Положим, мы пытаемся достичь понимания именно посредством исследования некоторой вещи в аспекте ее изменяемости, для простоты примера лучше показать здесь нечто претерпевающее простейшие изменения, в частности, убывание, конкретно – таяние сосульки. Однако уже сам поступок проекции на анализируемый предмет доступных нашему познанию средств анализа, а именно на упомянутую сосульку, сопряжен с выбором одной из двух возможных практик идентификации. Правила одной из них подразумевают принцип неизменности сосульки, претерпевающей лишь не касающееся ее существа количественное изменение, допуская реноминацию собственно предмета «сосулька» лишь в момент исхода последней капли, иная практика будет предусматривать, что утрата сосулькой капли воды образует новую воспроизведенную сущность – другую сосульку.

Однако не всё в смысле данной столь доходчиво обрисованной нами перспективы понимания способно обстоять в такой степени просто, и в развитие предложенной нами «гипотезы двух возможностей интерпретации» мы позволим себе высказать одну любопытную мысль. Непосредственно метод не просто нуждается в его понимании в качестве «само собой способа получения решения», но и в качестве метода располагает еще и прилагаемой к нему спецификой «обслуживания». В случае, казалось бы, простой картины таяния сосульки функция подобного «обслуживания» именно и возлагается на аппарат специфических категорий, включающий в себя, в одной из предлагаемых версий, категории «количества» и «качества». При этом можно наблюдать и то любопытное положение, что как бы «более простую» в смысле ее наполнения содержанием модель явления будет отличать большая сложность в части возможности ее построения именно посредством использования особого аппарата описания изменений. В таком случае то разнообразие, которое мы позволим себе здесь определить именно как «до-аналитическое», порождает возможность специфической альтернативы, создаваемой не непосредственно неким наблюдаемым содержанием мира, но прилагаемыми к подобному содержанию средствами описания. Тогда и понимание, раскрывающее перед познанием картину связи действительности меры с определяющей ее сугубо релятивной действительностью измерения, и обратится именно началом, позволяющим признание во всяком абсолютном измерении его потенциально проступающего соотносительного фундамента.

Отсюда и какой бы то ни было метод, правила которого устанавливают порядок построения схемы предикативного расслоения, неизбежно будет позволять его понимание еще и источником потенциально возможной ошибки интерпретации. В развитие данного положения и тем порядком описания, чьи возможности следует понимать более строгими в смысле предупреждения двусмысленности, совершенно очевидно следует признать именно позволяющий построение допускающей меньший уровень расслоения создаваемой картины порядок череды предметного вырождения. Подобная последовательность будет представлять собой не историю единой сосульки, но последовательность преобразования объектов «сосулька определенного размера», где каждая потеря капли будет обеспечивать становление нового объекта. Явный недостаток подобной схемы в виде избыточного объектного дробления несомненно будет искупать такое ее, с точки зрения интерпретации достоинство, как характеристическая идентичность каждого объекта, фактически исключающая всю ту неопределенность, что могла бы исходить от непосредственно используемых средств интерпретации.

В свою очередь, иное понимание практики интерпретации будет упирать на специфические выгоды, рождаемые замыканием множества форм в контур единственного объекта. Для науки здесь явно открывается возможность введения тех или иных моделей дифференцированного воплощения типической принадлежности; в частности, этим она открывает перед собой возможность введения представления о «медленных процессах», и связывания посредством данной общности всего того комплекса процессов, скорости которых фактически не нарушают принципов классической механики. Наука здесь вознаграждает себя возможностью принципиального освобождения от проблематики «локального объекта» с замещением ее представлением, раскрывающим уже специфику «порядков воплощения признака».

Если тогда позволить себе понять логику данного подхода настолько универсальной, что для нее невозможны никакие ограничения в применении, то и уровень «воплощения типической принадлежности» невозможно будет ограничить исключительно объектами, поскольку это явно обеспечит и возможность его распространения на мир в целом. Этим наука и заявит претензию на статус наблюдателя, способного «созерцать мир в целом». Однако правомерность подобной претензии подвернет сомнению одна любопытная иллюстрация, описывающая, как полагает ее автор, реальный процесс расширения сферы научного опыта в естественной обстановке неполного отображения настоящими условиями мира в целом.

Здесь нам следует предоставить слово П. Тараканову, отстаивающему естественность именно подобного рода претензии:

Логика приведенной нами иллюстрации построена на том, что научного наблюдателя следует понимать носителем сознания, не предвидящим условия ограниченности осуществляемого им опыта и выполняемой над найденными в нем данными рефлексии. Факты отсутствия вмешательства или исключения при данной постановке опыта вполне возможного неполного выявления предопределяющих постановку эксперимента ограничений и позволяют ученому обращение его частного успеха во всеобъемлющий вывод, утверждающий исчерпанность для данного существования объема условий мира.

Однако данное рассуждение все же несколько утрирует реальное положение дел, - понимание наукой полученных ею результатов все-таки несколько сложнее понимания связи простых причины и следствия. Для науки обязательным условием построения ее модели и служит именно норма, задающая для среды, условия которой собственно и предопределяют становление определенного действительного, обязательный порядок ее доведения именно до консистенции изотропной. Отсюда и всякому признаваемому наукой достаточным основанию объективации непременно следует располагать характеристикой именно исключения избирательного характера реакции среды на те трансформации, что в пределах подобной среды способно переживать некое действительное. Или, иначе, эксперименту следует быть таким, чтобы он, например, не отражал, в дополнение, еще и признаки места проведения эксперимента, теории - такой, чтобы она, в дополнение, не обращалась еще и построенной лишь под конкретное явление.

Тогда возвращаясь к проблеме, с которой и начался наш анализ, проблеме «морфизм/объект», теперь мы имеем возможность определенно утверждать, что действительная научная объективация возможна лишь в таких условиях, когда среда, по основанию наличия которой и выносится вердикт, нуждается в стабилизации по уже такому ее основанию как список присущих самой подобной среде морфизмов.

Отсюда и очевидным недостатком тезиса о «рассудительной кошке» следует понимать именно совмещение в единой схеме предметной и типологической интерпретации; и собственно объективацию, насколько она возможна, следует признавать тогда присутствующей лишь в типологически исчерпанных построениях, но не напрямую в картине объектов.

Когда же познание обращается уже к построению типологической схемы, то здесь оно уже вынуждено будет следовать собственным принципам синтеза подобных построений, явно отклоняющих какие-либо варианты «прямого» анализа. Типологический синтез уже будет предполагать исключение самой возможности вынесения оценки на всего лишь том основании, что опыт позволил установление неких фактов «поведения объекта». Для типологии подлинный потенциал связей всякого реального существования будет позволять его достаточное определение исключительно на том основании, что здесь уже немыслимы какие бы то ни было отклонения от изотропности фиксирующих данное существование условий его обретения. Напротив, «рассудительной кошке» характерна странная манера лишь завидев поведение объекта объявлять его вытекающим из видимых обстоятельств поведения; в логике это носит название ошибки «приравнивания после к потому» - post hoc ergo propter hoc.

Фактически наблюдения кошки обращаются констатацией связи корреляции, которую кошка не в состоянии понять именно на положении «связи корреляции».

Поскольку, в таком случае, смысл деятельности наблюдения и будет состоять в определении причины, нам здесь следует сказать и несколько слов о собственно предмете причины. Вообразим себе такую последовательность событий: пробка на дороге задержала автобус, продавщица не успела вовремя открыть киоск, читатели остались без газет, и Иванова не порадовало известие о выпавшем ему выигрыше в лотерее. Разумно ли в таком случае выводить удрученность Иванова из случая полностью сторонней дорожной ситуации? Насколько тогда в общем случае допустима констатация своего рода «продолжительной» последовательности причинной зависимости?

Конечно, причиной всякого возникающего в дифференцированной среде явления, неважно, что это за среда, пусть и физическая, пусть и социальная, способно явиться именно сочетание или «выпадение» условий, причем такое, что допускает его продление как в сторону частных (детальных), так и задающих общие условия начал. Отсюда и признаком причины следует понимать именно знание нами условий отмены самодостаточности некоей реальности, и в подобном смысле, например, явление гравитации следует назвать в настоящий момент еще не познанным наукой, поскольку наука не знает еще ответа на вопрос, каким образом возможно структурированное проникновение в состояние гравитационного притяжения. Знание наукой природы гравитационного притяжения еще столь примитивно, что не позволяет никакого разделения конкретного построения связи притяжения на составляющие его части. Подобное понимание, и позволяя уже прибегнуть к обобщению, позволит определение в качестве условия «причины» именно того комплекса определенных представлений, что способен зарекомендовать себя в качестве объема характеристик, явно обеспечивающего возможность управления действительностью или предсказания наступающих в ней изменений. Или, иначе, причиной следует понимать знание условий, превращающих данный предмет в другой.

Получив в свое распоряжение пусть и грубое, но в некотором отношении достаточное определение предмета причинности, теперь мы получаем возможность анализа неких концепций, претендующих именно на статус теорий логики или теорий «новой» логики. В частности, предложенная М.П. Грачёвым концепция «диалектической логики» заявляет претензию, что основным объектом ее спекуляций будут служить не идеи предметов, или, как мы их определили, «типологически исчерпанных» построений, но уже предмет высказываний, тех лингвистических действий, посредством которых некий телеологический субъект и формирует его собственные представления.

Новое, вводимое посредством назначения новой специфики «притяжения» сопоставления поле игры сопоставления позволяет состояться одной вещи – идее противоречия. В частности, мысль о том, что «среди летательных аппаратов особую группу составляют устройства класса «тяжелее воздуха», включает в себя и внутренне противоречивую оценку, что способность совершения полета доступна лишь плавающим в вязких средах объектам, но и, в то же время, и каким-то другим.

Диалектическая же логика не знает подобного рода амбивалентности, поскольку явно предполагает здесь недвусмысленный выбор: она предпочитает «сохранять» высказывание, допуская порядок, предполагающий очевидное примирение с несоответствием приводимых подобным высказыванием положений. Подобный выбор и обеспечивает приведение высказывания к условной общей базе в виде нечто «заявление» субъекта, или - к предмету природы, полностью посторонней самим рассматриваемым сущностям, притом, что изначально отличающее лишь интерпретацию несоответствие явно будет позволять здесь его распространение и на собственно интерпретируемое.

Тем не менее, ощущение скрывающегося за подобной схемой тупика позволяет следующую возможность его весьма любопытного преодоления. Здесь, в первую очередь, следует обратить внимание на порядок образования выражений диалектической логики, что и дает надежду на выделение того систематического начала, что исполняет функцию именно основания их построения. В таком случае следует понимать, что концепция диалектической логики - это явно не теория предметного анализа, поскольку фактически она никак не отвергает произвола в комбинировании образующих ее «выражения» условностей. В том числе, и в силу подобной причины применяемая диалектической логикой селекция будет восходить именно к тем комплексам специфик, что и могут быть выделены, как мы допускаем, посредством субъективных изъятий или наложения частных ассоциаций.

Тогда позволим себе вернуться к нашей идее причинности как к идее комплекса представлений, способного зарекомендовать себя достаточным для управления действительностью объемом характеристик. В отношении же подобного объема как определенной целостности возможные для него связи распространения будут позволять их признание не более чем наложениями (модальными признаками). Любопытство тогда будет представлять то обстоятельство, что концепции диалектической логики свойственно именно устранение от анализа целостности собственного «подлежащего», замещаемого идеей непосредственного обращения формализации именно на произвольное высказывание. Но здесь, в картине подобным образом произвольного типологического «переплетения» исчезает уже непосредственно возможность достоверной фиксации в силу той простой причины, что исчезает и возможность выделения того базиса, соизмерение с которым и задавало бы порядок используемого сопоставления.

Поэтому диалектический логический метод следует определять как систему произвольных отождествлений, исключающих фиксацию обязательного для рассуждения предела распространения.

Однако в подобном отношении любопытство представляет уже аспект того отличающего «диалектическое» толкование преимущества перед формальной логикой, что именно и заключается в соотнесении утверждения с последовательностью поступков познающего субъекта. Диалектическая интерпретация строит любопытную модель «целостности» пространства познания субъекта, несмотря на данную ему свободу выбора как подхода, так и состояния избирательной концентрации на подлежащем познанию. Отсюда и ценность диалектической интерпретации следует видеть именно в предлагаемых ею возможностях адресации к такому началу «индексации», как переменное основание.

В данной связи просто невозможно не вспомнить как раз и рожденную диалектическим сознанием сущность по имени «генеральная линия» партии; последняя, несмотря на различные вбираемые в себя цели и задачи, все равно продолжала ее формирование именно на положении «линии», будучи замкнутой именно на единый источник воли.

Определим тогда диалектическую систему как своего рода «самонастраивающуюся»; именно поэтому и явно характерная подобного рода системам функция своего рода «возрождения» тенденций из хаоса позволит ее понимание именно как своего рода качество «адаптивности» таких тенденций. Но в таком случае, стоит лишь самонастраивающейся системе допустить хотя бы какое-то упорядочение выстраиваемой ею интерпретации, то в этом, именно, она и вынуждена будет отойти от своей специфики «самонастраивающейся» и вернуть рассуждение к порядку формально-логического построения. Именно неизбежность подобного хода событий и позволяет понимать диалектический логицизм своего рода «подготовительной стадией», позволяющей, в силу наложения на некое содержание определенной редукции, обеспечивать возможность наложения на адаптированный подобным образом комплекс содержания все того же метода формально-логической схематизации.

Достигнутое здесь понимание диалектической логической интерпретации как всего лишь «вспомогательной» позволяет нам обращение к анализу любопытного предмета «мягких» предметных отождествлений. Действительно ли подобного рода «динамические» конструкции позволяют приложение к ним иного логического аппарата, нежели это имеет место в отношении статических?

Обратимся тогда к анализу такого примера, как «слияние противоположных точек зрения по принципу их синтеза». Что именно может означать подобное «слияние» в принципе, во всяком случае, явно не равную сохранность характеристик субъектов подобного слияния, поскольку такие характеристики могут представлять собой несовместимые специфики, например, жидкую и твердую фазу состояния вещества. Что может означать, например, насыпание соли и песка в воду в смысле «слияния» данных веществ и воды? Что может означать пропаганда атеизма религиозному фанатику, если он пропускает ее мимо своих ушей?

Нам лучше использовать здесь именно последний пример. Да, и фанатику вполне по силам запомнить тезисы антирелигиозной пропаганды, но он их запоминает именно как объемы определенного текста, не допуская их соотнесения с важными элементами собственных убеждений. С другой стороны, сахар явно не существует в чае именно как сыпучая консистенция «сахар», и здесь он как раз обнаруживает свойства определенного «встраивания» в такой водный раствор. Отсюда мы уже можем сделать вывод, что «слияние только как слияние» фактически не иллюстративно как субстанциональная форма, указывая лишь на анонимное присутствие в некотором микрокосме некоторых его обитателей.

Но, тем не менее, никто нам не мешает оперировать и специфической конструкцией «микрокосм вмещает несколько обитателей сразу». Если подобная конструкция приемлема, то позволяет ли она ее рассмотрение на положении подлинного представительства нечто «существования», равноценного знакомой формальной логике предметной или признаковой идентичности?

Позволим себе тогда построить ответ на заданный вопрос посредством попытки выделения такой условности, как инструменты фиксации существования. Тогда в смысле возможности их приложения мы увидим реальность двух вариантов построения последовательности обстоятельств - «макросхему», где отдельное существование включается и исключается из микрокосма, и «микросхему», где различные существование каким-то образом гармонируют внутри микрокосма. Помимо этого будет существовать и возможность обращения одной схемы в другую, где определенная комбинация в микрокосме будет образовывать собственный «субмикрокосм». Ясно, что подобное моделирование явно продолжит быть тем же формально-логическим, не порождая собой никаких значимых для построения интерпретации «сюрпризов».

Положим, своей обязанностью мы понимаем и представление добротной иллюстрации подобной «чересполосицы превращений». Здесь вряд ли обнаружится что-либо более подобающее, нежели системы с реализацией пороговых эффектов, особенно такие, в которых фактически отсутствует гистерезис, те же жидкие кристаллы.

Найденные нами аргументы и позволяют вывод, что динамические конструкции, синтетические «образования» никоим образом не предполагают никакой иной логики, нежели присущие формальной логике методы описания фиксированных отождествлений. Однако здесь можно сделать вывод и о своего рода «описательной выгоде» от использования подобных приемов, обращающих порядки сочетаний в вид определенных «общих» форматов. Но в таком случае закономерной окажется постановка вопроса о разумности представления нечто действительного именно картиной его «состава», а не исключающей явно полезные здесь ориентиры картиной целостной реальности.

Диалектическая логика в существенной мере еще и обращается средством спекуляции такой спецификой, как «значимость фактора». С одной стороны, повод к этому дают совершенно очевидные вещи, такие как характеристика «от обратного» - «на лице не выражалось никаких эмоций», или способ избавления от чего-либо посредством собственно источника проблемы, известный всякому страдающему похмельем. С другой - это все та же неопределенность предметного объема, предполагающая выбор целого в противовес комплексу частей, или, наоборот, стремления к сохранению представления именно в виде допускающей фрагментацию интерпретации.

Но главный момент здесь - это именно схемы, которые мы позволим себе характеризовать именем «контрвекторных»; так, казалось бы, сжатие - это способ придания большей плотности, но в некоторых случаях - это способ экстракции, что и имеет место в случае получения масла из семян масличных культур. Для диалектической логической модели в этом как раз и открывается возможность обыгрывания противоречивости вроде бы «наглядных» обстоятельств на деле скрытой архитектуры предметов. Однако на первый план здесь, все же, выступает именно эпистемологический аспект - ограниченность познания некоторыми излишне упрощающими ассоциациями, мешающая углублению в реальную сложность определенной организации.

Подобные, на первый взгляд, замысловатые ситуации достижения своего рода «обращенных» положений обуславливает не более чем специфика недостаточной детализации применяемых в подобной проекции начальных условий, потому и позволяющая раскрытие порядка их изменения в виде именно «движения в противоположную сторону». Однако подобного рода построения, в основе которых всегда лежит редуцированная картина начальных условий, продолжают быть вполне реальной спецификой практики познания, что и позволяет отношение к ним как к допустимым, но при этом и исходящим из именно специфической «узости» понимания.

После проделанного нами здесь анализа способности фактора неполноты объема представлений обращаться источником неопределенности, мы позволим себе обращение уже к проблеме общих границ предмета логики. Что именно служит тем самым «материалом», что именно и образует собой непосредственно содержание научной дисциплины «логика»?

Начнем тогда с вопроса, требуется ли при собственно построении «начальной конфигурации» предмета логики указание и некоторых именно «сильных» определителей, или построение подобного предмета достаточно начать заданием некоей «нестрогой» конфигурации, лишь далее предполагающей ее кристаллизацию в нечто определенное? Наш выбор здесь явно будет в пользу именно осторожной «пробы почвы», когда, конечно же, на начальной стадии достаточно будет ограничиться применением «сервиса» минимально возможного ассоциативного обслуживания рассудительной спекуляции.

Итак, какой именно «минимальный комплект» инструментария следует понимать необходимым для не более чем первоначального «запуска» рассудительной спекуляции? Положим, минимальным условием возможности реализации рассуждения и следует признать способ фиксации простейшего определенного результата сопоставления, то есть именно способ обретения представления об имеющей место сопоставимости некоторых объектов. В таком случае подобным способом, что вполне естественно, следует понимать предмет именно отдельного соответствия, характеристичность чего для нас будет заключаться в некоем отдельном указании проявленной объектами в определенных условиях одинаковости.

Далее уже непосредственно понимание условия возможности реализации рассуждения позволяет нам сформулировать следующую проблему: представляет ли собой соответствие категорию с присущей ему шкалой градаций, или же оно оказывается не более чем некоей элементарной однородностью? Скорее всего, соответствие следует выделить в качестве некоторой недвусмысленно определенной категории, и далее уже разделить виды соответствия исходя из критерия «степень соответствия». Соответствие, например, может игнорировать условие полноты функции и обеспечивать себя в форме только лишь определенно «какого-то», но, тем не менее, вполне очевидного соответствия. Так наши записи мы можем делать в блокнотах, на обрывках бумаги, и если игнорировать признак полноты функции, то между блокнотом и обрывком бумаги оправданно признавать наличие некоторого соответствия.

Чтобы не вдаваться в теоретизирование подобной столь любопытной проблемы «степеней соответствия», нам следует ограничить наше рассуждение лишь указанием пределов диапазона соответствия. Роль нижнего предела, естественно, следует назначить тому наиболее простому соответствию, о котором и было только что сказано, роль же верхнего достанется некоторому полному соответствию, реально наблюдаемому фактически исключительно в идеальном мире, таком, например, как натуральный ряд чисел, где каждое значение «5» представляет собой всегда одно и то же «5».

И показанный здесь нами принцип полного соответствия позволит нам понять функцию такого оператора логического отождествления как истина. Истина, что естественно для подобной абстрактной идеальной функции, представляет собой отметку, фиксирующую освидетельствование полного соответствия, то есть такого, обстоятельность которого при пунктуальном соблюдении прописанных условий гарантирует нам успех действия воспроизводства некоторой специфики.

Все другие, «приближенные» свидетельства, будут принадлежать уже перечню соответствий «меньшей силы», в которых неполнота нашего знания условий допускает и случаи недостаточно полного воспроизводства обстоятельств.

Понимая теперь существо единственно приемлемого для реализации логических процедур механизма, далее мы можем обратить внимание на процедурные условия фиксации (наложения) противоречия. Здесь мы можем говорить о том, что существуют различные возможности наложения противоречий. Одна из них представляет собой такую форму воплощения противоречия, о чем мы уже говорили, противоречие позиций, разная оценка погоды южанином и северянином, другой формой противоречия оказывается замена соответствия ложной связью, которую мы видим главным образом в фантастических и мифических историях о коврах-самолетах, химерах и т.п.

Для того, чтобы понять начальные посылки общих принципов наложения противоречия, нам следует обратиться к выдвинутому Б. Расселом принципу признаков несходства. Как утверждал Рассел, само собой несходство отличает определенная специфика, наличие определенного «знака», – так, различие красного и зеленого представляет собой более «положительную» форму несходства, чем различие красного и теплого.

Аналитическая схема, отчасти повторяющая расселовскую схему «признаков несходства», вполне соответствует всем необходимым требованиям для рассмотрения с ее помощью и предмета противоречия. Нам следует ввести здесь такой признак характера противоречия как распространенность диссонанса. Если наше противоречие выражает такую фигуру ложного отождествления как понятие о плотоядном зайце, то мы имеем дело с сугубо локальным диссонансом, где в качестве одной стороны сравнения выступает именно видимый нами объект, в качестве другой – не более чем нами же созданное описывающее его понятие. Передаваемый нашим выражением диссонанс находится исключительно внутри отдельной модальности, не порождая никаких дополнительных диссонансов ни с какими иными формирующими его состояниями.

Несовпадение же «мнений о вкусах» будет предполагать его построение уже на основе множественной модальности, на основе особенностей, отличающих каждого субъекта в придаваемом ему статусе особенной индивидуальной «практики восприятия». Тогда именно в случае «несовпадения вкусов» диссонанс и обретет условия некоторой, реально довольно значительной, распространенности, и обратится, скорее, уже не диссонансом, но невозможностью нечто «сильного» усреднения. Речь здесь идет о порядке, позволяющем формировать системы «подвижных критериев», когда в одной и той же вещи появляется возможность реализации и красоты и удобства, и мы выбираем не просто лучшую по красоте и удобству вещь, но ту, в которой доминирует фокусирующий нас предмет интереса, например, удобство.

Данное рассуждение позволит нам обобщить принцип, собственно и лежащий в основе Расселовской идеи «качества несходства». Из предложенного Б. Расселом принципа будет следовать, что несходство, как таковое, наиболее эффективно в своем, как бы определил его Рассел, экстремально положительном случае (в ситуации «близкого» несходства). Именно такого рода селекция позволяет добиваться наиболее высокого стандарта предмета, когда возможность устранения последних «сохраняющихся недостатков» позволяет создание «идеальной» вещи.

Тогда сам собой предмет «несходства» можно определять как тот же самый выбор возможностей локализующей селективности, о принципе всем нам хорошо известно еще из детской игры «горячо – холодно», то есть как нечто концентрическое плечо сопоставимости. В подобном отношении некая база отождествления оказывается в смысле наложения конкретного сопоставления указателем некоторой центральной позиции, в отношении которой можно говорить о некоторой периферии соотносящихся с ней указателей.

От функциональных связей логики нам значительно легче перейти тогда к анализу уже проблемы функциональных зависимостей логики. Их знание существенно облегчит для нас понимание специфики превращения ошибки некоторого решения в показатель правильности альтернативного решения, то есть, если обратиться к одному из примеров, облегчит понимание той ситуации, где ложность логических посылок адвоката будет подчеркивать адекватность логики обвинения.

Анализируя непростые отношения ошибочных и правильных решений, нам следует привести здесь такие известные эмпирические факты как случай в физике, где признание ошибочности абсолютизации корпускулярной теории света не позволило в конечном итоге признание и полной победы волновой теории. Также и социальный опыт настораживает нас здесь в той части, что понимание катастрофичности уравнительного принципа построения общественных отношений ведет к столь же тяжелому положению в том случае, если из критики уравнительности общество склонно прийти к скоропалительному выводу о полной правильности отношений неравенства.

Наши примеры позволяют нам обратить внимание на то, что вряд ли можно ожидать некоторой абсолютной соревновательности ошибочных и правильных представлений, и проблему существа их взаимосвязи следует видеть состоящей в том, что подобная соревновательность некоторым образом затрагивает лишь отдельные условности сравниваемой действительности. Но мы в разрешении поставленной проблемы можем использовать такое уже найденное нами средство как распространенность диссонанса, и в связи с возможностью подобного сопоставления рассматривать лишь частичную пересекаемость обретаемых познанием решений.

Для того чтобы определить, в какой именно степени некоторое решение служит средством коррекции другого решения, нам следует понимать именно условность пересечения специфик их признакового распространения. Например, для некоторых условий химическая нестабильность материала может оказаться препятствием для реализации его физических свойств, или нравственное отношение может мешать реализации формально-правовых норм.

То есть некоторую верификацию можно признавать однозначно действительной только для условий, в которых отличающий последние объем признаков равен тому объему, что признан справочным для той конкретной верификации, наделенной здесь спецификой однозначного подтверждения истинности либо ложности.

Перенося тогда наши замечания уже на предмет ошибки как таковой, мы необходимо подчеркнем, что ошибка требует ее фиксации именно внутри, но никак не вне линии верификации, нуждаясь в указании ее специфики именно как «ошибки в отношении некоторой определенной практики логических назначений». Поэтому ошибка и представляет собой именно тот предмет, что именно и не позволяет говорить о нем в собственном роде, но лишь применительно к какой-либо действующей базе знаний.

Что тогда позволяет его определение как «катастрофы логики», постигающей одну из участвующих в некоей дискуссии сторон? Это не что-либо именно одно, но, как и следует из всего нашего рассуждения, целый ряд возможных вариантов утраты согласованности позиции. И в подобном смысле, при рассогласовании контуров непосредственно предмета дискуссии, ошибочность позиции одной из сторон автоматически не будет означать тогда правильности позиции другой стороны.

Но какова тогда природа именно того положения вещей, когда возможна вполне определенная инверсия, позволяющая положение, когда «ошибка защиты доказывает позицию обвинения»? Скорее всего, правильной линией защиты и следует понимать именно позицию, обуславливающую больший уровень рассогласования предмета оцениваемого поступка с некоторой базой верификации.

В таком смысле, естественно, ошибка защиты именно и будет заключаться в выборе той недальновидной тактики, что лишь способствует точности верификации рассматриваемого поступка при использовании некоторых оснований оценки. Здесь именно возможность концентрации оценки на самодостаточности событийного акта и создает обвинению то преимущество, что и позволяет усиление в некотором понимании события составляющей его «отрицательной» телеологии.

Именно проделанный выше анализ предмета такой функциональной основы логики, как система соответствия, и следует понимать основой, позволяющей далее наше обращение к такой проблеме, как категории логики. Казалось бы, список категорий логики допускает его бесконечное расширение, поскольку, как понимает подобную проблему собственно наука «логика», он допускает включение в него предметов суждения, вопроса, требования, оценки, и, конечно же, той же самой ошибки. Быть может, сфера логических категорий настолько широка, что она допускает внесение в нее практически любых построений, например, и обещания в том числе?

Гипотеза, признающая в качестве элементов комплекса категорий логики столь широкий спектр нормативов, не подразумевает ли она, в частности, и необходимости размежевания, например, определителей и процедур, когда функцию определителей следует возлагать именно на категории логики, притом, что процедуры допустят их отнесение к тем порядкам, что определяются вне логики? Постановка подобной проблемы и допускала бы ее правомерность, если мы располагали бы точным алгоритмом отождествления некоторой логической нормы именно как «определителя». Но не имеет ли здесь место то смешение, что явно просматривается при внесении в список определителей явных кандидатов в процедуры, что и происходит при введении «логической категории вопрос»? Если, с другой стороны, процедура допускает ее понимание как определителя, то что именно будет означать подобного рода унификация? Если истина и ложь представляют собой образцы явных логических определителей, то допускает ли, например, и то же самое суждение присвоение ему аналогичного же статуса?

Наше понимание мы и построим здесь именно на том, что структура суждения вряд ли позволяет присвоение ей именно статуса определителя. Суждение явно будет выступать в качестве именно некоторого порядкового начала логического отождествления. Если, в таком случае, суждение - это никак не определитель, то от той модели, что понимает его именно процедурным началом, неизбежно следует ожидать ответа на вопрос, представляет ли собой суждение тот порядок представления характеристики соответствия, что и обращается обязательным условием порядка выражения подобной характеристики?

Наш ответ на поставленный выше вопрос - явно отрицательный, источник соответствия это, непременно, казус совпадения наборов признаков сравниваемых объектов, позволяющий констатацию в отношении определенного поступка сравнения наступления такого его исхода, как совпадение. Но, в таком случае, суждение позволяет возложение на него не более чем функции образования фигуры силлогизма, но не осуществления непосредственно акта отождествления. Если далее, в некотором специфическом случае суждение следует видеть именно суждением «метаязыка», то есть той фигурой силлогизма, что обращена уже на условности языка, то, в таком случае, уже непосредственно предмет подобного «языка» будет представлять собой для такого рода суждения нечто стоящее вне его фигуры силлогизма.

Явно просматриваемая за всеми этими оценками норма, предусматривающая отделение фигуры силлогизма от охватываемого подобной фигурой содержания, и обращается аргументом, определяющим необходимость в отделении всех процедурных порядков логики от собственно ее категорий. Процедурные формы логики несомненно нуждаются в их разотождествлении с собственно категориями логики, со всем тем, что собственно и способно выступать в качестве субъектов акта отождествления. Отсюда процедурный инструментарий логики следовало бы, с нашей точки зрения, выделить в особую группу, вполне возможно, логических трансляторов.

Вторым явным следствием из подобного подхода следует понимать практику отнесения к числу категорий логики исключительно самих субъектов акта отождествления: объектов, предикатов, признаков, фигур и топологий, отношений нахождения, специфик, условий и характеристик. Хотя и в смысле именно наполнения экземплярами данный перечень можно понимать и открытым, но в части именно правил его пополнения, скорее всего, он уже обрел свое окончательное определение.

Наш предшествующий вывод указывает именно на то отличающее нас понимание, что логическое построение следует понимать именно комбинацией логических определителей. Но что есть подобные комбинации именно в онтологическом смысле - представляют ли они собой некоторый инструмент познания или неотъемлемы от всякой действительности? С одной стороны, необходимость в них испытывает исключительно познание, с другой стороны, если они предназначены именно для объективного отображения реальности, то фактически будут требовать исключения какой бы то ни было произвольности.

Именно последнее требование и делает логику особой, изымаемой из психологической природы сферой условности, гуссерлевским «не продуктом психологии», что, в качестве некоторой практики нормализации будет представлять собой систему методов наложения определителей. При этом не столь существенно, что именно отождествляет определитель - объект или предикат, сколь важна сама его способность внесения конкретной определенности.

Здесь можно думать и об определенном развитии методов логики, введении того же, к примеру «исчисления переменного предиката», но важно понимать, что развитие подобных методов возможно лишь на условиях отделений процедурных приемов логики и специфики ее определителей.

Если, далее, наше понимание логики утверждает «истину» в качестве некоей отличающей экстремальный случай соответствия характеристики, то по закону обязательности познавательных последствий наше утверждение порождает такое свое следствие, как фактическое введение шкалы степеней соответствия. Подобное понимание и позволяет далее отождествление конкретных отношений или фигур соответствия признаком уровня глубины соответствия, – например, через назначение некоторому соответствию еще и величины меры соответствия.

Если от подобной оценки перейти уже к обобщенной постановке данной проблемы, то она позволит ее следующее определение: следует ли понимать логику не более чем обходящимся минимумом констуитивов дискретно-ограниченным представлением, или следует говорить о возможности ее развития в дисциплину, организованную уже как мерная среда (измерительно открытая среда)?

Или, другими словами, данная проблема будет предполагать и следующее ее выражение: в какой мере логическое представление востребует сложные конфигурации соответствия? То есть нам необходимо понять ту функцию, исполнение которой в человеческом познании именно и возложено на мерные соответствия, как и понять предмет, нуждается ли собственно «уровень соответствия» в придании ему столь тонких дефиниций, как задание в мерных пропорциях?

Непосредственно исполняемую логикой познавательную функцию следует видеть функцией именно некоего абстрактного (теоретического, базисного) представления о правильности, и сама по себе задача обретения правильности никогда практически не представляет собой задачи обретения правильности для сложной зависимости. К исследованию своего рода диверсифицированной правильности наука приступает лишь в случае выработки методов своего рода «обратного» синтеза составных структур из собственно и слагающих подобные структуры элементов. Или, если как бы «развернуть вниз» подобный принцип, то познание обретает способность к вынесению вердикта о «правильности» (тождественности) лишь в силу обретения им представления о реально определяющих совокупный объем определенного образования структурных и систематических спецификах.

И собственно подлежащей верификации в научном познании оказывается именно та часть данных, что рассматривается в качестве потенциально пригодной в качестве используемой «в роли констуитивов», но никак не некие сложные образования. И именно в подобном отношении то наблюдаемое сейчас, следующее в направлении филигранного совершенствования процедур сопоставления развитие логики и оборачивается, в нашем понимании, синтезом некоторого избыточного, реально вряд ли необходимого сложного аппарата.

Неизбежным элементом анализа «предмета логики» следует понимать и оценку потребности познания в предлагаемых ею инструментах. В значительной мере следует признать справедливым замечание о том, что психологические востребования часто вытесняют логику из обыденного мышления, и, фактически, в строгой форме логика применяется лишь там, где вводится особая функция «надзора» за поддержанием логической правильности. Конечно, наиболее характерным примером постоянного контроля логической адекватности выводов следует понимать именно математическое рассуждение.

Итак, теперь нас интересует проблема специфики «использования» логики, возможности вынесения определенных познавательных вердиктов именно на основе логической идентификации. Допустим, что наш анализ подобного предмета вполне удовлетворится такой иллюстрацией, как «логика» взбалмошной барышни, совершающей, как судит о ее поступках обыденное понимание, не находящие оправдания действия.

Но барышня тем именно и особенна, что ее социальное положение не совпадает с социальным положением принимаемого за эталон предусмотрительного обывателя, и непосредственно именно тем, что задача ее поведения совершенно иная, нежели предусматривает подобный господствующий стандарт. Главный предмет, занимающий ум молодой женщины, это привлечение к себе внимания, и здесь главный ориентир отличающего ее подсознания – выбор тех средств, что и позволяют ей выделить себя на фоне окружения. В подобном смысле в определенных условиях алогичное поведение даже способствует достижению подобной цели.

Отсюда следует та любопытная мысль, что логику невозможно понимать тем началом, что и определяет мотивы или основания события либо поступка. Логика как таковая продолжает служить лишь определителем условий, норм и процедур наложения соответствия, а те признаки, на основании которых мы позволяем себе подбирать предметы для определения их соответствия друг другу, связаны с нашими субъективными предпочтениями, в том числе, конечно, и «объективными законами» науки.

Еще одним опровергающим принцип формально-логического монополизма аргументом будет служить именно тезис о принципиальной «неполноте» логического соответствия. То есть, вместо того, чтобы понимать соответствие неким частным выбором отношения соответствия, его предлагают представлять в виде некоего «начала», собственно и обращающегося определением нечто «характеризуемого минимизированной комбинации данных». В подобном смысле приговор суда допускает его понимание не установлением соответствия наказания пониманию преступления, но именно некоторой оптимальной характеристикой собственно события преступления, в отношении которой остается «меньше оснований для обжалования» (для жалоб по частным поводам).

В смысле подобного рода проблемы «неустранимой релятивности» нам, конечно же, следует идти путем разделения конкретно подлежащих «решению суда» задач: с одной стороны, суд выступает и творцом вердикта о судьбе подсудимого, но и, с другой, вершит проверяющее добротность улик судебное следствие. И «основания для обжалования» в нас появляются в отношении обоих деяний суда, – как вердикта, так и принятия им улик в качестве доказательства. И, далее, в обоих случаях суд совершает действие «принятия чего-либо», либо – приобщения найденных материалов к числу улик, либо – признания за доказательным материалом полноты и достаточности, как и – подведения материала судебного следствия под то или другое положение кодекса.

Отсюда и каждая из числа предлагаемых судом квалификаций будет представлять собой особое, ни в коем случае не пересекающееся с другим, основание для обжалования. И потому, именно с логических позиций обжалование решения суда не будет представлять собой обжалования подобного «решения в совокупности», но останется именно опротестованием неких конкретных содержащихся в решении суда отдельных заключений.

Или, иначе, представление, собственно и показывающее решение суда именно в качестве не дифференцируемого простого единства мы предлагаем понимать именно иллюзорным, или, точнее, нарушающим правила установления логического соответствия. Та же интерпретация, что и будет признавать за решением суда статус «простого единства» будет явно предполагать ее отнесение к особого рода смешениям - объединению условий и одновременно вытекающих из подобных условий проекций.

В таком случае проделанный здесь анализ и позволит тот вывод, что опыт введения в логику ее «внутренней» категории рациональности, а, следовательно, и релятивности, определенно следует понимать неудачным. Подобную попытку и следует видеть строящейся именно на том, что нечто сложное, в отношении которого соответствия определяются именно для составляющих его простых, искусственно переводится в статус «простого». Это еще раз подтверждает наш вывод, что собственно логика и начинается именно там, где мы приходим к заключению, что предметом нашего сопоставления становятся некие «две сравниваемые простоты».

Однако и логику невозможно понимать единственно известной познанию практикой воспроизведения фигуры того или иного соизмерения. Для познания ее явным заместителем оказывается такая функция, как «оценка», фактически объединяющая собой понимание неким планирующим поступок оператором присущих ему возможностей как действия, так и интерпретации, причем именно такая, где он позволяет себе распространять на некоторые обстоятельства и свое практически субъективно-проективное отношение. Каким именно можно было бы увидеть подобного рода «вольное» построение соизмерения в смысле именно его логического понимания?

Ответить на подобный вопрос нам позволит именно понимание специфики собственно акта вынесения оценки. Тогда собственно обретение подобного понимания следует признать возможным лишь на основании того, какие именно специфики или условности допускают их использование с той целью, чтобы, представляя собой используемый в сличении эталон, они позволяли бы вынесение некоторой важной в смысле поиска определенных решений оценки. Естественно, что здесь и наступает черед употребления определенных прототипов или шаблонов, способных свидетельствовать определенное сродство сличаемого с избранным вариантом шаблона.

Отсюда в смысле соотнесения с шаблоном сопоставление и находит применение именно в качестве процедуры верификации определенной фиксируемой оператором познания выборки. Именно поэтому и признак сопоставимость будет исполнять не просто функцию «внешнего» сопоставления, но еще и весьма важную функцию логического контроля логики же собственно составляющих непосредственно деятельность оценки актов. Если, в частности, выносящий оценку будет позволять себе и критическое отношение к собственно самой оценке, то он явно вынужден будет понять ее и производной же собственной осведомленности, то есть, в конечном счете, производной своих возможностей указания нужных признаков и непосредственно шаблонов, и непосредственно оцениваемых предметов. Именно благодаря этому и собственно оценка позволит ее обращение условием именно внешней комбинации, той, в которую и будет заключен определенный объем элементарных логических соотнесений.

Подводя тогда уже общий итог проделанному здесь анализу предмета зависимости логического соотнесения от используемых предикатов, мы выскажем точку зрения, что местоположением подобной зависимости следует понимать именно уровень (локус) именно той специфической комбинации, что непосредственно и обеспечивает фиксацию логического соотнесения. Какими бы «новыми категориями» мы насильственно не пытались дополнить комплекс логического аппарата, мы всегда приходили здесь к тому, что подобные «дополнительные» порядки непременно оказываются порядками собственно реализуемой структурности, разделяемыми на множество субъектов простого логического соотнесения.

Именно поэтому логика для нас как была, так и продолжает оставаться предметом, непосредственно определяющим порядок одного лишь элементарного действия установления соответствия двух простых сущностей, выраженными исключительно лишь их наборами признаков. Во всяком случае, любую попытку введения в логику новой формы неразложимого соответствия следует проверять на предмет возможности разложения на элементарные акты вынесения заключений о соответствии. Только в том случае, если мы убедимся в появлении здесь такого ранее неизвестного нам варианта установления соответствия, в котором и обнаружится невозможность какой-либо редукции к элементарно простым операциям выделения соответствия, мы можем говорить, что нами найдена и новая форма логики.

Данный предложенный нами в завершение вывод мы и хотели бы преподнести как своего рода «подарок» сторонникам метода диалектической логики, полагающим, что именно им удалось-таки найти новую «волшебную палочку», обеспечивающую решение любых появляющихся проблем познания.

09.2004 - 03.2013 г.