Допустим, что некая оценка содержит признание, что на уровне интуиции человеку присуще понимать сознание как бы «глубоко интимным», иначе - глубоко индивидуальным и недоступным систематическому исследованию. Если это так, то правомерно представление и того возражения, что всего лишь обобщения и систематической редукции проявлений, позволяющих отождествление в качестве форм функциональности сознания, и тех достаточно для воссоздания столь насыщенной картины явления «сознания», что она закроет едва ли не любую потребность в эмпирическом представлении сознания. То есть можно ожидать, что даже результаты эпизодических наблюдений уже достаточны для образования такого комплекса представлений о функционале человеческой психики, называемом именем «сознания», что в состоянии охватить собой едва ли не полный объем тех признаков и отличий, что можно отождествить «сознанию».

С другой стороны, точкой отсчета в осмыслении предмета «характерно эмпирических» практик образования представлений о «сознании» все же куда лучше избрать проблему соотношения, образуемого представлениями о предмете «сознания» и тем комплексом содержания, что заключает собой типологическая градация, обобщающая собой многообразные «проявления психики». В таком случае и подобает напомнить о том факте, что направлению экспериментальной психологии фактически довелось заявить о себе лишь во второй половине XIX столетия, а присущему обыденному сознанию и культуре понятию «души» дано вести его родословную со времен античности, по крайней мере, с момента утверждения письменной традиции. Тогда если «психика» и «сознание» - это все же понятия различных исторических эпох, то в какой мере более близкая физиологическим корням «психика» комплементарна философскому концепту «сознание», и какие именно ограничивающие «сознание» контуры все же куда более соответствуют рациональному пониманию проблемы «сознания»?

Характерно близкую физиологическим корням «психику» все же надлежит понимать не иначе как комплексом средств формирования реакции, - начиная от импульсивных форм проявления реакции и вплоть до возможности рассудочной реализации реакции, откуда и как таковая «психика» - это скорее типологическое обобщения разнообразия отдельных форм проявления реакции. В таком случае если «сознание» расценивать в значении одного из экземпляров в составе типологической градации «психика», то что именно дано означать его выделению как нечто узкого класса определенного рода «специфических» психических явлений, охватывающих собой лишь виды психических явлений сложных по форме реализации? Так или иначе, но мы откажемся здесь от поиска ответа на этот вопрос и обратим саму постановку такого вопроса равно и посылкой нашего последующего анализа - здесь мы позволим себе представление «сознания» как нечто специализированного «интеграла» всякого рода изощренных и «высших» форм проявления психической активности.

Однако настоящему анализу помимо неких его концептуальных истоков дано заключать собой и некий конкретный источник, а именно, одну сетевую дискуссию, обсуждавшую некое сообщение из рубрики «новости науки». Вызвавшее дискуссию сообщение излагало ряд фактов, объясняющих функционирование системы нейрорегуляции физической активности человека:

Профессор Уве Проске (Uwe Proske) из мельбурнского университета (Monash University) установил, что спортсмены, пересекающие финишную черту марафонского забега, испытывают трудности, аналогичные тем, что одолевают космонавта, адаптирующегося к невесомости.

Усталость мышц приводит спортсменов к состоянию, при котором они не могут чётко определить положение своих конечностей в пространстве, если не смотрят на них.

Как считается, в этот момент отказывается работать обратная связь между мышцами и мозгом, дающая нам ощущение положения конечностей. (www.membrana.ru)

Однако и само развитие науки иной раз следует тем странным путем, когда наука находит «новизну» в данных, по сути представляющих собой почему-либо забытое известное. И тогда факты, приданные гласности профессором Проске обнаруживают параллель и в классической работе К. Коффки «Основы психического развития» (переиздание - М., 1998.):

В доказательство довольно значительного участия сенсорных актов в моторных процессах можно указать нарушения при ходьбе, являющиеся следствием поражения спинного мозга при спинной сухоте. При этой болезни затронуты не моторные, а только сенсорные центры, однако она ведет к полному параличу. Больной может поэтому снова научиться ходить, если ему удается вместо выпавших тактильных сенсорных импульсов выработать другие. В первую очередь имеют значение оптические импульсы; больной, следовательно, должен научиться глазами регулировать свою походку, при ходьбе он должен постоянно смотреть на свои ноги. То, что таким образом возможно довольно значительное улучшение его действий, указывает, во-первых, на то, что моторные центры не нарушены и, во-вторых, на необходимость сенсорных импульсов для движений. К такому же заключению привели опыты физиологов над животными, у которых разрушали определенные сенсорные центры (с. 478).

То есть выводы современного исследования лишь дополняют классическое представление о распространении контроля со стороны мозга на активность любых органов тела, лишь заостряя постановку проблемы нейрофизиологической централизации поведенческих актов. Если контроль физиологической активности со стороны мозга и отличает столь высокая степень тотальности, то отсюда равно правомерна и постановка вопроса, а не затрагивает ли он процессы, протекающие непосредственно в мозгу? Следует ли определять мозг средством управления не только периферийными органами, но и средством управления объемом операций, посредством которых собственно мозг вместе с замкнутыми на него рецепторными звеньями и обеспечивает фиксацию действующей на живое существо внешней стимуляции?

Для присущего нам понимания той областью, где возможен поиск ответа на поставленный здесь вопрос тогда и надлежит определить нечто комплексное явление «активности сознания». Если это так, то саму постановку вопроса подобает дополнить и постановкой вспомогательного вопроса, одинаковым ли образом философии и психологии присуще трактовать такой предмет как «активность сознания»? Скорее всего, здесь правомерно предположение своего особого взгляда на данный предмет что философии, что психологии. Так, интерес психологии скорее следует понимать обращенным к предмету личности (индивидуальности), когда основным предметом внимания философии и надлежит понимать такой предмет как субъективность. Однако в некоторых случаях даже различие в подходах не обращается различием в получаемых результатах, но что тогда можно заключить из условного сравнения результатов исследования сознания в философии и психологии?

Здесь если предоставить себе право определить «за психологию» тот комплекс посылок, из которого ей присуще исходить, то это, скорее всего, качества «индивидуальности», отличающие условного «испытуемого», пусть это и нечто статистически среднее. Если далее подобрать комплекс посылок, из чего дано исходить философии, то ее «субъективность» - это комплекс норм или условий выделения такого функционала, как занятие ролевой позиции. Более того, существенная в философском анализе формация «субъект» - это равно и возможность задания такого особенного формата, по условиям которого и рассматривающий внешний объект наблюдатель будет позволять определение тогда и самоё себя как нечто отсутствующего в поле зрения такого рода наблюдения. Что тогда и определяет необходимость в более тщательном анализе предмета философской схемы «ролевое поведение», отождествляемого с активностью познающего внешний мир наблюдателя.

Однако и предложенная нами постановка задачи анализа в целом - все же рассмотрение исследуемого психологией влияния руководящих поведением установок на воспроизводство когнитивной активности. В любом случае, индивид для психологии - в меньшей мере «целостный субъект», когда по преимуществу - набор «структур исполнения» различного рода функций, что сложно совместить с принципами философского «осмысления» субъективности как нечто целостного, не приемлющего замены на анализ отдельных поступков или актов восприятия. Более того, философии не свойственно видеть особенной ценности и в рассмотрении отдельных актов восприятия, вместо чего она определяет в своих построениях сложную структуру «комплекса реакций» субъекта как нечто фундаментальное основание способности сознания. Однако и кажущаяся иррациональность философского подхода не исключает и ее преодоления; философии просто следует предложить озаботиться построением несколько более обстоятельного определения формата такого акта наблюдения (восприятия), что позволял бы отождествление на положении «непрерывно последовательного». Еще одна явно иррациональная составляющая философского понимания проблемы «субъективности» - его предпочтение признавать значимость лишь актов восприятия, способных обнаружить и нечто особенную специфику «внутренней замкнутости». Если же философия когда-то и допускает синтез теперь и такой схемы совершения акта восприятия, что не исключает для него и некоторых возможностей «разомкнутости», то эту схему она все же признает не только лишь несколько ущербной, но и лишенной подобающей достаточности. Философское видение проблемы восприятия - это представление такой функции лишь как нечто «общей» нормы, все еще не знающей того определенного экземпляра, что позволял бы признание частным примером и эмпирическим проявлением такого рода общей установки.

Данную характеристику также не помешает дополнить и указанием на пристрастие философии к специфической, фактически не допускающей сомнения идее условно «вездесущего» представления, что и задает поступку восприятия специфику якобы характерной ему «замкнутости». Подобная интерпретация, приемлющая лишь замкнутый формат поступка восприятия - то непременно следствие той философской оценки восприятия, что признает его подлежащим лишь событийной фрагментации, в подобном отношении и обращающейся представлением о непрерывно последовательном процессе воспроизводства реакции на поступление внешней стимуляции. Однако такую модель не отличает и соответствие определенным в физиологии и строго выверенным данным исследований процессов взаимодействия периферических рецепторов и центров нервной системы. Тем не менее, философскую модель все же подобает расценивать как имеющую право на существование идею гипотетического представления о некотором, но не более того, «идеальном» восприятии.

Тем не менее, представления философии и психологии о предметах сознания и субъективности не везде и не всегда следует определять как взаимоисключающие. Прямое свидетельство возможного сближения взглядов двух направлений - выделение некоей особой формации, благодаря которой человек посредством сознания и обретает способность представлять внешний мир, определяемой как феномен информации. И для той, и для другой формы познания важнейшую характеристику «информации» и выпадает составить возможности последующего сличения ее наличных представлений с новыми отображениями тех же источников, что и изначально составляли собой основание для обретения некоторого объема извлекаемой «информации». Отсюда понимание «информации» как не лишенной и качеств достаточности - оно же и основание для обретения сознанием тогда и такой важной для него возможности как констатация расхождений между различными воспринимаемыми или заимствуемыми свидетельствами о положении во внешнем мире, в своем теле или непосредственно в сознании.

Более того, анализ различий как последствий акта познания одного и того же или же близкого по сути объекта познания - также никоим образом не специфика сложных форм ведения когнитивной деятельности, но способность, которой легко овладеть также и обычному здравому смыслу. Рано или поздно такая способность подлежащего познанию объекта как его качество представлять собой источник порождения далеко не одних и тех же впечатлений и вынуждает индивида на освоение деятельности своего рода «практического предсказания». В параллель освоению такого функционала как «умение предсказания» рядовой опыт познания обретает и понимание необходимости в распространении доступных ему возможностей контроля и на свой же собственный функционал восприятия, что способствует формированию равно и такой существенной способности, как способность рефлексии. Функцию рефлексии в первую очередь и надлежит расценивать как практику задания тех или иных контрольных характеристик (признаков) той или иной формы активности сознания (и восприятие, доступное контролю рассудка, также принадлежит числу таких возможностей), и лишь во вторую очередь - реакцией на выделение такого рода «форм контроля».

Далее - естественное следствие условной «концепции» становления рефлексии и надлежит составить представлению о такой специфике как «открытость» или «закрытость» когнитивного акта. Тогда и сама способность когнитивного акта «подлежать контролю» - не только почва, но и начало для осознания обстоятельств, характерных непосредственно деятельности сознания, а потому рефлексию и надлежит расценивать как кандидата на роль, с формальной точки зрения полностью «закрытой» формы активности сознания. Или - рефлексия в силу ее способности «курировать» остальное содержание сознания, и обретает контуры того внутреннего «жандарма» сознания, что надлежит расценивать как занятого лишь исключительно ведением «тайных» операций.

Кроме того, если тот же природный объект на фоне рядоположенных ему объектов дано отличать и какому-никакому своеобразию, то также и сознанию доводится обнаружить и отличающее его «своеобразие» - характерную манеру синтеза интерпретации. Отсюда потенциально «полностью открытой» для сознания сущностью и надлежит предстать как таковой функциональности сознания, как бы ничем не закрытой сама от себя, явной в своей дискретности, открытости для фиксации и независимости от каких бы то ни было условий позиционирования. Но, напротив, именно отсюда наивное понимание и извлекает ту противоположную представленной выше и признаваемую им за очевидную оценку, что собственная рефлексия - это и нечто совершенно изолированное данное, никоим образом не просматриваемое и закрытое от стороннего вмешательства.

Поскольку, что прямо очевидно и из нашей иронической тональности, мы не признаем правомерности такого рода оценок, то потому нам и подобает изложить присущее нам понимание, начав с объяснения ряда общих моментов. В частности, одной из существенных составляющих нашей оценки предмета индивидуальности нам присуще определять состояние защищенности не только восприятия, но и всякой мыслительной активности от внешнего воздействия. В первую очередь, восприятие в его качестве особенного акта и предполагает совершение за определенное время, а, следовательно, допускает возможность прерывания до наступления момента завершения. Такую оценку легко подтвердить посредством простого примера ситуации слияния элементов внешней обстановки при наблюдении пейзажа в окно быстро движущегося транспорта. Также и второй столь же достаточный аргумент в этом случае - это привычная самооценка наблюдателем его наблюдений, определяющая некие паттерны или их фрагменты (образы или элементы образов) на положении «промелькнувших». Здравый смысл подобного наблюдателя непременно допускает и возможность положения, означающего неудачу синтеза ожидаемого образа по причине более высокой скорости изменения картины среды перед развиваемой психикой скоростью обработки поступающей стимуляции.

Также здесь не помешает выделение и того обстоятельства, что рождающийся в сознании образ подобного «мелькания» допускает построение и в формате нечто «не слитного». Причем как таковой подобного рода образ, равно многообразный и в наполнении образующими фрагментами, не исключает и его диссоциации, обращение в комбинацию нечетких цветовых или световых пятен, что в некотором смысле также раскрывает и специфику функционирования физиологического механизма синтеза образа.

Однако существенно большее значение все же надлежит придать и особой ситуации «прерывания рефлексии», то есть прерывания процесса, замкнутого внутри непосредственно сознания. Аргументом, подтверждающим подверженность рефлексии воздействию прерывания, тогда и обращается избирательный характер запоминания, например, ситуация такой схемы работы памяти, когда она фиксирует лишь мотивы, породившие определенную идею, но не собственно содержание идеи. В данном случае, в том числе, дано идти речи и о тех нередких моментах, когда кто-либо удерживает в памяти намерение высказаться, но забывает содержание задуманного утверждения.

Тогда если подытожить представленные здесь примеры, то правомерна оценка, что категорический аргумент против наделения способности мышления спецификой «трансцендентной» - это не только свидетельства его очевидной иррегулярности, но и известные сознанию возможности выделения промежуточных порядков и мыслительного процесса, и процедур восприятия.

На наш взгляд, иное характерно несостоятельное представление о порядке совершения мышления - представление о независимости способности управления процессами мышления от знания механизмов этих процессов. Например, сторонник трансцендентализма С. Рычик, полагает, что такие методы как рекламная технология и политтехнология адресуют их управление лишь конечным результатам процесса познания, делая свое дело без привлечения понимания процедурных особенностей реализации когнитивной активности. Здесь если все же несколько расширить «смысл» предложенного им толкования, то из него уже прямо следует, что способ инициации таким манипулированием того или иного построения умозаключения и подобает расценивать как не располагающий своей особенной природой. Тем не менее, на деле такие «технологии» все же апеллируют к таким психологически очевидным вещам как близостные смыслы, мотивы подсознания, прямая эмоциональность и ценностные установки. Кроме того, нередко они рассчитаны и на некритический (расслабленный) характер восприятия.

В том числе, обычный вариант построения рекламного внушения - равно же позиционирование рекламируемого продукта как источника позитивных эмоций. Более того, условная «рекламная картинка» не приемлет и ту степень эстетического совершенства, когда она могла бы ассоциироваться не с рекламой продукта, но с эстетикой инструмента или средства рекламы. То есть от рекламы ее творцы ожидают порождения лишь такого эмоционального состояния потребителя рекламы, что мог бы выделить лишь рекламируемый объект, но не функционал рекламного носителя. Иными словами, средство рекламы - это формат определенного рода «баланса» между внушаемой «идеей» ценности продвигаемого продукта и презентирующими продукт эстетическими инструментами или идеей его экстраординарности. Но подобную функцию «выделения фокуса» вряд ли следует определять лишь единственным условием грамотного структурирования рекламы, - для рекламы существенна и форма подачи, когда информации, доносимой до потребителя рекламы, все же надлежит поступать лишь в моменты, когда сообщение некоторой другой информации равно обеспечило и концентрацию внимания адресата на деятельности восприятия сообщения. То есть «поражающее действие» рекламы не только далеко не случайно, но и адаптировано к специфике когнитивных процессов адресата воздействия.

Но помимо такой любопытной особенности, как раскрываемая практикой подачи рекламы «уязвимость» механизма восприятия, некоторую другую важную проблему качества сознания образует и предмет признаваемого философской интерпретацией «раздвоения» сознания. С одной стороны, сознание - оно же и нечто «машина восприятия», и с другой - оно равно и «машина анализа», потребляющая информацию образуемую на стадии восприятия. Анализ такого рода «раздвоения» сознания вряд ли возможен и вне учета такой специфики, как способность одних рефлексов, скажем, условных, блокировать другие, скажем, безусловные. Более того, еще одним существенным следствием подобной способности следует признать и практику формирования рефлексов, отвечающих за проявление определенных форм активности восприятия. Так, очевидный пример такого рода способности - действия оценки обстановки при вождении автомобиля, когда выполнение перестроения непременно предполагает и сбор сведений о дорожной ситуации. Но тогда, поскольку возможно не только лишь подчинение восприятия анализу, но и использование анализа для оценки достаточности восприятия, то отсюда вряд ли дано следовать, что многообразие функционала сознания это и состояние его «раздвоения».

Однако и идее «раздвоения» сознания дано доносить и некий значимый смысл, когда возможна констатация либо фокусировки сознания на совершении поступка восприятия, либо, напротив, на оценке уже полученной информации. Если же характеризовать такую способность сознания как способность контроля достаточности восприятия, то здесь равно возможны и две особенные формы контроля - проверка обстоятельности характерно знакомой ситуации и - рассмотрение комплекса данных, определяющих некие «неизвестные» обстоятельства. При наступлении некоторой «заведомо известной» ситуации сознание явно репрезентирует самому себе тот комплекс обстоятельств, что обычно и предполагает выделение в таких ситуациях; наиболее характерными примерами здесь и правомерно признание примеров всевозможных осмотров или прислушивания на предмет определения признаков идентичности объекта. Напротив, ситуация ознакомления с ранее не встречавшимся объемом обстоятельств - уже не ситуация «контроля по шаблону», но ситуация инициации специфического процесса идентификации. Другое дело, поскольку задачей настоящего анализа мы видим не более чем «прорисовку контуров» интересующего нас предмета, то исходя из столь общих посылок, мы вряд ли преуспеем в определении, по какой именно схеме реализовано взаимодействие перцептивного и рефлексивного механизма - либо рефлексия контролирует процессы перцепции, либо аппарат рефлексии оценивает данные перцепции. Для нас в подобной проблеме значимо исключительно следующее - сознание категорически немыслимо вне возможности вывода данных восприятия в некоторый «сквозной канал» оперативной реакции.

Своя особенная специфика также способна отличать и далеко заходящий процесс опознания «неизвестных» обстоятельств. Развертывание подобного процесса поначалу, на образном уровне, предполагает совершение операций выделения контура образной картины, - здесь наблюдатель отдает себе отчет, что он сможет обрести здесь лишь условное понимание, когда наблюдаемая картина исключает формирование вне опоры на предыдущий опыт синтеза образов, и система анализа достаточна лишь для подбора аналогов выделенных образных конкреций. Далее посредством селекции отдельных элементов подобия как допускающих отнесение к той или иной типологии сознание и обретает возможность отождествления такого неизвестного как условной комбинации известного. В частности, характерной иллюстрацией подобного синтеза и правомерно признание торжественной встречи, оказанной в колумбово время индейцами первым белым путешественникам, в которых ошеломленные аборигены признали прибывших к ним «богов».

В любом случае сознание - это такого рода оператор, который, так или иначе, но прибегает к формированию огромного спектра комбинаций, строящихся на том, что некая условно «внешняя» телеология вынуждает его к построению вполне определенных последовательностей использования теперь и доступных ему возможностей.

Далее, если рассматривать сознание как обладателя определенной осведомленности, то возможно и построение «схемы спирали», означающей, что очередное пополнение осведомленности открывает и новые возможности проявления интереса, готовящего почву и для совершения следующего шага пополнения осведомленности. Так, в частности, некоторому человеку дано вполне удовлетворяться свидетельствами некоторого источника информации; но здесь возможно наступление момента, когда это лицу получает доступ и к некоторым знаниям систематического уровня, откуда и переходит к оценке прежде «вполне достоверного» источника теперь и как предполагающего определенную глубину понимания.

То есть тот источник информации, о котором здесь идет речь и переходит для этого человека из положения доверительного в положение «требующего проверки». Если, напротив, для некоего сознания некий источник данных - все же источник доверительных сведений, то, используя такого рода «систему подбора сведений» сознание так и продолжает расширять объем присущей ему осведомленности, пополняя этот объем осведомленности не только прямыми свидетельствами, но и приемами критической ревизии, предлагаемыми данным источником. Но если процесс расширения объема осведомленности возможен как в прямом, так и в «критическом» порядке, то и наша прямая обязанность - это предложение теории такого далеко «не однородного» процесса.

Однако построение такой теории все же возможно и как построение некоей «универсальной» теории, где и тот, и другой порядок протекания процесса расширения осведомленности будут допускать их приведение к «общему знаменателю». Так, здесь вполне правомерно допущение, что вслед обретения нового знания имеет место и реорганизация обретенных представлений, и, в последующем, обретение новых вариантов распространения имеющихся представлений на связанные с ними частные аспекты. Отсюда и непосредственно когнитивному акту дано предполагать понимание как исключающему любую возможность помещения в изоляцию или нахождения в состоянии «закрытости». Иными словами, когнитивному акту непременно и подобает обращаться «раскрытым» в том существенном отношении, что человек непременно обращается к предыдущему опыту тогда и на предмет выявления того понимаемого им «значимым» объема информации, с привлечением которой он и строит свои последующие оценки.

Реальность подобной формы организации когнитивной активности тогда и порождает специфическое явление «когнитивного наследования», когда, например, философия фактически с религиозным благоговением воспринимает понятие «сознание» как нечто сакральное. Однако если философия прекратит бытование в качестве действующей практики познания, и ей на смену заступит другая практика познания, то такой заместитель, скорее всего, равно заимствует у философии и ее некритическое отношение к построению спекуляции.

На наш взгляд, представленной здесь аргументации явно достаточно и для отнесения человеческого сознания к классу ограниченно открытых систем. В том числе здесь важно отметить и способность сознания придерживаться порядка заимствования знаний признаваемых самим человеком «не ложными» или «полезными», то есть пополнения сведениями, допускающими использование для дополнения его системы действующих критериев, на основе которых он и строит практику все более взвешенного восприятия информации.

Другое дело, что построение теории когнитивной функции человеческой психики странным образом вряд ли совместимо с предлагаемой в данный момент психологией картиной функционирования физиологических органов мозга. То есть практика обретения осведомленности и контроля когнитивной активности со стороны рефлексии странным образом далека от представления высшей нервной деятельности практикой функционирования своего рода «аппаратной системы». Сознание лишь не более чем базируется на аппаратных возможностях биологической ткани, придавая ее базисным и элементарным формам активности структурную специфику, что не более чем как-то «коррелирует» с содержанием памяти, отлагаемой в сознании исходя из накапливаемого индивидом опыта, включая и опыт восприятия информации. Но при этом сознание также надлежит расценивать как нечто функционал, «открытый» к наполнению сторонней информацией, что не позволяет отождествление ему и какого-либо условного «инкогнито».

В том числе, характерную «познавательную зависимость» сознания дано иллюстрировать и такой любопытной возможности как возможность «делегирования ошибки». В системах строгой субординации, где у исполнителя отсутствуют какие-либо права помимо права исполнения приказа, ему не дано нести ответственности за совершение ошибки, поскольку сам порядок организации не апеллирует к его способности рефлексии. В то же время вне «связи субординации» способность рефлексии все же сохраняется, иногда даже позволяя исполнителю понимать, что, по сути, его заставили делать. Аналогичный пример - поведение школьника, «заучивающего формулы без вывода»; однако равно не исключен и математически одаренный школьник, что, лишь увидев запоминаемую формулу, сразу придумает и способ вывода.

То есть такого рода «ограниченность», что на самом деле ограниченностью не является - это прямое свидетельство невозможности какой-либо закрытости сознания; кроме того, сознание также не «всесторонне состоятельно» и как собственно «способность» сознания, то есть у него не всегда получается должным образом действовать без заимствования сторонней помощи. Хотя иной раз такое заимствование может представлять собой лишь обретение представления о частных или локальных аспектах.

Также опыт продолжительного знакомства человека с присущей ему ограниченной открытостью сознания наводит его и на мысль о необходимости управления такой отличающей сознание возможностью как подверженность внешнему влиянию. Потому человеку отличает и поиск возможности защиты сознания от получения информации, опасной ее способностью переустройства используемой им системы критериев. Например, верующие «и слышать не хотят» о выводах, полученных теорией происхождения видов, и, более того, дабы окончательно подавить в себе даже малейшую привлекательность логики данной модели, пытаются дискредитировать ее творцов, например, рассказывая различные «черные» истории о жизни Ч. Дарвина.

С другой стороны, средства защиты сознания от внешнего влияния вряд ли надлежит расценивать как «безупречно надежные» средства защиты. Так, верующие могут не признавать теории Дарвина как одну из концепций, основанных на принципе конкуренции и здесь же признавать и справедливость как такового принципа конкуренции. Подобного рода специфика не проходит незамеченной и для манипуляторов сознанием, ищущих возможности воздействия на сознание посредством использования «тонких приемов».

Но неудачу в создании эффективного средства защиты сознания также можно расценивать и как следствие такого важного условия как неполнота открытости сознания, то есть, в частности, неспособности обладателя сознания выявить различного рода лазейки «скрытого доступа» в сознание. Тогда для обретения представления о таком далеко не простом моменте также важно получение и ответа на вопрос об отличии человеческого сознания от функционала конечного автомата, управляющего операциями заполнения и считывания памяти. Да, в отличие от автомата, работоспособного в любой момент подачи на него питания, человеческое сознание знает и свою специфику физиологических состояний - бодрости, утомления или ясности памяти. Однако учета влияния данных факторов вряд ли достаточно для построения модели сознания, раскрывающей его как характерную альтернативу схеме «конечного автомата».

Другое дело, если рассмотреть такое важное начало организации сознания как наличие интенциональности, «направленности на», намерения в его как бы «неполном воспроизводстве» как намерения. У человека, даже если у него заторможен присущий ему функционал отклика на события внешнего мира, все равно не отключена функция адресации к тем или иным отдельным фрагментам внешнего мира. В таком случае сознание и надлежит расценивать как непременно погруженное в такого рода синтез «направленности», где сброс одной направленности непременно означает и обретение следующей. Причем не исключено, что в порядке своего рода «мультиплекса» такого рода видов направленности может быть несколько, и среди них выделяется и некая наиболее существенная направленность, которую и подлежит расценивать как нечто приоритет. Тогда следом за картиной «перебора направленности» возможна и такого рода схема бытования сознания, что можно понимать и как нечто процесс смены приоритетов.

Более того, процесс «смены приоритетов» не обязательно предполагает вызов в силу внутренних причин, ему дано происходить и в силу воздействия внешнего мира способного принимать облик сходной с игрой на бирже среды своего рода текущих котировок тех или иных показателей достаточности намерений. Более того, внешний мир как «среда котировок» - это не просто биржа, но и биржа в подлинном смысле слова или система, не чуждая и своих собственных форм «биржевой лихорадки», череды событий ревизии не только иерархии, но и спектра ценностей. Например, частое «изменение направления ветра» - характерная особенность художественной культуры, выводящей из фокуса внимания одно стилистическое решение и возвышающей следующее.

В этом случае если определить значимость для игры «в смену приоритетов» равно и такого ее обеспечения как когнитивный функционал, то познание здесь - не более чем «служебная» функция, средство поддержки деятельности по перемене направленности и утверждения в приверженности «приоритету» как в некой существенной направленности. Кроме того, если сознанию все же способно различать разные направленности своего интереса как различные по уровню достаточности, то и его внимание различным предметам притяжения, определяющим эту направленность, также будет различаться и по глубине внимания. То есть где-то сознание равно и «внимательно к деталям», а в ином случае - может схватывать не более чем «предмет в целом». Причем задание сознанием глубины внимания некоему предмету это не только нечто равнозначное перестройке аппарата первичного съема стимуляции, но и нечто равнозначное перестройке системы синтеза образа на уровне мыслительной активности. Такого рода гибкость адаптации сознания к условию вида или характера ответа на ту или иную подлежащую решению задачу - это также и некий существенный аргумент, не позволяющий отнесение сознания к числу тех систем, которым дано действовать по схеме «конечного автомата». Одновременно и примитивным нейрофизиологическим системам, ограниченным лишь механикой безусловных рефлексов, например, системам насекомых, вряд ли дано ожидать иной квалификации помимо представления на положении систем, построенных по схеме конечного автомата.

Конечно, развернутая здесь картина уже достаточна и для признания сознания как не лишенного и способности самопостроения; более того, понимание сознания как наделенного способностью саморазвития - это и причина нашего обращения к рассмотрению проблемы «меры влияния» решений и механизмов познания. Хотя основным средством разрешения подобной проблемы и подобает признать предложенную Ф.Ч. Бартлеттом «теорию схемы», но ради чистоты эксперимента мы все же позволим себе и попытку получения собственного решения.

В основу нашего анализа «меры влияния» решений познания уже можно положить ту предложенную выше оценку, что селекция элементов паттерна практикуемая познанием - то непременно отсылка сознания к своему прошлому опыту как абстрактного, так и «механического» отождествления элементов паттерна. Например, в современной технической реальности, когда устройства организованы в виде огромных комплексов органов управления, человек нередко оказывается и в ситуации полной растерянности от сложного порядка координации действий, напоминающего работу дирижера огромного оркестра. На подобном принципе также устроен и известный издавна прием «ошеломления богатством» (или богатством впечатлений), когда, скажем, обстановка помещения создается из расчета на ошеломление богатством элементов декора с целью порождения у посетителя ощущения потерянности. Подобное ощущение и обращается превосходным средством мотивации сознания на попытки интерпретации давящей на него замысловатой атрибутики.

Помимо того, освоение приемов «образной селекции» важно и в отношении, что образный синтез в сознании также реализован и в формате «мозаики». И одновременно восприятие редко когда допускает тщательное полное считывание из внешнего мира набора фрагментов этой «мозаики», что так характерно для навыка чтения, вызывающего ошибки прочтения внешне похожих слов, тех, что на языке науки получили имя «омографов». Свою ошибку читатель понимает лишь на стадии, когда вроде бы «опознанное» слово не попадает в контекст уже выделенного смысла. Неизбежная необходимость в упрощении мозаичного «многообразия» равно находит выражение и в практике организации восприятия, основанной на использовании макроопределений (таким образом, в процессе чтения подавляющее большинство слов мы прочитываем никогда не «по буквам»).

Тогда и наиболее существенное следствие представленных здесь свидетельств - это признание характерной ошибочности такого рода подхода, когда формат непосредственно реакции допускает отождествление и такого рода сложным видами действия, чье совершение непременно предполагает обращение к предыдущему опыту построения макроскопических форм интерпретации. Исследования подобных особенностей восприятия, предпринятые экспериментальной психологией, в наше время уже в состоянии определить насколько же далеко заходят такого рода обобщения. В частности, психологический эксперимент позволил выделение эффекта «аудиовизуальной интеграции», когда похожие на другие привычные и знакомые по своему визуальному образу непривычные слоги способны вызывать неправильное сугубо фонетическое восприятие.

Если прибегнуть к употреблению характерно «звучащего» имени, то здесь можно говорить и о реальности как бы «не до конца перцептивной» перцепции, что прямо подтверждает и правоту Ф.Ч. Бартлетта, определившего, что, в том числе, элементы или средства характерного человеку восприятия также образуют и его знания и опыт. Иными словами, механизмы человеческого восприятия никоим образом не подобает расценивать как механизмы «чистого» восприятия, но непременно надлежит определять в значении механизмов, условно допускающих «широкий выбор» средств совершения восприятия.

Иного рода проблема, также требующая освещения в настоящем анализе - проблема разделения сознательной активности на управляемые формы проявления активности и на когнитивные автоматизмы. К примеру, деятельность автора текста - равно и комбинация двух специфических форм ведения деятельности - размышления над собственно предметом содержания и вывода алфавитно-буквенных средств отображения речи практически в автоматическом режиме. При этом если лицу, владеющему навыками письма правой рукой предложить записать что-либо левой рукой, то занятость его сознания контролем операции письма фактически блокирует работу над построением текста, вынуждая концентрацию чуть ли не полного объема доступных ему возможностей контроля лишь на управлении правильностью написания знака.

С другой стороны, сама продолжительность обучения любого рода виду деятельности, далее исполняемому едва ли не в режиме автоматизма - от письма и до вождения автомобиля - прямое свидетельство не иначе как синтетичности такого рода формы умения. Причем важное значение обретает здесь и качество ловкости, отличающее искусного футболиста или жонглера от кого бы то ни было мало приспособленного к данной форме ведения активности.

Если же попытаться обобщить ряд примеров характерной синтетичности отдельных присущих сознанию возможностей, то правомерна оценка, что механизмы психики все же предполагают построение в порядке нечто «виртуальных» циркуляций тематической информации, когда образуются группы модулей, селективно воспринимающих лишь определенного рода данные. При этом такие комплексы также доступны и для «тонкой настройки», поскольку также возможны и «промахи» - специфические нарушения, казалось бы, в совершении характерно отработанных действий.

В том числе, одну из такого рода «циркуляций» и образует «взгляд профессионала», способность приложения особого «поискового шаблона» - контроля наличия заведомо известных существенных деталей. В этом случае и возможный изъян подобной способности - равно и «профессиональная узость» в случае, когда полезно выйти за пределы шаблона.

Причем также возможны не только лишь те предыскажения, которым дано следовать из наработанной «тренированности», но и предыскажения, определяемые состоянием своего рода ситуативной адаптации. Это тот случай, когда функция корректора поручается человеку, обозначаемому как «свежая голова», и его вмешательство потому и небесполезно, что автор, многократно перечитывая собственный текст, все же следует узловым моментам сюжета, когда фокус внимания «свежего» читателя обнаруживает и способность выделения технических и стилистических особенностей текста.

Отсюда «когнитивный автоматизм» и надлежит расценивать как нечто отличающую психику способность формирования под некие информационные стереотипы тогда и таких специфических каналов пересылки данных, из которых они никоим образом не предполагают заимствования ни на какое абстрагирующее «осознание». Напротив, чему именно и надлежит подлежать такому «осознанию» сознание и определяет исходя из предшествующих оценок актуальной для него «новизны» получаемой информации. Отсюда и характерную особенность информации, направляемой в тот отдел мыслительного «процессора», где она подлежит абстрагирующему и квалифицирующему рассмотрению, и образует наличие у нее признака новой, ранее наложенного на нее практически в «автоматическом» режиме.

Если сознание и надлежит определять как систему, также наделенную специфической подсистемой реализации автоматизма, то средствами подтверждения подобной оценки равно правомерно признание и ряда косвенных свидетельств. В частности, здравый смысл, выделяя свои собственные, независимые от научного объяснения, типы личности, находит и два достаточно любопытных вида - один в виде специфической группы индивидов с обостренной любознательностью, и другой образуемый индивидами с приглушенным восприятием всего необычного.

На наш взгляд, человека с обостренной любознательностью уже надлежит определять и как несколько стесненного в возможности формирования необходимых автоматизмов. Напротив, склонность к пассивной реакции на новизну - равно и прямое свидетельство факта становления как «центра притяжения» области персональных интересов тогда и практики формирования автоматических реакций. Прямым подтверждением подобной оценки тогда и правомерно признание такого рода фактов - той же характерной мешковатости большинства представителей сферы умственного труда, сосредоточенных на расширении кругозора и условную «тупость» человека физического труда, только и озабоченного поддержкой своих способностей физической деятельности. Здесь вряд ли даже необходимо уточнение, что занятие физическим трудом и надележит расценивать как практику наработки определенных форм автоматизма.

Теперь по исчерпании известного нам круга свидетельств, указывающих на реальность той структуры человеческого сознания, что фактически соответствует познанию, ведущему сбор информации, нам надлежит обратиться к предмету также и тех специфических форм, что допускают отождествление как внешние ресурсы сознания. Какая роль отводится в отличающем человека «сознании - познании» таким привычным в прошлом предметам как справочники и логарифмические линейки или современным компьютерам?

Скорее всего, здесь правомерна оценка, что используемый внешний инструмент для сознания - это своего рода «партнер по коммуникации». Отсюда использование стороннего инструмента и обретает облик комбинации актов «постановки вопроса» и предложения ответа. В данном случае невозможно не отметить и очевидное различие между формой ведения такого рода деятельности и ее сущностным или содержательным наполнением как действий обмена данными. В том числе, существенно, что показания линейки и сведения справочников в смысле использующего такие средства сознания и есть нечто подлежащие считыванию данные, полностью подобные данным, что содержатся во «внутреннем доступе» сознания.

Если же внешние данные сложны или избыточны, то сознание находит способ и их предварительного определения, сохранения (мы сейчас отвлечемся от факта выполнения данной работы социумом в целом) и такого обозначения системой дополнительных ярлыков, что позволяет их эффективное извлечение в формате приспособленных для использования. Потому для сознания-пользователя характерно не только лишь сохранение в памяти интересующих его данных, но и владение приемами идентификации поступающих данных посредством приложения косвенных признаков, обозначающих особенности средств и процедур сохранения и извлечения такого рода данных.

Совершение операций с данными равно усложнено для сознания и необходимостью выделения особенного «косвенного адреса». Это означает, что цель сознательной активности первоначально следует редуцировать до состояния «мета-цели», то есть того замещающего источника приложения активности, что определяет лишь «место хранения» данных. Отсюда достижение мета-цели и надлежит расценивать как обеспечивающее лишь извлечение искомых данных и их передачу в первичную, «запрашивающую» комбинацию психической активности. Подобного рода «стадийная схема» не вносит в конструкцию сознания практически никаких специфических нюансов за исключением необходимости хранения не только лишь данных, требуемых для ведения условно «исполнительной» деятельности, но и хранения вторичной информации о сторонних источниках или динамических методах формирования комплексов данных.

Сам факт сложности процедур работы с данными позволит нам предложение формулировки условно «повторного открытия» функции памяти. Так, организация человеческого сознания исходит и из такой возможности, как навыки наполнения объемами данных тех ресурсов памяти, что поддерживают деятельность аппарата психики. Практическое подспорье такого рода навыков, если применить здесь некоторые недавно появившиеся понятия, и есть нечто умение логистической модификации запоминаемых объектов, их специальной диссоциации, адаптации к возможности запоминания или воспроизводства как аналогии посредством обращения в те элементы или части, что предполагают воссоздание требуемой картины из комбинации фрагментов.

Далее, картина такого явления как сознательная активность обнаруживает ее очевидность и пониманию той части человечества, что явно далека от любого рода практик самоанализа. Тогда если функция самоанализа - пусть и в непомерно грубой и примитивной форме, - это и некий обязательный компонент сознания, то нам здесь также надлежит рассмотреть и всевозможные механизмы ее реализации, начиная простейшими и, в конце концов, развивающимися до уровня сложных форм. Конечно, построение картины элементарных приемов самоанализа вряд ли возможно и вне учета своего рода «Кантианской поправки». Человеку, анализирующему деятельность своего сознания, непременно необходимо и представление самоё себя на положении своего рода «лабораторного препарата». Также ему не избежать и обретения представления о мере «объективности» выполняемого им «анализа», например, посредством освобождения такого «анализа» от влияния собственной эмоциональности.

Для индивида его средство обретения свободы от влияния собственной эмоциональности - не только построение представления о специфике всякого совершаемого им «поведенческого акта», но и приведение к такому формату и всякого акта осознания. Но при этом также подлежит учесть и обстоятельство, что деятельность человеческого сознания - характерно разнообразная форма ведения деятельности. Но не следует ли ожидать и той пользы от такого разнообразия, когда для человека более интересны одни формы ведения деятельности и куда менее - иного рода формы деятельности? В том числе, конечно же, здесь равно возможна и ситуативная типология форм ведения сознательной деятельности, различение ее проявлений как рутинных, редких, необычных, сложных, запутанных, мгновенных или затянутых форм исполнения мыслительных или реактивных актов. И тогда очевидно, что некие виды активности, допускающие отнесение к числу «случайно встречающихся», человек в первую очередь и определит как проявления влияния «внешней среды», когда постоянно проявляемые формы сознательной активности куда скорее способны обрести в присущем ему понимании и статус «его собственных». Выбор тех видов сознательной активности, что более предпочтительны в качестве предмета самоанализа, человек и обращает в пользу типически характерных ему видов сложных, но не элементарных форм ведения активности.

С другой стороны, свое определенное значение здесь также обнаружит и условие частоты инициации определенных видов сознательной активности, собственно и определяющий формирование детального представления о порядке воспроизводства подобной активности как таковой, или формирование развернутого осознания и наполнения регулярных эпизодов подобных форм проявления активности. Учет всех названных привходящих - явно достаточное основание чтобы такой самоанализ мог бы «нащупать» и возможность решения задачи определения характеристик присущего сознанию умения обеспечить исполнение некоторого набора действий.

Очевидный смысл для носителя сознания даваемых им оценок отдельных форм деятельности собственного сознания - явно понимание таких форм деятельности как восходящих к некоему «механизму», то есть придание явного характера тогда и непосредственно деятельности сознания. Сама же «природа» такого рода самоанализа - это идея рациональной реализации сознания, успех, достигаемый в этой «оптимизации» - это и причина отведения такому анализу тогда и «постоянного места» в сознании. Самоанализ не просто удостоверяет синтетичность сознания, но и позволяет отождествление составляющих механизма действия сознания тогда и тем формам его активности, где они находят преимущественное использование. Самоанализ не просто выявляет деятельность сознания и развиваемую им функциональность, но обнаруживает и «нагруженность» отдельных элементов или блоков «механизма» сознания. С другой стороны, попытки «исследования» объема способностей собственного сознания явно ограничивает как исходящее из эгоистического начала предрасположение, так и неспособность сознания к выделению ряда присущих ему проявлений.

В том же самом смысле и истолкование сознания как своего рода «символической машины» - это и некая следующая составляющая концепции, что разрушает представление о «закрытости» сознания. С другой стороны, в этом случае и концепция, исходящая из идеи трансцендентности сознания также толкует сознание как нечто «машину синтеза» образов или же - как нечто особенный «генератор представлений», что в их самодостаточном виде, на положении сильно редуцированных рисуночных отображений, и заявляют право на отводимое им положение в памяти. Спецификой трансцендентной концепции также следует понимать предпочтение в части следования порядку разделения, где «картина» представляет собой один фрагмент общей процедуры восприятия, когда «способность символизации» - равно и совершенно иную особенную функцию сознания.

Также в понимании концепции, определяющей сознание как нечто трансцендентное, сознание также знает его понимание и как система пошаговой обработки - первоначально построения «зрительного образа», то есть формации требующей последующей модификации для обращения в абстрактное представление. Определенный изъян подобного толкования и показывает один довольно любопытный жизненный пример. Переход розничных сетей на торговлю преимущественно в кредит вынудил и изменение способа заполнения ценников, где большими красными цифрами начали обозначать размер первого взноса при покупке в кредит, а небольшими черными - цену товара при единовременной оплате. Воздействие двух факторов - привычки чтения в ценнике цены продажи и стремления приобретения по более низкой цене действовало таким образом, что восприятие покупателя отождествляло с ценой именно большие красные цифры. Далее лишь осознание нереальности низкой цены и вынуждало человека «не верить своим глазам».

Конечно, представленный здесь пример - равно и прямое подтверждение оценки, согласно которой для реальных ассоциирующих реакций регистрация и абстрагирование фактически следует определять на положении единого единовременного поступка. На эксплуатации подобной особенности также построена и другая коммерческая подтасовка - при повышении цены выпускать похожую, но немного меньшую упаковку, выпускаемую в продажу по прежней цене. Расчет очевиден, рассеянного потребителя уже не отпугнет высокий уровень цены, поскольку интуитивно он продолжит связывать эту величину цены с предыдущим объемом фасовки. Здесь можно лишь добавить, что и имитация золота в бижутерии преследует ту же самую цель.

Повседневный опыт раскрытия подобного рода обманов тогда обращается и причиной концентрации внимания человека на деятельности или активности собственного сознания. Человек в таком случае и обращается к попытке обретения способности восприятия «другого блеска» бижутерии в сравнении с расцветкой самих золотых изделий, принуждая свое сознание и каналы восприятия к созданию более тонких образов и подлинных изделий из золота, и, одновременно, их имитаций. «Глаз ценителя» - это не просто данное ему зрение, но и особая практика использования богатого опыта, благодаря чему и открывается возможность различения подделки от оригинала.

И вновь, обретение сознанием «навыков ценителя» невозможно и без усовершенствования сознания, иными словами, без понимания и оценки качества реальной ограниченности доступных средств восприятия и отличающей его осведомленности («кругозор»), не защищающих от введения в заблуждение посредством имитации. В подобном отношении «ценителя», прежде всего, и надлежит расценивать как знатока правильного порядка проведения процедуры оценки, выработавшего для этого и необходимую тренированность органов чувств, и в деталях знакомого со спецификой требуемых эталонов. Недаром в подобном отношении и процедура дегустации напитков, если наблюдать ее мало сведущему постороннему, выглядит действием, напоминающим сумасшествие. С другой стороны, дегустаторы непременно изложат и внятное объяснение важности не просто медленного заглатывания дегустируемого напитка, но и предварительного помешивания и без того гомогенного раствора, равно и способа употребления, когда порциям напитка непременно надлежит попадать и на некоторые участки языка.

Особый порядок дегустации продукта, а равно и ряд подобного рода примеров - это и иллюстрации раскрываемости и познаваемости на опыте как непосредственно способностей системы восприятия, так и способностей интерпретирующей активности сознания; и наши интегральные реакции восприятия, в том числе, и использующие наше осознание их потенциальной иллюзорности, и вынуждают нас пусть не к прямому, но к косвенному исследованию состояния способности нашего сознания.

Еще один «наивный и простой» прием анализа комплекса возможностей сознания - контроль работы памяти, например, проверка достоверности воспоминаний. Так, любой присущий человеку опыт ведения практической деятельности также восходит и к неким специфическим в смысле порядка их действия реакциям человеческого сознания. В частности, он невозможен и без понимания ситуаций или приходящего к человеку успеха в случае своевременности удержания в памяти некоторого обстоятельства, или напротив, опасности утраты необходимых свидетельств, учет которых необходим для изменения того или иного развития событий.

Казалось бы, память и надлежит расценивать как нечто сугубо «внутреннюю» и скрытую составляющую механизма сознания, контроль которой со стороны разумной активности практически невозможен. И ничто нам не помешает разделять подобную интерпретацию вплоть до наступления момента, пока мы не сталкиваемся с практической задачей тренировки памяти, в частности, разучивания стихов. Процесс разучивания тогда и предполагает многократное прочтение исходного текста стихотворения, повторение его на память вначале в день первоначального ознакомления, далее повторной декламации наутро следующего дня и т.п. Здесь уже собственно практика и позволяет определение той части фрагментов стихотворения, что по непонятным причинам склонны «выпадать» из памяти. Потому мы их и определяем в разряд «трудных», или, может быть, «невыразительных», и при повторном заучивании запоминаем с повышенным вниманием.

То есть мы здесь фактически и открываем для себя возможность отождествления запоминаемых данных на положении не лишенных и качеств адаптации к структуре памяти характерной для нашей психики. Достаточному жизненному опыту явно присуще порождать идею, собственно и определяющую характерную нам способность или памяти на лица, или на даты, или на обстоятельства, анекдоты и т.п. Для автора особенность его памяти это, в частности, никудышная память на анекдоты. С другой стороны, очевидной позитивной стороной нашей собственной памяти мы понимаем и хорошую память на ситуативную информацию, то есть на характеристики неких сущностей, например, экономической информации.

Опыт нашего собственного составления отчетов о заседаниях философского общества и публикации отчетов, написанных другим составителем, показал, что непосредственно нам свойственно запоминать то, что видится нам главной идеей и относящейся к ее развитию аргументацией, когда другого составителя отчетов отличает память на высказывания отдельных участников. В данных обстоятельствах выигрыш перед индивидуальной памятью будет отличать тогда и условную «коллективную память», когда, скажем, научное сообщество в целом может предложить более детальную информацию по некоей проблеме в сравнении с его отдельным представителем.

То есть индивид, прилагай он только желание, он равно будет располагать и целым набором приемов оценки и его же собственных возможностей сохранения и использования информации. Иными словами, этим человек и обеспечивает себе возможность как бы «планирования поведения» в части освоения определенной информации. Скажем, некоторый студент, зная за собой подобные особенности, вполне может планировать график посещения лекций в комбинации с чтением учебника. Скорость запоминания позволяет ее определение и по длине сохраняющейся в памяти цитаты, и по большему знанию фрагментов кинокартины или театрального спектакля, и по способности запоминания деталей обстановки, например по способности повторения сложного маршрута в результате лишь однократного прохождения.

Итак, и функция памяти - одна из форм активности сознания, доступная для наивного анализа. Человек в обычной жизни во многих случаях употребляет знания, определяющие уровень его возможностей запоминания и поддержания памяти. Тем более что мы не касались здесь и «проблемы мемуариста», способности удержания в памяти далеких событий, которая также осознается непосредственно индивидом и различно характеризует едва ли не каждого.

Но закрытости для самопознания не дано отличать и такой характерно особенный предмет как волевое управление сферой безусловных рефлексов. Нам определенно дана возможность оценки не только самих себя, но и посторонних на предмет перенесения чувства боли, утомления, голода, холода, и некоторых других, здесь не существенно их полное перечисление, рефлекторных побуждений. Фиксация проявления нами отдельных форм поведения и обращается обретением представлений о таких собственных качествах как «выносливость», «выдержка» и «чувствительность», более того, мы создаем представление и о свойстве подобных способностей или позволять их укрепление или вынуждать к неизбежному изживанию.

Всевозможные воспоминания о случаях «возможности перетерпеть», вынести, и вознаграждают нас представлением о средствах, позволяющих «притупление» естественных ощущений или о методах, позволяющих отвлечение от потока таких ощущений. В ту пору развития медицины, когда не были известны средства анестезии, подобные приемы составляли собой и важную часть медицинской практики.

Однако реальность индивидуальной восприимчивости - это в какой-то мере и аргумент сторонников трансцендентной концепции сознания. Как утверждает С. Рычик, «Ваше сознание способно чувствовать боль, Вы можете знать, что другое сознание чувствует боль, но не можете ее прочувствовать. Вот Вам пример того, как при трансценденции теряется часть информации. Если Вы будете анализировать свое состояние, когда Вам было больно, – Вы будете ДУМАТЬ о своем чувстве боли, но не ЧУВСТВОВАТЬ ее. Потому как тут та же информация теряется из-за той же трансцендентности».

В качестве возможного возражения на это утверждение не исключено использование такой аргументации. Если болевое ощущение допускает повторение, то наше знание особенностей его протекания и позволяет испытывающему боль обращение к поиску способов подбора компенсаторов (не только наложения льда на живот, но и выработку действенных способов отвлечения от потока подобных впечатлений). И определенную эффективность подбора компенсаторов и следует определять свидетельством «открытости» сознания - поиска и установления реального механизма воздействия отдельного ощущения, проявляющегося посредством некоторой складывающейся в нас рефлекторной дуги, для которой возможен подбор или способа блокирования (лёд на живот) или способа отвлечения сознания от концентрации на возникающем раздражении.

Пусть не абсолютную, но хотя бы относительно данную индивиду возможность управления болевыми ощущениями и надлежит расценивать как некий аргумент, относящийся к тому же самому ряду - указания на наличие таких механизмов действия сознания, что открыты для понимания и тому же «наивному» опыту. Более того, и некоторый ряд представлений о способах блокирования рефлексов следует определять равно и как жизненно важные составляющие рядовых или «бытовых» представлений.

В развитие рассматриваемой нами проблемы несколько слов следует сказать и по адресу тех практик, что нацелены на формальную оценку качества того сознания, чем наделен некий индивид. «Оценка знаний» - это, в общем, не что иное, как оценка сознания, оценка уровня его развития, даваемая исходя из итогов формального тестирования. Простой школьный учитель, это не только преподаватель, то есть «повествователь», но и «тестер», человек, владеющий приемами приложения специфических психо- и социометрических критериев, позволяющих получение оценки способности сознания учащегося.

Более того, одна из задач образования - не просто пестование грамотного человека, но и формирование у него аналитического интеллекта (инженерное образование), откуда и систему тестирования отличает нацеливание на проверку аналитических способностей сознания. Проведению подобных проверок и призваны помочь различные формы самостоятельной деятельности учащихся, начиная лабораторными работами и завершая дипломным проектированием.

Хотя методику оценки знаний учащихся в практике преподавания все же надлежит расценивать как построенную на базе некоторой эвристики, тем не менее, и здесь находят свое определение ряд специфических критериев, практически независимых от преподаваемого предмета. Для теоретических экзаменов - это полнота изложения содержания научных положений при знании их дедуктивной связи с началами и основаниями некоей области познания. Методика практического экзамена - это методика проверки достаточности уровня решения задачи, причем вынесение по его результатам оценки низшего порядка также подразумевает и использование критериев определения «степени полноты решения».

Или - уровень «положительной», но при этом «слабой» оценки - это не более чем констатация некоторой осведомленности о теоретических основах предмета и оценка не более чем «корректности» выполнения решения. Конечно, и в данном случае известной практической потребности дано вызывать к жизни и своего рода «меру оценки» совершенства сознания.

Но контроль правильности работы сознания может быть важен не только лишь внешнему экзаменатору, но и собственно носителю сознания. Например, когда речь идет о соблюдении общественных условностей, человеку важно сознавать, насколько его действия отражают принятые обществом «требования приличия». «Молодежная» и «официальная» аудитории способны представлять собой совершенно разные «сферы пребывания» по признаку признаваемых подобной средой стандартов общения. Тогда и качеству сознания надлежит отвечать уровню подобного рода «установок», что и достигается посредством «настройки» внутренней мотивационной сферы на следование в данной среде «стилю» и на блокирование вероятного «выхода за рамки».

Далее, важный момент контроля индивидом картины собственного поведения - это и осознание им характера ситуации. Ведь не каждый раз «неловкость» поступка допускает понимание именно «неловкостью» тогда и собственно действующим лицом, что совершенно иначе может выглядеть в глазах стороннего наблюдателя, признающего недостаточность некоей манеры поведения. Отсюда обычной практикой пребывающего в обществе индивида и обращается подбор манеры поведения, понимаемой как соответствующей «стилю» приемлемому для данной среды.

Некто, попадающий в незнакомую компанию нередко вынужден «признавать» остроумие далеко не вызывающих его восторга анекдотов, и лишь вдогонку пытаться понять, что же привлекает его собеседника в такого рода «остроумии». Выделяя признаки понимания, присущие незнакомой ему группе, человек переустраивает привычные реакции под выполнение требований, характерных для данного социального окружения.

Иная любопытная сфера немыслимая вне способности сознания «располагать самим собой» - это и условное «пространство» сильных заместителей. Это и любезное официальной пропаганде «чувство долга», а также внушаемая религией установка «страха прегрешения». Такого рода сущности и надлежит расценивать как нечто формы «сильного» мотивирующего посыла, что в их влиянии на поведение чуть ли не копируют глубину влияния безусловного рефлекса.

В таком случае сама возможность дополнения содержания сознания равно и нечто «текущими установками» - это не иначе как прямое следствие обретения представления о «должном» порядке поведения и способе ведения деятельности. Например, всякий следующий установкам религиозного культа испытывает и влияние «боязни греха». Но и исходное представление о «должном» предполагает лишь заимствование в «учении», то есть право определения понятия «греховности» принадлежит лишь тем, кто исполняет функцию донесения учения, откуда и само представление о «грехе» уже исключает его понимание верующим то и на положении собственной идеи. Следовательно, такая схема это и порядок наполнения коллекции сведений сознания рядом представлений, определяемых в значении догматов вероучения, и, более того, верующему навязывается мысль и о такой обязанности, как регулярная сверка известных ему представлений о содержании комплекса догм равно то и с эталонными образцами признаваемого им «учения».

Так, всякий верующий, серьезно настроенный на избежание «греха» - явно лицо, принимающее на себя обязанность различения собственных представлений и того, что в его понимании представляет собой «содержание учения», будь то поучения отдельных наставников или тексты «божественных откровений». В таком случае и формирование верующим собственного сильного заместителя «грех» - это и обустройство им собственного сознания как своего рода исторической (или, не исключено, что иной) схемы развития, на которой он обязывает себя к фиксации «правильных» и «ошибочных» решений. Конечно, в подобном случае нет нужды и в том комментарии, что построение данной схемы прямо невозможно и вне той детализации сознательной активности, что и выделяет в ней эпизоды отдельных событий или совершаемых поступков.

Еще одна существенная проблема, связанная с дополнением объема представлений сознания существенными «сильными» заместителями - это проблема «пересечения». То есть здесь необходимо определиться, какое же значение надлежит вкладывать в такие понятия как понятия «исполнение долга» или «избежание греха»? Скорее всего, такого рода функциональный настрой сознания - это и торжество в нем идеи блокирования некоторых рефлекторных реакций в пользу или биологически нерационального или же биологически опосредованно рационального выбора. Человек в преследовании им намерения реализации собственного поведения на положении «праведного» фактически и вынуждает себя к достаточно развитому пониманию характерных черт собственного сознания. Если он последователен в данном намерении, то одним этим и навязывает себе обязанность выделения любой нежелательной реакции на положении не иначе как отдельного акта, а также и понимания методов ее торможения и правильного порядка замещения. Здесь можно лишь благодарить Григория Паламу за его идею «трудности» праведной жизни.

То есть ситуация «опасения греха» - это равно и то обустройство сознания, когда оно наполнено и нечто «продвинутым пониманием» присущих ему возможностей. Так, некий круг распространенного специфического поведения практически исключает возможность его поддержания и вне поддержки со стороны развитой способности понимания человеком качеств и специфики собственного сознания.

Настоящий анализ вряд ли обнаружит подобающую полноту, если не затронет и проблему нарочитого упрощения деятельности обучения, что преследует цель выработки у обучаемого лишь условного рефлекса. То есть такова не только армейская тренировка, но и любого рода курс привития навыка быстроты и точности реакции на заведомо квалифицируемый раздражитель. Но в этом случае важной для настоящего анализа дано предстать не фигуре инструктируемого, но фигуре инструктора. Деятельность такого инструктора, того же армейского фельдфебеля явно невозможна и вне усвоения такой специфики как способы отключения в сознании человека той формы сознательной активности, что философия привычно определяет словом «рефлексия».

Любой армейский инструктор вряд ли способен исполнять свои функции, если он не освоит приемов подавления разумной активности сознания, и, помимо того, не овладеет и пониманием условий усиления влияния некоторых других факторов, что и обращает разумную активность сознания просто невозможной. Фундаментом армейского воспитания тогда и возможно определение следующих «трех китов»: избыточной физической нагрузки, унижения и отвлечения. При избыточной физической нагрузке и недостаточности отдыха в работоспособном состоянии механизм сознания и сохраняет лишь основные, поддерживающие жизнедеятельность рефлексы. Унижение служит перенесению центра тяжести умственной активности в эмоциональную сферу, фактически блокирующую любые рациональные механизмы и средства деятельности сознания. Отвлечение, подобное строевому пению и разговорам на бессмысленные темы, приводит к сосредоточению внимания на механических действиях, в том числе, и на выработке навыка быстрого восприятия команд.

Отсюда такого рода «подавляющую разумность» практику военного обучения и надлежит расценивать как развивающую некоторые способы превращения человека потенциально способного к скептическому мышлению в звероподобного робота. Следовательно, и такого рода практика, развивая опыт своеобразного «обучения», и обращается практикой накопления опыта в отношении приданных сознанию возможностей и ресурсов, также обнажая вроде бы кажущуюся «закрытость» сознания.

«Выжатое» состояние, в которое подобные тренинги и предполагают перевод индивида, способствует выработке в нем базовой по сравнению с высокоразвитыми функциями сознания способности не выходить за грань простейшего комплекса рефлексов. Более того, подобное состояние отключающего разумность «отстранения» необходимо и в некоторых видах спорта. Но спортивная тренировка явно не соответствует армейской тогда уже в отношении, что спортсмен все же мотивирован не репрессией, но целью достижения успеха. Спортсмену в большей степени самому при помощи тренера приходится искать хоть как-то «гуманные» способы блокирования умственной активности явно избыточной для участия в состязаниях. Тренер обучает спортсмена борцовской концентрации, а ее и надлежит расценивать как ничто иное, кроме как способ концентрации активности сознания на поддержке форм механического поведения.

Примеры, представляемые практикой таких форм деятельности, как военное дело и спорт лишний раз убеждают в правоте занятой нами позиции, собственно и определяющей сознание тем внутренним феноменом, что так или иначе, но способен оставить и «след на поверхности». Только сознание здесь управляется из расчета «отрицательного» обучения, то есть из расчета отсечения сложной активности сознания, явно избыточной для такого рода деятельности.

Наконец, превосходная возможность постановки особого опыта, позволяющего сравнение сознательного и бессознательного, это и своего рода «физиологические» состояния сознания, такие как сон или действие дурманящего вещества. Мы знаем, что закон запрещает нотариусу заверять подпись на документах, поставленную клиентом в состоянии опьянения. Присущая нам возможность лишь частичной фиксации нашего поведения в подобных состояниях или наблюдение поведения впавших в подобное посторонних и обращается источником информации о возможности избирательной утраты определенной части способностей сознания.

Конечно, первое место в подобном списке подобает отвести функции координации, следом за которой уже надлежит поставить и глубину памяти, и остроту понимания. Наблюдая за способностями координации сонных или пьяных людей, можно заметить, как они утрачивают точность движения, способность различения мелких предметов при сохранении способности различения крупных, поддержание разговора становится невозможно, поскольку также сокращается и количество контекстов, поддерживаемых сознанием мало вменяемого собеседника.

В частности, воздействие на психику дурманящих веществ лишает человека возможности рассуждения на отвлеченные темы, все разговоры пьяных, как правило, представляют собой излияния личных переживаний. Попытки побуждения в пьяном человеке возможной реакции сложного запоминания бессмысленны, а доступные ему извлечения из собственной памяти касаются предмета условно «самых общих» впечатлений. Столь же бесполезное дело - рассказ пьяному иносказательного анекдота или попытка адресации ему тонкого намека.

Опыт коммуникации с носителями ущербного сознания - достаточное основание и для выделения специфики такого любопытного функционала, как «острота ума», если, конечно, прилагать этот признак к области обыденного опыта. Другое дело, что частичная потеря вменяемости связана и с возрастанием решительности, недаром же принято «выпивать для храбрости». В подобном отношении решительность тогда и надлежит расценивать в значении качества, непременно противоположного взвешенной осторожности.

Опыт общения с пьяными и относительно вменяемыми людьми - это также одна из форм «донаучного анализа» способности человеческого сознания. Конечно, и в данном случае сознание раскрывает себя как обладатель того «потенциала», что позволяет его выявление посредством приложения некоей меры. Острота понимания достигает наивысших значений в трезвом состоянии и уменьшается в состоянии сна или под действием психотропных средств. Зависимость же активности от физиологических состояний - чем это не механизмическая специфика человеческой способности сознания?

Еще одна возможность исследования способности сознания - наблюдение за присущей различным индивидам возможностью использования одних и тех же представлений познания. Инженер и педагог владеют теми самыми знаниями интересующей их науки, только отличие их познаний обнаруживается в том, что они прибегают к различным способам использования одного и того же знания. Педагог использует известное ему знание для выработки определенных навыков учащихся, инженер - для практической деятельности в сфере создания технических устройств.

При этом и тот, и другой в качестве пользователей опыта познания различным образом отбирают элементы его содержания, развивая на основе извлеченных данных различные цепочки поведения. В таком случае один из названных порядков востребования знания выстраивает одну фигуру оптимума содержания подобного корпуса представлений, когда другой порядок явно предполагает некую иную форму усвоения условно «такой же в точности» информации. То есть педагог скорее предпочитает обращение формализованной информации в структуры повествования, когда инженер нередко и содержанию повествования склонен придать и ту же «форму табличного представления».

Тогда если из такой сложной области как техника допустить возвращение к не столь сложным практикам обыденного опыта, то здесь также можно встретить индивидов - исполнителей таких социальных ролей, как роли покупателя и продавца. Каждый из них информацию о торгуемом товаре и склонен представлять в желаемом ему свете: один расписывает выгодность приобретения, другой - завышенный уровень цен. И здесь обыденный опыт сталкивается с искусством построения различных мыслительных конструкций, фактически базирующихся на тех же самых данных.

В результате сознание и открывает себя посредством подобного рода коллизии равно и в качестве «аналитического инструмента». Именно благодаря конкурирующему использованию определенных данных обыденный опыт и извлекает мораль в отношении отличающей сознание так называемой способности «видения». Отсюда такое «видение» и надлежит расценивать как характеристику индивидуального аналитического искусства, в той или иной степени присущего каждому. В подобном смысле любопытно отметить, что и достоинством доктора Ватсон следует признать понимание объяснений Шерлока Холмса в части собственно приемов ведения расследования.

Если перейти на язык абстракции, то именно в этом обыденный опыт и открывает для себя возможность выделения критериев, характеризующих такую функциональную специфику сознания, что позволяет отождествление под именем «видения». Не одни лишь банальные способности памяти, реакции или остроты чувств, но и такая редкая возможность сознания как аналитика обнаруживает открытость наблюдению и собственно индивида - обладателя аналитических способностей, а, равно, и открытость наблюдению любого иного индивида, также наблюдающего за данным индивидом. То есть, - к каким бы способностям сознания мы здесь не обращались, - а обращались мы к достаточно многим, нам каждый раз удавалось определить, что все они по существу открыты для стороннего наблюдения и регистрации или осознания специфики воспроизводящего такие способности механизма посредством инструментария, легко доступного даже обыденному опыту.

Хотя используемый нами метод и не исключает возможности появления не описываемой в обыденном опыте способности сознания, но те из них, которые мы смогли перечислить, настолько существенны для действительности сознания, что именно в них практически и концентрируется вся проявляемая им активность.

Итак, мы достигли той стадии нашего анализа, когда последней требующей решения задачей и надлежит признать формулировку предлагаемых выводов. Как оказалось, сознание со стороны многих отличающих его особенностей явно не исключает видимости и перед доступной человеку способностью выстраивания его обыденного опыта. И в этом обыденный опыт и не встречает каких-либо препятствий для фиксации им таких показателей, как активность и потенциал сознания, способы и пути его активизации и, в противном случае, сдерживания. Более того, для некоторых социальных практик незнание специфики сознания также равнозначно и существенному препятствию в развитии активности, следует только вспомнить случай следования установкам социальной условности.

Наконец, и способность взаимопонимания также требует занятия «открытой» позиции, то есть проявления свойства известной предсказуемости поступка перед сознанием партнера. Один из важных элементов такого рода предсказуемости - это и основанное на догадке осведомление партнера о состоянии собственного сознания: последнее служит хотя и не единственным, но непременно значимым условием организации социального взаимодействия. Социальное же взаимодействие не в последней степени предполагает построение равно и посредством совместного способа реализации когнитивного функционала собственно и прибегающих к подобному взаимодействию индивидов. Именно в последнем случае сознание и позволяет обращение настоящим образом оформленной открытой системой.

11.2004 - 10.2023 г.