Положим, нам дан образец металла, чей состав еще не обогащает некая легирующая добавка. Собственно основная масса материала в данном образце в наличии, но материал лишен возможности проявления ряда свойств - именно таково значение добавки, имеющей незначительную массу, но придающей металлу нужные характеристики. Так же и армия в отсутствие командира - утрачивая управление, она принимает форму толпы людей, хотя и взявших в руки оружие, но каждый действующий по собственному разумению. Данные примеры и следует понимать уместной аналогией в отношении характеристики «роль личности в истории», где человек, физически явно подобный и большинству других людей, и обретает значение в определенном отношении «решающей» силы. Иными словами, социальные процессы только тогда и предполагают признание наделенными характерным смыслом и значением, если их и дополняют действия индивида, определяющего цели и задачи в одних обстоятельствах только в отношении неких без этого «не организованных» форм проявления активности, а в иных обстоятельствах - даже определяющего одни лишь «устремления» социального коллектива. Собственно прямое доверие подобной оценке и порождает иллюзию принципиального значения «роли личности», или в известном отношении иллюзию «детелеологизации» широких социальных слоев, в своем роде «страдающих слепотой» в отсутствие опытного поводыря. Аналогичная иллюзия определяет и субъективистское понимание исторического процесса, будто бы целиком следующего воле контролирующего общество руководства, но не определяемого спецификой общественных симпатий или же явным «тяготением» широких слоев к избранию определенных форм или практик социальной организации.

Но если ход истории и понимать столь безнадежно подчиненным субъективистской установке, то следует ли допускать возможность и некоторой хотя бы не более чем спекулятивной и условной альтернативной трактовки, все же определенным образом исключающей фактор влияния на ход истории индивидуальной специфики лидера? Не следует ли в отношении проблемы роли личности в истории определенно и исключить понимание, что рассмотрение роли личности в истории явно не позволяет и условного спекулятивного анализа, хотя, в нашем понимании, такая оценка уже явно исключает признание ее очевидности? Тогда уже собственно сомнение в правомерности представления, не допускающего рассмотрения роли личности в истории посредством спекулятивной схемы, и позволяет предложение идеи обыгрывания исторических ситуаций в смысле отождествления воли личности, непосредственно и вовлеченной в некоторое развитие событий либо на положении поглощаемой развитием ситуации, либо, напротив, инициирующей перелом в ходе развития. Или - если как таковая историческая ситуация и допускает понимание в качестве следующей в русле определенной телеологии, то и нечто «безусловная власть личности над коллективом» также будет позволять признание собственно и позволяющей такое изменение в развитии ситуации, что подобная телеология либо будет некоторым образом утрачена, либо же будет допускать резкое переустройство. Именно подобного рода иллюзией и следует понимать ожидания, владевшие Гитлером и Геббельсом, что буквально за считанные мгновения до окончания мировой войны еще надеялись на резкую перемену в политике США в силу замены Трумэном уже отошедшего в мир иной Рузвельта.

Тогда и непосредственно реальность приведенного показательного примера и позволит представление теперь уже искусственных примеров, когда замысел нарочитого «драматического» развития событий и обеспечит возможность условного «ожидания» от определенного лидера совершения действий, собственно и позволяющих обращение хода таких событий как бы в «полностью произвольном» направлении. Это наше намерение и позволит нам, положим, представление такой условной картины, когда, быть может, тому же Ленину после овладения политической властью посредством совершения Октябрьской революции, и приходит в голову мысль об объявлении II Съезду советов идеи реставрации монархии. Или же подобный «неожиданный» поворот будет предполагать и такое «близкое по драматизму» повторение как, положим, объявление Сталиным на праздновании собственного 70-летия в 1949 году либо самого себя императором, либо - его же объявление о принятии Китая в CCCP на правах союзной республики, либо, скажем, еще проще, объявление о «реабилитации Троцкого». Как нам представляется, исход таких действий и следует признать предсказуемым - в широких слоях общества относительно такого человека тогда и обнаружится возможность утверждения во мнении, что это «говорит не он, а его болезнь», что имела место измена, или что окружающие не разглядели, проворонили с кем имеют дело и т.п. В любом случае развитие подобной ситуации будет исключать продолжение в ключе такого диссонанса, будучи со стороны окружающих осознано как неестественное, откуда и возможно обращение других «действующих лиц» к поиску средств купирования действий, осознаваемых в некотором социальном слое или даже в обществе в целом не отвечающими избранной исторической логике. В этом смысле показательна и судьба политического жеста Николая II, вроде бы показавшего желание и в части принятия им перехода России к конституционному порядку правления. Таким поступком бедолаги-императора и послужил жест торжественного открытия занятий Государственной думы в феврале 1916 года; но ситуация именно и следовала в направлении, что поддержка данному поступку и поступила от всех представленных в думе фракций, лишь за «малым» исключением главного союзника монархии - фракции крайне правых. Аналогичным образом и Сталин в некоторых случаях был вынужден действовать методом проб и ошибок - например, в неудавшейся попытке поиска поддержки военных репрессивным мерам в отношении Г.К. Жукова весной 1946 года.

Настоящий анализ собственно и позволяет вывод, что руководящую обществом личность и следует понимать ограниченной в возможностях проявления того, что и позволяет определение в качестве «политической воли», в силу чего и нам тогда и следует принять на себя и обязанность предложения здесь и теоретической схемы подобного «характерного предела». То есть собственно анализ условия «политической воли» и предполагает необходимость в построении модели своего рода «правил игры», что и следует понимать регламентирующими некий комплекс в составе стратегий поведения или поступков, и на основе чего и возможно обретение понимания некоторых других поступков в качестве «не связанных» с участием в подобной «игре». Причем в отличие от спортивных и развлекательных игр, специфика подобной игры явно уже будет предполагать определение не согласно фиксированных правил, но согласно правил, удивительным образом подверженных непрестанному изменению - но, тем не менее, все же «правил», известных и по такому примеру, как переходящая с виража на вираж «генеральная линия партии». Тем не менее, в системе таких правил, как и в правилах спортивных игр, возможно признание лишь единственной стратегии - соблюдения правил, и только вне сферы действия данных правил и будет открываться возможность допущения того или иного «экспромта». Но собственно «экспромты» потому и будут допускать выведение за рамки действия правил, что отличающий их предмет и позволяет признание не подлежащим регулированию в таких правилах, поскольку и допускает признание нечто «не вторгающимся» в собственно условия ведения игры. Иначе говоря, задачей нашего анализа и следует понимать задачу формализации некоторым образом «неформальной» регламентации поведения человека, собственно и занимающего положение главы некоего общества или его значимой части.

И тогда нам и следует согласиться с необходимостью рассмотрения и такой специфики, чем и следует понимать условность «запросов» общества. Положим, мы пытаемся определить мотивы поведения одного светского, другого - духовного лица, где один своей стратегической задачей и понимает обретение большего благосостояния, а другой, напротив, следует принципам самоограничения. В таком случае условными ожиданиями одного и следует понимать ожидания прироста благосостояния, ожиданиями визави - напротив, ожидания избавления от ненужного обременения имущественными отношениями, или, скажем, преодоления греха «вещизма» (известного «греха стяжательства»). Если тогда кто-либо предпринимает попытку занятия места старосты деревни, то здесь ему и противопоказаны идеи наподобие проповеди воздержания, если, напротив, он же и пытается занять место главы общины отшельников, то ему хотя бы на словах необходимо заявление приверженности «отказу от всего мирского». Иными словами, установки, собственно и характерные одному из сообществ, непременно и допускают признание исключающими любую возможность «привыкания к бедности», когда теперь уже правила другого условного «формата» организации сообщества прямо и предполагают «порицание корысти». В таком случае, чем же именно и следует понимать подобный запрос теперь уже в отношении рассматриваемой нами проблемы «правил игры»?

Подобный запрос тогда и будет позволять квалификацию именно в качестве некоего видения своего рода «правильного» образа действий или, соответственно, понимания в качестве некоего условного «правила», чему и некий общественный или политический лидер и обязан если и не следовать, то пусть и всего лишь присягать. Другими словами, если так называемые «буржуазные демократии» не приемлют иного образа действий, кроме заверений в приложении усилий для развития экономики, то для политического лидера мусульманской страны исключена такая позиция, как скептическое отношение к исламу. Но, в таком случае, какая именно глубина и способна отличать собственно детализацию подобных представлений о предмете «правильного» образа действий? В данном отношении и следует понимать вероятным то допущение, что для «буржуазной» страны в качестве основы развития экономики вполне приемлемо как повышение, так и понижение налогов, а будущим ислама равно возможно понимание и той же буквальной трактовки шариата, и, положим, отведение суфизму места основного учения.

Тогда и собственно анализ предмета «роли личности в истории» и будет исключать продолжение в отсутствие разделения на базисный принцип и некий обретающий актуальное звучание «ключевой момент». Тем не менее, несмотря на способность подобных условностей предполагать и некоторое своеобразие характерной им природы, то уже в смысле представительства ими определенного правила «социальной игры» и «базисный принцип» и «ключевой момент» явно и проявляют себя похожим образом, оба порождая некое условие, в конечном счете, и задаваемое в качестве некоего правила. И одновременно их реальным различием исключительно и следует определять условие времени действия - если фундаментальный принцип не утрачивает актуальности на протяжении длительного периода, то условие «ключевого момента» действительно лишь в пределах, уже явно ограниченных во времени. Например, таково в момент окончания войны приобретение эпизодической актуальности лозунгом «мирного строительства».

Иначе говоря - условия, понимаемые в интерпретации широкого слоя населения в качестве «критически важных», - а такое значение они могут принимать в силу воздействия и тех же исторически долговременных, и, равно же, эпизодически актуальных причин, фактически не зависят от произвола лиц, собственно и возглавляющих такое общество. Если же некий политический лидер не обнаруживает в себе способности осознания подобных устремлений и позволяет себе и поступки навязывания обществу собственного произвола, то тогда его волю и встречает некоторое противодействие, или, возможно, подобное самоуправство увязает и в элементарном саботаже. Далее, хотя в отношении подобного рода существенных условий и правомерно предположение возможности характерного им многообразия - это и социальные, и экономические, и политические и культурные условия, но, все-таки, это именно не более чем некоторое ограниченное число специфик, явно допускающих распознание в широких слоях общества. И здесь же исходящая от политического лидера активность будет допускать распространение и на разнообразные частности, и тогда нам и следует попытаться определить, насколько и в какой же именно степени историческая личность и наделяется возможностью подстройки под себя и подобного рода «частностей»?

В таком случае нам и следует рассмотреть ту хорошо знакомую многим ситуацию, когда народ призывают к скромности (или «экономии», что не существенно для данного примера), но собственно власть имущие все также не расположены к каким-либо ограничениям уже своих собственных «запросов». В случае придания гласности подобной ситуации, что, главным образом, и происходит в случае реализации некоей политической или идеологической интриги, способен иметь место и «случай коррекции» - общество в целом пассивной или даже активной негативной реакцией низвергает тогда подобного деятеля или некую элитарную прослойку. Но более типичной здесь все же следует признать ситуацию накопления в обществе «негативного осадка», что в дальнейшем, тем не менее, допускает и возможность забвения. То есть, в конечном итоге, общество выбирает себе здесь нечто более важное, чем моральный императив или некоторое отклонение от условного «общественного договора» или, что то же самое, действующих в нем «правил игры», назначая проштрафившемуся «штрафной», но - не удаляя его с поля. То есть - собственно рассматриваемые нами «правила игры» и следует понимать правилами игры не в ультимативном представлении, но непременно и следует определять как нечто правила порога чувствительности. Здесь, поскольку общество в целом явно и позволяет признание в сильной степени «негодным аналитиком», то тогда только в случае, если фактор придаваемого гласности нарушения каким-то образом и налагается на нарушение условий, собственно и образующих правила игры и потому и понимаемых обществом важными условиями существования, то только тогда и следуют санкции. Это - своего рода «случай Чемберлена», руководившего британской политикой вплоть до момента, пока переход немецкого наступления к активной фазе и не обратился его вынужденным шагом принятия на себя ответственности за наступившую развязку.

Отсюда и следует понимать возможным допущение, что социальные «правила игры» в принципе скорее действуют именно «в общем и целом», вовсе не исключая и существенные, но явно не принципиальные отступления, за что и могут следовать не вполне значительные санкции, и, в то же время они же в роли своего рода «меча Немезиды» могут обращаться и серьезными последствиями уже в случае действительного или кажущегося нарушения условий существования общества. Тогда и «ролью личности в истории» можно понимать данную общественному лидеру свободу проявления активности, именно и ограниченную пределами такой возможности совершения действия, что уже явно не предполагает наложения существенных санкций со стороны общества. То есть все то многообразие акций, что в понимании общества и не предполагает признания в качестве повода или причины существенных санкций, только его и следует понимать предметом роли личности в истории. Конечно, в отношении всего многообразия социальной действительности такие действия могут носить позитивный, негативный или вообще нейтральный характер, но и существенным здесь следует понимать обстоятельство, что они в принципе «практически никакие» по отношению собственно условий существования общества. С другой стороны, тот «образ реакции» общества, что и определяет те или иные реалии именно как «практически никакие» по отношению условий существования общества, тогда и позволит признание именно в качестве своего рода «естественного инструмента» собственно исследования условий существования общества. Мы тогда и позволим себе отождествление данного комплекса видов активности или условий существования общества под именем комплекса условий характерного ему антуража. И тогда на фоне таких «условий антуража» и любую специфику, не позволяющую признания «предметом роли личности в истории» и следует понимать строго детерминированным предметом социальных обстоятельств или определяемых в предлагаемой нами схеме «правил игры». В развитие же данной темы и следует указать на известный исторический факт, что одним из наиболее известных случаев предвидения политическим лидером вероятных существенных санкций со стороны общества и следует признать известный шаг введения НЭПа.

В таком случае, что же именно и следует определять подобного рода «условиями антуража», если и оценивать данные условия именно в качестве специфической предметной формы? Тогда мы и позволим себе вообразить, что та же возглавляемая Лениным партия и получила бы имя не «большевиков», а «меньшевиков», но, тем не менее, таким же точно образом пришла к власти и следовала бы в своих действиях той же схеме, о чем можно судить и по реальному ходу истории. Означала бы такая «перемена мест» и обретение неких существенных изменений? Наверняка пропаганде удалось бы напомнить о принципе «не числом, а умением», и, исходя из подобной инверсии, объяснить и всякую связь или ассоциацию, принадлежащую тому же хорошо известному нам ходу истории. Но тогда какая именно специфика и не позволяла бы изменения в политическом лице подобного рода «большевиков наоборот»? Скорее всего, такую специфику непременно и определяло бы собой условие ориентации на принцип уравнительной справедливости, включая сюда и некоторые элементы культурной нивелировки. Иными словами, принципиальным началом того же «большевизма» именно и следует понимать иллюзию крестьянского «мiра в глобальном масштабе», собственно «программы», за что и сражались толпы в серых шинелях, с восторгом принявшие как «Декрет о мире», так и «Декрет о земле». И даже если исторически знакомые нам «большевики» и получили бы имя своих оппонентов, они все равно, под знаменами той же характерной программы и действовали бы во имя тех ценностей, что и означали реальное искоренение вековечного общинного «мiра» под, казалось бы, именно лозунгом сохранения подобной формы общественного устройства. А что же именно и составило собой номинальный «внешний признак» подобного переустройства, - следование ли идеям Маркса, Бакунина, или, вероятно, приверженность некоторой отчасти выхолощенной «вере мормонов», фактически не получило бы значения существенного условия реализации такой «программы».

Но и настоящее решение все же следует упрекнуть в собственно и характерном ему понимании роли личности в истории именно как фактически нечто недвусмысленно «преходящего». И тогда любопытным моментом и возможно признание следующей проблемы - правомерно ли допущение возможности хотя бы какого-нибудь исторического наследования капитала, собственно и вносимого индивидом в общий «исторический багаж»? Одно из наших собственных личных впечатлений - картина обсуждения, что следует подчеркнуть, на философском семинаре события 100-летия выхода в свет работы Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Одним из любопытных ощущений нашего изумления от данного мероприятия и оказалось удивление, вызванное обстоятельством, что собственно философским аспектам известной работы и была посвящена лишь одна маловразумительная «дежурная» речь, когда все оставшееся время почтенного собрания и было потрачено либо на актуальную политическую тематику, либо же на ряд других явно посторонних проблем. Так в среде людей, казалось бы, и заявляющих приверженность принципам, следующим из философского наследия Ленина, само собой данное наследие фактически не выступало в качестве какого-либо значимого предмета интереса. Но и, одновременно, уже непосредственно имя «Ленин» в его качестве некоторого социально-политического символа все же исполняло здесь функцию основания для ведения некоторой актуальной деятельности в координатах той системы ценностей, что и сопрягалась в сознании подобных «апологетов» с непосредственно именем данного человека.

Тогда и следует признать обоснованной попытку осознания значимости наследия тех деятелей, что, казалось бы, и построили некоторые условно исторически «долгоживущие» общественные системы, и, в ее контуре, и оценки, какие же их личные достижения и предполагали воплощение в неких создаваемых ими системах. Естественно, что в данный ряд примеров и возможна постановка Юлия Цезаря, Карла Великого, Петра I, Наполеона и, конечно же, известного нам Ленина. И здесь и следует отдать должное тому обстоятельству, что если исторический результат деятельности такого лица и обретал воплощение в эффективной системе общественно-правовой организации, то, казалось бы, именно ее и следует рассматривать как форму подобного «исторического наследия». Цезарь создал несколько не без помощи собственного племянника систему римской императорской власти, Карл Великий - оформил отношения ленно-феодальной зависимости, Петр I - административных учреждений, Наполеон - ввел в действие знаменитый кодекс, а Ленин, естественно, - систему «демократического централизма». Но, в таком случае, насколько, положим, та же система «демократического централизма» все же могла бы допускать признание именно в качестве производной собственно и определяющей ее идеи, а никак не производной определенной социальной потребности? Здесь, скорее всего, и следует понимать, что от подобной системы только что и ожидалось сочетание способности к имитации демократизма при явном ограниченном допущении определенных свобод на низовом уровне при, одновременно, действии той же жесткой установки на централизацию во всех принципиально значимых формах обустройства социальных отношений. То есть такая система, если и брать ее, здесь вполне правомерно и следующее определение, комбинированное одновременно «и функциональное, и идеологически-демагогическое» предназначение, уже просто объективно отвечала определенным потребностям, что бы тогда и не составляло собой употребительное имя подобной системы. Называйся данная система, положим, «функциональным демократизмом» или каким-либо «расширенным централизмом», это уже не могло изменить ее существа - порядка централизованного управления при внешней видимости низовой демократии.

Подобная же способность обнаруживать условие объективной природы характерна и любой иной социально-правовой новации, проводимой в жизнь волей того или иного исторически значительного деятеля. Природа императорской власти Рима - это очевидный результат компромисса в некотором смысле «аристократии» и «армии», где, в конечном счете, собственно фигуру лидера выдвигает армия, но утверждается она во власти посредством признания и прослойкой аристократии. Знаменитый Наполеоновский кодекс - это явно не продукт литературного творчества номинального автора, но работа соответствующих специалистов и компиляторов, фактически лишь организуемая тем же Наполеоном в силу потребности в упорядочении работы системы отправления правосудия. И тот же Петр I - явно талантливый организатор переноса уже готовых выработанных исторической практикой принципов на почву общества, собственно и осваивающего подобные наиболее «прогрессивные» методы. Затеянное им копирование европейских образцов собственно и предполагало создание «полной копии», поскольку никакое частичное копирование явно не обещало желаемого результата. Аналогично и Ленин - непременный продукт целого ряда актуальных в то время «модных» поветрий - социализма, идей российских, как их называли, «революционных демократов», сатирически-осуждающего отношения к некоторым особенностям российской действительности, посеянного Гоголем и Салтыковым-Щедриным и т.д.

Но если исторического деятеля даже в самой его индивидуальности мы все же и склонны видеть именно «продуктом своего времени», то - что же именно самим своим бытием он собственно и вносит в содержание социального развития? Нам представляется, что возможности любого индивида по дополнению социального развития своим индивидуальным «отпечатком» собственно и ограничены своего рода спецификой «культурного шарма», то есть культурных стереотипов, или, как теперь выражаются, особенных мемов, связанных со спецификой индивидуальной психологии подобного деятеля. Наполеон, например, запомнился знаменитой работоспособностью, Петр I - личным пристрастием к техническим увлечениям, легендарной силой и склонностью к алкоголю, Ленин - склонностью насыщать претендующие на серьезность тексты бранными выражениями, некоторыми характерными оборотами и комичными формами поведения, например, привычкой мять кепку и т.п. После Ленина, несмотря на практическое обожествление его личности, не нашлось желающих мять кепку, всерьез повторять характерные ленинские обороты речи или понимать текст как недостаточно совершенный из-за недостатка в нем и некоторой дозы брани. Все остальное, что уже вносилось таким человеком или любой другой исторической личностью на положении явной «исторической необходимости», и, одновременно, допускало понимание связанным с подобной личностью, уже не утрачивало исторического значения. Но одновременно следует понимать, что в мелочах исторический лидер явно наделен существенными возможностями совершения некоторых действий, для него непременно возможных, но вряд ли каким-либо значимым образом отражающихся в истории. Ленин, мало осведомленный в предмете машин и оборудования, и выступил с идеей создания электроплуга, далее успешно осуществленной и вскорости напрочь забытой в силу несомненной бессмыслицы. Аналогично и Наполеон оказывал личное покровительство разного рода мануфактурам, что также в историческом смысле не допускало обращения теперь уже получением значимых результатов. После Петра I пережила забвение и традиция петровских ассамблей, лишь впоследствии как-то возрожденная в устройстве придворных балов. Но все эти электроплуги, ассамблеи и заботы о мануфактурах не следует понимать чем-то существенным в отношении собственно хода исторического развития.

В таком случае, что же именно и следует определять предметом собственно и открывающейся для исторической личности «свободы маневра»? Подобная свобода, если и следовать свойственному нам пониманию, и позволяет признание комбинацией неких двух составляющих. С одной стороны, это свобода осуществления малозначимого «исторического плацебо», предметным образом которого мы и склонны понимать ту же идею создания электроплуга, конечно же, именно и возможную как в виде материальных, так и событийных результатов. С другой стороны, конечно, это тот же «культурный шарм» объективно неизбежных событий, те самые «большевики», что, в некотором отношении, в результате очень близкого случайному исхода, и были вознаграждены подобным кодом в противовес «меньшевикам». Однако подобные привходящие вряд ли следует понимать системно значимыми составляющими социальной действительности, хотя и все еще и в наше время так и продолжающее быть относительно «инфантильным» развитие социальной теории вряд ли позволит нам отделение существенных составляющих социального развития от неких менее значимых.

Но тогда что же именно и следует понимать собственно причиной появления теперь уже когнитивной или философской проблемы под названием «проблема роли личности в истории»? На наш взгляд, очевидным ответом на подобный вопрос и возможно признание того же только что упомянутого аспекта фактической неосознанности обстоятельств и условий социальной реальности уже в форме в некотором отношении «объективных характеристик». Когда та или иная форма познания, вне зависимости от уровня достаточности ее схемы, что, быть может, только и предполагает соответствие уровню «практического» или опытнического познания, не знает никаких характеристик, прямо позволяющих объективацию некоторой реальности, то она и прибегает к употреблению неких ситуативных имен или аллегорических форм. И тогда некий корпус правовых норм вместо имени «свода законов не связанной сословными ограничениями свободной экономики» и получает имя «Наполеоновского» кодекса, а некий общинно-модернистский тип социального устройства и предполагает отождествления посредством условного названия «советская власть». Именно в ряду подобного рода возможностей именования и рождается идея отождествления некоторого состояния общественных отношений собственно посредством приложения к нему имени непосредственно и осуществляющей руководство личности, что явно не следует определять и как нечто совершенно необычное. Но тогда неизбежно и понимание, что подобного рода именно в большей мере «семантическое» отождествление определенной социальной формы посредством имени некоторой личности все же не должно позволять признания собственно источником социального развития.

Однако если бы подобная иллюзия не простиралась бы далее пределов построения понятия, она и вовсе бы не заслуживала упоминания. Но, к сожалению, подобная иллюзия знает и определенное развитие, - политический лидер странным образом предполагает устранение из взрастившей его среды и определяется в качестве принимающего решения, ограниченные только лишь данной ему «свободой воли», своего рода аналогом «воли всевышнего». Объективно же, что вполне естественно, имеет место совершенно иная действительность, смысл которой и выражает известная поговорка «короля делает свита». И если свита и замечает, что ее король перестает играть роль именно «ее» короля, то она и порождает инициативу по исправлению подобного недостатка, нередко даже допуская и меры политического насилия. И одновременно тот факт, что историческому развитию более характерны ситуации определенной гибкости лидера, его способности «понимания воли» общества, и создает иллюзию его следования исключительно «собственной» воле, поскольку интерпретация, собственно и предлагаемая в силу возможности подобного некритического восприятия, непременно и указывает на повиновение общества решениям данного лидера.

Здесь также следует дополнить, что мы также не знакомы с какой-либо, на наш взгляд, разумной литературой, касающейся проблемы «роли личности в истории». Но нам известны некоторые источники, освещающие события конкретной истории, что и позволяют понимание превосходной иллюстрацией собственно и обозначенного нами подхода. В частности, таким источником и следует признать воспоминания Ильина - Раскольникова «Кронштадт и Питер в 1917 году», где с очевидностью и обрисована ситуация опережения революционным энтузиазмом солдатской массы той же способности группы лидеров выдвигать уже встречное предложение столь ожидаемых массами планов действия.

06.2015 - 01.2017 г.