Конечно, тема настоящего эссе не исключает и некоей «странности» - это попытка доказательства идеи неправомерности доверия всякому напрямую выражающему свое расположение. А если пониманию данного предмета придать более точное выражение, то речь о том, что литературное творчество нередко отличает явная поспешность, исходящая от принятия на себя обязанности морализаторства и передачи опыта социального общежития, за чем в наиболее типичном случае вряд ли дано следовать качеству знания экспертного уровня. Или - мы намерены исследовать такую любопытную реальность как склонность писательства, не осознающего себя ангажированным и ограниченным в самом опыте носителя понимания, видеть за своими оценками непременно качества универсальности и вседостаточности, которым, конечно же, вряд ли всякий раз доводится отличать подобные представления. Само собой такое отношение - явно по большей мере «апломб» - и подобает расценивать как обскурантизм писательства - ту характерную приверженность практике навязывания оценок, что предполагают вынесение лишь на основании авторитарного подкрепления, но никоим образом не обретения из критического отношения судящего к достаточности заявляемой им оценки.

Философский аспект предлагаемого ниже анализа - тот существенный момент, что субъекта, лишенного способности осознания себя как когнитивного оператора, тем не менее, отличает стремление к позиционированию себя как источника той «правды», что, практически следуя лишь из его личного опыта, и предполагает у него перенесение на опыт в «широком понимании».

Огл. В чем интенция осознания не повторяет порождающую познание?

Однако предварить выдвижение нами той «формулы обвинения», что мы адресуем писательству, равно полезно и углублению в предмет, что именно дано означать различию двух близких типов интенции - когнитивной или «интенции познания» и интенции, мотивирующей «прямую» оценку (интенции осознания). Вполне возможно, что связывающий эти две данные формы комплекс отношений «различия и подобия» - это и некий собирательный образ «различия правды и знания», а равно, - различия не позволяющих их смешения наивной и изощренной форм опыта, а, помимо того, различия и между поспешностью и скептической взвешенностью оценки. Другое дело, что, быть может, природе такого различия дано носить специфику и несколько более широкой характеристики, нежели, скажем, простое «детальное» разотождествление правды и знания или - когнитивная интенция непременно столь изощренна, что ее не доводится повторить и тем любым иным вариантам задания интенции, что не носят характера «когнитивных». В таком случае, в чем именно и дано состоять своего рода «секрету» когнитивной интенции?

Возможно, поиск ответа на этот вопрос и подобает начать с формулировки «принципа когнитивной интенции». Как таковой природой когнитивной интенции любым образом правомерно признание и нечто развития идеи гипотезы - предположения о существовании некоего отношения или связи, адресованного некоему массиву средств или способов тестирования такого рода «вольного» допущения. Здесь, если речи дано идти о «гипотезе», то гипотеза - ни в коем случае не суждение, ограниченное рамками формулировки тезиса, но любым образом некое сложное и комплексное предположение о возможности введения некоего отождествления, непременно реализуемого и на некоем множестве «эмпирического содержания». Хотя гипотезе и дано носить характер «не более чем предположения», но ей равно дано предполагать и некий потенциал скепсиса в отношении «себя как предположения», тем самым - открывая перспективу как ее утверждения на некоем множестве явлений, так и «раскрывая двери» перед возможной критикой в ее возможном значении некоей констатации. Гипотеза в любом случае такова, что не просто предполагает формулировку «как утверждения», но - допускает осознание равно как нечто достаточное, чтобы «подвергнуться испытанию» и собственно в качестве утверждения, уже заведомо определяя, что это тестирование и будет адресовано наличествующему в гипотезе предположению тогда уже в силу его следования из некоего набора оснований. Гипотезе даже всего лишь в значении не более чем «заявленного» набора утверждений и то в известном смысле дано «призывать определиться» равно и со способом закрепления достаточности предполагаемого ею тезиса, как и со способом направления в ее адрес и неких опровергающих допущений.

Отсюда гипотезе и не доводится ожидать понимания в значении не более чем утверждения или - равно же, как структуре нечто «прямой» семантики, но ей непременно дано предполагать осознание и как нечто «действенному началу» или нечто тому, что в качестве ожидаемых последствий прямо предполагает некую когнитивную активность. Гипотезе дано предполагать не только то, чем ей дано обращаться как «предмету признания», но равно и то, в чем ей доводится предстать то и как «востребованной сомнением». И если «когнитивная интенция» и есть интенция порождения гипотезы, то, в таком случае, она и не иначе, как интенция, порождающая определенность с тем, чтобы, пусть даже посредством опровержения такой определенности, предполагалась бы и следующая ситуация равно порождения и большей определенности. Когнитивная интенция, помимо того, она же в любом случае и стремление к побуждению некоего «очередного шага» в непрерывном развертывании познания, с тем, чтобы этот шаг не только разрешал некую неопределенность, но и самим подобным разрешением готовил почву для совершения следующего шага в таком «непрерывном развертывании» познания.

Некоей иной интенцией, равно наделенной характерно иной природой, нежели чем когнитивная интенция и дано предстать интенции достижения «просто определенности». Такой интенции дано означать устремление к обретению такого сорта определенности, чему непременно дано обнаружить и специфику замкнутой в себя «как определенность». В части же такого рода формы определенности тогда уже прямо исключено становление и тех ситуаций, когда некоему допущению и дано носить специфику «развилки», как для подобной определенности фактически невозможно и ее сведение к некоей вероятной фрагментации равно и в виде комплекса неких частных положений. То есть такой определенности и в самом своем утверждении уже дано заявлять специфику и «непременно финальной», не знающей никакого «поля посылок» и равно не предполагающей и той или иной аксиологической «релятивности». Отсюда такого рода определенности и дано представать равно и как своего рода «дарованной» определенности, когда ни объем побуждений, ни объем спекулятивных возможностей «дарующего» подобную определенность уже не позволяют и какой-либо возможности переустройства такой определенности посредством некоей спекуляции или ее дополнения некими «расширениями». То есть - такая определенность и есть не иначе, как такого рода форма становления представления, чему уже не дано знать и какой-либо возможности расследования, а потому и позволять внесение лишь на правах обладающей спецификой «безусловного» подтверждения. Такого рода «просто определенность» и подобает мыслить равно результатом и нечто ее обретения тогда и в контуре достаточности единичного высказывания, но никак не в качестве определенности погружения в практически не предполагающее завершения развитие некоего представления познания.

Огл. Ментальность литератора: интенция «приоритета высказывания»

Литератору, если и понимать его лицом, сугубо занятым «литературной» деятельностью, равно дано представлять собой личность, наделенную в силу как такового занятия и специфической психологией, или, точнее - характерно особенным коммуникативным поведением. Специфика литератора - та несколько странная с точки зрения более привычной практики познания склонность к накоплению «в себе» множества разрозненных представлений, что концентрируются в его сознании по мере «продвижения» по стремнине несущего его жизненного «потока». Отсюда как бы «основной» интенцией литератора и правомерно признание манеры «излияния накопленного», стремления к выводу в канал коммуникации фрагментов впечатлений, полученных из нахождения в «потоке жизни», сбрасываемых посредством комбинации как такового «множества впечатлений». Потому впечатления, образующие такого рода «поток» и подобает расценивать как некие «не обустроенные в классификационном отношении», хотя в точном значении этого слова это и не вполне так. Тем не менее, этим впечатлениям дано предполагать и то характерное обустройство, как упорядочение по силе и предмету впечатлений, но одновременно не предполагать обустройства и с позиций некоей возможной систематики. Качество героя некоего рассказа умело играть в шахматы и обладать искусством ведения интриги - что, по существу, часто представляет собой ту же самую способность, это для рассказа нередко и два разных элемента фактуры. Рассказ и есть не иначе, как обобщение впечатлений в значении осознанных «как впечатления», когда такие впечатления на полотне рассказа и не предполагают представления в значении качеств, объединяемых спецификой происхождения, поскольку и берутся как извлеченные из потока впечатлений, но не как раскрытые посредством проведения некоего анализа.

Тогда сами по себе подобного рода особенности и подобает понимать очевидными причинами построения литератором его коммуникации то непременно как «потока высказываний», как нескончаемой вереницы представления фактов, но не как последовательности анализа тех связей, что и предполагают проявление между такого рода фактами. В подобном отношении равно любопытна возможность оценки то и пренебрежительного отношения представителей высокой литературы к жанру детектива. В смысле «высокой» литературы детективу и дано носить специфику как бы «ущербной» формы тогда лишь в силу той присущей ему природы, что детектив, хотя и продолжая оперировать данными «в формате» факта, все же обращается к установлению связей между фактами, что и насыщают его повествование то и равно, как поток высказывания. Детектив, пусть и в примитивной форме, но предполагает и некий анализ, тем нарушая и как таковую «презумпцию» литературы - позволять построение лишь в форме потока высказывания, непременно предлагающего лишь приведение «фактов и не иначе, как фактов».

Так, литератора дано отличать качеству и такого рода творца, кому не характерно разложение факта на «элементы факта», и которому ничто так не присуще, как изложение множественно концентрирующихся фактов, где факт, если уж допускает разложение на «элементы факта», то это разложение и затрагивает лишь связи такого факта с иными фактами. Литератор как бы изменяет самому себе, если в определенном (даже сугубо относительном) смысле предпочитает анализ «представлению» фактов; в подобном отношении, например, понятно, почему психологическую литературу критика и выделяет из литературы вообще как «интеллектуальную» - все же ей дано предполагать и попытку анализа, в частности - характера мотивации. Но если литератору дано тогда и строго выдерживать его роль литератора «мейнстрима», то он допускает для себя лишь единственный способ «раскрытия» факта - сопряжение со сторонним фактом, то есть раскрытие не посредством анализа содержимого факта, но посредством «дополнения» факта.

Хотя литературе и доводится сохранять за собой условный смысл «анализа фактов», но как таковые формы подобного анализа и есть не иначе, как пополнение исходного множества фактов некими включаемыми в него «новыми» фактами, что и выстраивает такое множество в сознании писателя то непременно же, как нечто интенцию высказывания. То есть - писателю и дано сознавать непонятность или невозможность объяснения факта то непременно же посредством картины недостаточного сопряжения данного факта с теми другими фактами, что, как он склонен понимать, и предполагают отображение в такого рода связи. А тогда, уходя от порождения некоего внутреннего конфликта, писатель и настраивает себя на исполнение функции репрезентации неких значимых фактов то непременно посредством поясняющих фактов, в виде чего и реализует доступную ему способность осознания, собственно и обустроенную как функция «погружения» в действительность.

Огл. «Литература» в ее предельной «универсальной» обобщенности

Хотя сферой приложения понятия «литература» нам главным образом дано видеть сюжетно-повествовательный рассказ, данному положению все же не дано означать, что метод «объяснения фактов посредством расширения круга фактов» подобает понимать специфически характерным не иначе, как только лишь подобного рода «манере повествования». Особая форма «литературная манера» равно допускает распространение и за пределы жанра повествовательного рассказа, находя применение в любой из областей, что так или иначе, но предполагают отказ от использования вычислительно-алгебраической рационализации инструментария познания. Круг таких форм характерно широк, охватывая множество направлений познания от философии до медицины, и там, где позволено описательное представление, там открывается возможность и подобного рода «соединения фактов», в частности, в виде дополнения картины диагноза равно же описанием синдромов и жалоб.

Итак, не обязательно лишь для рассказа, что и повествует о таких фигурантах как персоналии, но - равно и для рассказа, излагающего факты или познавательные категории - и для него не исключено объяснение представляемого множества фактов показом их сочетания и с некими иными фактами. Равно и философу при выделении одного рода фактов доступно их совмещение с некими иными фактами, «налагающимися» или «перемежающимися» с первыми. Подобную практику в самой философии даже более правомерно расценивать и равно же не в значении локальной, но куда скорее - и характерно повсеместной, как некий прием предполагающий скорее порядок «изложения» точки зрения, чем применение рекомендуемых метода или понимания равно и для решения задачи. Тогда в силу следования такого рода манере философствования философскому мышлению и дано явить его обращение практикой подбора коллекций тех «философски существенных» фактов, что допускают изложение в правах и нечто «достаточных» свидетельств, что прямо позволяют образование и такого плана аргументации, что непременно составляет собой ссылку и на нечто картину «реального» положения.

Отсюда форму рассказа, но в этом случае явно «не просто» рассказа и подобает расценивать как восходящую к нечто особенной «идеологии рассказа» или, иначе, ее можно видеть и такого рода концептуальной формой, что на деле фактически отрицает как таковую возможность предметной редукции описываемого предмета. Более того, такого рода «идеология мышления» - никоим образом не особенность одной лишь художественной прозы, для которой, во всяком случае, она заключает собой и нечто «основную практику», но она - равно и способ высказывания, возможный и для любого «описательно ориентированного» порядка представления результатов познания. Здесь, хотя нашему рассуждению и дано предполагать своим адресатом лишь непременно литературу, нам не избежать осознания и того обстоятельства, что литературе как своего рода источнику притяжения дано формировать и в известном отношении «эталон» нечто чуждающейся аналитичности манеры, чему склонны следовать и ряд возможных форм повествовательно оформляемого знания.

Отсюда как бы «констуитивным началом» литературы и правомерно признание той нормализующей ее семантику «идеологемы», что и провозглашает примат нечто некритически «утвердительного» способа фиксации существа нечто подлежащего обращению предметом высказывания. В этом случае следованию подобной установке и дано обращать любое «высказывание», обретаемое в деятельности повествовательно ориентированного описания равно и нечто «конечно-однозначным» свидетельством реальности, то есть непременно таким, что категорически не предполагает ни рефлексивного, ни аналитического повторного осознания. Само собой такое странного свойства «правдолюбие» литературы и позволяет ее обращение инструментом равно и своего рода «декларирования» нечто «фигуры осознания» действительности.

Огл. Различение факта не более чем «в качестве факта»

Наконец наш анализ можно признать наработавшим и некий потребный инструментарий, а потому допускающим продолжение теперь и в форме исследования предмета уже нечто в известном отношении «аналитики» столь органичной для литературного творчества. В частности, здесь подобает обратиться к рассмотрению того столь любопытного порядка построения, когда на взгляд пишущего «факт» допускает его осознание «только как факт» вне учета и такой особенности как «место факта» относительно действительности в целом. Для большей части пишущих реальность единственно и допускает ее представление то непременно «посредством фактов» притом, в том числе, и такого рода фактов индивидуальной психологии, что определенно «разведены» с той непременной компонентой индивидуальной психологии, что в основном своем содержании и есть последствие среды порождения. Реалии такого рода неспособности к соизмерению фактов теперь мы рискнем рассмотреть посредством исследования и некоего карикатурного примера.

В наше время не только благодаря чтению художественной литературы, но и благодаря погруженности в созданный медиа информационный фон незаинтересованному наблюдателю все чаще и доводится заключать, что авторы подобных «шедевров» рассматривают различного рода социальные явления как бы «из окна собственной кухни». Такие авторы, используя не более чем доступный их сознанию объем опыта, и полагают для себя возможным проецирование сложности структуры практически их собственной деятельности теперь и на специфические особенности различного рода социальных событий, проблем научного познания, технических новшеств и т.п. В результате же дано открываться и прелюбопытной картине событийного полотна действительности как бы образованного ячейками подобного рода «простых актов», в отношении которых фактически исключена и их частная и уникальная специфичность, что и происходит на условии допущения лишь некоей, но, как правило, явно и тривиальной универсальности.

В карикатурной форме мы и позволим себе обозначение данного явления как склонность современного писателя к назначению деревенской кухарки на должность повара ресторана высокой кухни. В понимании писателя занять место повара ресторана высокой кухни и возможно для любого хоть как-то способного к стряпне, то есть в роли способного удовлетворить различающего множество нюансов вкуса и аромата гурмана он и позволяет себе видеть практически каждого, способного управится с примитивной «готовкой». Отсюда доморощенным и упрощенным приемам ведения некоей деятельности такому пишущему и дано видеться как не исключающие и их повсеместной пригодности, то есть - не иначе, как предполагающие специфику универсальности и достаточности, например, зная возможность применения то и в любой области социальной деятельности. Вслед подобного рода решению любой проблемы, предлагаемому такого рода пишущим, ему равно дано ограничиться выбором и некоей рекомендации, равно восходящей к нечто же знакомой ему коллекции «простых рецептов».

В частности, простому распространенному в наше время пишущему, хотя фактически и уподобляющемуся в этом именитому Л.Н. Толстому, те же решения социальных проблем равно же видятся и состоящими не иначе, как в «смене лица», хотя, возможно, генезис некоей социальной ситуации и определяет далеко не только выражающее ее «лицо». Или, если и правомерна такая оценка, то и само понимание социальной действительности таким пишущим - скорее это нечто олицетворение, но не институциональная организация, а потому такая действительность непременно и персонифицирована и реализуема посредством искусства поступка, допуская ее порождение не иначе, как «всего лишь» индивидуальной психологией. То есть - такого рода «обскурантизму» пишущего и дано исходить из присущего ему видения факта не более чем «обособленным в предъявлении в качестве факта», когда некое «лицо» и обращается единственным знаком события вне того, что оно «в значении лица» и представляет собой комплекс последствий влияния социального окружения. В итоге и как таковая история обретает при этом и облик игры неких оторванных от порождающей их среды психологических «личин», а оттого - и уникальность собственно в том, что и сам собой порядок ее порождения - он равно порядок и «порождения уникальности». Кроме того, и самой уникальности здесь доводится пребывать под влиянием принципа, что можно обозначить как «шаблон уникальности»; уникален в таком случае лишь непременно тот фигурант подобных историй, что и допускает его представление тогда же и как «шаблонно уникальный».

Огл. «Поиск простых формул» … не знающий простоты

Иную характерную черту писателя и дано составить тяготению к употреблению нечто «универсальных простых» норм, чьи очевидные примеры - те же категории «зла», «честности» или «искренности». Положим, что в мышлении пишущего или, пусть, положим, лишь в его показном мышлении, быть может, равно и вне зависимости от реальной необходимости в как таковой «искренности», и самому качеству «искренности» непременно дано обнаружить специфику непреложной позитивности. Хотя не все так однозначно, и иной раз и пристрастию к явным «порокам» дано нести и свой позитивный смысл, причем иногда и не только в снятии стресса, но - и в как таковой функции формирования сообщества. Для писателя же и картине конфликта «добра и зла», видимой им лишь в «простейшей» модальности непременно доводится обретать и форму характерно выраженного противостояния вне всяческой «диалектики», когда, быть может, «зло», проявленное в отношении одного, и обращалось бы творческим и побуждающим посылом по отношению другого. Или, на чем и подобает заострить внимание, пишущим, как правило, уже ничто так не свойственно, как тяга к использованию схем, собственно и выделяющих некое универсальное простое побуждение, непременно замещающее собой и любую иную «природу инициативы». Писателю как бы не дано предполагать такой реалии как «позитивный результат враждебного воздействия», но - равно ограничиваться и некими формами «допустимой» правильности, что в своей продуктивности непременно предполагают признание и неизменно в значении начал правильного положения вещей, как равно источника и правильных последствий.

По нашему предположению, одним из наиболее ярких проявлений такого рода «лукавства писателя», всегда и всюду следующего ориентиру в образе «простого» начала, и правомерно признание идеи «борьбы с коррупцией». Более того, современная концепция «борьбы с коррупцией» явно не оригинальна, представляя собой повторение равно и гремевшей в 1920-х годах кампании «борьбы с бюрократизмом». Тогда каким же образом писательству и дано искажать социальную действительность, толкуя характеристику «коррупции» как нечто важнейший фактор, что претендует на положение «определяющего начала» социальной действительности?

Узости подобного понимания непременно дано вытекать из правомерности принципа, что социальное управление непременно подобает расценивать как порядок администрирования, покоящийся не иначе как на следовании неким регламентам. Конкретная операция в сфере административного управления - любым образом это и нечто «развернутое» действие, совершаемое в рамках следования тем или иным правилам, предписывающим исполнителю данной операции выполнение некоего комплекса актов. В том числе элементом такого комплекса актов дано предстать и тому же предоставлению потребителю нечто «административной услуги»; и здесь равно возможно сравнение то и регламентов административной деятельности, скажем, равно и с регламентами управления публичными компаниями в обществах развитого капитализма. Такое сравнение и позволяет обнаружить, что в этом случае как таковой ограниченности регламентов дано исключать и самоё возможность получения неких столь желаемых результатов, которые, однако, превосходно достижимы тогда и при усовершенствовании как таковых регламентов.

Но для понимания писателя - теперь нам пора и подытожить рассмотренный выше пример, - социальной действительности доводится заключать собой вовсе не комплексную «форму» социального явления, но - содержать лишь нечто «основное зло» или «основное добро», что и допускают оценку равно как нечто «магический символ» неких характерно востребованных обстоятельств. Отсюда пишущему непременно и присуще мыслить категориями своего рода «потребности» в выделении того или иного «знака», или - и необходимости в исключении стоящего на пути «зла», либо - осведомлении человечества и о некоей идее «добра», без чего пишущий не в состоянии мыслить и само дальнейшее существование общества. Подобные практики и порождают проблему, из чего именно и дано исходить пониманию, когда лишь непременно возможности исключения некоего «категорически значимого» фактора дано составлять собой возможность и совершения «шага вперед», идее чего дано быть и едва ли не обязательным элементом сознания чуть ли не всякого пишущего.

Огл. Непреходящее начало «психологизма»

С одной стороны, составляющую психологизма все же подлежит рассматривать как некое «естественное начало» литературы, поскольку и сам по себе предмет литературы - не иначе, как написание психологических «портретов» или психологических «отражений» неких происходящих событий. С другой стороны, как таковое подобное «начало» и уместно лишь при условии, если ему не дано порождать и какого-либо расширенного толкования: события находят их отражение сквозь призму психологии индивида, но и подобному порядку «построения картины» не дано изменять и характерной природы отображаемых событий. Хотя в теории подобной концепции и дано «вполне состояться», на практике делу дано обстоять уже далеко «не просто» - и для большинства пишущих событиям не просто доводится «смотреться» сквозь призму индивидуальной психологии, но и «протекать» именно так, как требует и нечто особенная «манера» психологического подхода. Согласно такому подходу части факторов и ряду других условий не дано предполагать формирования то и как нечто «порождениям особенной природы», но, взамен, равно обретать и вид, что их предназначение и ограничено лишь службой в роли раздражителей равно и нечто индивидуальной психологической заданности. Отсюда на полотне повествования картине действительности и дано распрощаться с обликом картины некоей формы социальной реальности, и обращаться картиной и нечто же вечно ущемленной или, напротив, непременно «форсированной» индивидуальной психологии.

Всему этому и дано придавать литературе и такую специфику как категорическое непризнание столкновения стратегий, компетенций либо укладов, проистекающего из той или иной социальной традиции. Такого рода спецификам и дано предполагать их замещение в повествовании равно и на характерную картину «индивидуального конфликта». Личности в подобном изображении и не дано представать в значении тех же прямо порождаемых сознанием индивида экзистенциальных претензий, но непременно обнаруживать и свойство выявления «черт характера» - злого, назойливого, грубого или нежного, глупого или пронырливого и т.п. Самому психологизму литературы и дано определять воцарение в повествовании идеи реальности одноуровневого схематизма, или, как привычно описывает литературная критика, познания или представления «о человеке». Так или иначе, но такого рода иллюзорности равно дано разрушать и идею культуры как идею некоей культурной функциональности, порождая и своего рода «композиции пейзажа», непременно грубые тогда уже в части той должной детализации, где на фоне своего рода «туманного» пространства дано действовать и сходным друг с другом «фигурам героев».

Обскурантизму писательства здесь фактически и дано проявляться в как таковой неспособности оценки социальной действительности равно и в значении и нечто же «культурного явления». Отсюда литературе и дано редуцировать картину мира не иначе, как к той же среде и своего рода «неизменной» индивидуальной психологии (скорее всего, идентичной психологии наделенного уровнем «общей грамотности» горожанина), чему дано претерпевать и трансформацию в «универсальный» стереотип, объединяющий собой равно и все возможные формы мотивации.

Огл. Неустранимая «навязчивость» присущего драматизма

Литература равно не отказывает себе и в той любопытной склонности, чем и обращается ее отрицание банальных или эмоционально нейтральных коллизий, откуда любой разновидности эпоса уже непременно дано представать и в форме «драматического разворота» событий. Литература как бы «отказывает себе» в самой возможности описания чего-либо в категориях рутинной, раздражающей своей банальностью или по своей природе монотонной деятельности, непременно предпочитая наполнение размеренности событий то и всплесками эмоциональных проявлений. Равно литература странным образом склонна к признанию несуществующими и таких видов становления как накопительное, подготовленное или наступающее естественным порядком, поскольку ей непременно дано тяготеть к выявлению нечто ключа, «аттрактора», момента кульминации - любого принимающего на себя «всю тяжесть» резкого поворота в развитии событий. Отсюда для литературы событию и не дано существовать в том «статусе рутины», где кто-либо обретает возможность «распустить хвост», а кто-либо - то только его «поджимать», поскольку событие в ее понимании - оно непременно и «не рутинное» в том, что кого-либо здесь дано ожидать доли тогда уже и «жертвы» развития событий.

Более того, литературе свойственно делать вид, что она как бы «совершенно чужда» и проблематике кооперации в формах взаимодействия, партнерства или сотрудничества, но, напротив, ей и дано повествовать лишь о герое, кого непременно отличает и «нахождение в конфликте». Так, литературе вряд ли дано опускаться до описания коммерческих ухищрений - манипуляций со скидками или стимулирования продаж, часто принимающих облик и юридически «не вполне чистых» приемов ведения бизнеса. Литературе как бы дано следовать лишь тому «внутреннему ощущению», что ее тему ну совершенно не следует составлять равно и предмету тривиального «соблазна», хотя как социальное явление такой соблазн настолько сродни человечеству, что не исчезнет и до момента «прихода коммунизма». Здесь литературе как бы «заведомо» доводится закрыть для себя и всякую перспективу оценки возможностей, чему дано означать и отождествление ее различным фигурантам то и своего рода «среднего уровня» присущих им способностей. В литературе не возможностям дано ожидать их раскрытия во взаимодействии, но как таковому взаимодействию дано обряжать деятеля объемом возможностей; для литературы также невозможен конфликт и как акт заведомого сохранения «чести мундира» со вполне предполагаемым исходом не в пользу одного из участников. Литература, как бы «не предполагая» для своего героя равно и присущей ему возможности «обретения амплуа», тем и наделяет посредственность или культурную ограниченность равно и качествами вполне достойного для «восхождения на пьедестал».

То есть - драматизму дано «наполнять» литературу уже вовсе не потому, что он сам собой реален, но потому, что ему здесь искусственно дано обрести и права «проявления внезапности». В понимании литературы мир непременно разрознен, поскольку при ином положении вещей ей и не остается иного выхода, кроме «лишения себя сюжета», и в подобном разрозненном мире созданных ее воображением «братьев-фигурантов» и происходит рождение излюбленного литературой драматизма. Или - миру для литературы потому и дано видится «не шаблонным», что ей нарочито дано обращать «шаблонным» то и сопровождающий мир фон; литературе уже заведомо не дано предполагать суждения о событии исходя из предопределяющих его условий, но - допускать лишь возможность фиксации события не иначе, как в контуре «течения событий». То есть, установка литературы на драматизм по существу и есть нечто столь характерное ее практике проявление функционального агностицизма, собственно и позволяющее порождение необычного потому, что как таковые средства порождения нарочито и предполагают их обращение «обычными». Потому для литературы миру и не дано знать становления «в реальности неощутимого», например, наиболее важного из такого «неощутимого» - права, но - ему всегда дано приходить в «реальности феноменального», что и обращает личность стороной конфликта, придавая ей формы, фактически и заданные не более чем одной из характерных для нее особенностей, а именно - телесностью.

Огл. Научная фантастика - разновидность грез гимназиста-отличника

Жанру литературы научная фантастика присуще питаться равно и соками столь характерной ему «сверхидеи» - мысли, допускающей, что техницизму вполне по силам подчинение себе игры страстей, чему когда-либо и дано исключить для такой «игры» то и само ее качество самостоятельного начала. Скорее всего, писателя-фантаста 1960-х годов и подобает расценивать как не допускающего такое развитие событий, когда новым возможностям, расширяющим и само содержание среды человеческого бытия, будет дано обратиться в пленников маркетинговой манипуляции, по типу известного ныне «процессора, ориентированного на потребности геймера». «Научную» фантастику отчего-то отличает восприятие мира и в некоей обратной проекции, где невозможен адресованный «геймеру» процессор, но реален предмет как некий «идол» техницизма, вокруг которого, если и возможна такая оценка, и «вытанцовывает» ритуальные танцы некое социальное окружение. То есть - писатель-фантаст - он и не иначе, как такого рода носитель характерной психологии, кто непременно предполагает то и лишь то «правильное направление» социального развития, где техницизм всегда лишь вытесняет социальное, собственно и придавая своему распорядителю прерогативы социальной доминанты.

Элемент «обскурантизма», явно не чуждый видению писателя-фантаста и подобает соотносить не иначе, как с тем обеднением пространства стратегий поведения, что все же предполагают и несколько большее разнообразие вариантов, нежели доступно воображению писателя. Автор научно-фантастических книг явно не ведает различия в том, что «стратегия создания», стратегия получения новой реальности, - все же это нечто специфическое притом, что «стратегия обладания», стратегия использования употребляемого предмета - равно и характерно иная разновидность стратегии. Здесь как таковая возможность «привязки» индивида к нечто обеспечивающей его существование функциональности - это и нечто иная форма деятельности, нежели чем создание или воспроизводство такого рода инструментария. Пока для индивида возможен доступ в мир то и как в некое «множество ниш», где для него и открывается возможность равно обретаться и в изоляции пусть и от внешнего совершенства, такому внешнему совершенству в понимании индивида равно же дано быть и «не более чем ничем». Покорению космоса никак не отменить того, что кому-либо дано испытывать и наслаждение от возделывания малюсенького огородика. А на подобном фоне научная фантастика и понимает уместным следование посылу, что покорение космоса - оно и любым образом нечто «универсальная доминанта».

Как таковые настоящие соображения и позволяют оценку, что, как правило, в глазах писателя-фантаста техногенному почему-то и дано следовать лишь его «собственному» закону, когда социальное и не иначе, как утрачивает и «всякий закон». Напрасны, например, сетования А. и Б. Стругацких на профанацию науки - социальные обстоятельства данной сферы социальной активности таковы, что в ее отношении такое неприятное явление, как профанация фактически неизбежно, вопрос лишь исключительно в масштабах. Техницизму, стоит лишь заявить о себе различным носителям социальной активности, способным к овладению таким техницизмом, и выпадает судьба обращения предметом специфической конкуренции овладения, «гонки массы залпа и крейсерской скорости». Лишь стоит техницизму оказаться «мячом» в специфической социальной игре, как в собственно качестве техницизма он и утрачивает присущий ему прямой смысл, а обретает - смысл предмета, на отъем которого из обладания соперника и направлена деятельность возможных сторон социальной конкуренции. И в этом отношении техницизму «как техницизму» и не открывается перспективы выхода за пределы той же «разменной монеты» социальной реальности, той условно находящейся в положении «вторичной» составляющей, чей объективный статус в подобном качестве никоим образом и не желают признать писатели, работающие в жанре «научной фантастики».

Огл. Заключение

Если, положим, литературе и дано обнаружить специфику элементарно «ошибочной», то такому положению вряд ли дано представлять собой и сколько-нибудь существенный источник особенного интереса. Напротив, своего рода «источником опасности» литературы и правомерно признание присущей ей «убедительности», способности внушения непомерно упрощаемой картины, что определенно пренебрегает глубинной причинностью и потому и внушает иллюзию, что подобная причинность «родилась сейчас», и не настолько уж и сложны те бесхитростные действия, что достаточны и для достижения желаемого «перелома». Не иначе, как в наличии такого рода способности вознаграждения соблазном «простоты» действительности и подобает предполагать основную опасность «обскурантизма» писательства.

07.2011 - 12.2021 г.

Литература

1. Смит, Б., Против скатывания прогресса онтологии в идиосинкразию, 2006.
2. Шухов, А., Фикция позитивной интенции, 2008.
3. Фрумкин, К., Кризис художественной литературы с точки зрения ее социальных функций , 2007.
4. Шухов, А., Сделавшись генсеком … (политик меж двух берегов: сферой публичной политики и сферой принятия решений), 2006.