Одно из фундаментальных начал науки «логика» - действительность такой принципиально значимой нормы как логическое условие «истина» и, соответственно, производного «ложь». Однако если с философских позиций дать оценку месту в корпусе логических норм условий «истина» и «ложь», то здесь мы вряд ли обнаружим примеры анализа как таковой логикой такого предмета, как функциональность этих норм. Вполне возможно, что даже и в давние времена имели место и некие косвенные оценки подобной функциональности, однако, увы, нам неизвестны примеры задания такого рода квалифицирующих характеристик тогда и в строгой форме.

Философский подход к проблеме функциональности нормативов «истина» и «ложь» тем более правомерен, что согласно общепринятым представлениям классической логики, как таковая наука логика не устанавливает предметности истины. Так, из статьи «Истина» «Словаря по логике» А.А. Ивина и А.Л. Никифорова можно почерпнуть следующее: «Вопрос об И. принадлежит сфере философии. … И. объективна в том смысле, что истинность или ложность некоторой мысли не зависит от воли и желания людей». (Изд. 1998 г., с. 140) То есть философский анализ проблемы природы «истины» не встретит возражений даже со стороны непосредственно логики.

Далее, вслед за определением предмета настоящего анализа, нам подобает определиться и с оптимальным способом ведения анализа. Первое - мы исключим здесь такой важный этап как критический анализ достижений предшествующей философии, поскольку не видим в этом существенного смысла. Тем не менее, мы останемся на позиции критики, но критики не теоретических концептов, а критики практики конструирования оценок, характеризующих «соответствие мысли или высказывания своему предмету». Исходя из данной постановки задачи, мы и предпримем здесь как бы начатое «с чистого листа» исследование функциональности, хотя не непосредственно базисного условия «истина», но его производного «ложное», обратившись в нем к характерно содержательному материалу смысловых конструкций естественного языка на примере выражений русского языка.

Далее, нашу постановку задачи мы также позволим себе обобщить и посредством предложения следующей формулы: цель нашего поиска - это выделение в массиве языковых примеров ситуаций, способных показать, что вполне допустимо, диссоциацию базисного, с нашей точки зрения, условия недействительности. Языковый материал столь насыщен вариациями различных смысловых структур, что, окажись диссоциация условия недействительности возможна, то язык «подобрал» бы этому и речевые формы, исполняющие эту функцию. Но поскольку мы будем исходить из допущения, что такая диссоциация в принципе невозможна, то наш анализ и обретет облик подбора доказательств отсутствия такого рода речевых средств, которые отражали бы собой некий случай диссоциации условия недействительности.

Тогда исходным пунктом настоящего анализа и правомерно избрание упрощенного этимологического экскурса, иллюстрирующего изменение смысловой нагрузки современного слова «ложь» в сравнении с историческим (архаичным) употреблением аналогичного понятия. Если взять давний, но и по сей день актуальный источник данных по предмету лексики древних славянских языков, монографию А. Мейе «Общеславянский язык», то она подтверждает существование слов (фонетических образований) 'ложь' и 'лгать' в древнеславянском языке и восходящих к нему исторических славянских языках. Также и «классический» этимологический словарь Фасмера отсылает к индоевропейским корням слов 'ложь' и 'лгать'. Созвучное слово 'lie' обозначает «ложь» и в английском языке, когда классические языки вознаграждают нас корнями «фальси-» и «псевдо-», обозначающими условие ложности. Вернемся, однако, к работе А. Мейе, где представлено древнеславянское произношение слов 'ложь' и 'лгать'. Любопытна форма 'лъжъ', «лжец», 'лежа' - «ложь» и практически не изменившееся 'лъгати'.

Однако более детальному разбору все же мы подвергнем здесь некий следующий пример, почерпнутый нами при обсуждении проблемы «ложности» у наших собеседников, что помог нам получить столь любопытное объяснение смыслового наполнения фонетической единицы, звучащей в русском языке как слово 'ложь'. В каноническом (церковнославянском) тексте Библии имеет место и выражение «ложь конь во спасение», понимание которого вряд ли доступно современному читателю. В частности, интуитивно нам довелось понять этот пример как фразу, выражающую мысль «ложному высказыванию дано предстать и средством спасения». Однако суровая действительность указывает здесь на другое, а именно, - желание наших предков наделить слово «ложь» более широким смыслом, в сравнении с его значением в знакомой нам лексике.

На деле правильный перевод этого места Священного писания - предложение «ненадежен конь во спасение». То есть слово «ложь» при наследовании своей фонетики от старинного славянского слова частично, а, скорее, в значительной мере меняет значение. Как таковой феномен такого разночтения и побуждает нас к некоторому углублению в этимологическую проблематику. Или - для нас здесь важно определиться в следующих двух вещах - в каком статусе «ложь» выступает в качестве части речи, и какие отношения связывают древнеславянский и церковнославянский языки? Начать же следует с ответа на последний из поставленных вопросов - хотя церковнославянский язык и представляет собой искусственный язык, следует думать, что состоящее в его лексическом корпусе слово 'ложь' все же принадлежит лексическому корпусу древнерусского языка. Но чем тогда и обращалось слово 'ложь' в древнерусском языке в его качестве части речи - оно представляло собой существительное или прилагательное? Словарь Фасмера определяет старославянское 'лъжь' как соответствующее современным «лживый, лжец». Однако каким именно отношениям дано связывать эту лингвистическую специфику тогда и с предметной спецификой? На предметном уровне характеристика «ложность» - это никоим образом не средство выражения качеств (телесного, формативного) объекта, но характеристика признака, когда, напротив, «ложь» обозначает собой некую формацию явно равноценную объекту. В таком случае, на наш взгляд, такой аспект, как переход от выражаемого прилагательным признака к обозначаемым существительным казусу или возможности выражения признака в смысле «собственно предметности» признака не следует понимать определяющим и какие-либо принципиально значимые особенности. В таком случае данный экскурс можно обобщить посредством вынесения тогда и такой оценки: церковнославянский язык сформирован на основе заимствований общеславянской лексики, а в смысле возможности отображения специфики признакового качества различие между лексическими формами выражения существительное и прилагательное не несет принципиально важного смысла.

Осознание того обстоятельства, что на предметном уровне речевые формы существительного и прилагательного означают то же самое, позволит нам обращение и к некоей попытке смысловой реконструкции. Если в древних славянских языках слово «ложь» (ложность) характеризовало не только высказывания, но и, в частности, находило употребление и в значении характеристики коня, то оно располагало там и более широким планом содержания, нежели современное слово. Скорее всего, поле значений протославянского 'ложь' (т.е., опять, ложность) дублировало смысловое богатство одного из современных слов блатного жаргона 'лажа' (лажовость). Слово 'ложь' в его историческом прочтении равно же допускало, в дополнение к сохранившемуся в современной речи смыслу 'неистинного высказывания', такие толкования как 'хлипкий', 'неустойчивый', 'непрочный', уже выпавшие из плана содержания современного «ложь».

Поскольку в характерно условной форме нам доводится наблюдать здесь и явление эволюции смыслового наполнения понятия, то для раскрытия картины такой эволюции мы можем использовать нами же и предложенную реконструкцию процесса образования языка в виде специфического явления дегибридизации. Согласно концепции философа В. Кюнне, отдельные высказывания или произнесения слов наделены значимостью не только лишь в силу полностью абстрагированной в них вербализованной осмысленности, но и в силу сочетания с местом, временем или обстоятельствами произнесения. Подобную комбинацию вербальной и каузальной составляющей он и обозначил посредством приложения к ней характеристики гибридность. При этом и наше представление, наследующее концепции гибридизации исходит из идеи, предлагающей понимание первоначальных лексических форм как в сильной степени подверженных гибридизации. Формы протоязыка фактически представляли собой формы ведения сигнальной коммуникации, обремененной обстоятельствами, определяющими уместность подачи сигнала; при этом подаче сигнала надлежало указывать и на полную совокупность обстоятельств, определяющих возможность его подачи. То есть лишь развитие коммуникации и позволило переход от протоязыка к примитивному языку, где функционал сигнального обмена дополнило становление и функционала адресных указателей. Но при доминировании сигнального функционала над возможностями речевого адресного позиционирования слово (понятие) продолжало носить характер маркера многопозиционной адресации, и лишь последующее развитие культуры вытеснило из комплексов плана содержания слова его множественное наполнение с его заменой на «богатые» образные формы локального плана. Но для настоящей постановки задачи вряд ли существенно детальное понимание такой эволюции, а равно «свободной комбинаторике» речи не дано исключать и ретроградные тенденции, но важно понимать и как таковой характер «исторически суммарного» вектора развития речи. Направленность прогресса речевой культуры, прямо предполагающая постепенное освобождение элементов лексического корпуса от сигнальной функции и наращивания описательной адресной точности и определяется нами как дегибридизация.

На наш взгляд, принцип «дегибридизации» - вполне достаточное основание и для реконструкции процесса эволюции плана содержания понятия 'ложь'. Изначально, как и дано следовать из принципа «дегибридизации», понятие 'ложь' скорее указывало на в широком смысле источник ошибочной или недальновидной (неперспективной) оценки, что бы не выступало в роли дезориентирующего человека представления. Свою справедливость это понятие не утрачивало и в условиях, определявших, что источник заблуждения - это дефектность или не распознаваемость, непроницаемость материальной действительности. Однако в последующем план содержания слова 'ложь' претерпел и некую эволюцию, шедшую как постепенное вытеснение некоммуникативных источников порождения заблуждения. И к настоящему времени русскому 'ложь' и довелось сохранить способность выражения принадлежности источника заблуждения то непременно лишь коммуникативным оператору, каналу или средству передачи высказывания. Для современной речи «ложь» - то непременно источник смыслов, что знают лишь такие формы их референциального начала как слова, высказывания, контексты, мнения, жесты, оценки, впечатления и тому подобные форматы «посланий», отправляемых в виде информации по каналу коммуникации. Однако теперь специфике «лжи» также дано отличать и сущности, что представляют собой сообщаемые сведения тогда и в любого рода имитации акта коммуникации («ложный образ»), что мы подробно исследуем далее на примере тогда и выражения 'ложные опята'.

Однако на данной стадии, прежде чем продолжить анализ «семантики» лжи, мы дадим оценку и такому средству семантической фиксации признака «ложь» как человеческое заблуждение. Дело в том, что физическая действительность не знает никакой телеологии, за исключением допускающей телеологическое уподобление анизотропии времени; если физический принцип и действует, то он действует не иначе как в силу способности заполнения данным действием и нечто «пространства действия», развернутого перед ним в значении источника действия. Тогда в силу подобной специфики для физической условности категорически исключено и ее обращение мнимой, как и событие в его физическом представлении никогда не в состоянии предстать «обманчивым», поскольку его неправильно предсказываемый человеком исход тогда будет означать то и всего лишь непрозрачность события для некто выносящего оценку. Если это так, то к какому именно разделу онтологии и надлежит относить «заблуждение»?

Конечно, характерная для человеческих представлений идея «заблуждения» - это квалифицирующая характеристика, явно адресованная и некоей телеологии, включая сюда и условия ее сохранности (реализации) или утраты. Рассмотрим достаточно простой пример: что означает ситуация совершения кем-либо ошибки в управлении собственной активностью, когда этот кто-то «наступает в лужу»? Здесь, поскольку мы задаем нашему анализу такое ограничение как рамки телеологии, единственно разделяемой сознанием данного человека - мы опускаем здесь проблему фатума, - то для него нежелательное попадание ноги в лужу и означает недействительность сделанного предсказания (или - безосновательной уверенности) об отсутствии лужи. При этом и некий сторонний наблюдатель располагает и всеми основаниями для предположения, что фигурант события попадания в лужу обнаруживает недостаток способности к определенного рода предвидению. На бытовом уровне недостаток возможностей предвидения и находит выражение во фразе «не смотреть под ноги». Отсюда и вызываемое «ложью» или в широком смысле «ложностью» заблуждение позволит его понимание в качестве условно «аппарата» деструкции некоей заранее выстроенной телеологии, построение которой как-то опиралось на информацию, предоставляемую либо коммуникацией, либо непосредственным восприятием. О каком бы смысле, отличающем употребляемое носителем естественного языка слово «ложь» не шла бы речь, подобное употребление, как показывает наш анализ, не предполагает рассмотрения положения вещей тогда и только лишь в рамках физической действительности. Фактически речь здесь идет о нечто опережающем выстраивании телеологии и поджидающем ее фиаско.

Тогда получив теперь в нашем распоряжении идею обязательного порядка связи «ложное» - «заблуждение» - «телеология» мы и обратимся к попытке рассмотрения примера употребления номинатива (то есть слова, не используемого для выражения единого образа) «ложное» в построении группы понятий, относящихся к некоей «общей сфере» практики. Великолепный пример здесь дано предоставить той же в широком смысле слова сфере правовых квалификаций, постоянно употребляющей в ее обиходе средства статусной квалификации неких сущностей, объектов или признаков. Но в данном отношении все же надлежит предупредить читателя, что мы не собираемся погружаться в детали юридических квалификаций и устанавливать существо нередких там изощренных формул наподобие «притворная сделка представляет собой вид ничтожной». Мы в данном случае ограничимся представлением о возможности квалификации вида {'ложное' + '…'} представлять собой средство формирования конструкций тогда и неких составляющих лексического корпуса русского языка. В частности, русский лексический корпус содержит выражения 'ложный донос', 'лживые показания', 'фальшивые документы', 'фиктивный брак', 'притворная сделка', 'ничтожный повод'. С одной стороны, все названные сущности отмечены и признаком недействительности в смысле полагаемого стоящим за ними становления. Ни 'фальшивые документы' не предполагают, если исключить ситуацию неквалифицированного доверия, их использования в роли документов, ни 'фиктивный брак' не предполагает признания брачным союзом, ни 'притворная сделка' не позволяет понимания формой разрешенной законодательством хозяйственной транзакции.

Однако в целой серии иных конструкций языку присуще прибегать к построению и своего рода «расширенных» нормативов, в частности, ограничивая использование 'лживого' лишь содержащим или высказывающим ложь, и 'фальшивого' - лишь в качестве характеристики артефактов или иных материально реализованных объектов. Аналогичная же «расширенная» нормативность отличает и употребление речью 'фиктивного' и 'притворного', но не реализуется ни в каких конструкциях на основе базового 'ложного', практически не прилагаемого для обозначения каких-либо сугубо адресных типологий. Язык видит своего рода «удобство» в той диверсификации присущей ему системы обозначений, когда средством отображения некоей типологии недействительности он и назначает служить специфическое понятие, однако можно ли подобное расширение понимать как расширение то непосредственно и условия «недействительность»? Скорее, как мы готовы предположить, язык в этой присущей ему практике преследует цель достижения, посредством смыслового дублирования, повышенной устойчивости в коммуникации, но никак не расширения собственно условия недействительности. Признак же недействительности подразумевает его приложение к каждой из названных здесь сущностей, вне зависимости от выбора обозначающего ее лексического выражения, а равно и вне зависимости от ее способности акцентировки внимание на предмете, реализующем недействительное отношение. Конечно, здесь вполне правомерна оценка, что в широком смысле правовая практика статусной квалификации недействительности не указывает на разнообразие как таковых видов недействительности, но указывает на специфическую адаптацию языковых средств, специализированных на повышении надежности и быстродействия коммуникации.

Однако на вроде бы и «прямом пути» настоящего анализа также дано встретиться и возможному препятствию - лексическая конструкция 'ничтожный повод' - это указание не как таковой недействительности повода, но недействительности теперь и смысла данного повода, вытекающей из той же оценки масштабов повода. Конечно, особенность данной конструкции - это использование такого рода смысла, когда отрицание переносится здесь и на стадию извлечения смысла, и само указание 'ничтожный' не представляет собой отрицающего выражения. Нечто 'ничтожное' существует исключительно в малых размерах, которые, несмотря на фиксацию такого существования, не позволяют воспроизведения смысла, способного подкрепить некую «подтверждающую» позицию. С другой стороны, этимология 'ничтожного' говорит и о применении данного слова в смысле собственно онтологической недействительности, когда в той же юриспруденции 'ничтожность повода' превращается в фактическое отрицание повода. Тогда в отношении понятия 'ничтожный' можно говорить о неопределенной этимологии: оно предлагает его использование при обозначении и недействительности как самой по себе, так предполагает использование и для указания характера действительности в отношении данных обстоятельств значимости ('ничтожный процент'). Именно подобное, не предусматривающее ассоциации с 'ничтожным' значение непосредственно отрицания, и позволяет определять в нем посылки, косвенно указывающие на возможность построения отрицания при наступлении некоей безусловно воспроизводимой, мы бы сказали, модально характеризующей, ситуации (в данном случае - ситуации смысловой оценки).

Если же обратиться к попытке осмысления представленной здесь развернутой иллюстрации, то правомерна оценка, что лингвистическая адаптация разных способов выражения отрицания к различным порядкам усвоения смысла или к его воспроизводству в условно «обязательной» интерпретации вряд ли что меняет и в как таковой нормативности отрицания. В отношении собственно условия недействительности все показанные нами формы выражения недействительности окончательны, и равно не подразумевают и никакой возможности частичного или условного задания условия недействительности.

Однако любопытно следующее - приведенный в завершение пример с 'ничтожным' явно достаточен и для оценки иных вполне возможных способов интеграции отрицания в смысловую конструкцию плана содержания понятий. Ряд понятий, например, 'мираж', 'иллюзия', 'фантазия', 'заблуждение' представляют собой указатели состояний пребывания сознания, что не исключают и некоей следующей возможности теперь и выхода в иные состояния сознания, где в отношении тех или иных форм 'миража' обнаруживается возможность выделения тогда и признака недействительности. Здесь вполне возможно представление примера такого явления, как вера в построение коммунистического общества, в наше время признаваемая (не зрительным - !) 'миражом'. Но в период бытования в общественном сознании убеждения в реальности такой возможности, данное представление не ассоциировалось с «миражом», не исключая оценки равно и как реальная перспектива социального прогресса. Далее не только лишь непреодолимая сложность реализации подобного порядка, а, вместе с ней, и прогресс познания социальной действительности позволили осознать идею коммунизма то непременно как заключающую собой «мираж». Далее же приложение обретенного здесь понимания в значении источника аналогии тогда и к иным экземплярам «класса мираж», также позволит нам оценить, что все они, зарождаясь как кажущееся реальным, впоследствии в случае расширения некоей системы представлений подлежат осознанию равно в значении и неких недействительных отношения или объекта.

Отсюда и любая структура интерпретации, допускающая осознание в значении 'миража', никоим образом не будет означать реальности и какого-либо альтернативного способа констатации условия недействительности, 'мираж' это не более чем маркер, фиксирующий возникновение неких представлений (а зрительный - ощущений), далее повторно интерпретируемых тогда и в значении недействительных. Тогда в отношении такого рода форм действительности сознания можно позволить себе иронию равно и в том, что 'обману' для возможности реализации также необходимо хотя бы раз предстать и предметом доверия, и только тогда, на стадии его разоблачения ему и надлежит удостоиться его действительного смысла 'обмана'. Любопытно и то, что и несостоявшийся 'обман' также предполагает, что сам затевающий обман в своей голове проигрывает ситуацию доверия обманываемого сообщаемым данным, хотя, в данном случае, такая ситуация и не воспроизводится.

Если это так, то 'миражи' и 'обманы' - это не иначе как понятия, прямо предназначенные для описания ситуации установления доверия недействительному, саму действительность которой невозможно приравнять тогда и недействительности субъекта подобной ситуации. То есть в смысле структуры содержания, раскрываемой в таких описаниях, равно правомерна констатация реальности тогда и той комбинации представлений, когда одна оценка посредством освещения другими оценками предполагает ее раскрытие равно и на положении недействительного представления об оцениваемом ею предмете. Но, опять же, само условие недействительности, при любой форме его определения - прямой, путем задания типологической градации неких условностей, тогда и определяющих недействительность, либо - через недействительность предмета, служащего основой для некоего представления, - все же не показывает себя как норма сложной природы.

Однако рассмотрение проблемы «миражей» - все же не завершающий этап нашего поиска возможных кандидатов в инструменты или средства указания непрямой ссылки на условие недействительности. Корпусу речевых форм также дано заключать собой и такого рода конструкции, что равнозначны «объявлению о недействительности как таковой недействительности», что и подобает объединить в класс, что столь органично допускающий отождествление под столь известным именем (но при употреблении данного понятия в совершенно ином значении) «отрицания отрицания».

Тем не менее, нам также не следует спешить с обращением и к прямым средствам выражения «недействительности то и собственно условия недействительности». Согласно нашей оценке такой анализ куда лучше предварить тогда и анализом более общей структуры «отрицания отношения», представленной такими понятиями, как 'ненависть', 'неприязнь', 'недовольство', 'незнание' и анализом смыслового начала непосредственно лексической структуры «отрицание». Класс речевых конструкций «отрицания отношения» охватывает достаточно широкий диапазон смыслов, начиная от простых смыслов утраты определенного признака и - доходя в этом до смыслов обретения определенного отношения, что имеет место в том же случае 'ненависти'. Если речь идет об утрате определенного отношения, как в случае 'незнания', то такого рода конструкция не заключает собой особой сложности, выражая собой лишь недействительность признака, в данном случае 'знание'. Если же конструкция основана на смысловой схеме «признак, в основе которого лежит утрата» другого признака, то в данном случае отрицание фактически подменяет почему-то не используемый здесь план выражения, подобно тому как 'ненависть' замещает 'озлобление', хотя условиями речевой экспрессии последняя и наделена несколько большим смысловым наполнением. Функцию как таковой 'ненависти' тогда и образует выражение комплекса разного рода отношений, направленных против чего-либо или кого-либо, в основе которого также лежат и различного рода виды неприятия предмета или индивида, неважно каким же количеством и выражающиеся - от одного до множества. Собственно подобное понимание и позволит нам принятие допущения, что более корректным в необходимом нам смысле примером «отрицания отрицания» и подобает понимать конструкцию, что определенным образом выражает отрицание то непременно и нечто единичного признака или объекта в целом, например 'неприязнь'.

Следующий аспект, существенный в настоящем анализе - необходимость получения строго определенного представления равно и о предмете речевого 'отрицания'. На наш взгляд, вряд ли оправдано рассмотрение речевого 'отрицания' на положении констатации как такового состояния недействительности, поскольку непосредственно смысл 'отрицания' - это выражение условия нетождественности нечто по отношению содержания представления, подпадающего под отрицание, но не по отношению денотата, отчужденного от как такового (оперирующего) сознания. Если мы высказываем отрицание, то оно направленно на утверждение недействительности для нас возможности разделить что-либо (мысль) или прибегнуть к употреблению некоей направленной на нас функции (когда мы отрицаем адресуемое нам предложение), но не на как таковые реальность мысли, функции или порядков, выстраивающих такие мысль или функцию. Потому и сама специфика речевой структуры 'отрицание' - это указание на недействительность некоего внешнего условия для некоей же практики обретения содержания сознания, но никак не опрокидывание содержания сознания на мир, где продолжает бытовать отрицаемое. Такой квалифицирующей характеристике присуще сохранять свое значение и в случае, когда наше отрицание направлено на предлагаемое неким утверждением несостоятельное «подтверждение» недействительного; само существование неразумного утверждения фактически никак не связано с отличающей его неразумностью. Однако язык помимо иллокутивного отрицания, о чем здесь шла речь, предполагает и описательное отрицание, когда слово 'отрицание' означает акт отрицания кем-либо тогда и существования некоей специфики. В данном случае речь идет о нарративах наподобие «он отрицал, что чайник горячий, и обжег палец». Но здесь мы имеем дело если не с омонимией, то с такой недавно найденной лингвистикой формой, как «семантический перенос», что все равно означает отказ от прямого употребления некоего средства выражения.

В таком случае остается лишь уточнить, что для развития на основе описанных выше то не иначе как лингво-коммуникативных отрицаний также и представлений об адресуемых именно им отрицаниях явной ошибку и составило бы использование для их обозначения имени «отрицание отрицания». Но, чтобы в силу стилистических соображений не усложнять наше рассуждение, мы позволим себе использование данного имени и в подобном значении.

Также очевидное продолжение прямо предшествующего этапа настоящего анализа - это и оценка того многочисленного наполняющего речь инструментария, чью функцию образует выражение «отрицания и не более чем отрицания», причем и отрицания способом, исключающим связывание с ним какой бы то ни было дополнительной или способствующей смысловой нагрузки. Положим, наиболее простое доступное языку средство оснащения высказывания, заключающего собой констатацию условия недействительности чего-либо, это употребление частицы 'не'. Однако помимо «не» речь также богата и иными более распространенными выражениями, заключающими собой такое же содержательное наполнение, что и частица 'не'. Если озаботиться подбором примеров подобных понятий, то это слова отсутствие, недействительность, небытие, неналичие, фиктивность, кажимость, нереальность, - конечно, вряд ли исчерпывающие и весь ряд примеров известных в русском языке слов с такого рода смысловой нагрузкой. Однако относительно любого из входящих в данный перечень слов равно правомерно же утверждение, что отличающий их смысл не заключает собой и каких-либо иных дополнений, достаточных для того или иного изменения их смыслового наполнения в сравнении со смыслом выражаемым частицей 'не'. То есть в соотнесении с определенными контекстами эти понятия образуют собой и полные синонимы 'не'. Другое дело, что эти слова равно обнаруживают и рассматриваемый выше смысл подчеркивания определенной типологии, синтезирующей отрицание и определенный вид онтологической адресации признака недействительности. Однако и здесь дело сводится к тому, что данный смысл возможен лишь при соответствующем употреблении (при наличии подобающего «контекста») подобных слов. Те же самые слова при ином употреблении не в состоянии заключать собой и какого-либо иного смысла, помимо смысла, фактически равнозначного смыслу 'не'.

Итак, после представления здесь ряда обязательных пояснений, мы свободны и в совершении попытки обращения теперь и к одному избранному нами классическому примеру построения, позволяющего его определение именем «отрицанием отрицания», или выражения 'отсутствие неприязни', о котором принято в шутку судить, что оно указывает на «легкую степень любви». Классическая функциональность данной конструкции - не только ее бросающаяся в глаза наглядность, но очевидное наличие и в ряде языков, что подтверждает и английское 'I don't dislike'. Кроме столь приглянувшегося нам примера его вероятные «структурные аналоги» также образуют и понятия 'отсутствие недостачи', 'отсутствие неполадок', 'отсутствие недостатков', 'не остающийся без ответа', 'кажимость отсутствия'. Возможно, в отличие от классического 'отсутствия неприязни' этим выражениям все же дано знать и не столь частое употребление, но они не противоречат требованиям культуры речи и замечены в речевой практике. Выделение же круга требуемых примеров вполне достаточно для перехода анализа теперь и к поиску ответа на основной интересующий нас вопрос о возможности обнаружения в этих конструкциях то и хотя бы какого-либо структурирования то и непосредственно «условия недействительности».

Нашу попытку разрешения подобной проблемы подобает повести равно и в следующей последовательности рассуждения: данные выражения допускают их представление в качестве образованных двумя лексическими конструкциями выражения недействительности - первичной и вторичной. В отношении первичной, благодаря анализу т.н. «правовых» конструкций мы уже знаем, что она не предполагает структурирования условиями как таковой «недействительности». Но здесь также не исключена и постановка вопроса, а возможно ли изменение структуры вторичной недействительности то и в силу ее обращения тогда и на собственно недействительность? Но, опять же, здесь также следует напомнить и об уже заданном нами принципе, исключающем и любого рода разделение первичной недействительности. Отсюда и структура «отрицания отрицания» равно и в ее качестве структуры, так или иначе, но указывающей на «отсутствие» будет предполагать только такой порядок структурирования, который следует понимать не только подчиненным, но и ограниченным тем отношением недействительности, что предполагает задание равно и указанием первичной недействительности. И тогда поскольку роль первичной недействительности и сводится здесь к приданию типологического оттенка, то отсюда прямо невозможно и любого рода структурное расслоение теперь и во вторичной или «возвратной» недействительности.

Тем не менее, наибольшее любопытство все же дано представлять собой использованию выражений построенных по схеме «отрицания отрицания» равно и для передачи неотрицательного (доотрицаемого) значения. Ради того, чтобы понять предназначение такого рода структур мы дадим наше несколько вольное, неоправданно формализованное прочтение известного афоризма «суди меня неправедный судья неправедным судом». Если судья (в строгом соответствии с предписанным ему образом действия) неправедно действует в смысле правил законодательства, служащего неправедному правосудию … то он действует «праведно». Вводящая «инверсию инверсии» конструкция фразы явно возвращает смысл то и к изначально доинверсному значению. Опять же, и раскрывающаяся здесь картина также возвращает нас к рассматриваемой нами проблеме: допускает ли совершаемая без расширения содержательной базы инверсия действительного в «недействительное» диссоциацию тогда и собственно нормы «недействительность»? Чтобы ответить на этот вопрос и подобает определить, какова собственно природа инверсии действительного в «недействительное». Если последовать нашей оценке, такая инверсия и есть задание условий, в которых нечто бывшее действительным, теряет его действительность. Например, повышение температуры заставляет жидко агрегированную воду испариться, обратившись в пар, а введение множества геометрий лишает абсолютной применимости и правила Евклидовой геометрии. И тогда наш последующий анализ мы и построим на основании априорного логического условия, определяющего связь события утраты элементов (аспектов) действительности именно с модификацией образующих структуру отношений, но не с модификацией критерия действительности. При обращении чего-либо из действительного в недействительное анализ как бы покидает позицию структурной целостности подобного ставшего недействительным, и возобновляется в позиции, предполагающей исследование тех образующих, что и составляют собой это обратившееся в недействительное. Тогда если некое законодательство способно содержать как «праведные», так и «неправедные» законодательные акты, то, в таком случае, оно не предполагает и его инверсии целиком по основанию «праведности». Отсюда и реальный путь такого анализа - дробление массива подобного рода «свода законов» равно и на частные случаи «праведных» и «неправедных» норм. Тогда в отношении «строго неправедных» норм непременно будет действовать и принцип полной обратимости нерасширяемых инверсий «действительное - недействительное».

А далее реальность такого смыслового преобразования как «инверсия» обусловит необходимость не только в определении ее статуса, но и наличия в составе лексического корпуса тех инверсных пар, чье смысловое начало как-то связано с проблематикой «недействительности». Тогда задание таких характеристик все же лучше начать с определения собственно статуса инверсии. Тем более что в этом нам поможет бытовой пример такого предмета как портняжный сантиметр. Если нам случается перевернуть сантиметр с красной стороны на черную, то начальному делению этой стороны будет соответствовать конечное деление противоположной стороны, что и составит собой свидетельство также и своего рода «независимости» от ограничения условиями «действительное - недействительное». Тогда прямо подозревая возможность выделения неких реалий, известных по данной иллюстрации, мы и предпримем попытку анализа связанных с проблематикой «недействительности» инверсных пар 'отрицательное - положительное' и 'негативное - позитивное'. Причем в этом случае мы также позволим себе не учитывать и сложную этимологию словоупотребления 'отрицательное' и рассмотрим такое понятие лишь в значении 'неположительное'. (Также в этом случае нам сложно избежать и задания такого условия как наделение математического 'отрицательного' тогда и качествами метафоры.) Тогда на основании такого комплекса посылок и предлагаемый нами ответ на вопрос о содержательной составляющей всех этих инверсных пар будет означать признание за ними равно и специфики средства фиксации недействительности некоего признака, подобно тому, как это и фиксируют пары 'горячий - холодный', 'жидкий - твердый' и т.п. А далее нам также останется предложить и наш ответ на вопрос, какого рода инверсии признака тогда дано совершаться в такого рода парах? Согласно нашему предположению, подобных признаков несколько, и они представляют собой признаки, принадлежащие классам «наличие», «наличие значимости» и «способствование». Из названных нами классов именно два последних следует понимать выражающими специфику своего рода типологического расширения смысла, и они, поскольку само их предназначение - это и выделение на особом положении тогда и нечто «линии действительности», не будут представлять для нас никакого интереса. Следовательно, нам предстоит рассмотреть здесь всего лишь условие «наличия», на деле - указателя ситуативной специфики как таковой действительности. Тогда непосредственно интересующий нас вопрос равно будет звучать и в такой постановке: можно ли в 'негативном' и 'отрицательном' увидеть именно некое «усиленное недействительное»? Опять же, и здесь наш ответ мы построим исходя из того, что роль препятствия в этом случае дано принять на себя не объектному, а признаковому структурированию. Если, положим, некая 'недостижимость' обусловлена не только физическими, но и препятствиями интеллектуального плана, то ничто не мешает нам рассматривать «недействительность» в смысле каждого из указанных оснований, а не двух данных оснований одновременно. Во всяком случае, опять же, возможность усиления недействительности следует предполагать лишь в случае запрета на структурирование предмета или же области определения недействительности.

Теперь нам надлежит напомнить, что упомянутая выше шутка о наличии «легкой степени любви» в «отсутствии неприязни» также требует обращения внимания и на смысловое расширение связанное с такого рода двойным отрицанием. Однако здесь также неизбежна и постановка вопроса о самой способности условия недействительности допускать диссоциацию равно и в конструкциях, расширяющих смысл при помощи двойного отрицания? Язык вмещает достаточно большое число такого рода конструкций, строящихся на употреблении такого лексического элемента как частица 'не'. В частности, мы смогли собрать характерно широкую подборку таких выражений, содержащих такие слова как 'неразрешимый', 'неразумный', 'непреодолимый', 'непротиворечивый', 'непреложный', 'никакой'. Такого рода конструкции, в частности, допускают их использование и для выражения смысла «отчасти» - 'не непреложный факт', 'не непреложный закон', 'не непреодолимый запрет'. Если же какая-либо из этих конструкций равно сопряжена и с «отменой отрицания» некоей физической сущности, то, главным образом, здесь в отношении блокирующего физического условия имеет место задание и такого смысла как увеличение усилий для снятия блокировки - 'не непреодолимый разрыв', 'не неохватный объём', 'не непобедимый соперник'. Аналогично и 'не неразумное' - это и указание не более чем на невозможность установления адекватной базы сравнения –«он не неразумный, но просто по-иному смотрит на вещи!». То есть подобные конструкции подразумевают их использование не для преодоления конструкции недействительности посредством ее отмены, но с целью исключения абсолютной формы задания квалификации в отдельных случаях вынесения оценки. Более того, нам также довелось обнаружить и некий случай «не отклоняющейся» инверсии, фактически лишь подтверждающий наш вывод о наступлении полного обращения: 'Глубоко вздохнув, Келли уныло напомнила себе о том, что она давно уже взрослая женщина, а не неразумный подросток'. Также настоящую стадию предпринятого нами анализа равно подытожит и одна из найденных нами конструкций: 'Стиль не никакой, а разный, на шапке и собственно странице'.

Но равно же невозможно исключить, что источником разрешения интересующей нас проблемы мог бы оказаться и анализ многословных понятий, в состав которых входит прилагательное 'ложный': 'ложные опята', 'ложная пайка', 'ложная тревога', 'ложные сомнения', 'ложная скромность'? Какого рода разновидность условия недействительности и выпадает фиксировать данным понятиям, и допустимо ли понимание самих обозначаемых так сущностей как «недействительных»? 'Ложные опята', как и остальные их коллеги по группе, обозначенные перечисленными здесь составными именами наличествуют в действительности, и потому «как таковые» не могут принадлежать разряду недействительных. Однако недействительной оказывается наша оценка этих сущностей «в качестве нечто», поскольку перед нашим опознанием они превращаются в источники ассоциаций с некими иными объектами. Отсюда и условие недействительности, включаемое в это именование для построения его плана выражения, и надлежит относить не к как таковому референту, но понимать исполнителем функции возвратной ссылки на непосредственно процесс синтеза ассоциации. При этом и в качестве условия недействительности это условие не выйдет и за отведенные ему рамки, выражая собой все то же качество недействительности, но в этом случае акта ассоциации. Акт ассоциации - это не иначе как действие выделения признаков сходства, но он равно предполагает и то его ошибочное исполнение, что заключает собой и то срабатывание системы опознавания, что уже недействительно в смысле синтеза референта. Но это срабатывание как случай «недействительного подбора» референции равно обнаруживает и качество задания лишь того же самого простого недействительного.

Наконец, мы добрались и до завершающей стадии анализа «недействительного в языке», рассмотрения теперь и нечто скрытого недействительного. На мысль о существовании такого способа выражения недействительности нас навел использованный в одном из филологических исследований пример отрицания – «Иванов не покидал Альбион», то есть конструкции, где отрицание выражало собой тогда и позитивный признак «продолжение пребывания». И действительно, достаточно большому числу понятий (в нашем примере мы покажем ряд глаголов построенных по этому принципу) доводится нести тогда и такую смысловую нагрузку, что допускает передачу как утверждения, так, в ином прочтении, также и отрицания. В частности, превосходный пример подобной двузначности - глагол 'отдыхать', вызывающий в памяти отрицание «не работать». Компанию 'отдыхать' также выпадает составить 'отдать' - не иметь, 'отказать' - не согласиться, 'задержаться' - прибыть не вовремя, 'скрыть' - не показать, 'прятать' - не раскрывать, 'остаться' - не уйти, 'отложить' - не начинать, 'прекратить' - не продолжать, и т.п. Также выражение тех или иных смыслов того же самого ряда - это и специфика таких понятий как 'отклонение', 'отказ', 'отключение'. Конечно, рассмотрение смыслового «базиса» данных понятий равно предполагает и постановку вопроса, не скрывают ли такого рода структуры в известном отношении «перспективной» трансформативности тогда и той ожидаемой нами подсказки, что, наконец, позволит выделение столь долгожданных оснований диссоциации и самого условия «недействительности»? Что именно дано означать тем формам недействительности, что располагают возможностью их замещения действительностью, что и показывает пример отождествления нерабочего состояния как «отдыха»? Реальна ли здесь перспектива выделения связей, вполне достаточных и для предложения такой иллюстрации собственно условия недействительности, что приведет к выделению равно и состояния разложения самого условия недействительности теперь и на элементы состава? Допустим, если характеризовать «отдых» как выражение содержания, не заключающего собой предметной достаточности, то возможно ли выделение тогда и тех составляющих «отдыха», что могли нести специфику таких элементов, что равно слагают и условие недействительности той же «работы»? Допустим, для простоты, что состав «отдыха» достаточен для выделения двух таких элементов - умственной расслабленности и физической неподвижности. Отсюда равно возможен и такой вопрос - позволяет ли такая диссоциация также и обращение «отдыха» в так обозначенную признаком недействительности «работу», дабы последняя из присущего ей единства посредством особого способа утраты действительности приобретала бы и дуально структурированного антагониста? Здесь, поскольку отсутствие либо наличие интеллектуальной или физической активности - это характеристики той или иной отдельной системы тела, то, скорее всего, равно подобает установить и отдельную недействительность нахождения каждой подобной системы в «активном» состоянии. Но если недействительность устанавливается здесь для каждого элемента в отдельности, то она исключает и такой порядок приложения к самой «работе», когда недействительность работы в целом будет складываться из «недействительности наполовину», приложенной к каким-либо ее двум частям. То есть любое разложение, связанное с недействительностью «работы» - это и любым образом типологическое, но не логическое разложение. А далее по аналогии с работой вполне правомерно и то допущение, что выделение при разложении лишь типологической формы обретения недействительности равно справедливо и для других пар взаимно отрицающих состояний или сущностей.

Тем не менее, не избежать и признания, что богатство речевых форм столь велико, что, сколько бы мы не подбирали языковых реализаций условия «недействительности», данный ряд примеров никогда не будет исчерпан. Наш анализ языковых выражений недействительности явно обнаружит отсутствие его полноты и без упоминания в нем такого понятия как 'абсурд'. Как указывает «Словарь иностранных слов», 'абсурд' происходит от латинского absurdus, означающего 'нелепость'. В таком случае, какую именно оценку и выпадает вынести тому некто, кто оценивает некое положение вещей как «абсурдное», и какого рода недействительность предполагает фиксацию равно посредством и такого истолкования? Здесь, скорее всего, этому некто присуще будет исходить из отличающего его представления о нечто «правильном», что в роли эталона и позволит ему характеризовать некое положение как не отвечающее такому порядку. Опять же, и в этом случае имеет место пример уже знакомой нам ситуации опережения предметным структурированием действия нормативного ограничения «недействительность». И ситуация 'абсурда', опять же, это форма дифференциации некоей картины, где некий ряд условий, каждое в отдельности, и предполагают осознание как недействительные. Опять же, и схема «разложения смысла», состоящая в констатации момента 'абсурда' - это равно же выделение набора позиций, каждая из которых и предполагает признание как «недействительная».

Предпринятый выше анализ разнообразных семантических структур, так или иначе фиксирующих или закрепляющих условие недействительности, явно утвердил нас во мнении о невозможности диссоциации тогда и как такового условия недействительности. Хотя, конечно, в этой нашей оценке мы все же не опираемся на строгое доказательство или даже на строгий подбор аргументации, но обобщаем лишь очевидное фиаско ряда предпринятых нами попыток поиска. Наиболее же показательной в числе таких попыток тогда и правомерно признание попытки при помощи диссоциации равно и обращения простого сложным - собственно возможность подобного преобразования и обеспечивает лишь совершаемая вне логики трансформация унитарной позиции в распространенную структуру. Однако здесь также не помешает прояснение отношений тогда и между такого рода порядком и той же «бесконечной делимостью» любой известной в онтологии данности. Скорее всего, такому правилу дано знать и его неизбежные исключения - а именно, присутствие неделимости тогда и у таких формаций как условия действительности и недействительности. Отсюда, в онтологическом измерении, и как таковая логика в ее значении «поля логических норм» и есть место обретения равно и нечто принципиально унитарных условностей.

01.2007 - 03.2024 г.

Литература

1. Ивин, А.А., Никифоров, А.Л., "Словарь по логике", М., 1998 г.
2. Мейе, А., "Общеславянский язык", М., 2001 г.
3. Шухов, А., "Невыводимость отношения эквивалентности", 2006.