Положим, мы располагаем образцом металла, обогащенного легирующей добавкой. То есть просто вещество металла в отсутствие добавки не проявляет свойств, присущих металлу с добавкой, - таково значение добавки, малой по массе, но придающей металлу нужные характеристики. Также и армия в отсутствие командира - утрачивая управление, армия принимает форму толпы людей, хотя и взявших в руки оружие, но действующий каждый по собственному разумению. Две представленные здесь иллюстрации и образуют ту нужную аналогию, что показывает смысл характеристики «роль личности в истории», где человек, физически тот же, что и большинство людей, обретает значение в известном отношении «решающей» силы. То есть социальные процессы лишь тогда достигают подобающих «кондиций», когда одним из движущих начал протекания процесса и обращается деятельность индивида, определяющего цели и задачи - в одних обстоятельствах лишь в отношении неких без этого «не организованных» форм проявления активности, в иных обстоятельствах - определяющего пусть всего лишь «устремления» социального коллектива. Но любое признание правомерности данной оценки - оно также и источник иллюзии, состоящей в признании принципиального значения «роли личности», или в известном отношении иллюзии «детелеологизации» широких социальных слоев, в своем роде «страдающих слепотой» в отсутствие опытного поводыря. Кроме того, такая иллюзия - она равно же и источник субъективистского понимания исторического процесса, будто бы целиком следующего воле контролирующего общество руководства, но не определяемого спецификой общественных симпатий или «тяготением» широких слоев к предпочтению форм или практик социальной организации.

Если ход истории попытаться представить в свете его качества воспроизводить лишь субъективистские установки, то возможно ли подобному освещению противопоставить «объективистский подход», все же критически оценивающий меру влияния на ход истории индивидуальной специфики лидера? Дано ли проблеме «роли личности в истории» знать возможность разрешения на спекулятивно-теоретическом уровне? Неизбежные сомнения в правомерности такого подхода - они равно и прямой повод для предложения идеи обыграть значение личности для хода исторического процесса в построении комбинации двух противоположных вариантов развития событий - того, где развитие событий уносит личность в своем потоке и того, когда непосредственно личность инициирует перелом в развитии событий. Или если ход социального развития это прямое воплощение телеологической установки, то роль личности в истории и заключается в той возможности подмены или изменения этой установки, чтобы ход развития пошел в ином направлении. Здесь возможен тот карикатурный пример, когда отчаявшееся нацистское руководство предавалось иллюзиям резкого перелома в политике США, возможного, как они думали в результате смерти президента Рузвельта.

Логику иллюзии, владевшей умами нацистского руководства можно использовать для построения спекулятивной схемы, когда политический лидер предпринимает попытку подмены действующей установки тогда и установкой совершенно иного плана. Позволим себе представить такую абсурдную ситуацию, когда тот же Ленин после овладения политической властью посредством совершения Октябрьской революции выступает с идеей изложения на II Съезде советов планов реставрации монархии. Или аналогичный «неожиданный поворот» можно вообразить и в случае объявления Сталиным на праздновании собственного 70-летия в 1949 году либо самого себя императором, либо - его объявления принятии Китая в CCCP на правах союзной республики, либо, скажем, объявления им «реабилитации Троцкого». Насколько можно судить, исход таких «резких» действий можно расценивать как предсказуемый - в широких слоях общества относительно такого человека тогда и обнаружится возможность утверждения во мнении, что «говорит не он, а его болезнь», что имела место измена, или что окружающие не разглядели, проворонили с кем имеют дело и т.п. В любом случае развитие подобной ситуации будет исключать продолжение в ключе такого рода диссонанса, будучи со стороны окружающих осознано как неестественное, откуда и возможно обращение прочих «действующих лиц» к поиску средств купирования действий, осознаваемых в некотором социальном слое или даже в обществе в целом не отвечающими избранной исторической логике. В этом смысле показательна и судьба политического жеста Николая II, вроде бы показавшего желание в части принятия им перехода России к конституционному порядку правления. Реальная попытка такого шага - жест торжественного открытия монархом занятий Государственной думы в феврале 1916 года; но ситуация все же следовала в направлении, что поддержку этого шага выразили все представленные в думе фракции, но за «малым» исключением основного союзника монархии - фракции крайне правых. Аналогичным образом и Сталин в некоторых случаях был вынужден действовать методом проб и ошибок - например, в неудавшейся попытке поиска поддержки у военных репрессивным мерам в отношении Г.К. Жукова весной 1946 года.

Если признать правомерность изложенной здесь аргументации, то всякий политический лидер любым образом ограничен в возможности проявления того, что можно расценивать в значении «политической воли», что придает правомерность предложению теоретической схемы такого рода «предела». То есть реализация «политической воли» равно невозможна и без принятия «правил игры», что тем или иным образом регламентируют стратегии поведения или характер поступка, а также позволяют различение и такого рода особенных поступков, что не связаны с участием в такого рода «игре». Причем в отличие от спортивных и развлекательных игр, специфика подобной игры явно будет предполагать определение не согласно фиксированных правил, но согласно правил, удивительным образом подверженных непрестанному изменению - но, тем не менее, все же «правил», известных и по такому примеру, как переходящая с виража на вираж «генеральная линия партии». Тем не менее, в системе таких правил, как и в правилах спортивных игр, возможно признание лишь единственной стратегии - соблюдения правил, и только вне сферы действия данных правил и открывается возможность попытки «экспромта». Однако такие «экспромты» потому и предполагают выведение за рамки правил, что отличающий их предмет все же не подлежит регулированию в такого рода правилах, поскольку не пересекается с порядком «проведения игры». Иными словами, задачей нашего анализа и обращается задача формализации некоторым образом «неформальной» регламентации поведения человека, занимающего положение главы некоего общества или его значимой части.

Но в этом случае нам также потребуется исследование и такой специфики, как «запросы» общества. Положим, мы пытаемся определить мотивы поведения одного светского, другого - духовного лица, где один своей стратегической задачей понимает обретение большего благосостояния, а другой, напротив, следует принципам самоограничения. В таком случае условные ожиданиями одного - это ожидания прироста благосостояния, ожидания визави - напротив, ожидания избавления от ненужного обременения имущественными отношениями, или, скажем, преодоления греха «вещизма» (известного «греха стяжательства»). Тогда если кому-либо доводится обратиться к попытке занятия поста старосты деревни, то здесь ему противопоказаны идеи наподобие проповеди воздержания, если, напротив, он претендует занять место главы общины отшельников, то ему хотя бы на словах необходимо заявить приверженность «отказу от всего мирского». То есть, надлежит различать такие два особых сообщества, заявляющие два различных стандарта публичной презентации - одно ориентации на «рост благосостояния», другое - пусть и демонстративное «порицание корысти». Если эти две установки обязательны для своей среды, то как они способны сказаться и на интересующей нас проблематике «правил игры»?

Социальные установки - они равно и прямой источник видения «правильного» образа действий или, соответственно, понимания в качестве того условного «правила», чему некий общественный или политический лидер обязан если не следовать, то пусть только лишь присягать. Или если «буржуазная демократия» это носитель такой ментальности как приверженность росту благосостояния, то исламские страны - это носитель идеи сохранения заветов ислама. Но если посредством задания таких квалификаций можно определить как бы «общую формулу» таких представлений, то как определить специфику содержания таких представлений теперь и на уровне глубинной детализации? Например, рост благосостояния широких слоев в «буржуазной» стране можно обеспечить как за счет возрастания налогового бремени для богатейшей части населения, так и за счет снижения налогов на бизнес; равно и «будущее ислама» - это или следование шариату вплоть до последней запятой или признание суфизма основным течением в исламе.

Здесь если понимать реалии «следования установке» равно и моментами наложения специфической интерпретации или подключением дополнений, то анализ роли личности в истории и подобает вести с позиций дополнения базисной установки общества тогда и составляющими ее текущей коррекции. Тем не менее, и «базисный принцип», и его текущая «коррекция» - они равно и обязательные на некий данный момент правила ведения игры. Их различие можно видеть лишь в продолжительности действия - существенной у базисного принципа и непродолжительной у корректирующей «поправки». Например, характерно скоротечны те же установки на разрешение текущих затруднений - поддержки экономического роста за счет потребления, социального выравнивания или приоритета обороне, образованию или здравоохранению.

Насколько можно судить, восприятие широкими слоями общества той или иной специфики в значении «критически важной» вряд ли отличает зависимость от произвола лиц, взявших в свои руки бразды правления данным обществом. Если же политический лидер не обнаружит способности осознания подобных устремлений и позволит себе навязывание обществу собственного произвола, то его волю встретит и возможное противодействие, или, возможно, это самоуправство увязнет и в элементарном саботаже. Далее, хотя установки доминирующие в общественном сознании дано отличать и известному разнообразию - таковы идеи, воплощающие собой социальные, экономические, политические и культурные влияния, однако реальные установки - это скорее лишь некоторые виды интересов, востребованные едва ли не во всех возможных слоях общества. Но если политический лидер в своей деятельности лишь «блюдет» эти существенные интересы, проявляя «своеволие» лишь в неких частностях, то в какой мере он в состоянии подстроить под себя и такого рода «частности»?

В поиске ответа на этот вопрос равно возможен анализ и той хорошо знакомой многим ситуации, когда народ призывают к скромности (или «экономии», что не существенно для данного примера), но власть имущие при этом не расположены к ограничениям уже их собственных «запросов». В случае придания гласности подобной ситуации, что, главным образом, и происходит в случае реализации некоей политической или идеологической интриги, дано иметь место и «случаю коррекции» - общество в целом пассивной или даже активной негативной реакцией низвергает тогда подобного деятеля или некую элитарную прослойку. Но более типичной здесь все же следует признать ситуацию накопления в обществе «негативного осадка», что в дальнейшем, тем не менее, не исключает и его придание забвению. То есть, в конечном итоге, общество выбирает себе здесь нечто более важное, чем моральный императив или некоторое отклонение от условного «общественного договора» или, что то же самое, действующих в нем «правил игры», назначая проштрафившемуся «штрафной», но - не удаляя его с поля. То есть рассматриваемые нами «правила игры» надлежит расценивать в значении правил игры не в ультимативном представлении, но как нечто правила порога чувствительности. Здесь, поскольку общество в целом позволяет признание в сильной степени «негодным аналитиком», то лишь в случае, если фактор придаваемого гласности нарушения каким-то образом налагается на нарушение условий, образующих правила игры и потому и понимаемых обществом важными условиями существования, то лишь в этом случае и следуют «санкции». Это - своего рода «случай Чемберлена», руководившего британской политикой вплоть до момента, пока переход немецкого наступления к активной фазе не обратился причиной его вынужденного шага и принятия на себя ответственности за наступившую развязку.

Справедливость изложенной здесь аргументации позволяет и то допущение, что социальные «правила игры» скорее действуют «в общем и целом», не исключая и существенные, но не принципиальные отступления, за что могут следовать и не столь значительные санкции, и в то же время в роли «меча Немезиды» они способны порождать серьезные последствия лишь в случае действительного или кажущегося нарушения условий существования общества. Отсюда «роль личности в истории» - это не более чем свобода политического игрока в части проявления активности, ограниченной тем пределом предмета или существа поступка, что не обращается причиной наложения существенных санкций со стороны общества. Или все многообразие акций, что в понимании общества не предполагает признания в значении повода или причины существенных санкций тогда и есть предмет роли личности в истории. Конечно, в отношении всего многообразия социальной действительности такие действия могут носить позитивный, негативный или вообще нейтральный характер, но и существенным здесь следует понимать обстоятельство, что они в принципе «практически никакие» по отношению собственно условий существования общества. С другой стороны, тот «образ реакции» общества, что определяет те или иные реалии как «практически никакие» по отношению условий существования общества, это и своего рода «естественный инструмент» анализа условий существования общества. Тогда те формы или специфики совершения акта любой значимой фигурой на социальном поле, что не затрагивают интересов общества, подобает расценивать и как характерный антураж данного общества. Напротив, любая специфика, прямо исключающая отождествление как предмет «роли личности в истории», она же и особая социальная реальность строго детерминированного предмета социальных обстоятельств или действующих в данном обществе «правил игры». В развитие же данной темы следует указать и на известный исторический факт, что одним из наиболее известных случаев предвидения политическим лидером вероятных существенных санкций со стороны общества и правомерно признание известного шага введения НЭПа.

Если это так, то какая тогда возможна яркая иллюстрация облекающего общество и мало ему интересного «антуража»? В этом случае можно вообразить, что возглавляемая Лениным партия получила бы имя не «большевиков», а «меньшевиков», но, тем не менее, таким же точно образом пришла к власти и следовала бы в своих действиях той же схеме, о чем можно судить и по реальному ходу истории. Означала бы такая «перемена мест» обретение и неких существенных изменений? Наверняка пропаганде удалось бы напомнить о принципе «не числом, а умением», и, исходя из подобной инверсии, объяснить и всякую связь или ассоциацию, принадлежащую хорошо нам известному ходу истории. Однако что же именно невозможно было бы изменить в политическом лице такого рода «большевиков наоборот»? Скорее всего, и в этом случае шла бы речь о лозунге уравнительной справедливости, включая сюда и некоторые элементы культурной нивелировки. Иными словами, принципиальное начало «большевизма» тогда и есть не иначе как иллюзия крестьянского «мiра в глобальном масштабе», то есть той программы, за что и сражались толпы в серых шинелях, с восторгом принявшие как «Декрет о мире», так и «Декрет о земле». И даже если исторически знакомые нам «большевики» и получили бы имя своих оппонентов, они все равно, под знаменами той же характерной программы и действовали бы во имя тех ценностей, что и означали реальное искоренение вековечного общинного «мiра» под, казалось бы, лозунгом не иначе как сохранения этой формы общественного устройства. Что же именно тогда могло бы составить собой номинальный «внешний признак» такого рода переустройства, - следование идеям Маркса, Бакунина, или, вероятно, приверженность некоей отчасти выхолощенной «вере мормонов», фактически не получило бы значения существенного условия как таковой реализации такого рода «программы».

Однако предложенное здесь решение все же заслуживает упрек и в непременной зыбкости его безоговорочного релятивизма. Потому свое особое значение дано обнаружить и такой проблеме - как можно характеризовать такое важное качество как возможности наследования исторического капитала, вносимого индивидом в общий «исторический багаж»? Одно из наших собственных личных впечатлений - картина обсуждения, что следует подчеркнуть, на философском семинаре события 100-летия выхода в свет работы Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Одним из любопытных ощущений нашего изумления от данного мероприятия и обратилось удивление, вызванное обстоятельством, что собственно философским аспектам известной работы была посвящена лишь одна маловразумительная «дежурная» речь, когда все оставшееся время почтенного собрания было потрачено либо на актуальную политическую тематику, либо на ряд других явно посторонних проблем. Так в среде людей, казалось бы, заявляющих приверженность принципам, следующим из философского наследия Ленина, само собой данное наследие фактически не играло роли как значимый предмет интереса. Одновременно и имя Ленина в его значении социально-политического символа исполняло здесь функцию важного основания для ведения некоей деятельности в координатах той системы ценностей, что и сопрягалась в сознании такого рода «апологетов» непосредственно с именем этого человека.

То есть той или иной значимости также дано отличать наследие и тех отдельных деятелей, что, казалось бы, построили и некоторые условно исторически «долгоживущие» общественные системы, а отсюда возможна и постановка вопроса какие же их личные достижения и предполагали воплощение в создаваемых ими системах. Конечно, истории дано знать множество имен деятелей, чья деятельность привела к становлению особенных социальных практик - Юлия Цезаря, Карла Великого, Петра I, Наполеона и, конечно же, известного нам Ленина. И здесь следует отдать должное тому обстоятельству, что если исторический результат деятельности такого лица и обретал воплощение в эффективной системе общественно-правовой организации, то, казалось бы, именно ее и следует рассматривать как прямое начало такого рода «исторического наследия». Цезарь создал отчасти и не без помощи собственного племянника систему римской императорской власти, Карл Великий - оформил отношения ленно-феодальной зависимости, Петр I - административных учреждений, Наполеон - ввел в действие знаменитый кодекс, а Ленин, естественно, - систему «демократического централизма». Но, в таком случае, насколько, положим, та же система «демократического централизма» все же могла бы допускать признание в значении производной определяющей ее идеи, но никак не производной некоей социальной потребности? Здесь, как можно думать, существенно понимание, что от системы «демократического централизма» на деле и ожидалось сочетание способности к имитации демократизма при явном ограниченном допущении определенных свобод на низовом уровне при, одновременно, действии жесткой установки на централизацию во всех принципиально значимых формах обустройства социальных отношений. То есть эта система, здесь вполне возможно и такое определение, прямо предполагавшая комбинированное одновременно «и функциональное, и идеологически-демагогическое» предназначение, просто объективно отвечала неким потребностям, как бы тогда и не звучало употребительное имя этой системы. Называйся данная система, положим, «функциональным демократизмом» или тем же «гибким централизмом», это не меняло ее существа - порядка централизованного управления при внешней видимости низовой демократии.

Наличие той или иной «скрепы» объективного свойства - это также и очевидная особенность всякой социально-правовой новации, проводимой в жизнь волей того или иного исторически значительного деятеля. Природа императорской власти Рима - она и очевидный результат компромисса в некотором отношении «аристократии» и «армии», где, в конечном счете, фигуру лидера выдвигает армия, но ее утверждение во власти происходит посредством признания прослойкой аристократии. Знаменитый Наполеоновский кодекс - явно не продукт литературного творчества номинального автора, но работа специалистов и компиляторов, фактически лишь организуемая Наполеоном в силу потребности в упорядочении работы системы отправления правосудия. Равно и Петр I - талантливый организатор переноса уже готовых выработанных исторической практикой принципов на почву общества, осваивающего подобные наиболее «прогрессивные» методы. Затеянное им копирование европейских образцов собственно и предполагало создание «полной копии», поскольку никакое частичное копирование уже не обещало желаемых результатов. Подобным же образом и наследие Ленина - продукт целого ряда актуальных «модных» в то время поветрий - социализма, идей российских, как их называли, «революционных демократов», сатирически-осуждающего отношения к ряду особенностей российской действительности, посеянного Гоголем и Салтыковым-Щедриным и т.д.

Но если исторического деятеля даже в самой его индивидуальности можно расценивать как «продукт своего времени», то что именно самим своим бытием он и вносит в содержание социального развития? Нам представляется, что возможности любого индивида по дополнению социального развития своим индивидуальным «отпечатком» ограничены лишь спецификой своего рода «культурного шарма», то есть культурных стереотипов, или, как теперь выражаются, особенных мемов, связанных со спецификой индивидуальной психологии данного деятеля. Наполеон, например, запомнился знаменитой работоспособностью, Петр I - личным пристрастием к техническим увлечениям, легендарной силой и склонностью к алкоголю, Ленин - склонностью насыщать претендующие на серьезность тексты бранными выражениями, характерными оборотами или комичными формами поведения, например, привычкой мять кепку и т.п. После Ленина, несмотря на практическое обожествление его личности, не нашлось желающих мять кепку, всерьез повторять ленинские обороты речи или понимать текст как недостаточно совершенный из-за недостатка в нем иронической и бранной лексики. Все остальное, что данный деятель вносил посредством своей персональной активности, но вносил на положении явной «исторической необходимости» - все это притом, что допускало понимание связанным с данной личностью, но обнаруживало и как таковое историческое значение. Но одновременно следует понимать, что в мелочах исторический лидер наделен и существенными возможностями совершения неких действий, для него непременно возможных, но вряд ли неким значимым образом отражающихся в истории. Ленин, мало осведомленный в предмете машин и оборудования, выступил тогда с идеей создания электроплуга, далее успешно осуществленной и вскорости напрочь забытой в силу явной бессмыслицы. Аналогично и Наполеон оказывал личное покровительство разного рода мануфактурам, что также в историческом смысле не допускало обращения источником существенных изменений. После Петра I пережила забвение и традиция петровских ассамблей, лишь впоследствии как-то возрожденная в устройстве придворных балов. Но все эти электроплуги, ассамблеи и заботы о мануфактурах не следует понимать чем-то существенным в отношении как такового хода исторического развития.

Если же «принять к сведению» представленную здесь аргументацию, то что именно и надлежит расценивать как «свободу маневра», открывающуюся для исторической личности? На наш взгляд, «свободу совершения» маневра и надлежит определять как комбинацию двух следующих составляющих. С одной стороны, это свобода осуществления малозначимого «исторического плацебо», предметным образом которого мы и склонны понимать ту же идею создания электроплуга, конечно же, равно реализуемую не только в материальном, но и в событийном формате. С другой стороны, это и нечто «культурный шарм» объективно неизбежных событий, те самые «большевики», что, в некотором отношении, в результате исхода очень близкого случайному, были вознаграждены данным кодом тогда и в противовес «меньшевикам». Однако подобные привходящие вряд ли надлежит расценивать как системно значимые составляющие социальной действительности, хотя и по сей день при все еще «инфантильном» состоянии развития социальной теории также вряд ли следует ожидать и становления концепции, предлагающей строгие критерии отделения существенных составляющих социального развития от менее значимых.

С другой стороны, нам не избежать и представления здесь пояснений в отношении такой существенной проблемы как причина появления философской проблемы по имени «проблема роли личности в истории»? Скорее всего, здесь не исключено предложение и не столь сложного ответа на этот вопрос в форме констатации фактической неосознанности обстоятельств и условий социальной реальности тогда и как источника неких «объективных характеристик». Когда та или иная форма познания, вне зависимости от уровня достаточности ее схемы, что, быть может, в состоянии соответствовать уровню лишь «практического» или опытнического познания, не знает никаких характеристик, прямо позволяющих объективацию некоторой реальности, то она и прибегает к употреблению построений в виде ситуативных схем или аллегорических форм. И тогда некий корпус правовых норм вместо имени «свода законов не связанной сословными ограничениями свободной экономики» и получает имя «Наполеоновского» кодекса, а некий общинно-модернистский тип социального устройства и предполагает отождествления посредством условного названия «советская власть». Именно в ряду подобного рода возможностей именования и рождается идея отождествления некоего состояния общественных отношений посредством приложения к нему имени личности, непосредственно осуществляющей руководство, что явно не следует определять как нечто совершенно необычное. Но потому тогда неизбежно и понимание, что такого рода в большей мере «семантическое» отождествление определенной социальной формы посредством имени некоей личности все же не должно предполагать признания как собственно источник социального развития.

Однако если бы подобная иллюзия не простиралась бы далее пределов построения понятия, то она вовсе не заслуживала бы упоминания. Но, к сожалению, подобная иллюзия знает и определенное развитие, - политический лидер странным образом предполагает устранение из взрастившей его среды и определяется в качестве принимающего решения, фактически ограниченные лишь данной ему «свободой воли», своего рода подобием «воли всевышнего». Объективно же, что вполне естественно, все же дано иметь место иного рода реалиям, то есть обстоятельствам, что отражает поговорка «короля делает свита». И здесь если свита в подавляющем большинстве утверждается в оценке, что король не справляется с «ролью короля», то создает и все условия для исправления ситуации, нередко с применением насилия. И одновременно тот факт, что историческому развитию более характерны ситуации определенной гибкости лидера, его способности «понимания воли» общества, и создает иллюзию его следования исключительно «собственной» воле, поскольку интерпретация, собственно и предлагаемая в силу возможности подобного некритического восприятия, непременно указывает и на повиновение общества воле лидера.

Здесь также следует дополнить, что нас не отличает и знакомство с какой-либо, на наш взгляд, разумной литературой, касающейся проблемы «роли личности в истории». Но нам известны некоторые источники, освещающие события конкретной истории, что можно расценивать как превосходную иллюстрацию высказанных здесь оценок. В частности, в подобном отношении любопытны воспоминания большевика Ильина - Раскольникова «Кронштадт и Питер в 1917 году», где с очевидностью обрисована ситуация опережения революционным энтузиазмом солдатской массы той же способности группы лидеров выдвигать встречное предложение столь ожидаемых массами планов действия.

06.2015 - 01.2024 г.