модифицированном виде, выделение как вектора, - и не надлежит определять как собственно основание семантической составляющей речевой продуктивности. Любые такого рода способности и надлежит определять как принадлежащие комплексу способностей психики «так технично» проявлять себя в роли пользователя такого рода множеств исходных данных.

Огл. Понятия во множестве приданных им начал собирательности

Та селекция, что была предпринята на предшествующих этапах настоящего анализа - уже достаточное основание и для обращения к анализу психически адекватной и технически индифферентной способности употребления понятий. Прямая причина постановки такой задачи анализа - это непременная неоднозначность характеристики объема, отличающая практически любое понятие. Так, рассмотрение достаточно простого, хотя, по структурным условиям, и комбинированного понятия «свежий хлеб» также указывает и на факт его наделения в речевом обороте широкой гаммой допустимых денотатов - начиная свежеиспеченным и вплоть до хлеба, не обнаруживающего признаков черствости. Такая же неоднозначность объема равно отличает и интегрирующие понятия - трудно сказать, допустимо ли понимание самоката образцом транспортного средства, а спортивного автомобиля, непрактичного в смысле качества дорог - одной из разновидностей «взрослых игрушек»? Однако нам все же важно не отличающее понятие качество его «множественного позиционирования», в лингвистическом смысле - воплощение в формате «фрейма», но способность среды понятий представлять собой «общее поле», сводящее воедино множество различных начал такого рода собирательности. Или - нас интересует способность «мира понятий» равно формировать собой среду, порождающую фактор конкуренции между различными формами собирательности, обращенными на те или иные понятия. Отсюда в настоящем анализе и надлежит сделать упор на таком предмете как доступная всякому пользователю среды понятий возможность отбора из нее таких рядов понятий или понятийных форматов, что объединяют собой понятия, конкурирующие за выражение одной и той же собирательности фиксируемой в значении денотата. Более того, для пользователя среды понятий и ситуация выбора им определенного понятия - это и такое характерное ему качество как «формат запроса» тех или иных средств выражения мысли. Тогда для воссоздания картины такого рода «предпочтения» пользователя среды понятий и надлежит образовать классификацию понятийных форматов, ориентированных на специфику востребования объемов средств речевой трансляции. Какой характерный облик могла бы тогда обнаружить такого рода классификация?

Построение этой классификации и подобает начать с задания такой универсальной характеристики любого понятийного формата как характерная для него специфика собирательности. То есть - любого рода «формат задания» понятия - он равно и концентрическое начало осознания некоего фрагмента картины мира, составляющего собой предмет понимания. Также каждую разновидность формата понятия исполняющую функцию «концентрического начала», дано отличать и ее характерной специфике, в том числе - и качеству альтернативы по отношению некоей иной фигуры задания облика объему возможностей образования представления. К примеру, вполне правомерен выбор и между следующими двумя возможностями - функционального и массогабаритного описания некоторого предмета. Причем в некоторых случаях, как, в частности, при описании «весовой гири 2 кг», выделяемый обоими форматами объем характеристик способен практически совпасть. Отсюда правомерно исследование равно и как такового философского опыта на предмет определения, дано ли ему знать и какую-либо схему задания различий между форматами представления, как подобные различия позволяют их определение посредством принятия во внимание отличающей каждый формат специфики собирательности.

Характерное нас, быть может, отчасти поверхностное понимание философского опыта - это признание реальности двух наиболее существенных форматов задания основания собирательности - феноменального представления и теоретической редукции. Конечно, в пределах каждого из данных форматов равно возможно образование и более детальной типологии, но две данные позиции - это градации двух фундаментальных классов. Например, задание на положении феномена - это не только задание как автономного объекта, но и задание как фрагмента объекта. Причем качество «феномена» равно не исключает отождествления не только подобающим образом познанному, но и, положим, раскрытому и в пределах лишь «видимого» контура. Кроме того, специфика явления «как явления», например, то же качество автономности, это и квалификация, связанная с уровнем развития способности осознания, так, до появления теорий классической механики характеристике «тяжести» дано было предполагать понимание как само собой качеству, а после - лишь как признаку, указывающему на действие гравитационного поля. Отсюда и в интересующем нас смысле важно принимать во внимание и такое обстоятельство - специфика только актуальной, но далеко не абсолютной достаточности способна характеризовать не только выделяемые обыденным сознанием форматы представления, но отмечать и философски конструируемые форматы представления. Отсюда не столь опасно пренебрежение и сложившимися в философской модели принципами и построение схемы специфики собирательности на несколько иных основаниях. В качестве такого рода оснований нам и подобает избрать параметры характерной мобильности отдельной конкреции.

Какие же основные особенности доступны для выделения у характеристики «мобильности», определяемой нами в значении основания? Прежде всего, правомерно допущение реальности трех следующих форм мобильности - одной, мобильности определяемой собственным источником мобильности, другой - порождаемой подверженностью воздействию, и, помимо того, еще и полного отсутствия мобильности. Последнее, например, характерно определенным базисным формам, - в частности, «миру» (в целом), что прямо исключает присвоение ему иной позиции укоренения, за исключением единственной позиции «мир». Возможно, не в абсолютном смысле, но в некотором актуальном представлении отсутствию мобильности дано отличать и идеальные формы, например, когда число «5» или фигура треугольника лишены возможности занятия какой-либо иной позиции, помимо позиции число «5» или фигура треугольника (математическая логика определяет такую характеристику под именем «свойства рефлексивности»). С другой стороны, такого рода идеальным формам характерна и такая специфика как содержательное разнообразие. В подобном отношении «100» - обладатель тогда и куда большего содержательного разнообразия нежели «5», хотя стоит нам предположить, что в самом объеме таких структур дано укрываться и составляющей бесконечности, как с этим мы утрачиваем и собственно базу сравнения.

Теперь понимание, обретенное нами благодаря представленным здесь примерам - это и достаточное основание для некоторого развития нашей теории. Три уже выделенных нами класса также надлежит дополнить и разбиением класса «отсутствия мобильности» на два образующих его подкласса. Один из таких подклассов - класс тех лишенных мобильности объектов, что не располагают внутренним разнообразием или оно не существенно; второй класс - напротив, класс объектов, для которых внутреннее разнообразие уже как-то значимо. Тогда как именно такого рода форматы способны отражаться на объеме воспроизводимых данных, то есть на характеристике, что определена у нас под именем «собирательности», мы и рассмотрим в следующей части.

Огл. Форматы собирательности в роли сборщиков коллекций данных

Теперь же нам предстоит определить набор посылок, из которых мог бы исходить некто употребляющий понятие с целью подведения под используемое понятие тогда и такой базы как специфика собирательности. Кроме того, поиск решения настоящей задачи - равно рассмотрение и каждой из определенных выше специфик мобильности на предмет обеспечения такого квалифицирующего вердикта также и комплексом свидетельств, обязательным при назначении условия собирательности. При этом мы откажемся от рассмотрения условия собирательности, образуемого на базе условия отсутствия мобильности, отличающего объекты лишенные внутреннего разнообразия, поскольку такие объекты лишены что внутренних, что внешних изменений и потому не составляют собой источник образования собирательности. То есть мы рассмотрим три остающиеся формы мобильности - собственную форму, далее - форму, обретаемую в результате внешнего воздействия и отсутствие мобильности у объекта, тем не менее, знающего и состояние развернутости.

Также, по первому предположению, наиболее удобный первый предмет для проведения данного анализа - это собирательность, покоящаяся на базе состояния отсутствия мобильности, но при этом допускающего развернутость. Тогда какой именно смысл и заключает собой отличающий математику и другие формальные науки метод построения теории на основании ограниченного числа аксиом? Конечно, в этом случае имеет место тот смысл, что и сами первичные данные - это равно и то особое «емкое» начало, когда фиксация не более чем ограниченного представления для некоей изощренной интерпретации и обретает качества фиксации равно и всего многообразия, стоящего за таким представлением. Так, если расширить рамки данной схемы, то правомерно предположение и такого порядка, что если возможно сведение всей сложности мира к формату специфики собирательности, воссозданной на базе «отсутствия мобильности и развернутости», то, быть может, здесь и указание не более чем «заголовков» - это равно и перспектива раскрытия всего сложного шлейфа таких отношений. Во всяком случае, та собирательность, что построена на базе «отсутствия мобильности, сопряженной с развертыванием» - это равно и перспектива предложения такого рода «эффективных определений», когда некое определяемое уже заключает собой предопределяемую образованием данной ассоциации и нечто «широкую» перспективу. Тогда употребление некоего понятия в качестве располагающего подобным определением будет означать крайне ограниченную потребность в каком-либо подкреплении «сопроводительными» данными или указаниями.

Далее следующим предметом нашего рассмотрения надлежит избрать собирательность, покоящуюся на базе «сторонне обеспечиваемой» мобильности в силу наличия у нее все же не столь существенной сложности. К числу объектов, обнаруживающих такую форму мобильности, дано принадлежать объектам, что не просто испытывают воздействие, но и «налагают свой отпечаток» на порядок протекания случая, порожденного производимым ни них воздействием. Но в данном случае анализ данной опции уже облегчает и только что найденный нами ключ. Если форме собирательности, покоящейся на базе «отсутствия мобильности и развернутости» не дано нуждаться в каком-либо ином определении, помимо определения самоё себя, то собирательность на базе сторонне приданной мобильности тогда потребует дополнения этого якорного определения и неким сопутствующим определением. Здесь если исходить из такого основания как качество «достаточности определений», то база интересующей нас собирательности, формат «сторонне обеспечиваемой мобильности» уже будет предполагать его задание посредством пары определений - определения специфики оказываемого воздействия и определения способности данной сущности представлять собой построителя реакции на воздействие. Или, если несколько изменить данную схему, то некая сущность, раскрываемая в формате собирательности, строящейся на базе «сторонне обеспечиваемой мобильности», позволяет характеризовать ее диапазоном реакций на весь спектр потенциально прилагаемой к ней сторонней активности. Следовательно, и описание посредством такого рода «специфики собирательности» следует понимать отличающимся существенной распространенностью, - оно требует не только обязательного указания обстоятельственного ряда осуществления, но и его совмещения с обстоятельственным рядом «укоренения» (способности к фиксации активности, сообщаемой со стороны).

Подобного рода логика также достаточна и для понимания специфики собирательности, присущей понятиям о тех объектах, что обнаруживают качество их собственной мобильности. То есть здесь имеет место удлинение списка определений теперь и за счет дополнения первых двух позиций определением уровня и размаха также и нечто собственной активности. Так, если предполагается построение описания содержания мира в той специфике собирательности, что приписывает каждому его элементу собственную мобильность, то, фактически, тем самым в рассуждение и вносится максимальный объем допускающих определение способностей или специфик. То есть - в части используемого инструментария именно здесь и потребуется применение наиболее мощного комплекса необходимых инструментов. Поскольку все подобные инструменты представляют собой не более чем высказывания, здесь, если судить с позиций структуры, выполняющей функцию отображения содержания и в чем-то сходной с «планом содержания» лингвистической теории, возникает и потребность в максимальном привлечении поясняющего содержания.

Нашедший здесь свое определение спекулятивный фундамент, если последовать нашей оценке, это и подобающий инструментарий для рассмотрения вначале условных, а далее - и реальных примеров описаний, различающихся по признаку потребности в объеме привлечения данных.

Огл. Условный пример различных по глубине картин когнитивного акта

Содержание мира также заключает собой и такую свою бесценную форму как «когнитивный акт». Более того, когнитивный акт не предоставляет никаких оснований и для его осознания допускающий лишь единственную разновидность его типологии. Тогда если последовать присущему нам пониманию, то возможны три типологических класса когнитивного акта и, соответственно, три отдельные схемы его построения. Хотя такой оценке, конечно же, дано исходить из некоторых допущений, но поскольку мы предполагаем приведение здесь лишь условного примера, то такие допущения вряд ли как-то отразятся на результатах анализа. Тогда схема когнитивного акта задания собирательности, ведущей к образованию понятия, соотносимого с «отсутствием мобильности и развернутостью» - это следующая схема. Так, дано иметь место нечто «семантической сфере», где надлежит бытовать любым развернутым формам, не наделенным мобильностью. Далее этим формам невозможно отождествление и никакой иной специфики помимо признания как наделенным особой семантикой. Иного рода понятия, порождаемые той формой собирательности, что покоится на базе «внешне приданной мобильности» - это формы, чей показательный пример - это и известная картина порождения внешней стимуляцией «ощущения в сознании». Относительно нечто «ощущения» мы знаем, что оно так или иначе, но представляет собой «порождение», а тогда и сам случай такого порождения надлежит соотносить и со спецификой его протекания. Далее, также и понятие, порождаемое той формой собирательности, что восходит к качеству «собственной мобильности» некоего объекта - это и последствие направленного акта выделения содержания, предполагаемого в подлежащем познанию объекте. Следом на основании рассмотрения каждой из представленных здесь схем и надлежит определить, какой объем привлечения свидетельств необходим для совершения акта задания или ассоциации понятия с одним из трех типов собирательности, и насколько такое «подкрепление» соотносится с предметным началом понятия.

Здесь первый шаг в анализе «объема подкрепления» это постановка задачи на предмет отождествления условности «семантически закрепленная значимость» тогда и той собирательности, что или открыта для адресации к этой значимости «как к значимости» или как к объекту востребования. То есть - та значимость, которой достаточно быть просто «открытой» - это и известная нам значимость «допускающая развертывание, но лишенная мобильности». Конечно, здесь также подобает начать с утверждения в понимании, что положение всякой значимости как объекта востребования - это равно и прямое указание на наличии у такого «источника значимости» семантической специфики или природы. Тогда если нам дано располагать некоей практикой, предъявляющей и некое востребование, например, поведением, то здесь и как таковая линейность этого востребования - это равно и источник неких одномерных представлений, заданных неким кругом начальных условий и не выходящих за пределы такого рода условий. Что тогда и будет вести к возможности становления своего рода «плоской» семантики, когда представление расценивается только как функция представления, но не как тот фрагмент многообразной действительности, что непременно расположен и на перекрестье сложнейшей сети связей действительности. Тогда всякое представленное в мире и найдет отождествление как «отдельное в составе класса» - некое особое математическое или физическое и т.п. То есть если действительному дано предполагать включение в состав класса, ограниченного в части многозначности содержания класса, то дано иметь место и переносу источника образования представления теперь и в некую систему представлений. Тогда такого рода «отношение переноса» и есть фиксация того переносимого предмета, как придание ему такого его «собственного» вида, что он и обретает «в составе класса», но никак не вообще. Подобный порядок переноса - это и порядок переноса присущий тому же «здравому смыслу», выстраивающему свои семантики области деятельности или прагматического востребования.

Если рассмотреть теперь когнитивные акты задания или ассоциации понятия, образующегося в результате становления формы собирательности «сторонне обеспечиваемой мобильности», то для этого обязательно выделение также и особенной условности того ощущающего субъекта, что так или иначе, но «вовлечен в мироустройство». Но здесь такой субъект - еще не активный творец своего ощущения, но не более чем «коллектор» или «утилизатор» случайного потока ощущений. То есть случай контакта с чем-либо внешним здесь и обращается порождением такого эффекта как обретение ощущения. Но одновременно здесь невозможно ограничиться простой регистрацией перехода из мира неупорядоченного особенного в мир определенного пространства значимости, что было достаточно для специфики собирательности построенной на базе «отсутствия мобильности и развертывания», а потому не избежать и представления характеристики момента совершения действия «возбуждения» ощущения. Нечто «источник стимуляции», располагая достаточной силой воздействия, так возбуждает некую способность регистрации, что она различает подобную стимуляции на положении средства «эффективной инициации» ее внутренних процессов идентификации. Так лингвист, читая сочинения лингвофрика, оценит не непосредственно сущности, фиксируемые в этих текстах, но обратит внимание на лакуны, заметные в как таковом объеме опыта этого сочинителя. Это и означает реальность различных уровня или «меры» ощутимости, например, различия между содержанием «нашедшим отклик у широкой аудитории» и «признанным специалистами». В этом случае то условие собирательности, что определяет понятие, тогда и не берется просто «как собирательность», но обретается как собирательность то непременно в результате синтеза, где иной раз такого рода «синтез» - это и не более чем селекция. Здесь уже имеет место не просто перенос, но заимствование, доводимое далее и до кондиции уже «как заимствование». Не так просто здесь и включение усвоенного понятия в корпус осведомленности, не обходящееся и без некоторой адаптации усваиваемого понятия. Переход способа описания мира от использования простой порядковой регулярности к использованию ситуативной схемы равнозначен и росту потребности в объеме применяемых средств повествовательного представления, а, значит, и потребности в воспроизводстве большего объема речевой продукции.

Сама «логика» двух уже пройденных нами этапов настоящего анализа - это и прямая подсказка, что понятию, заключающему собой собирательность, исходящую из формата «собственной мобильности» также дано предполагать и дополнительную третью составляющую его становления в качестве понятия. То есть здесь собирательность, лежащую в основе понятия дано пополнить такой характеристике агента как способность провокации внешней среды на посылку стимула, достаточного для регистрации отклика в его рецептивной системе, за чем тогда дано следовать и событию становления понятия, характерному для условий «сторонне обеспечиваемой мобильности». Здесь не просто следует говорить об опыте по определению зависимости скорости света от направления его распространения, но и дополнить это изложение рассказом о появлении идеи подобного опыта в голове физика Майкельсона. Мы откажемся здесь от подробного обсуждения очевидной нам характеристики увеличения содержательной составляющей рассказа, просто признав необходимость его дополнения описанием поступка, обуславливающего «адресацию некоей стимуляции функции перцепции». То есть составляющая «провокации внешнего мира» тогда и пополнит здесь содержательную схему повествовательного представления, и потому породит и потребность в еще больших объемах привлекаемых средств речевой трансляции.

Если на основании результатов настоящего анализа предпринять и попытку подбора характеристики как таковой речевой продуктивности, то непосредственно пошаговая схема усложнения структуры представления и составит собой достаточное основание теперь и для задания такой квалификации как структура слагающих рассказа. Но здесь все же следует предполагать несколько иную цепочку шагов, заключающую собой и несколько иные отдельные позиции. Так, первый шаг в этой цепочке шагов это, конечно же, попытка выделения собственно предметного контура, или преобразование данных, не несущих предметные признаки в данные, содержащие эти признаки. Далее если на предметном уровне как-то выделен и как таковой «структурный скелет» рассказа, то необходимо и обретение понимания такого предмета как комплекс манипуляций, необходимых для обращения параллельного представления также и в последовательное представление. Здесь, если задача рассказа - раскрытие лишь элементарной значимости, то при этом возможна и такая форма придачи завершенного вида собственно изложению как его дополнение равно и картиной акцепции некоторого побуждения. При этом мы свободно можем исключать из нашего поля зрения составляющую укоренения конкретного побуждения в некотором условном «пространстве мотивации». Если же мы каким-то образом обнаружим и недостаточность для нас картины одного лишь момента «преобразования стимула в отклик», то вполне уместна и попытка построения полотна, изображающего населенность некоей действительности тогда и некими конкретными источниками динамики. И тогда каждое пополнение коллекции фрагментов необходимой нам картины «новой волной» такого рода фрагментов будет означать и дополнительное развертывание специфической формы деятельности по увеличению объема предметов повествования. Насколько нам дано судить, представленную здесь «последовательность шагов» и подобает расценивать как вполне достаточную для анализа семантических уровней содержания любого повествования, начиная объемом краткого пояснения и доходя до пределов монументальной саги.

Огл. Особый случай речевой продуктивности - литературное гурманство

Если последовать присущей нам интуиции, то «литературное гурманство» в части исполнения функции транспорта содержания - далеко не рациональное, но избыточное и дисфункциональное средство. С одной стороны, для «комфортности погружения» в пространство повествовательного построения это вполне достаточное и эффективное средство, но для усвоения данных как служащих спекуляции - оно же и прямая помеха. Вроде бы, литература практически невозможна без своего рода излишеств «говорения», но, одновременно, в избытке повествовательности она обнаруживает и полную несостоятельность как средство систематического понимания. Если, далее, как таковая литература еще и каким-то образом «проста», поскольку не выходит за пределы среды дискурса, отличающего широкий круг читателей, то литературная критика в правах «внутреннего» литературе явления позволяет себе тогда и полностью «отыграть», как ей видится, такого рода «упущение» непосредственно литературы. В анализе данной проблемы мы привлечем себе в помощь материал любопытного, на наш взгляд, критического исследования М. Маликовой «Семантика псевдоперевода», увидевшим свет в «Новом Литературном обозрении», №103 за 2010 год.

Перед автором данной работы стояла задача описания «нишевого» явления литературного ремесленничества, а именно появившейся в период НЭПа особой литературной формы «советский псевдопереводной роман». Со стороны читателей был предъявлен спрос на такую форму как переводной примитивизм, обобщавший жанры фантастики, приключений, детектива и т.п. В силу особых социальных условий того времени издательства практически поощряли подделку такой литературы умельцами литературной имитации, нежели стремились к изданию реальных текстов данной разновидности зарубежного литературного ширпотреба. На наш взгляд, если бы имели место реальные переводы, то даже и такой «мутный поток» мог взять бы на себя и выполнение культурной функции, распространяя представления пусть хотя бы и о бытовом стандарте в западной культуре. Однако общественные условия того времени явно не позволяли такого рода возможности. А именно - имело место и характерное тяготение тогдашней политической среды CCCP к культурному изоляционизму. С другой стороны, эта наша оценка все же несколько противоречит тому объяснению данного явления, которое предлагает М. Маликова:

В таком случае, если принять предлагаемую М. Маликовой расшифровку интенции, стоящей за определенными формами литературного творчества, то это не иначе как прямое указание на намеренное придание авторами в определенном смысле равно и «приглушенной» неподлинности их фабульной схеме, но, тем не менее, опознаваемой вдумчивым «дешифрующим» читателем. Но в данном рассуждении мы уже удаляемся в предметную сторону, когда как предмет нашего интереса - то непременно же и речевая составляющая. Итак, что именно и надлежит расценивать как нечто «оселок жанра» псевдопереводного романа, если понимать реалии такого рода жанра в свете версии предложенной М. Маликовой? Ответ очевиден: «поддельный, компромиссный характер собственного литературного проекта и вообще положения в новом литературном поле». То есть саму «основу» данного жанра и образует качество парадоксальности текста, следующего его канону, а, по существу, любопытный феномен неспособности не обладающего достаточной культурой заказчика такой агитки к различению гротеска, намеренно приданого изложению. Вполне вероятно, здесь мы наблюдаем и любопытный феномен невидимого грубым зрением нарушения рамок «заказываемого» жанра и попытки самоспасения, спасения своей репутации через построение «субжанра». Тогда согласно принципам предложенной нами схемы, критик и описывает здесь случай «собственной активности», в данном случае, тех литераторов, что в своем роде «пробивают» как непосредственно субсидирующего заказчика, так и читателя на предмет выявления их реакции на намеренно заложенный в фабулу гротеск.

Конечно, если подобного рода явления «намеренно грубой» литературной провокации понимать вне контекста социальной ситуации, где считанное число вероятных тонких ценителей сочеталось с подавляющим преимуществом полуграмотной читательской аудитории, то использование подобных приемов вряд ли можно было бы как-нибудь оправдать. Но в реалиях тех социальных условий такое построение текста - по существу «отваживающее» внятного читателя, - тогда можно расценивать и как явно разумное. И в такой ситуации та способность, что мы и определяем как нечто «литературное гурманство», и создавала тот «магический ключ», что позволял наложение на формальный текст равно и невидимого «водяного знака». Определяющий же такого рода «гурманство» специфический функционал тогда формировала и нечто специфическая организация речевой продуктивности. То есть, грубо говоря, читатель «не гурман» совершает здесь лишь два шага реконструкции содержательного начала повествования, когда читатель-гурман тогда и все возможные три шага.

Хотя мы и позволили себе ограничиться представлением картины лишь единственной ситуации, где барьер в виде непроницаемости для неразвитого осознания также обнаруживал проницаемость и для сформировавшегося осознания, но, тем не менее, существо данного явления вполне очевидно и не требует никакого дальнейшего исследования. По крайней мере, если судить с позиций лежащей в основании подобного любопытного функционала особенной формы речевой продуктивности.

Огл. Речевой формат в роли своего рода «показательного признака»

Если вхождение в коммуникацию равно предполагает и попытку «оказания воздействия», то решению такого рода задачи «функционального расширения» дано востребовать и некое «технологическое обеспечение». Например, выгодные некоторому построителю сообщения моменты тогда и требуют представления посредством отведения им большего объема речевого выражения, когда нежелательные и ожидает сведение лишь к ограниченному и сжатому изложению. Например, о победах следует говорить долго и красиво, а о поражениях - сжато и отрывочно. Если же говорить о рекламе, то рекламируемому надлежит обнаружить причастность всему позитивному и отторжение всего негативного.

Кроме того, построение рассказа способно знать и такой способ манипулирования как представление условного «объекта продвижения» в модальности субъекта собственной активности тогда и на фоне отнесения подлежащего отторжению к разряду понимаемого как «лишенное мобильности». То есть формат «собственной активности» и обретает здесь облик тогда и такого рода «неэкономного формата», что предопределяет и более продолжительный порядок ознакомления с заданным в этом формате, нежели такое ознакомление предполагало бы реализацию в более «скромных» формах. То есть позитивным изменениям тогда непременно подобает знать и их возможных «отцов», а негативным - испытывать жалкую участь сиротства. Равным же образом и практика «культа героя» - это и система упорядочения смысла в любой такого рода схеме, что предполагает построение лишь на основе авторитета. Отсюда нередко и сама природа «авторитета» - это и неоправданное введение опции «собственной мобильности» в тех случаях, когда она реально не имеет значения. Или «выделение героя» - это не только значимый «довесок» речевой продуктивности, иначе - добавка «плана повествования», но и задание значительности некоему незначительному смыслу, на деле все же не столь существенному как это пытаются представить.

В то же время для науки, нередко пытающейся объявить концепцию физического релятивизма то непременно же «теорией Эйнштейна», подобный порядок, напротив, следует понимать препятствием в ее последующем развитии. Здесь вместо обсуждения обстоятельств, состоящих в возможности неких посылок и представлений рано или поздно обратиться и некоторой рефлексией, научное познание скатывается к проблематике констатации по существу малозначащих обстоятельств, вызвавших данную рефлексию в сознании автора важного открытия. Что справедливо и в случае, если подобный анализ адресуется такому причинному началу подобной рефлексии как некие идейные влияния или особый критицизм, присущий сознанию того или иного «влиятельного» мыслителя. Отсюда и правомерно то предположение, что некоторое тяготение к речевому излишеству это, в общем, положительный фактор, когда для научного дискурса, быть может, и не отрицательный вовсе, но отрицательный «в существенно большей» степени.

Как нам представляется, в настоящем анализе нам все же удалось задать и определенным образом «правильные» ориентиры для построения модели, раскрывающей порядок генерации объема речевой деятельности в определенных частных формах реализации коммуникации. Но в деталях мы здесь все же не вышли за пределы контурных решений, в отношении которых допустимо проявление и возможного сомнения, - сама многофакторность порождающих речевые потоки процессов способна совершенно по-разному расставлять «игроков», участвующих в этих играх. Тем не менее, нам представляется важным, что теперь мы располагаем объективным, хотя и не достигающим уровня «метрологической точности» средством выделения «объемной характеристики» речевого потока, допускающим использование для анализа конкретных ситуаций «формирования массива речевых структур».

Огл. Заключение

Если настоящий анализ и порождает впечатление, что в отношении генерации объема речевой активности правит бал семантика, то нам следует понимать нашу цель достигнутой. Речь ориентирована на передачу содержания, и как бы долго не повторять одну-единственную фразу, предмет запоминания - все равно содержание фразы, но не как многократность ее повтора. Если же акт трансляции содержания также обременен и более сложными зависимостями, то одному из подобных порядков дано порождать и такой эффект как концентрация интереса на той или иной тематике. Однако такую концентрацию интереса не в любом случае надлежит расценивать как положительный эффект, поскольку само усложнение порядка понимания - далеко не обязательно позитивный фактор. То есть речевая продуктивность как различие объема «речевой продукции» - уже никоим образом не однозначный фактор - увеличение воспроизводства «речевого продукта», - если оно востребовано в одной группе практик, то оно же - и прямая помеха для иного рода практик.

В таком случае и результат настоящей работы - это отнюдь не точные характеристики «меры востребования» речевых объемов при осуществлении тех или иных операций передачи интерпретации, но выделение пусть и косвенных, но объективных признаков их объемных особенностей. Нам представляется, что понимание речи в качестве «объемно определенного» инструмента передачи значимости существенно облегчит построение целостных картин когнитивной и коммуникационной функций.

11.2010 - 12.2023 г.