Настоящий анализ и следует начать указанием на распространенное представление, что и определяет сознание как бы «глубоко интимным», иначе - глубоко индивидуальным и недоступным систематическому исследованию. Тогда идею настоящего анализа и составит собой оценка, что всего лишь обобщения и систематической редукции проявлений, позволяющих отождествление в качестве форм функциональности сознания, уже достаточно для создания столь насыщенной картины явления «сознания», что она и закроет едва ли не любую потребность в эмпирическом представлении сознания. Результаты тривиальных наблюдений, если и выполнять такое наблюдение с необходимой тщательностью, непременно и приводят к образованию комплекса представлений о называемом именем «сознания» функционале человеческой психики, что и позволяет отождествление такого функционала едва ли не посредством предельно возможного объема отличающей его специфики.

Однако исходной точкой рассмотрения предмета условно «тривиальных» способов идентификации, собственно и позволяющих определение особого порядка организации психики, известного под именем «сознание» мы и определим постановку проблемы места исследований проблематики «сознания» по отношению системы знания о как таковом «явлении психического». И здесь и следует начать напоминанием факта, что направление экспериментальной психологии и заявило себя фактически лишь во второй половине XIX столетия, а присущее обыденному сознанию и культуре понятие «души» ведет родословную со времени античности, по крайней мере, с момента утверждения письменной традиции. В таком случае, в какой же именно мере идею «психики» в ее качестве широко понимаемого субстрата биологических реалий и следует определять комплементарной философскому концепту «сознание», и какие именно ограничивающие «сознание» контуры и следует понимать более подобающими рациональному пониманию подобной проблемы?

Психику, непременно и представляющую собой условное «широкое поле» укоренения различных средств формирования реакции, - начиная от импульсивных форм проявления реакции и вплоть до возможности рассудочной реализации реакции, и следует в отношении любой формы психической активности определять в качестве нечто генерализующего класса. Если подобное допущение правомерно, то в какой именно мере явление или комплекс явлений, что и позволяет отождествление именем «сознания» и допускает представление определяющим уже не широкий и разнообразный, но, теперь, некий узкий класс определенного рода «специфических» психических явлений, именно и охватывающих собой виды явлений со сложными формами реализации? В подобном отношении условной «посылкой» нашего последующего анализа мы и позволим себе избрать ту как бы «наивную» посылку, что сознание и следует видеть специализированным «интегралом» всевозможных изощренных и «высших» форм проявления психической активности.

Кроме некоторых спекулятивных или систематических оснований другой в известном отношении «причиной» нашего обращения к проблеме открытости сознания возможностям его познания нам послужило и наше участие в онлайн-дискуссии, начавшейся по причине появления одного сообщения в рубрике «новости науки». Вызвавшее дискуссию сообщение излагало ряд фактов, объясняющих функционирование системы нейрорегуляции физической активности человека:

Профессор Уве Проске (Uwe Proske) из мельбурнского университета (Monash University) установил, что спортсмены, пересекающие финишную черту марафонского забега, испытывают трудности, аналогичные тем, что одолевают космонавта, адаптирующегося к невесомости.

Усталость мышц приводит спортсменов к состоянию, при котором они не могут чётко определить положение своих конечностей в пространстве, если не смотрят на них.

Как считается, в этот момент отказывается работать обратная связь между мышцами и мозгом, дающая нам ощущение положения конечностей. (www.membrana.ru)

Но следует отдавать отчет и в странном свойстве науки всякий раз отмечать признаком «новизны» очередные предлагаемые решения, поскольку удивительным образом подобное «новое» и обращается повторением некоторого «канувшего в неизвестность» известного. И тогда факты, приданные гласности профессором Проске обнаруживают параллель и в классической работе К. Коффки «Основы психического развития» (переиздание – М., 1998.):

В доказательство довольно значительного участия сенсорных актов в моторных процессах можно указать нарушения при ходьбе, являющиеся следствием поражения спинного мозга при спинной сухоте. При этой болезни затронуты не моторные, а только сенсорные центры, однако она ведет к полному параличу. Больной может поэтому снова научиться ходить, если ему удается вместо выпавших тактильных сенсорных импульсов выработать другие. В первую очередь имеют значение оптические импульсы; больной, следовательно, должен научиться глазами регулировать свою походку, при ходьбе он должен постоянно смотреть на свои ноги. То, что таким образом возможно довольно значительное улучшение его действий, указывает, во-первых, на то, что моторные центры не нарушены и, во-вторых, на необходимость сенсорных импульсов для движений. К такому же заключению привели опыты физиологов над животными, у которых разрушали определенные сенсорные центры (с. 478).

Выводы современного исследования в любом случае лишь способны дополнить классическое представление о распространении контроля со стороны мозга на активность любых органов тела, только заостряя постановку проблемы нейрофизиологической централизации поведенческих актов. Если контроль физиологической активности со стороны мозга и отличает столь высокая степень тотальности, то в силу этого и следует согласиться с правомерностью постановки вопроса, а не затрагивает ли он и процессы, протекающие непосредственно в мозгу? Следует ли определять мозг средством управления не только периферийными органами, но и средством управления тем объемом операций, посредством которых непосредственно мозг вместе с замкнутыми на него рецепторными звеньями и обеспечивает фиксацию действующей на живое существо внешней стимуляции?

В нашем понимании ответ на поставленный вопрос и следует связывать с рассмотрением предмета общей модели комплексного феномена «активности сознания». В таком случае также следует согласиться с необходимость и прояснения того обстоятельства, одинаковым ли образом философия и психология трактуют предмет «активности сознания»? Скорее всего, две данные практики познания в своем истолковании предмета «активности сознания» явно исходят каждая из характерного ей видения. Так, интерес психологии скорее следует понимать обращенным к предмету личности (индивидуальности), когда основным предметом внимания философии и следует понимать предмет специфики субъективности. Однако в некоторых случаях даже различие в подходах не обращается различием в получаемых результатах, но что тогда можно заключить из условного сравнения результатов исследования сознания в философии и психологии?

Тогда если подход психологии и следует понимать исходящим из некоего комплекса посылок, то исследование психологией предмета «индивидуальности» и следует определять исследованием некоего определяемого данными посылками объекта, скажем, некоего «испытуемого». Другое дело, что исследуемую философией «субъективность» уже и следует признать неким комплексом норм или условий выделения такого функционала, как занятие ролевой позиции. Более того, для философии привлекающую ее внимание формацию «субъект» и следует понимать возможностью задания такого особенного формата, по условиям которого и рассматривающий внешний объект наблюдатель будет позволять определение самоё себя в качестве позволяющего исключение из поля зрения подобного наблюдения. Именно в данной связи и следует признать необходимым и существенно более тщательное исследование предмета философской модели «ролевого» поведения, отождествляемого с активностью познающего внешний мир наблюдателя.

Но здесь уже постановка задачи явно будет предполагать переход от ее исходной философской постановки к условно «вспомогательной» психологической постановке вопроса о предмете влияния установок на воспроизводство когнитивной активности. В любом случае, индивид для психологии - это ни в коем случае не нечто «целостный» субъект, но, непременно, именно исполнитель многочисленных отдельных и локальных функций, то есть подход психологии определенно и предполагает исключение какого-либо философского «созерцания» с его очевидной заменой предметным анализом отдельных поступков или актов восприятия. С другой стороны, и философия не видит особой ценности в рассмотрении отдельных актов восприятия, настаивая на присущем ей видении многообразно целостной реакции субъекта в ее качестве фундаментального основания способности сознания. Тогда уже предлагаемое нами разрешение подобной коллизии и будет исходить из предложения именно философии сформулировать несколько более обстоятельное определение формата такого акта наблюдения (восприятия), который бы в философском понимании позволял отождествление именно в качестве «непрерывно последовательного». Но здесь и другим фактически аналогичным источником скептицизма также следует понимать и специфику склонных к использованию достаточно грубой модели философских методов изучения субъективности, - философия непременно и предпочитает определять значимым лишь такого рода акт восприятия, что непременно и обнаруживает характерное свойство «внутренней замкнутости». И, напротив, понимание философией поступка восприятия на положении «разомкнутого» пока еще не обретает непосредственно в рамках философского познания неизбежно ожидаемой от него достаточности. Философское объяснение проблемы восприятия пока и продолжает сохранять комплекс особенностей именно исследования некоторой «общей» нормы, все еще не знающей того определенного экземпляра, что и позволял бы признание частным примером и эмпирическим проявлением подобной общей установки.

Очевидным развитием подобной характеристики мы также позволим себе определить и пристрастие философии к специфической, фактически не допускающей сомнения идее условно «вездесущего» представления, что и задает поступку восприятия специфику якобы характерной ему «замкнутости». Подобную интерпретацию, и приемлющую лишь замкнутый формат поступка восприятия и следует определять следствием той философской оценки восприятия, что и признает его подлежащим только событийной фрагментации, в подобном отношении и обращающейся представлением о непрерывно последовательном процессе воспроизводства реакции на поступление внешней стимуляции. Однако данная модель тоже явно противоречит известным физиологам и строго выверенным данным исследований процессов взаимодействия периферических рецепторов и центров нервной системы. Тем не менее, философскую модель все же следует понимать нечто имеющей право на существование идеей гипотетического представления о некотором, но не более того, «идеальном» восприятии.

Однако и взгляды философии и психологии на сознание и субъективность не везде и не всегда следует определять как взаимоисключающие. Некоторое сближение взглядов обоих направлений познания на интересующие их предметы и обнаруживает разделяемая и тем, и другим направлением методика выделения некоторой особой формации, благодаря чему человек посредством сознания и обретает способность представлять внешний мир, определяемой как феномен информации. Важнейшей характеристикой сохраняемой человеческой психикой «информации» обе практики познания и склонны понимать возможность последующего сличения ее наличных представлений с новыми отображениями тех же источников, изначально и представлявших собой основание непосредственно для обретения некоторого объема извлекаемой «информации». Именно подобные условия и порождают такую существенную возможность, чем и следует признать возможность сличения прежнего и вновь образуемого представлений, благодаря чему сознание и приобретает способность фиксации расхождений между различными воспринимаемыми или заимствуемыми свидетельствами о положении во внешнем мире, в своем теле или непосредственно в сознании.

Более того, осознание предмета несоответствия содержания тех комплексов данных, что и обеспечивают возможность фиксации особенностей одного и того же объекта или представления, приходит вовсе не при достижении именно предельного уровня научного познания, но отличает и обыкновенный здравый смысл. Рано или поздно логика того положения, что и показывает способность одного и того же объекта не просто позволять порождение разнохарактерных свидетельств, но и позволять порождение и противоречивых откликов и вынуждает индивида к освоению деятельности своего рода «практического предсказания». Где-то параллельно с освоением «умения предсказания» рядовой опыт познания и обретает понимание необходимости распространения доступных ему возможностей контроля и на собственные возможности восприятия, что и способствует ему в формировании такого существенного функционала, чем и следует определять способность рефлексии. Функцию рефлексии в первую очередь и следует понимать возможностью выделения тех или иных контрольных характеристик (признаков) той или иной формы активности сознания (и восприятие, доступное контролю рассудка, также принадлежит числу таких возможностей), и лишь во вторую очередь - реакцией на выделение подобных «форм контроля».

В таком случае и естественной «логикой развития» подобного только что изложенной схемы и следует понимать рассмотрение специфики «открытости/закрытости» когнитивного акта. Именно в смысле свойства когнитивного акта обнаруживать доступность контролю и собственно источником рефлексии следует понимать возможность восприятия обстоятельств, непосредственно и характерных деятельности сознания, и потому рефлексию и следует понимать кандидатом на роль, с формальной точки зрения именно полностью «закрытой» формы активности сознания. Или - рефлексия в силу ее способности «курировать» остальное содержание сознания, и обращается тогда тем внутренним «жандармом» сознания, что и следует понимать занятым исключительно ведением «тайных» операций.

Представляющий собой источник стимуляции объект еще допускает определение в качестве «субъекта своеобразия» его же собственной природы, когда относительно подобного своеобразия уделом способности сознания и следует понимать лишь возможность построения интерпретации. И тогда явно иного рода сущностью и следует определять понимание сознанием собственной функциональности, как бы ничем от него не закрытой, явной в ее дискретности, открытости для фиксации и независимости от каких бы то ни было условий позиционирования. Именно отсюда наивное понимание нередко и извлекает ту противоположную представленной выше и понимаемой им очевидной оценку, что для него собственная рефлексия и представляет собой нечто совершенно изолированное данное, полностью просматриваемое и закрытое от возможности стороннего вмешательства.

Поскольку, как это явно следует из использованной нами иронической тональности, мы явно не признаем правомерность подобных оценок, то тогда мы и позволим себе обращение к изложению отличающего нас понимания, начав с объяснения ряда общих моментов. В частности, одной из существенных составляющих нашей оценки предмета индивидуальности мы и склонны определять характеристики условия защищенности не только восприятия, но и всякой мыслительной активности от внешнего воздействия. В первую очередь, восприятие в его качестве особенного акта и предполагает совершение за определенное время, а, следовательно, и допускает возможность прерывания до наступления момента завершения. Подтверждающим подобную оценку аргументом и следует понимать простейшую ситуацию слияния элементов внешней обстановки в ситуации наблюдения пейзажа в окно быстро движущегося транспорта. Вторым возможным здесь аргументом также следует понимать некую достаточно привычную даваемую наблюдателем самооценку его наблюдений, определяющую некоторые паттерны или их фрагменты (образы или элементы образов) в качестве «промелькнувших». Здравый смысл подобного наблюдателя непременно и предполагает возможность положения, означающего неудачу синтеза ожидаемого образа по причине более высокой величины скорости изменения картины среды в сравнении с развиваемой психикой скоростью обработки поступающей стимуляции.

Здесь еще следует выделить и обстоятельство, что и рождающийся в сознании образ подобного «мелькания» также допускает и построение в формате нечто «не слитного». Причем и собственно подобный образ, равно многообразный и в наполнении образующими фрагментами, позволяет и возможность диссоциации, уже обращаясь комбинацией нечетких цветовых или световых пятен, что в некотором смысле и указывает на определенную специфику функционирования физиологического механизма синтеза образа.

Но существенно большее значение здесь уже и следует придавать особой ситуации «прерывания рефлексии», то есть прерывания процесса, замкнутого внутри непосредственно сознания. Аргументом, непременно и подтверждающим подверженность рефлексии воздействию прерывания и следует, в частности, понимать избирательный характер запоминания, например, ситуации такого состояния памяти, когда она фиксирует лишь мотивы, породившие определенную идею, но не собственно содержание данной идеи. Здесь, собственно, и рассматриваются те нередкие ситуации, когда кто-либо удерживает в памяти намерение высказаться, но забывает содержание уже задуманного утверждения.

В таком случае, подытоживая наши наблюдения, мы и позволим себе утверждение, что категорическим аргументом против наделения способности мышления спецификой «трансцендентной» и следует понимать свидетельства не только ее очевидной прерывности, но и известные сознанию возможности выделения промежуточных порядков и мыслительного процесса, и процедуры восприятия.

Некоторым другим, если следовать нашей оценке, то недвусмысленно ложным представлением о характере мышления и следует определять представление о независимости способности управления процессами мышления от знания механизмов этих процессов. Например, сторонник трансцендентализма С. Рычик, полагает, что такие методы как рекламная технология и политтехнология адресуют их управление лишь конечным результатам процесса познания, делая свое дело без привлечения понимания процедурных особенностей реализации когнитивной активности. Здесь если несколько расширить содержание предлагаемого им толкования, то и следует признать, что специфику инициации таким манипулированием того или иного построения умозаключения и следует понимать лишенной какого-либо значения. Тем не менее, уже более внимательный анализ подобных приемов и позволяет указание такой особенности, как заметная даже невооруженным глазом эксплуатация такими «технологиями» таких особенностей, как специфика эмоциональной реакции, так и специфика исполнения когнитивного акта.

Например, если, конечно, именно и рассматривать стандартный случай, а не рекламу фильмов ужасов, то вряд ли следует ожидать успеха от рекламной кампании, где рекламируемый продукт позиционируется в качестве источника негативных эмоций. Более того, условная «рекламная картинка» еще и не приемлет ту степень эстетического совершенства, когда она вызывала бы ассоциацию не с навязываемым продуктом, но с собственно эстетикой инструмента или средства рекламы. То есть от рекламы ее творцы и ожидают порождения такого эмоционального состояния потребителя рекламы, что и выделял бы в таком случае сам рекламируемый объект, но ни в коем случае не функционал рекламного носителя. Иными словами, структуре рекламы и следует предполагать условный «баланс» между доводимой до сознания «идеей» значимости продвигаемого продукта и презентирующими этот продукт эстетическими инструментами. Но подобную функцию «выделения фокуса» вряд ли следует определять всего лишь единственным условием грамотного структурирования рекламы, - для рекламы существенна и форма подачи, когда информация, доносимая до потребителя рекламы, и поступала бы именно в момент, когда некоторая другая информация уже обеспечила концентрацию внимания адресата на деятельности по восприятию сообщения. Подобная специфика явно и позволяет признание свидетельством, собственно и указывающим на необходимость в искусной адаптации «поражающего действия» рекламы к специфике когнитивных процессов адресата воздействия.

Помимо такой любопытной особенности, как раскрываемая практикой подачи рекламы «уязвимость» механизма восприятия, некоторой другой важной проблемой работы сознания следует понимать и предмет признаваемого философской интерпретацией «раздвоения» сознания. С одной стороны, сознание непременно и предполагает понимание условной «машиной восприятия», а с другой - также позволяет понимание и «машиной анализа», потребляющей образующуюся на стадии восприятия информацию. Рассмотрение подобного предмета явно невозможно вне осознания такой специфики, как способность одних рефлексов, скажем, условных, блокировать другие, скажем, безусловные. Более того, еще одним существенным следствием подобной способности и следует признать и практику формирования рефлексов, отвечающих за проявление определенных форм активности восприятия. В частности, очевидным проявлением подобной способности и следует определять действия, совершаемые при вождении автомобиля, где выполнение перестроения обязательно предполагает в его составе и действие сбора свидетельств о характере дорожной ситуации. Но здесь, поскольку в ряде случаев не восприятие подчинено анализу, но уже анализ направлен на решение задачи оценки достаточности восприятия, - водитель определяет для себя, полностью ли он оценил дорожную ситуацию, - то здесь и идея «раздвоения сознания» обнаруживает характерную несостоятельность.

Такая лишь сугубо относительная достаточность идеи «раздвоения сознания» и позволяет объяснение возможностью воспроизводства не более чем отдельных порядков действия сознания, где одним таким порядком и служит концентрация внимания на восприятии, и другим - сосредоточение на анализе извлекаемой информации. В отношении оценки способности сознания в части контроля достаточности восприятия и следует предполагать возможность выделения следующих двух обособленных случаев, одним из которых и следует понимать случай реакции на «знакомую» ситуацию, и другим - случай выделения новых или «неожиданных» обстоятельств. При наступлении некоторой «заведомо известной» ситуации сознание явно репрезентирует самому себе тот комплекс обстоятельств, что обычно и предполагает выделение в подобных ситуациях; наиболее характерными примерами здесь и следует понимать примеры всевозможных осмотров или прислушивания на предмет определения признаков идентичности некоего объекта. Напротив, ситуация выделения неизвестного стимула уже вызывает не образ некоторого положения, но инициирует специфический процесс идентификации. Другое дело, поскольку задачей настоящего анализа мы видим не более чем «прорисовку контуров» интересующего нас предмета, то, исходя из столь общих посылок, мы вряд ли преуспеем в определении, по какой именно схеме реализуется взаимодействие перцептивного и рефлексивного механизма - либо рефлексия контролирует процессы перцепции, либо аппарат рефлексии оценивает данные перцепции. Для нас в подобной проблеме значимо исключительно следующее - сознание категорически немыслимо вне возможности вывода данных восприятия в некоторый «сквозной канал» оперативной реакции.

Также достаточно любопытным следует признать и явно далеко заходящий процесс опознания «неизвестных» обстоятельств. Развертывание подобного процесса поначалу, на образном уровне, предполагает выполнение операций выделения контура образной модели, - мы отдаем себе отчет, что говорим о довольно условном понимании положения вещей, когда образ исключает формирование вне опоры на предыдущий опыт синтеза образов, в силу чего и система анализа предполагает подбор аналогов выделенных образных конкреций. Далее на подобной основе, уже посредством модели «в части одних данных идентифицируемое таким образом, а в части других – иначе», сознание и отождествляет неизвестное посредством представления в качестве условной комбинации известного. В частности, характерной иллюстрацией подобного синтеза и следует признать случай торжественной встречи, оказанной в колумбово время индейцами первым белым путешественникам, в которых ошеломленные аборигены и признали прибывших к ним «богов».

В любом случае следует согласиться с правомерностью предположения, собственно и допускающего значительное число возможностей, что и позволяют признание характерными сознанию формами его «промежуточной» активности, так или иначе, но образующих собой нечто телеологически «завершенную комплексную» активность, инициируемую приходом внешней стимуляции и завершающейся проявлением реакции.

Тогда уже вслед определению предмета явной взаимозависимости «машин» восприятия и анализа нам и следует уделить внимание проблеме «принципа спирали»: то есть на отличающую настоящее развитие осведомленности возможность обуславливать собой и свое же последующее развитие. Превосходный пример – человек получает некую информацию и дополняет подобными данными свой багаж знаний по причине доверия собственно источнику таких знаний. Предположим, некий человек всегда доверяет сообщающему объективную информацию его «хорошему знакомому». Но, возможно, подобный «хороший знакомый» действует, имея в виду и особый расчет: закрепления в представлениях собеседника признака его респектабельности и уверения его в нужный момент в заведомой лжи?

«Момент истины» в отношении разыгранного подобным образом обмана и наступает лишь в результате сообщения ложной информации. В ином случае, если позитивный тренд не предполагает обрыва, то и изначально полученное представление о существе некоторого предмета и позволяет дальнейшее развитие начатого им познания в направлении теперь уже обретения знания частностей или условий востребования ранее обретенного представления. Показанные нами как «обрывающий», так развивающий способы воссоединения нового знания с корпусом уже имеющихся представлений и потребуют от нас построения и некоей общей «теории» подобного процесса.

Для построения модели допускающего продолжение процесса развития осведомленности мы и прибегнем к его образному аналогу в форме спирали, изобразив тогда подобный процесс неизбежно и предполагающим, вслед обретению нового знания, и непременную реорганизацию обретенных представлений, и, в последующем, обретение и новых вариантов распространения имеющихся представлений на связанные с ними частные аспекты. Отсюда и когнитивный акт как таковой и будет предполагать понимание не знающим никакой возможности помещения в условия изоляции или нахождения в состоянии «закрытости». Иными словами, когнитивному акту непременно и следует обращаться нечто «раскрытым» в том существенном ему отношении, что человек непременно и обращается к своему предыдущему опыту на предмет выявления того понимаемого им «значимым» объема информации, с привлечением которой он и строит свои последующие оценки.

Реальность подобной формы организации когнитивной активности и определяет тогда реальность и специфического явления «когнитивного наследования», когда, например, философия фактически с религиозным благоговением воспринимает понятие «сознание» как нечто сакральное. Однако если философия прекратит бытование в качестве действующей практики познания, и ей на смену заступит другая практика познания, то такой заместитель, скорее всего, все же заимствует у философии ее некритическое отношение к построению спекуляции.

Именно подобного рода аргументация и позволяет характеризовать человеческое сознание как нечто ограниченно открытую систему. Человеческое сознание и отличает особенность заимствования знаний, признаваемых самим человеком «не ложными» или «полезными», именно посредством которых он и выстраивает свою постоянно дополняемую систему действующих критериев, собственно и позволяющую совершенствование практики еще более взвешенного восприятия информации, поступление которой опять-таки в ограниченной степени изменяет систему критериев и т.д.

И именно обращение к построению теории подобного рода синтеза и обнаружит ту характерную особенность когнитивной функции человеческой психики, что как бы мы не изощряйся в анализе биологических органов мозга и их функционирования, подобное исследование явно не вознаграждает никаким иным результатом, помимо вывода о невозможности понимания сознания исключительно «аппаратной» системой. Сознание лишь не более чем базируется на аппаратных возможностях биологической ткани, собственно и придавая ее базисным и элементарным формам активности такого рода структурную специфику, что и следует понимать коррелирующей с содержанием памяти, отлагаемой в сознании исходя из накапливаемого индивидом опыта, включая и опыт восприятия информации. Именно в подобном отношении сознание и позволяет понимание в качестве специфически «открытого» к наполнению сторонней информацией, что и не позволяет отождествление ему какого-либо условия «инкогнито».

Отсюда и аргументом, определенно и допускающим признание средством обоснования идеи познавательной зависимости сознания и следует понимать реальность такого явления, как возможность «делегирования ошибки». Военнослужащий, сознательно выполняющий, в силу дисциплинарных требований, ошибочный приказ старшего начальника, не ответственен за данную ошибку, поскольку выполняемые распоряжения не адресованы его рефлексии, но адресованы только его исполнению. В то же время сознание военнослужащего сохраняет свойство открытого для анализа любых возможных ошибок, - и своих, и подчиненных, и командиров. В подобном же положении находится и инженер, разрабатывающий проекты на основании некоторых теорий, и одновременно же не имеющий теоретической подготовки для анализа используемых теорий; и тот же самый пример нам показывает и школьник, которому школьный курс математики и предлагает заучивать сложные формулы «без вывода».

Именно подобного рода специфическую ограниченность и следует определять исключающей всякую закрытость сознания: сознание, как это и следует из приведенных свидетельств в некоторых случаях утрачивает и непосредственно возможность действия без стороннего заимствования некоторых норм, собственно и определяющих специфику проявляемой им активности. Конечно, объем подобного заимствования все же функционально ограничен и не распространяется на целиком любые представления, образуемые таким сознанием.

Более того, опыт долговременного применения человеком присущей ему системы ограниченной открытости сознания наводит его и на мысль о необходимости управления такой отличающей его сознание возможностью как качество подверженности внешнему влиянию. В подобной связи человек и прибегает к попыткам защиты своего сознания от получения информации, опасной ее способностью переустройства используемой им системы критериев. Например, верующие «и слышать не хотят» о выводах, полученных теорией происхождения видов, и, более того, дабы окончательно подавить в себе даже малейшую привлекательность логики данной модели, пытаются дискредитировать и самих ее творцов, например, рассказывая различные «черные» истории о жизни Ч. Дарвина.

И вновь, подобного рода инструментарий блокирования поступления сторонней информацией, собственно и отличающейся потенциалом вероятного переустройства внутренней системы критериев вряд ли следует понимать абсолютным. Если те же верующие адресно не признают одну теорию Дарвина, то они фактически признают правильность посылок такой теории, заявляя о признании, казалось бы, принадлежащей совершенно иной области теории «преимущества конкуренции». Откуда и собственно поиск всякого рода «тонких средств» воздействия на сознание и обращается важной задачей деятельности различных манипуляторов, таких, как специалисты по рекламе, политтехнологи, следователи или преподаватели.

В таком случае и наш анализ, теперь уже обращаясь к теоретическому осмыслению проблемы, собственно и создаваемый условием неполноты открытости сознания и следует определить ожидающим дополнения одним существенным элементом подобной проблемы. Скорее всего, пониманию характерных особенностей данного элемента и поможет ответ на следующий вопрос: что именно отличает человеческое сознание от функционала условного конечного автомата, управляющего операциями заполнения и считывания из памяти? С одной стороны, здесь вроде бы следует вспомнить о специфике физиологических состояний организма – бодрости, утомлении, и отличающем их воздействии на сознание. Но, опять же, подобное воздействие в ограничено формальной составляющей, и учет данного фактора вряд ли обеспечит построение такой модели сознания, что и позволит его представление прямой противоположностью нежелательной в смысле поставленной задачи схемы «конечного автомата».

Другое дело, если предпринять попытку рассмотрения такой значимой философской категории, чем и следует определять интенциональность, предмет которой, если и допустить здесь упрощенное истолкование, и следует понимать определяемым таким выражением, как «возможность намеренности» или «функционал намеренности». Человек, даже если в смысле характерного ему психотипа он и допускает обращение совершенным подобием литературного персонажа Обломов, никоим образом не утрачивает способности выражения намерения. В таком случае сознание и следует понимать непрерывно погруженным в процесс синтеза намерений, где прежнее намерение непременно и предполагает вытеснение последующим, что, в конце концов, и позволяет выделение одного из таких намерений уже в качестве первостепенно значимого. Одной из подобных форм, собственно и составляющих собой широкий арсенал намерений, и способно послужить некоторое намерение, собственно и руководящее в настоящий момент индивидом в существенной степени более, чем другие не оставляемые им намерения; именно такое господствующее в сознании намерение мы и позволим себе отождествить под именем приоритет. Тогда уже вслед нашему пониманию предмета «условия приоритет» мы и откроем для себя возможность построения той весьма значимой модели, что и позволит нам представление картины процесса смены приоритетов.

И наилучшим вариантом подобной модели «чередования приоритетов» и следует понимать вариант своего рода «биржевой игры». Как ни странно, но и сознание человека, подобно тому, как это и происходит на площадке биржевых торгов, также формирует и тот специфический функциональный модуль, благодаря чему и приобретает возможность определения текущих котировок различного рода владеющих им намерений. И такой центр тем же самым образом, что и биржа в экономическом пространстве, так же подвержен и всякого рода «биржевой лихорадке», что, собственно, и обращает сознание объектом атак собственной же системы ценностей с целью проверки его прочности и исключения слабых звеньев. Помимо всего прочего, подобный процесс в определенной мере заметен и стороннему наблюдателю, например, в ситуации неопределенности человека в отношении предмета приложения собственных финансов.

Тогда, если в свете значимости для сознания «игры в определение намерений» оценить и значимость восприятия для данного функционала, то восприятие скорее следует определять служебной, а не руководящей функцией, и скорее инструментом обеспечения практики выработки намерений, чем средством «прямого» определения намерения. Но еще и собственно осуществление восприятия не исключает нахождения под влиянием условия интенционального неусреднения, порождаемого сменой избираемых индивидом приоритетов. Изменение установки и обращается в смысле восприятия изменением уровня внимания, уделяемого тем или иным объектам. Влияние установки ощущается и в построении своего рода «поля» восприятия - либо внимания к деталям, либо - обращения восприятия игнорирующим частности восприятием исключительно предмета «в целом». Причем под исполнение требований подобной установки и осуществляется перестройка не только аппарата первичного съема стимуляции, но и собственно системы синтеза образа на уровне мозговой деятельности. Подобного рода развитую способность адаптации механизма восприятия в целом и следует определять исключающей какую-либо гипотезу отождествления сознания активности конечного автомата. Одновременно и использующие лишь механику безусловных рефлексов примитивные нейрофизиологические системы, те же системы насекомых, вряд ли заслуживают иной квалификации кроме представления в качестве систем, построенных по схеме конечного автомата.

Вслед за только что полученным выводом, что непременной особенностью сознания и следует понимать способность самопостроения, нам не избежать и обращения к такой существенной проблеме, чем и следует определять проблему влияния решений и механизмов познания. Основным средством разрешения подобной проблемы мы и позволим себе признать предложенную Ф.Ч. Бартлеттом «теорию схемы», но здесь ради чистоты эксперимента предпримем попытку получения и собственного решения.

Дело в том, что селекция составляющих всякую образную картину (паттерн) элементов восходит для человеческого сознания к его прошлому опыту как абстрактного, так и условно «механического» отождествления таких элементов. Необходимость в подобной «образной селекции» в современном технизированном мире чаще всего и поджидает индивида в ситуации освоения сложного технического устройства до того неизвестного ему предназначения. Элементы, и, в особенности, органы управления подобным устройством, поначалу никак не позволяют выделения нашим вниманием, и индивид здесь и оказывается во власти впечатления, указывающего на наличие непонятной или сильно неоднородной картины неизвестной природы. На подобном же принципе построен и характерный архаичным временам прием «ошеломления богатством», когда, скажем, обстановка помещения создается из расчета на способность ошеломления богатством элементов декора с целью порождения у посетителя ощущения потерянности. Подобное ощущение и обращается превосходным средством мотивации сознания на попытки интерпретации давящей на него замысловатой атрибутики.

Помимо того, существенной стороной «образной селекции» следует понимать и обстоятельство, что практически любой образ и выстраивается в нашем сознании именно в формате «мозаики». И одновременно восприятие редко когда допускает тщательное полное считывание из внешнего мира полного набора фрагментов такой «мозаики», примером чему и следует понимать действие нашего навыка чтения, вызывающего ошибки прочтения внешне похожих слов, то, что на языке науки и получают название «омографов». Свою ошибку мы понимаем только на стадии, когда вроде бы «опознанное» уже слово явно диссонирует с выделяемым при чтении прочим контекстом. Собственно механизм нашего восприятия окружающей среды именно и предполагает способность отождествления элементов, представляющих собой отдельные объекты восприятия, именно посредством макроопределений (таким образом, в процессе чтения подавляющее большинство слов мы и прочитываем никогда не «по буквам»).

Отсюда и наиболее значимым выводом из только что и представленных свидетельств и следует понимать оценку, отождествляющую непосредственно реакции такого рода сложными видами действия, чье совершение непременно и предполагает обращение к некоторому предыдущему опыту построения макроскопических форм интерпретации. Исследования подобных особенностей восприятия уже экспериментальной психологией способны показать, насколько же далеко способны заходить подобные обобщения. В частности, психологический эксперимент позволил выделение и эффекта «аудиовизуальной интеграции», когда похожие на другие привычные и знакомые по своему визуальному образу непривычные слоги будут вызывать неправильное уже сугубо фонетическое восприятие.

Показанная здесь реальность как бы «не до конца перцептивной» перцепции и позволяет признание правоты Ф.Ч. Бартлетта, утверждавшего, что неизбежными элементами или средствами характерного человеку восприятия и следует понимать его знание и опыт. Иными словами, механизмы человеческого восприятия никоим образом и не следует определять механизмами «чистого» восприятия, но непременно и следует определять механизмами, условно допускающими «широкий выбор» средств восприятия.

Еще одна проблема, чья значимость непременно и предполагает обращения на нее нашего внимания - проблема разделения сознательной активности на управляемые формы проявления и на когнитивные автоматизмы. Например, ту же деятельность писателя и следует понимать деятельностью размышления над собственно предметом содержания создаваемого текста, когда алфавитно-буквенные средства отображения речи его рука выводит почти что в автоматическом режиме. При этом если умеющий писать одной правой рукой писатель и предпримет попытку записи левой рукой, то занятость его сознания контролем операции письма фактически блокирует работу над построением текста, собственно и вынуждая концентрацию чуть ли не полного объема имеющихся у него возможностей контроля только на управлении правильностью выведения графики.

С другой стороны, в период обучения и искусство письма приходит тому же писателю далеко не сразу, что, если о таком обучении судить применительно к детскому возрасту и напоминает обучение куда более важным навыкам - ходьбе и устной речи. И во взрослом возрасте человек также сталкивается с необходимостью формирования ряда поведенческих автоматизмов, – например, при освоении нового вида спорта или новой рабочей квалификации. Особенно напряженное состояние контроля всех его эффекторных проявлений и наступает для взрослого в ситуации освоения вождения автомобиля или даже вождения велосипеда.

Собственно обобщение подобной картины и следует понимать позволяющим предположение, что восприятие в психике человека некоторого «диапазона» или «спектра» определенного рода информации и предполагает образование условно «виртуальных» циркуляций тематической информации, собственно и собирающих перцептивные данные и доставляющих командные «импульсы». При этом такие каналы отличает и специфика некоторой фокусировки, подтверждением чему и следует понимать распространенные выражения естественного языка «замыленный глаз» или «свежая голова».

Взгляд профессионала в обычном случае привыкает к выделению в некоторых обстоятельствах традиционно характерного им стереотипа, что и препятствует выделению деталей, как правило, отбрасываемых в процессе предшествующего обучения или наработки навыка как «маловажные». В связи с этим, если в определенных обстоятельствах значение данных деталей для общей картины ситуации подвержено изменению, то профессионал, следуя выработанному порядку поведения, ошибочно игнорирует подобные особенности.

Причем подобного плана характерное предыскажение отличает не только привычные человеческому опыту долговременные стереотипы, но и даже текущие ситуации обретения понимания. В редакциях после автора текста функцию корректора поручают человеку, обозначаемому как «свежая голова», и его вмешательство потому и небесполезно, что автор, многократно перечитывая собственный текст, все же следует узловым моментам сюжета, когда фокус внимания «свежего» читателя явно и обнаруживает способность выделения технических и стилистических особенностей текста.

Тогда завершая рассмотрение функционала когнитивного автоматизма, мы и позволим признание за психикой способности формирования под определенные информационные стереотипы и таких специфических каналов пересылки данных, из которых они никоим образом и не предполагают заимствования ни на какое абстрагирующее «осознание». Что же именно и заслуживает подобного «осознания», сознание и определяет исходя из предшествующих оценок актуальной для него «новизны» получаемой информации. Отсюда и характерной особенностью информации, собственно и направляемой в тот отдел нашего мыслительного «процессора», где она и подлежит абстрагирующему и квалифицирующему рассмотрению, и следует определять наличие у нее признака новой, ранее и наложенного на данную информацию практически в «автоматическом» режиме.

Очевидное признание нами достаточных оснований той оценки, что и позволяет отождествление сознания в качестве располагающего и специфической подсистемой реализации автоматизма, все равно не позволяет пренебрежение и рядом косвенных подтверждений данной оценки. В частности, здравый смысл, выделяя свои собственные, независимые от научного объяснения, типы личностей, находит два достаточно любопытных вида – один в виде специфической группой индивидов с обостренной любознательностью, и другой образованный образованной индивидами с приглушенным восприятием всего необычного.

Тогда, если следовать предложенной нами теории, то человека с обостренной любознательностью и следует определять как несколько стесненного в возможности формирования необходимых автоматизмов. Напротив, склонность к пассивной реакции на новизну и следует понимать свидетельством обращения в «центр притяжения» области персональных интересов непременно практики формирования автоматических реакций. Подтверждением подобной оценки и следует понимать известные факты - ту же характерную мешковатость большинства представителей сферы умственного труда, именно и сосредоточенных на расширении кругозора; и условную «тупость» человека физического труда, только и озабоченного собственными способностями физической деятельности. Здесь вряд ли следует уточнять, что занятие физическим трудом и следует определять практикой наработки определенных форм автоматизма.

Теперь, по исчерпании известного нам перечня специфических признаков структуры человеческого сознания, что и помог нам утвердиться в убеждении, что корректным описанием сознания и следует определять предложенную Ф.Ч. Бартлеттом концепцию его фактической тождественности ведущем сбор информации познанию, мы и обратимся к предмету специфических форм, определяемы в качестве внешних ресурсов сознания. Какая именно роль и отводится в отличающем человека «сознании - познании» таким привычным в прошлом предметам как справочники и логарифмические линейки или уже более характерные настоящему времени компьютеры?

Скорее всего, здесь следует признать правомерность оценки, что сознание и предполагает отождествление любого стороннего инструмента непременно на положении взаимодействующего с ним условного «партнера» по коммуникации. Использование стороннего инструмента потому и следует определять условной комбинацией актов «постановки вопроса» и получения ответа. В данном случае невозможно не отметить очевидное различие между формой осуществления подобной активности и ее сущностным или содержательным наполнением действиями обмена данными. Показания линейки и сведения справочников в смысле использующего эти средства сознания и следует определять нечто подлежащими считыванию данными, не имеющими никаких отличий и от тех данных, что уже расположены в сфере «внутреннего доступа» сознания.

Поскольку подобные данные сложны или избыточны, сознание находит способ их предварительного определения, сохранения (мы сейчас отвлечемся от факта выполнения данной работы социумом в целом) и такого обозначения системой дополнительных ярлыков, что и позволяет их эффективное извлечение в формате приспособленных для использования. Следовательно, сознание-пользователь и следует сохранять в памяти не только собственно содержание интересующих его данных, но и владеть навыком идентификации поступающих данных посредством приложения неких косвенных признаков, обозначающих особенности средств и процедур их сохранения и извлечения.

Последовательность подобного рода операций еще и усложняет необходимость выделения особого «косвенного адреса». Это означает, что собственно цель сознательной активности первоначально и следует редуцировать до состояния некоторого рода «мета-цели», а последней и придавать значение замещающего источника активности, именно и определяющей только «место хранения» данных. Отсюда и собственно достижение мета-цели и следует определять как обеспечивающее лишь извлечение искомых данных и их передачу в первичную, «запрашивающую» комбинацию психической активности. Подобного рода «стадийная схема» не вносит в конструкцию сознания практически никаких специфических нюансов за исключением необходимости хранения не одних лишь данных, собственно и позволяющих загрузку в «алгоритм» условной «исполнительной» деятельности, но, теперь, хранения и вторичной информации о сторонних источниках либо динамических методах формирования комплексов данных.

Именно в подобном отношении нашему анализу и дано будет сформулировать и идею условного «повторного открытия» функции памяти. Собственно организация нашего сознания способна исходить и из такой возможности, как навыки наполнения определенными объемами данных ресурсов памяти, собственно и поддерживающих деятельность аппарата психики. Практическим подспорьем подобного рода навыков, если и применить здесь некоторые недавно появившиеся понятия, тогда и следует определять умение логистической модификации запоминаемых объектов, их специальной, адаптированной к возможностям запоминания диссоциации или аналогии посредством обращения в те элементы или части, что и предполагают воссоздание требуемой картины из всего лишь комбинации фрагментов.

Рано или поздно, но картина такого явления как сознательная активность и обнаруживает ее очевидность и пониманию и той части человечества, что уже явно далека от всяческих мыслимых практик самоанализа. Если именно поэтому функция самоанализа - пусть и в непомерно грубой и примитивной форме, - неизбежно и обращается обязательным компонентом сознания, то нам и следует рассмотреть всевозможные механизмы ее реализации, начиная простейшими и, в конце концов, развивающимися и до уровня достаточно сложных форм. Именно здесь и существенно, что при решении подобной задачи важно понимание некоторой, она непременно и предполагает следующий вариант отождествления, «Кантианской поправки». Человеку, анализирующему проявления им же и осуществляемой деятельности, непременно необходимо и представление самоё себя на положении своего рода «лабораторного препарата». Ему также неизбежно нужно представить и некую возможную формулировку характеристики «объективности» его «исследования», придавая своей интерпретации специфику условной «независимости» от собственных эмоциональных проявлений.

Ради обретения подобной возможности индивиду и следует обратиться к определению как собственно формации «поведенческого акта», так, далее, и специфики «операций наблюдения» совершаемого действия, что в его понимании и позволяет определение в качестве собственного «поступка». Но еще здесь следует понимать, что сознательная деятельность человека вряд ли допускает и представление, лишающее ее специфики характерного ей разнообразия. В таком случае, не следует ли само подобное разнообразие понимать и некоторым специфическим ориентиром, что, собственно, и способствует человеку в его выборе уже определенно не общих, но неких конкретных предмета или предметов самоанализа? Здесь не подлежит сомнению обстоятельство, что сознание располагает достаточно большим количеством форм, благодаря которым оно, собственно, и обретает возможность проявления тех или иных видов активности – это и рутинные, редкие, необычные, сложные, запутанные, мгновенные, затянутые формы исполнения некоторых мыслительных или реактивных актов. И тогда очевидно, что некие виды активности, собственно и относимые к числу «случайно встречающихся», человек в первую очередь и определит как проявления влияния «внешней среды», когда постоянно проявляемые им формы сознательной активности куда скорее и обретут в характерном ему понимании самоё себя статус именно «его собственных». Выбор тех видов сознательной активности, что более предпочтительны в качестве предмета самоанализа, человек явно и обращает в пользу типически характерных ему видов сложных, но не элементарных форм активности.

Но в дополнение к подобному выбору свое значение здесь также будет отличать и фактор частоты инициации определенных видов сознательной активности, собственно и определяющий формирование детального представления о порядке воспроизводства подобной активности как таковой, или - и формирование развернутого осознания и наполнения регулярных эпизодов подобных форм проявления активности. Собственно подобные привходящие и позволяют самоанализу нащупать возможность решения собственно и ожидающей такого решения задачи определения характеристик свойственного сознанию умения обеспечивать исполнение некоторых действий.

Тогда и очевидным смыслом подобных оценок мы и позволим себе определить тот естественно и порождаемый ими вывод, что и для деятельности самоанализа его очевидную фокусную позицию и составляет собой та же проблема «механизма», то есть явный акт условного вывода сознания «из тени». Непосредственно «природой» подобного самоанализа и следует определять специфику его рациональной реализации, а обращение подобной постановкой вопроса самого сознания в нечто рациональное и вознаграждает, помимо отказа от отторжения самоанализа как чего-либо «чужеродного» еще и своего рода «возвращением на круги своя» или отведением подобному анализу его «постоянного места» в сознании. Самоанализ не просто удостоверяет синтетичность сознания, но и раскрывает картину, чей сюжет тогда и позволяет отождествление составляющих структуру сознания «агрегатов» и «узлов» именно согласно исполняемой ими функции в тех или иных формах активности сознания. Самоанализ не просто выявляет деятельность сознания и развиваемую им функциональность, но и обнаруживает «нагруженность» отдельных элементов или блоков «механизма» сознания. С другой стороны, попытки «исследования» объема способностей собственного сознания явно ограничивает как исходящее из эгоистического начала предрасположение, так и неспособность сознания к отождествлению ряда свойственных ему существенных проявлений.

В смысле существа дискуссии о природе восприятия и понимание сознания «символической машиной» также следует определять как явное тяготение к отрицанию всяческой теневой «закрытости» сознания. Но любопытно и то, что и концепция, построенная на посыле трансцендентности сознания также склонна толковать сознание некоторой «машиной» синтеза образов, именно таким особенным «генератором представлений», что в их самодостаточном виде, на положении сильно редуцированных рисуночных отображений, и заявляют право на определенное отводимое им положение в памяти. Спецификой трансцендентной концепции также следует понимать и предпочтение в части следования порядку разделения, где «картина» представляет собой один фрагмент общей процедуры восприятия, когда «способность символизации» – уже совершенно иную специфическую функцию сознания.

Сознание на взгляд концепции, построенной на посыле его трансцендентности, именно и обращается системой пошаговой обработки – первоначально построения нечто «зрительного образа», то есть нечто, нуждающегося в дальнейшей модификации для превращения в абстрактное представление. Определенный изъян подобного толкования и показывает один довольно любопытный жизненный пример. Переход розничных сетей на преимущественную торговлю в кредит вынудил и изменение способа заполнения ценников, где большими красными цифрами начали обозначать размер первого взноса при покупке в кредит, а небольшими черными - цену товара при единовременной оплате. Воздействие двух факторов – привычки чтения в ценнике именно цены продажи и стремления приобретения по более низкой цене действовало таким образом, что восприятие покупателя отождествляло с ценой именно большие красные цифры. Далее лишь осознание нереальности низкой цены и вынуждало человека «не верить собственным глазам».

Показанный нами пример и следует понимать подтверждением оценки, согласно которой для реальных ассоциирующих реакций регистрация и абстрагирование фактически и следует определять в качестве единого единовременного поступка. На эксплуатации подобной особенности и строится, в частности, другая коммерческая подтасовка – при повышении цены выпускать похожую, но немного меньшую упаковку, выпускаемую в продажу по прежней цене. Расчет очевиден, – рассеянного потребителя уже не отпугнет высокий уровень цены, поскольку интуитивно он продолжит связывать эту величину цены с предыдущим объемом фасовки. Здесь можно лишь добавить, что и имитация золота в бижутерии преследует точно такую же цель.

Повседневный опыт раскрытия подобного рода обманов тогда и следует признать причиной концентрации внимания человека на деятельности или активности собственного сознания. Человек в таком случае и обращается к попытке обретения способности восприятия «другого блеска» бижутерии в сравнении с расцветкой истинно золотых изделий, принуждая свое сознание и каналы восприятия к созданию более тонких образов и подлинных изделий из золота, и, одновременно, их имитаций. «Глаз ценителя» – это не просто данное ему зрение, но и особая практика использования богатого опыта, благодаря чему и открывается возможность различения подделки от оригинала.

И вновь, обретение сознанием «навыков ценителя» невозможно и без усовершенствования сознания, иными словами, без понимания и оценки качества реальной ограниченности доступных средств восприятия и отличающей его осведомленности («кругозор») позволяющих введение его в заблуждение посредством имитации. В подобном отношении «ценителя», прежде всего, и следует определять как знатока правильного порядка проведения процедуры оценки, выработавшего для этого и необходимую тренированность органов чувств, и в деталях знакомого со спецификой требуемых эталонов. Недаром в подобном отношении и процедура дегустации напитков, если наблюдать ее мало сведущему постороннему, и выглядит действием, напоминающим сумасшествие. С другой стороны, дегустаторы непременно изложат и внятное объяснение важности не просто медленного заглатывания дегустируемого напитка, но и предварительного помешивания и без того гомогенного раствора, равно и способа употребления, при котором порции напитка именно и оказывались бы вблизи некоторых участков языка.

Феномен особого используемого при дегустации порядка, равно и ряд сходных с ним подобного плана примеров и представляет нам образцы раскрываемости и познаваемости на опыте как непосредственно способностей системы восприятия, так и способностей интерпретирующей активности сознания; и наши интегральные реакции восприятия, в том числе, и использующие наше осознание их потенциальной иллюзорности, и вынуждают нас пусть не к прямому, но к косвенному исследованию состояния способности нашего сознания.

Еще одним «наивным и простым» приемом исследования возможностей собственного сознания и следует понимать контроль работы нашей памяти, проявляющийся в практике проверки достоверности воспоминаний. Характерный человеку опыт ведения практической деятельности недвусмысленно основан на выделении специфических в смысле отличающего их порядка действия реакций человеческого сознания. В частности, он невозможен без понимания ситуаций или ожидавшего людей успеха, когда они что-либо «вовремя вспомнят», или неудачи когда «несвоевременно забудут», либо «с трудом извлекут» из памяти, или понимания обстоятельств, связанных с непрерывным поступлением воспоминаний, или случаев «периодического забывания» данных, непременно предполагающих постоянное размещение в памяти.

Казалось бы, память непременно и предполагает признание сугубо «внутренней» и скрытой составляющей механизма сознания, контроль которой со стороны разумной активности практически невозможен. И ничто нам не помешает разделять подобную интерпретацию вплоть до наступления момента, пока мы не сталкиваемся с некоей практической задачей тренировки памяти, в частности, того же разучивания стихотворений. Процесс подобного разучивания и предполагает многократное прочтение исходного текста стихотворения, повторение его на память вначале в день первоначального ознакомления, далее повторной декламации наутро следующего дня и т.п. Здесь уже собственно практика и позволяет определение той части фрагментов стихотворения, что по непонятным причинам склонны «выпадать» из памяти. Потому мы их и определяем в разряд «трудных», или, может быть, «невыразительных», и при повторном заучивании запоминаем с повышенным вниманием.

В таком случае мы и открываем для себя возможность отождествления запоминаемых данных уже в качестве обнаруживающих и некую приспособленность к характерной нашей психике структуре памяти. Достаточный жизненный опыт явно обуславливает появление идеи, собственно и определяющей характерную нам способность или памяти на лица, или на даты, или на обстоятельства, анекдоты и т.п. Особенностью его собственной памяти автор, в частности, понимает никудышную память на анекдоты. С другой стороны, очевидной позитивной стороной нашей собственной памяти мы также понимаем хорошую память на ситуативную информацию, то есть на характеристики неких сущностей, например, экономической информации.

Опыт нашего собственного составления отчетов о заседаниях философского общества и публикации отчетов, написанных другим составителем, показал, что непосредственно нам свойственно запоминать то, что видится нам главной идеей и относящейся к ее развитию аргументацией, когда другого составителя отчетов отличает память на высказывания отдельных участников. В данных обстоятельствах выигрыш перед индивидуальной памятью будет отличать уже условную «коллективную память», когда, скажем, научное сообщество в целом может предложить более детальную информацию по некоторой проблеме в сравнении с его отдельным представителем.

Отсюда индивид и получает возможность осознания его же собственных возможностей сохранения и использования информации. Иными словами, этим человек и создает себе возможность своего рода «планирования поведения» в части освоения определенной информации. Скажем, некоторый студент, зная за собой подобные особенности, вполне может планировать график посещения лекций в комбинации с чтением учебника. Скорость запоминания позволяет ее определение и по длине сохраняющейся в памяти цитаты, и по большему знанию фрагментов кинокартины или театрального спектакля, и по способности запоминания деталей обстановки, например по способности повторения сложного маршрута в результате лишь однократного прохождения.

Итак, и функция памяти позволяет отождествление в качестве доступной для наивного исследования сферы активности сознания. Человек в обычной жизни во многих случаях употребляет знания, определяющие уровень его возможностей запоминания и поддержания памяти. Тем более, что мы не касались здесь и «проблемы мемуариста», способности удержания в памяти далеких событий, которая также осознается непосредственно индивидом и различно характеризует различных же людей.

Наше самопознание позволяет распространение и на такую, казалось, закрытую тему, как волевое управление сферой безусловных рефлексов. Нам определенно дана возможность оценки и самих себя, и посторонних на предмет перенесения чувства боли, утомления, голода, холода, и некоторых других, здесь не существенно их полное перечисление, рефлекторных побуждений. Фиксация собственного поведения и создает у нас представление о таких собственных качествах как «выносливость», «выдержка» и «чувствительность», более того, мы создаем представление и о свойстве подобных способностей или позволять их укрепление или вынуждать к неизбежному изживанию.

Всевозможные воспоминания о случаях «возможности перетерпеть», вынести, и вознаграждают нас представлением о средствах, позволяющих «притупление» естественных ощущений или о методах, позволяющих отвлечение от потока таких ощущений. В ту пору развития медицины, когда не были известны средства анестезии, подобные приемы составляли и часть медицинской практики.

Однако проблема индивидуальной восприимчивости обеспечивает возможность и сторонникам трансцендентной концепции сознания представить и наиболее весомый предъявляемый ими аргумент. Как утверждает С. Рычик, «Ваше сознание способно чувствовать боль, Вы можете знать, что другое сознание чувствует боль, но не можете ее прочувствовать. Вот Вам пример того, как при трансценденции теряется часть информации. Если Вы будете анализировать свое состояние, когда Вам было больно, – Вы будете ДУМАТЬ о своем чувстве боли, но не ЧУВСТВОВАТЬ ее. Потому как тут та же информация теряется из-за той же трансцендентности».

Изложенный аргумент и позволяет представление следующего возражения. Если болевое ощущение допускает повторение, то наше знание особенностей его протекания и позволяет испытывающему боль обращение к поиску способов подбора компенсаторов (не только наложения льда на живот, но и выработку действенных способов отвлечения от поступления таких впечатлений). И определенную эффективность подбора компенсаторов и следует определять свидетельством «открытости» сознания – поиска и установления реального механизма воздействия конкретного ощущения, проявляющегося посредством некоторой складывающейся в нас рефлекторной дуги, для которой возможен подбор или способа блокирования (лёд на живот) или способа отвлечения сознания от концентрации на возникающем раздражении.

Пусть не абсолютную, но хотя бы относительно данную индивиду возможность управления болевыми ощущениями и следует определять стоящей в ряду и ранее представленных здесь аргументов – указаний на существование механизмов действия сознания, что открыты для понимания и тому же самому элементарному «наивному» опыту. Более того, и некоторый ряд представлений о способах блокирования рефлексов следует определять еще и жизненно важными элементами рядовых или «бытовых» представлений.

В развитие рассматриваемой нами проблемы несколько слов следует посвятить и практикам, нацеленным на формальную оценку качества присущего тому или иному человеку сознания. «Оценка знаний» – это, в общем, не что иное, как оценка сознания, оценка уровня его развития, получаемая благодаря прохождению некоторых формальных тестов. Простой школьный учитель, это не только преподаватель, то есть «повествователь», но и «тестер», человек, владеющий приемами приложения специфических психо- и социометрических критериев, позволяющих получение оценки способности сознания учащегося.

Более того, если образование и ставит перед собой задачу не просто пестования грамотного человека, но и формирования у него аналитического интеллекта (инженерное образование), то и система тестирования предполагает и нацеливание на проверку аналитических способностей сознания. Проведению подобных проверок и призваны помочь всевозможные формы самостоятельной деятельности учащихся, начиная лабораторными работами и завершая дипломным проектированием.

Хотя и основание, на чем и построена методика оценки знаний учащихся в практике преподавания, и не позволяет иного определения, кроме как признания его эвристического характера, тем не менее, и оно предлагает ряд специфических критериев, практически независимых от преподаваемого предмета. Для теоретических экзаменов – это полнота изложения содержания научных положений при знании их дедуктивной связи с началами и основаниями некоторой области познания. Методика практического экзамена - это методика проверки достаточности уровня решения задачи, причем выставление по его результатам оценки низшего порядка подразумевает и использование критериев определения «степени полноты решения».

Оценка «решает на троечку» – это и есть оценка способности сознания в части «обработки» материала задачи, а также и оценка лишь относительно достаточного уровня осведомленности о теоретических основах предмета и оценка всего лишь «корректности» выполнения решения. И вновь практическая деятельность фактически обязывает, а не просто лишь «предполагает» возможность понимания уровня развития сознания.

Но контроль правильности работы сознания представляет интерес и не только для учителя, в некоторых случаях это существенно и непосредственно индивиду. Например, когда речь идет о соблюдении общественных условностей, человеку важно сознавать, насколько его действия отражают принятые обществом «требования приличия». «Молодежная» и «официальная» аудитории способны представлять собой совершенно разные «сферы пребывания» по признаку признаваемых подобной средой стандартов общения. В таком случае и качество сознания должно отвечать уровню подобного рода «установок», что и достигается посредством некоей «настройки» внутренней мотивационной сферы на следование в данной среде «стилю» и на блокирование вероятного «выпадения из рамок».

Важный момент подобного контроля – осознание индивидом собственно «характера» ситуации. Ведь не каждый раз «неловкость» поступка допускает понимание самим действующим лицом именно «неловкостью», когда сторонний наблюдатель скорее осознает недостаточность манеры поведения. Поэтому и обычную практику для находящегося в обществе индивида и составляет собой практика выработки манеры поведения, понимаемой как соответствующая принятому в подобной среде «стилю».

Попадающему в незнакомую компанию человеку иной раз и приходится «признавать» остроумие далеко не вызывающих его восторга анекдотов, и лишь вдогонку пытаться понять, что именно и привлекает его собеседника в подобном «остроумии». Выделяя признаки понимания, присущие незнакомой ему группе, человек переустраивает привычные реакции под выполнение требований, собственно и «действующих» в подобном социальном окружении.

Еще одной областью, реальность которой немыслима вне способности сознания «располагать самим собой» и следует понимать область, позволяющую отождествление в качестве условного «пространства» сильных заместителей. Это и любезное официальной пропаганде «чувство долга», а также и внушаемая религией установка «страха прегрешения». Подобного рода сущности и следует определять своего рода «сильными» мотивирующими посылами, чуть не копирующими в их влиянии на поведение воздействие безусловного рефлекса.

Тогда и собственно возможность дополнения содержания сознания подобного рода установками следует определять несостоятельной вне обретения представления о некоем «должном» порядке поведения и способе ведения деятельности. Например, в подобном отношении и возможно рассмотрение феномена «боязни греха». Так, исходное представление о «должном» и предполагает его заимствование в «учении», то есть право определения понятия «греховности» и возлагается на тех, кто собственно и исполняет функцию донесения учения, и, следовательно, данное представление исключает понимание верующим на положении его собственной идеи. Следовательно, подобная схема и возлагает на верующего обязанность наполнения сознания некоторым комплексом представлений о ряде представлений, собственно и предполагающих признание догмами вероучения, и, более того, верующему навязывается и мысль о такой обязанности, как регулярная сверка его собственных представлений о содержании комплекса догм с эталонными образцами признаваемого им «учения».

Избегающего «греха» верующего условно и следует определить принимающим на себя обязанность различения собственных представлений и того, что он определяет как «содержание учения», будь то поучения конкретного наставника или собственно тексты «божественных откровений». В таком случае и формирование верующим собственного сильного заместителя «грех» фактически и обращается обустраивающим его сознание в форме своего рода исторической (или, возможно и другой) схемы развития, на которой он и будет отмечать «правильные» и «ошибочные» решения. Нет нужды напоминать, что подобная схема уже недвусмысленно исключает возможность построения вне фрагментирующей детализации сознательной активности на ряд картин частных случаев или событий отдельно совершаемых поступков.

Еще одной проблемой, определенно и замкнутой на специфику «сильных заместителей» и следует понимать проблему «пересечения». Какое именно значение следует вкладывать в понятия «исполнения долга» или «избежания греха»? Скорее всего, подобного рода особому функциональному настрою сознания и следует означать идею блокирования некоторых рефлекторных реакций в пользу или биологически нерационального или же биологически опосредованно рационального выбора. Человек в преследовании им намерения реализации собственного поведения на положении «праведного» фактически и вынуждает себя к достаточно развитому пониманию характерных черт собственного сознания. Если он последователен в данном намерении, то только этим и навязывает себе обязанность выделения любой нежелательной реакции на положении именно отдельного акта, понимания методов ее торможения и правильного порядка замещения. Наверное, именно в подобном смысле и следует понимать высказывание виднейшего православного ортодокса Григория Паламы о «трудности» праведной жизни.

То есть ситуацию «опасения греха» и следует понимать формой такого специфического обустройства сознания, когда оно и обращается востребованием еще и непременно продвинутого понимания собственных возможностей. Определенный круг распространенного специфического поведения практически исключает возможность поддержания еще и без поддержки со стороны развитой способности понимания человеком качеств и специфики собственного сознания.

Еще одним фактически обязательным примером в последовательности настоящего анализа и следует понимать картину того же нарочитого упрощения порядка обучения человека до уровня выработки у него условных рефлексов. В частности, именно подобного рода практиками и следует понимать некоторые виды тренировки военнослужащих. Но и предметом нашего внимания мы изберем здесь не самих обучаемых, но именно проводящих подобное обучение инструкторов. Для армейского фельдфебеля, вероятно, необходимо понимание таких вещей как способы отключения в сознании человека той сознательной активности, которую философия привычно и склонна определять словом «рефлексия».

Задача армейского обучения и формирует у подобных инструкторов понимание возможностей подавления разумной активности сознания, и, помимо того, и понимание условий усиления влияния некоторых других факторов, что и обращает разумную активность сознания просто невозможной. Фундаментом армейского воспитания тогда и возможно определение следующих «трех китов»: избыточной физической нагрузки, унижения и отвлечения. При избыточной физической нагрузке и недостаточности отдыха в работоспособном состоянии механизм сознания и сохраняет лишь основные, поддерживающие жизнедеятельность рефлексы. Унижение служит перенесению центра тяжести умственной активности в эмоциональную сферу, фактически блокирующую любые рациональные механизмы и средства деятельности сознания. Отвлечение, подобное строевому пению и разговорам на бессмысленные темы, приводит к сосредоточению внимания на механических действиях, в том числе, и на выработке навыка быстрого восприятия команд.

Отсюда существующую практику военного обучения и следует понимать развивающей, мы откажемся определять насколько это результат тонкой стратегии или итог некоторой практики, некоторые способы превращения потенциально способного к скептическому мышлению человека в звероподобного робота. Следовательно, и она, развивая опыт своеобразного «обучения», и обращается практикой накопления опыта в отношении приданных сознанию возможностей и ресурсов, также обнажая вроде бы кажущуюся «закрытость» сознания.

«Выжатое» состояние, в которое подобные тренинги и предполагают перевод индивида, способствует выработке в нем базовой по сравнению с высокоразвитыми функциями сознания способности не выходить за грань простейшего комплекса рефлексов. Более того, подобное состояние отключающего разумность «отстранения» необходимо и в некоторых видах спорта. Но спортивная тренировка явно не соответствует армейской в том, что спортсмен все же мотивирован не репрессией, но целью достижения успеха. Спортсмену в большей степени самому при помощи тренера приходится искать хоть как-то «гуманные» способы блокирования избыточной для участия в состязаниях умственной активности. Тренер обучает спортсмена борцовской сосредоточенности, а ее и следует понимать ничем иным, кроме как способом концентрации сознательной активности на формах механического поведения.

Примеры, представляемые практикой таких форм деятельности, как военное дело и спорт факты лишний раз и убеждают в правоте занятой нами позиции, собственно и определяющей сознание тем внутренним феноменом, что непременно способен оставлять и «след на поверхности». Только в данном случае сознание управляется из расчета «отрицательного» обучения, то есть из расчета отсечения избыточных для подобных занятий форм сложной активности сознания.

Наконец, превосходной возможностью постановки особого опыта, позволяющего сравнение сознательного и бессознательного, и следует понимать своего рода «физиологические» состояния сознания, такие как сон или действие дурманящего вещества. Мы знаем, что закон запрещает нотариусу заверять подпись на документах, поставленную клиентом в состоянии опьянения. Присущая нам возможность лишь частичной фиксации нашего поведения в подобных состояниях или наблюдения поведения впавших в подобное посторонних и обращается источником информации о возможности избирательной утери определенной части способностей сознания.

Конечно, первое место в подобном списке следует отвести координации, за которой и следует поставить глубину памяти и остроту понимания. Наблюдая за способностями координации сонных или пьяных людей, можно заметить, как они утрачивают точность движения, способность различения мелких предметов при сохранении способности различения крупных, поддержание разговора становится невозможно, поскольку количество контекстов, поддерживаемых сознанием мало вменяемого собеседника, также испытывает сокращение.

В частности, воздействие на психику дурманящих веществ лишает человека возможности рассуждения на отвлеченные темы, все разговоры пьяных, как правило, представляют собой излияния личных переживаний. Попытки побуждения в пьяном человеке возможной реакции сложного запоминания бессмысленны, а доступные ему извлечения из собственной памяти исключительно и касаются предмета условно «самых общих» впечатлений. Столь же бесполезное дело – рассказ пьяному иносказательного анекдота или попытка адресации ему тонкого намека.

Именно подобный опыт и позволяет выделение обязательных особенностей такого любопытного функционала, как «острота ума», если, конечно, и прилагать подобный признак к области обыденного опыта. Другое дело, что частичная потеря вменяемости связана и с возрастанием решительности, недаром же принято «выпивать для храбрости». В подобном отношении решительность явно и следует признавать качеством, непременно и противоположным взвешенной осторожности.

Опыт общения с пьяными и относительно вменяемыми людьми – это в равной же степени и опыт общесмыслового анализа способности человеческого сознания. И здесь мы вновь убеждаемся, что и посредством подобного «среза» сознание также будет отличать способность раскрытия вовне определенной части отличающих его возможностей, что и предполагают соизмерение посредством определения условных «потенциалов». Острота понимания достигает наивысших значений в трезвом состоянии и уменьшается в состоянии сна или под действием психотропных средств. Зависимость же активности от физиологических состояний, – чем же это не механизмическая особенность человеческой способности сознания?

Еще один способ анализа способностей сознания – наблюдение за присущей различным индивидам возможностью использования одних и тех же представлений познания. Инженер и педагог владеют теми самыми знаниями интересующей их науки, только отличие их познаний обнаруживается в том, что они прибегают к различным способам использования одного и того же знания. Педагог использует известное ему знание для выработки определенных навыков учащихся, инженер – для практической деятельности в сфере создания технических устройств.

При этом и тот, и другой в качестве пользователей опыта познания различным образом отбирают элементы его содержания, развивая на основе извлеченных данных различные цепочки поведения. В таком случае один из названных порядков востребования знания выстраивает одну фигуру оптимума содержания подобного корпуса представлений, когда другой порядок явно предполагает и другую форму усвоения условно «такой же» информации. То есть педагог скорее предпочитает обращение формализованной информации в структуры повествования, когда инженер нередко и содержанию повествования склонен придавать «форму табличного представления».

Тогда если из такой сложной области как техника допустить возвращение к не настолько сложным практикам обыденного опыта, то здесь уже можно встретить индивидов берущих на себя исполнение таких социальных ролей, как роли покупателя и продавца. Каждый из них информацию о торгуемом товаре и склонен представлять в желаемом ему свете: один расписывает выгодность приобретения, другой – завышенный уровень цен. И здесь обыденный опыт и сталкивается с искусством построения разных мыслительных конструкций, фактически базирующихся на тех же данных.

В результате сознание и открывает себя посредством подобного рода коллизии уже в качестве нечто аналитического «инструмента». Именно благодаря конкурирующему использованию определенных данных обыденный опыт и извлекает мораль в отношении отличающей сознание так называемой способности «видения». «Видение» тогда и следует понимать характеристикой индивидуального аналитического искусства, в той или иной степени присущего каждому. В подобном смысле любопытно отметить, что и достоинством доктора Ватсон следует признать понимание объяснений Шерлока Холмса в части собственно приемов ведения расследования.

Если перейти уже на язык абстракции, то именно в этом обыденный опыт и открывает для себя возможность выделения критериев, характеризующих такую функциональную специфику сознания, что и позволяет отождествление под именем «видения». Не одни лишь банальные способности памяти, реакции или остроты чувств, но и такая редкая возможность сознания как аналитика обнаруживает открытость наблюдению и собственно индивида – обладателя аналитических способностей, а, равно, и открытость наблюдению других индивидов, теперь уже наблюдающих за данным индивидом. То есть, - к каким бы способностям сознания мы здесь не обращались, – а обращались мы к достаточно многим, нам каждый раз и удавалось увидеть, что по существу все они открыты для стороннего наблюдения и регистрации или осознания специфики воспроизводящего такие способности механизма посредством инструментария, легко доступного даже обыденному опыту.

Хотя используемый нами метод и не исключает возможности появления не описываемой в обыденном опыте способности сознания, те из них, которые мы уже смогли перечислить, настолько существенны для действительности сознания, что именно в них практически и концентрируется вся проявляемая им активность.

Итак, мы достигли той стадии нашего анализа, когда последней требующей решения задачей и следует понимать формулировку предлагаемых выводов. Как оказалось, сознание со стороны многих отличающих его особенностей явно предполагает видимость перед доступной человеку способностью выстраивания его обыденного опыта. И в этом обыденному опыту непременно и дана возможность фиксации таких показателей, как активность и потенциал сознания, способы и пути его активизации и, в противном случае, сдерживания. Более того, для некоторых социальных практик незнание специфики сознания и оборачивается собственно препятствием в развитии активности, следует только вспомнить тот же случай следования установкам социальной условности.

Наконец, и способность взаимопонимания также требует занятия «открытой» позиции, то есть проявления свойства известной предсказуемости поступка перед сознанием партнера. Одним из элементов подобной предсказуемости человек и склонен определять осведомление партнера о состоянии собственного сознания: последнее служит хотя и не единственным, но непременно значимым условием организации социального взаимодействия. Социальное же взаимодействие не в последней степени предполагает и построение и посредством совместного способа реализации когнитивного функционала собственно и прибегающих к подобному взаимодействию индивидов. Именно в последнем случае сознание и позволяет обращение настоящим образом оформленной открытой системой.

11.2004 - 09.2016 г.