Положим, мы обсуждаем то наивное представление, что и предпочитает признание природой подлинной демократии условие предоставления всем сознательным членам общества возможности участия в выборах. Но, в таком случае, чем же следует понимать такую форму свободы, как «участие в выборах» – неужели подобная возможность и позволяет приведение к условному моциону или ритуалу, что в виде некоего комплекса или последовательности поступков – приход на избирательный участок, заполнение бюллетеня, – и предполагает обращение подобным «участием»? Нет, скорее всего, «участие в выборах» явно не «моцион», но и оно же, следует предположить, исключает и понимание склонностью индивида в части удовлетворения прихоти или склонностью к поиску развлечений посредством условной игры в «предпочтение» политического лидера. Все же, если понимать избирателя следующим в его выборе неким очевидным ему мотивациям, обретающим надежду и переживающим разочарование, то тогда и следует понять, как именно перед взглядом такого избирателя и раскрывается реальность совершения выбора, и как подобное представление и позволяет подкрепление реальностью оценки субъекта выбора. Но здесь сразу следует допустить оговорку, что все подобные обстоятельства мы все же склонны мыслить именно в соизмерении с условным «идеальным» избирателем, непременно и наделенным широкой осведомленностью о существе фактов, собственно и относящихся к предмету выбора. Именно совершение поступка выбора, собственно и совершаемого исходя из достаточного наличия необходимой для принятия решения информации, и позволяет человеку реализацию осознанного отношения к как таковому совершению выбора. Однако предмет подобных механизмов и стоящую за ними «психологию» мы рассмотрим чуть позже, а пока что позволим себе начать с попытки анализа некоего присущего нам видения обобщенной картины «наивной модели» демократического механизма. Идеи подобного рода крайне ограниченных и наивных представлений о демократии, как правило, и предполагают порождение представителями определенных идеологически мотивированных социальных и политических движений, или, в современном определении, представителями «тоталитарных систем», а на деле утопических концепций, исходящих из иллюзии прямого порядка влияния общественной среды на процесс принятия решений.

Однако и анализу подобного рода «наивной схемы» демократического устройства явно следует принимать во внимание и еще один существенный аспект данной проблемы: вдумчивый читатель обязательно заметит, что наше понимание предпочитает демократию с делегированием полномочий (выборами структур власти), умалчивая о возможности «прямой» демократии. Наше пренебрежение проблематикой «прямой демократии» и обуславливает та очевидная причина, что как сложность задач управления, так и необходимость «единства воли» и порождает необходимость передачи полномочий на осуществление власти все же не столь широкому кругу «носителей власти». И, напротив, всякая «широкая» демократия непременно и обнаруживает такой существенный недостаток, как практическую невозможность реализации эффективной формы администрирования.

Огл. Характерные особенности «наивной модели» демократии

Наиболее простой схемой демократического механизма и следует признать схему реализации функции «демократического представительства»: широкие массы населения, заведомо выражая определенные «чаяния» и избирают собственных представителей для трансляции выражаемых ими требований и пожеланий на уровень отправления государственной власти. Отсюда очевидно, что подобная модель и наделяет подобного «представителя» функцией средства коммуникации между определенной, как правило, территориальной частью общества и системой осуществления государственной власти. Подобному представителю, согласно собственно и определяемому данной схемой порядку, с одной стороны, и следует располагать развитым укоренением в локальном общественном коллективе, и, с другой, располагать и доступом в круг носителей государственной власти, что и позволяет ему проявление социальной инициативы в виде донесения некоторого запроса уже до полномочных фигур отправления власти. И одновременно и некая разновидность наивной модели демократии также склонна предполагать и принцип наделения делегируемого в политическую структуру представителя локального коллектива обременением в виде нечто «программных обязательств». Такая модель исходит уже из идеи отождествления функции представительства не с поддержанием коммуникации «население – административные институты», а с образованием в общественной среде некоей коллективной интенциональности, отображаемой посредством определенной формулы и понимаемой как руководство к действию на ближайший период развития общества. Фактически подобный механизм видит смысл демократии в особом интеллектуально-конкурентном процессе, основанном на выработке формально закрепленных программ и конкуренции за одобрение таких программ уже широкими слоями общества. Далее в подобной схеме избранный кандидат и позволяет квалификацию обремененного обязательством оказания воздействия на административно-государственную структуру с целью реализации принятой программы. Если демократический механизм понимать только в логике механизма коллективной интенциональности, то избираемого представителя следует делегировать не на определенный срок, но до момента реализации программы, одобренной при его делегировании. Так, собственно, и происходит при образовании всякого рода «конституционных» и т.п. комиссий. Основу уже третьей, также определяемой нами в качестве «наивной» схемы демократического механизма и составляет собой концепция, определяющая в качестве основного принцип солидарности интересов. Собственно и характерная данной схеме специфика достаточности воссоздаваемой картины и позволяет ее даже в некотором отношении вполне корректное приложение к таким формам общественного устройства, что и построены по принципу «широкой» корпорации, например, к структуре средневекового города. Если же такая модель реализуется в качестве формы представительства уже в декорпорированном однородном в гражданско-правовом смысле обществе, подобно тому, как В.И. Ленин предлагал «включать в ЦК определенный процент рабочих», то уже применительно к подобным условиям она не позволит признание должным отражением действительной картины. Фактическое блокирование работы подобной схемы в более сложных условиях и позволяет объяснение, с одной стороны, ее явной незащищенностью от воздействия манипуляции, так и, с другой, уже более сложными потребностями в явной многозначности принимаемых решений. То есть в сложной общественной системе корпоративные интересы уже не всегда будут позволять постановку на передний план, и здесь и собственно специфика непременно «широкой» социальной ответственности государственной администрации просто не может не препятствовать свободе подобного представительства. Кроме того, свое значение здесь способна иметь и неизбежная ограниченность кругозора корпоративно ангажированного представителя, когда при решении одних проблем он, как замкнутый своей сферой интересов, будет вынужден принимать на веру информацию о решениях вне этой сферы, а уже при решении других проблем – жестко отстаивать собственные корпоративные предпочтения. Однако в системах, где общая политика все еще представляла собой солидарную политику объединенных корпораций, и, более того, как в случае средневековых коммун, само государственно-независимое общество и представляло собой продукт экономической специализации, представительство корпоративно ангажированных делегатов отличалось весьма существенной рациональностью. Но здесь же не следует забывать и того обстоятельства, что условие рациональности схемы корпоративного представительства именно и определяет специфика или, лучше сказать, «конфигурация» определенного общественного устройства, что явно исключает сохранение в случае расширения общественного коллектива за пределы подобных границ. И одновременно принцип корпоративного представительства уже в форме его наивного осознания и допускал возможность предложения вне принятия во внимание специфики той арены, в отношении чего и возможно признание достаточности данного способа представительства. Здесь тогда и следует признать очевидную карикатурность факта, что в CCCP представители «от трудящихся» и предполагали избрание во всякого рода политические органы, но никогда ни в какие «тарифные комиссии».

Изложенные здесь оценки и позволяют признание некоей общей спецификой наивных теорий демократического механизма именно ролевой принцип понимания природы демократии. Согласно подобным теориям демократического делегата и следует представлять не личностью и не суммой способностей, но некоей ролью, иначе – комплексом некоторых заведомо обозначенных своего рода «сценарием» возможностей проявления активности при участии в некоторой системе или органе представительства. Отсюда и наша позиция будет исключать согласие с любой концепцией ролевой модели и состоять в альтернативном понимании демократического представительства не заведомой, но именно актуально определяемой формой деятельности, то есть, если все же отдавать должное наивной парадигме, то наделения делегируемого лица функцией агента, поддерживающего коммуникацию общества и власти. Более того, в развитие данного утверждения нам также следует привести и еще одну формулировку единственно и признаваемой нами возможной концепции демократического делегирования. Если ту же самую «роль» и обозначить понятием «фиксированной стратегии», и принять во внимание то, что само непостоянство общественной ситуации исключает подобный порядок вещей, то другой формой выражения отличающего нас понимания и следует признать принцип, означающий условие невозможности фиксированной стратегии ведения политической активности.

Огл. Специфические черты механизма псевдодемократии

Еще Древний Рим эпохи Империи обозначил собой образец формального существования демократического механизма, по сути, только прикрывавшего безграничную власть кесаря. И существующие на сегодня общества также обнаруживают примеры систем, использующих «демократический фасад», то есть якобы располагающих механизмом демократического представительства, но либо не наделяющих его существенными функциями, либо все же как-то сохраняющим смысл механизма взаимодействия общества и власти, но только достаточно грубого и ограниченного по сравнению с реальной демократией. Начать же анализ подобных низведенных до «фасадной» функции рудиментов демократии и следует с хорошо знакомого нам примера «советско-китайско-корейско-кубинской» системы, когда театрализованное воспроизводство функционирования демократического механизма, гротескно изображенное М. Булгаковым в образе «костюма Прохора Петровича», реально уже вряд ли следует определять связанным с действительным воспроизводством политической инициативы. Что же в таком случае и следует понимать социальной функцией подобного рода практик, если на деле они лишены всякого влияния на процесс принятия решений? Конечно, и такая театрализованная имитация демократического механизма также служит удовлетворению определенных запросов широких слоев общества, равно же и как-то обеспечивает потребности функционирования административной машины. Но по существу подобный непрерывный розыгрыш «демократического спектакля» перед обществом и следует объяснять собственно спецификой доминирующей идеологемы, весьма напоминающей обычай «христосования» царя и народа. Специфический характер подобной идеологии собственно и следует из идеи сакрализации условности «народ», и потому легитимность как таковая, не в пример средневековому «божественному происхождению» власти царя, и способна предполагать свое начало исключительно в «народе». Поэтому в разделяющем подобную идеологию обществе и необходимо поддержание иллюзии влияния «самого народа» на «ход истории», что и вынуждает государственные институты к тщательной проработке сценографии обязательной здесь «демократической видимости». Иными словами, основной функцией псевдодемократии и следует понимать решение не административных, но идеологических задач. И одновременно уже в смысле собственно действия административного механизма институты мнимой «демократии» скорее не выполняя никакой функции, и допускали использование в качестве одного из рычагов для контроля слоя функционеров, предоставляя сервис легализации привилегий или места удаления деятелей, проштрафившихся в реальной политике. По выражению А. Ваксберга, Сталин «перекладывал свой политический пасьянс», то - вознаграждая кого-то из своих сатрапов постом депутата Верховного Совета, то – лишая почета. Несколько сложнее дело обстоит в тех системах, примерами которых и следует понимать современные Египет, Алжир, Иран или Россию, где эффективный контроль авторитарной администрации допускает при функционировании крайне ограниченного демократического механизма все же и наличие некоего «элемента игры». Если говорить о действительном положении, то тот же Иран, где идеологически заданные жесткие рамочные ограничения не препятствуют процессам дифференциации среди игроков политической арены, можно признать опережающим Россию по степени политического развития. Конечно, при наличии подобных схем воспроизводство сильно урезанного демократического механизма выполняет уже далеко не театральную функцию, но, тем не менее, и такой механизм вряд ли допускает признание в качестве реального функционирования демократии в точном смысле подобного понятия. Какова же тогда его реальная функция в подобном обществе? Скорее всего, система ограниченной демократии и заключает в себе смысл референдума доверия по отношению к фигурам, институтам и персоналиям в широком понимании государственной администрации. Граждане здесь практически лишены, да они и не претендуют на право выбора именно предпочитаемого ими демократического представителя, но взамен им дана возможность проявления посредством подобной системы своей, если таковая присутствует, негативной реакции на существующее в обществе политическое регулирование. И в таком редком случае если власть в подобном обществе все же полностью отрывается от общественных потребностей, то и наличие псевдодемократической системы следует определять как вероятный шанс солидарного проявления зреющего в обществе недовольства. В то же время подобная практика реально вряд ли предполагает какую-либо возможность формирования политической администрации за счет осознанного предпочтения избирателей той или иной фигуры или программы. Система «референдума доверия», видимо, не последняя ступень на пути от централизованной формы административного регулирования к реальной демократии, однако для нас важна не полная картина такой эволюции, но факт, что создание видимости демократического порядка реально обеспечивает украшение нужным «фасадом» систем централизованного управления.

Основным же уроком выполненного выше анализа особенностей механизма фиктивной демократии и следует понимать вывод, что очевидным признаком истинного демократического механизма и следует признать хотя бы отчасти открывающуюся соискателю демократически делегируемых полномочий возможность раскрытия себя и как личности, и как носителя индивидуальной притягательности. Показательно то, например, что в современной российской демократии запрещен существовавший в начале 90-х годов тип демократического процесса, а именно предоставление избирателю возможности широкого ознакомления с индивидуальностью его потенциального избранника. Современное положение вещей – это апелляции к статусным мотивам: непременно предложение поддержки кандидатур чемпиона, героя, успешного администратора и т.п. Мы же будем исходить из того, что в реальной демократии статусные мотивы хотя и возможны, но они представляют собой лишь «стартовые», но не «решающие» условия. Другим также существенным результатом нашего анализа и следует признать понимание, что еще следует допускать и возможность своего рода неравномерности демократического стандарта, а именно возможность, в спокойные периоды социального развития, деградации подлинной демократии до уровня механизмов наподобие «референдума доверия».

Огл. Элементы «общей теории репутации»

Весь предшествующий анализ и следует понимать основанием для вывода, что действительным механизмом демократического выбора тогда и возможно признание именно механизма раскрытия индивидуальности потенциального народного представителя непосредственно в ходе демократического процесса. Отсюда и представление, создающееся у потенциальных избирателей о такой личности, и следует характеризовать уже устоявшимся понятием репутация, и тогда не мешает понять, что же и следует отождествлять как феномен репутации определенного рода фигуры. Но прежде чем обратиться к предмету политической репутации, нам следует сформулировать принципы понимания репутации в общем, обратившись к выделению особенностей, что, собственно, и обеспечивают закрепление в массовом сознании образа некоего человека как наделенного способностью совершения определенного плана поступков. Тогда характерное нам понимание и склонно определять условие «репутации» как обобщающее три вида типизирующих представлений об индивидуальных способностях личности, оцениваемых на предмет наличия репутации, чем тогда и следует признать характеристики компетентности, диапазона способности и интересности. Тогда, насколько мы можем себе представить, условие «компетентности» и следует понимать тождественным способности, состоящей в умении понимания проблемы и предложения адекватного разрешения. «Диапазон способности» тогда следует понимать своего рода «технической» характеристикой личности, собственно и отражающей характерные индивиду качества умения себя вести, ловкости, проницательности, коммуникабельности, способности расположить и т.п. «Интересностью» в таком случае и следует понимать ту специфику особого рода привлекательности, что, в том числе, и создает вокруг индивида ореол обаятельности, мудрости, глубокомыслия, душевности, что, в конечном счете, и порождает его восприятие как своего рода источника нашего желания перенять те или иные характерные ему черты (например, включая и знания). Но если эти качества все же оценивать с точки зрения существенного значения именно для репутации политического деятеля, то и «диапазон способности» и «интересность» все же следует определять немаловажными составляющими достаточности такой репутации, но и вряд ли следует понимать главными составляющими; кроме того, такие качества еще относительно просты и «прозрачны». Именно в отношении общей репутации политического деятеля эти два источника и следует понимать уступающими одному оставшемуся, насколько существенное значение именно и принадлежит здесь «компетентности», чей высокий уровень даже позволяет искупать и недостаточность «диапазона способности» и «интересности». В таком случае, чтобы не разрабатывать собственной теории «компетентности», мы и позволим себе ее заимствование из работы Д. Равена «Компетентность в современном обществе», откуда, заранее извиняясь перед читателем за пространность цитаты и представим следующий пассаж:

Заметное в оценке Д. Равена расширенное понимание компетентности, охватывающее не только осознание и понимание, но и умение, все же вынудило нас к некоторой коррекции набросанной им схемы. Мы тогда позволим себе прибегнуть к следующему решению: на наш взгляд, характеристика «компетентности» и допускает распространение исключительно на группу способностей используемых в организационной деятельности по проведению решения. И, одновременно, другую группу способностей, что и предполагают использование в формах публичной (демонстративной) активности, все же следует рассматривать вне рамок связанной с интересующей нас задачей характеристики «компетентности». Ту часть способностей, что, в нашем понимании, исключает обобщение именно в качестве форм «компетентности», мы и позволим себе определить как способности к ведению «демонстрирующих» форм активности. Вслед за обозначением этого существенного различия далее мы понимаем необходимым и представление здесь обзора некоторых фиксируемых схемой Д. Равена видов компетентности. Одной группой тех видов проявления способностей, что Д. Равен именно и определяет как формы «компетентности», он понимает, как уже мы позволим себе определить именно формы способностей «направленные на осознание самое себя»; в его же характеристике они объединены как осознание человеком особенностей его индивидуальности, так и возможности их совершенствования. Числу экземпляров подобного класса и принадлежат следующие отмечаемые Д. Равеном формы компетентности: готовность обучаться самостоятельно, контроль собственных поступков, вовлечение эмоций в процесс деятельности, поиск и использование обратной связи, отсутствие чувства беспомощности и т.п. В следующий класс форм компетентности, «направленных на осознание самое себя» тогда и следует отнести способности, как-то направленные на закрепление уровня глубины понимания: склонность к размышлениям о будущем, внимание к проблемным ограничениям деятельности, самостоятельность, оригинальность и критичность мышления, осознание степени сложности проблем (у него – готовность решать сложные проблемы) и многое другое. Еще один выделяемый в созданной Д. Равеном картине класс компетентности нам бы хотелось определить под именем «качества последовательности»: готовность работать над чем-либо спорным и беспокоящим, умение рисковать, отсутствие фатализма, готовность использовать новые идеи и осознавать специфику инновационного процесса. И, наконец, компетентность, по Д. Равену, также следует видеть состоящей в умении эксплуатации внешней среды, примерами чего и следует понимать: установку на взаимный выигрыш, настойчивость, использование ресурсов, доверие и «отношение к правилам как к указателям желательных способов поведения». Помимо предложенного Д. Равеном представления о многообразии форм компетентности, мы, уже следуя здесь собственному пониманию, и позволим себе то дополнение класса «понимания ситуативного окружения», что и будет включать в себя способность к выработке интерпретации и отождествление знания именно как картины действительности, эффективной в смысле ее когнитивной результативности. То есть в нашем понимании «компетентность» - это не просто способность осознания специфики задачи, но и понимание реальной эффективности наложения на данную задачу и определенной интерпретации. И здесь, если уже перейти к обобщению, то и наиболее существенной и следует понимать ту специфику «компетентности», что, фактически, и обеспечивают именно ее внешние последствия: признание за некоторым индивидом специфики присущей ему «компетентности» и возможно лишь в случае обретения и некоего результата его деятельности. Компетентность, несмотря на все ее многообразие, представляет собой тот вид репутации, что и оценивается не посредством прямого впечатления, не на основе непосредственного взаимодействия этого человека с нами, кем-то еще или какой-нибудь вещью, но именно благодаря складывающемуся у нас пониманию, что некоторая деятельность оцениваемого нами человека и обеспечила успех.

От компетентности как очевидной разновидности «скрытого» формата репутации тогда и следует перейти к образцам того формата, что в рамках нашей задачи и получил определение в качестве «открытого» формата. Следует напомнить, что экземпляры теперь уже «открытого» формата репутации и составляют для нас уже получившие здесь определение «интересность» и «диапазон способности». Наш поступок наделения некоего индивида репутацией «отличающийся (открытыми, прямыми) способностями» и имеет место в случае признания за ним такой способности, как построение коммуникации или вхождение в контакт или непосредственно с нами или при обнаружении подобных качеств в ситуации общения с третьим лицом в нашем присутствии. От лица, что мы и предпочитаем определять как «способного», мы явно ожидаем умения поддержания разговора, проявления внимания к собеседнику, понимания высказанной кем-то позиции, прямого ответа на поставленные вопросы, сведения неловкости к шутке, обнаружения интересного в обыденном, умения вхождения в тональность собеседника и т.п. Подобные качества мы собственно и отмечаем в момент контакта с их носителем, и предпочитаем обозначать характеристиками наподобие «остроумие», «открытость», «приветливость» или «радушие». Но и представленные в данном перечне проявления уже не предполагают отнесения к существу того, что и подлежит определению как содержание неких прямо передаваемых нам представлений, осознание чего и порождает в нашем сознании такую характеристику лица сообщающего данное содержание как его представление «интересным человеком». Такую форму признака репутации и следует связывать с наделением нами кого-либо ввиду сообщаемой им информации или демонстрации характерных ему навыков, скажем, акробатических, музыкальных или умения удить рыбу. К этому же признаку репутации «интересного» человека следует относить и воспринимаемую как «мудрость» привычку рассудительного отношения к жизненным коллизиям. То же можно отнести и, особо следует подчеркнуть, к демонстрации манеры проявления душевного отношения к собеседнику, человеку вообще или даже животному (собственно говоря, это можно понимать как «обучение учтивости»).

Итак, условности составляющих репутации, как принадлежащих числу прямо отличающих индивида по его поступкам, так и осознаваемых через оценку результатов деятельности и позволяют такую форму осознания, как закрепление за неким индивидом во мнении его окружающих специфики носителя репутации. В случае принятия решения о политическом делегировании того или иного лица представителям общественного коллектива и открывается возможность сравнения репутационной характеристики данного лица с репутационным портретом кого-либо еще, что в определенных условиях и следует определять в качестве прямого источника принятия решения в части оказания поддержки данной кандидатуры. Мы тогда и позволим себе следование представлению, что для настоящим образом демократического механизма именно определяемый здесь формат репутации, а не какие-либо виды тех или иных общностей интересов и следует понимать важнейшим основанием для принятия решения о политическом делегировании. К рассмотрению же вопроса о том, как реально образуется подобная репутация, и что именно и следует признать условиями поддержки уже обретенной репутации или причиной ее утраты, мы и приступим ниже.

Конечно, в смысле «общей теории» репутации существенным недостатком нашего рассуждения можно определить то, что мы никак не коснулись проблемы отрицательной репутации. Однако тот факт, что основанием для выбора при политическом делегировании все же служит положительная репутация, а «протестное голосование» развитым демократиям не характерно, искупает данный недостаток нашего экскурса. Хотя тут возможны и нюансы, как, в частности, «положительная значимость отрицательной репутации», например, жестокости, но и здесь, в конечном счете, мотивом выбора оказывается положительная значимость («нужно жестче»). Еще одним важным ограничением репутационного представления, о котором нам следует упомянуть, также следует понимать и условие ограниченной достаточности любой оценки репутации. Сама собой репутация и предполагает построение именно в виде суммы характеристик неких индивидуальных способностей, удовлетворяющей некоему субъективному предпочтению. В таком случае, даже если собственно определение личных качеств индивида, оцениваемого на предмет создания репутации, как устанавливает наш принцип «идеального избирателя», безупречно в смысле получаемых представлений, это не помешает обращению основой собственно репутационных оценок именно сравнения с субъективно определяемыми предпочтениями. Поэтому репутационная оценка в принципе предвзята и субъективна, но сама ее предвзятость отражает некоторые характерные ожидания, собственно и проецируемые на соискателя репутации.

Огл. Политическая репутация как «лучи славы» и риск ее утраты

Как очевидно и обнаруживают примеры функционирования развитых демократий, непосредственно событию формального выбора политического фигуранта предшествует достаточно продолжительный процесс его публичной репрезентации. В американской демократии подобная процедура даже формализована в виде т.н. «праймериз» – предварительного внутрипартийного соревнования. В чем же тогда и следует видеть смысл длительной презентации политической фигуры перед электоральной группой? Почему же для утверждения во мнении широких слоев общества кандидату на исполнение определенных прерогатив явно недостаточно просто деклараций, предоставления гарантий, взятия на себя жестких обязательств и т.п.? Причину этому и следует видеть в необходимости предоставления общественному коллективу возможности продолжительного знакомства с кандидатом на предмет построения его репутационного портрета. Мы сейчас не будем касаться качества такого портрета, мы, как и оговаривалось вначале, строим наше рассуждение именно в расчете на фигуру условного «идеального» избирателя. В таком случае именно подобный «дотошный» избиратель и будет ощущать необходимость в продолжительном наблюдении вероятной кандидатуры со всех мыслимых сторон его вероятной деятельности, что и следует понимать единственным основанием для синтеза из разносторонней мозаики поведения этого человека определенного целостного представления. Ведь наш предыдущий анализ только «элементов» теории репутации еще не определил признаков, по которым можно судить о трансформации отдельных представлений о поступках некоего человека во мнение о присущей ему способности показывать себя приверженным именно подобного рода манере поведения. Второе условие – от репутации явно ожидается и качество достаточной полноты и разносторонности, и, в дополнение к этому, и реализации не на некотором внешне заимствованном обобщении, а на интуиции того, кто и наделяет репутацией. И третье – репутации следует обнаруживать и качество устойчивости, перехода в убеждение, собственно и закрепляющее мнение, что для данного лица явно немыслим отказ от декларируемых и публично раскрываемых принципов и правил. И здесь своего рода стремление идти «навстречу» подобным ожиданиям и побуждает «соискателя» репутации к убеждению членов общества в своей строгой приверженности характерным чертам присущей ему манеры и порядка поведения. А это равнозначно и принятию на себя обязательства в части постоянного проявления определенных качеств характерной репутации.

И действительно, если дать оценку условному «результату пребывания» некоторой фигуры на политическом посту в обществе с демократической системой с позиций его возможной оценки в обществе, то, прежде всего, и следует уделить внимание обстоятельству признания данного индивида оправдавшим ожидания (и «не оправдавшим» – при ином исходе). То есть собственно механизм демократии и следует определять как некую регулярную практику обретения представления об ожиданиях, персонификацию этой интенции на некоторое лицо или структуру, и итоговое осмысление способности подобного делегата оправдывать адресуемые ему ожидания. Причем демократическое общество, как правило, редко когда демонстрирует наивность, и отличающие его ожидания связаны не с достижением определенного результата, но с оценкой, указывающей на умение лучшей адаптации ко всякому характеру развития событий. Отсюда непосредственно запросом, адресуемым демократическим обществом избираемому им делегату и следует понимать не некую определенную интенцию («добиться снижения цен»), но некое именно репутационное требование («умение препятствовать росту цен»). Отсюда и наилучшим способом воздействия на политическую ситуацию в обществе, что, собственно, и предполагает действие демократического механизма, и следует понимать подрыв репутации политических игроков. Причем также следует понимать, что здесь политическая репутация представляет собой не только нечто «репутацию индивидуальных способностей», но и репутацию лица, непременно следующего установкам «морального кодекса». Данное положение тогда способна отличать и та характерная парадоксальность, что если для рядового члена общества адюльтер вполне терпим, то он же явно неприемлем для политического игрока. И одновременно данное требование не означает невозможности и его тайного несоблюдения, но только до момента, пока это тайное не обращается явным. Поэтому участие в политике на условиях действия подобных «правил игры» и следует связывать с необходимостью «сохранения лица» и исключения практически любого варианта «потери лица». Поэтому приход в политику и воспринимается в демократическом обществе как принятие на себя репутационного риска. Что, собственно и означает, что человек открывает себя обществу «на обозрение», и в случае любой вероятной неудачи – и профессионального плана, и невыгодного стечения обстоятельств, и в случае личных проблем он и вынужден будет проститься со статусом политического игрока, уходя на покой или отправляясь на скамейку запасных. Политическая игра в демократическом обществе – это явно игра за обретение и сохранение своей репутации на фоне потенциально существующей свободы распространения любой информации и возбуждения любых дискуссий, касающихся кого угодно из числа политических игроков. Собственно специфика подобной системы и обращает репутационный риск главным инструментом политического воздействия, явно занимающим ведущее место именно потому, что такие инструменты как военно-политическое принуждение или манипулирование общественным мнением не применимы в силу правовых ограничений. Тогда исключительно утрата политиком его важнейшего капитала – репутации – и побуждает общество к использованию различных правовых методов его замены: от неизбрания на следующих выборах до инициации мер наподобие парламентских расследований. Потому и основным ресурсом политика в демократическом обществе и следует понимать не столько общественную поддержку, сколько возможности поддержания репутации, непременно и позволяющей располагать здесь широкой общественной поддержкой. Обеспечению действенности подобной практики и служат демократические механизмы, нацеленные на реализацию возможностей избирательной (иррегулярной), а не всегда «неизменной» поддержки, стоит лишь вспомнить систему сбора пожертвований политическим партиям в США. Пожертвования текут исключительно в карманы политиков, именно и доказывающих собственные возможности создания положительного имиджа хотя бы в пределах небольших коллективов потенциальных избирателей. Раскрутка политической фигуры на основании только того, что этот человек как-то проявил себе вне политики, невозможна без признания за ним способностей обретения позитивной репутации собственно уже в порядке избирательного процесса. А тогда и своего рода «непрерывность» избирательного процесса именно и оправдывает та его функция, что и есть функция всегда существующей возможности формирования репутационных позиций и их составляющих для всех действующих политических фигур.

Огл. Функция свободы выражения и распространения мнения

Всякое рассуждение о значении для демократического процесса свободы выражения и распространения мнения явно невозможно и без прояснения следующего предмета: возможно ли признание действительным любого представления общественных коллективов о репутации политической фигуры в случае утраты подобной свободы? Работает ли в отсутствие свободы выражения механизм обретения политической фигурой репутационной позиции и существует ли в условиях неполноты подобной свободы и возможность наступления состояния общественного остракизма? Не угрожает ли подобным обществам вариант развития событий в виде разделения на различные лагери, если одна часть общества по причине утраты репутации отвергает политическую фигуру, а другая – продолжает ее принимать? Тогда мы и позволим себе следование допущению, что демократическое общество основано на признании меньшинством правоты большинства, что и возможно в силу того, что разногласия между таким «большинством» и «меньшинством» по существу и распространяются лишь на предмет «тактических», частных вопросов. Демократическое общество определенно едино в силу осознания подавляющим большинством единства позиции в отношении некоторых основных принципов и разделяемой всеми уверенности в возможности решения проблем посредством демократического процесса; из этого, собственно и вытекает принцип, что сама демократически выраженная точка зрения на практике адекватна истине. Поэтому для общества важно понимать сам демократический процесс не просто механизмом выдвижения тех или иных лиц, но еще и способом обретения истины через выдвижение тех или иных лиц на основе правильного определения их репутационных позиций. В подобном смысле репутация конкретного политика и выступает не только основой ряда последовательных проекций, в конце концов, и приводящих к демократически обретенной «истине», но и, в случае ее неверного определения, она же и получает значение источника конфликта, собственно и дезорганизующего непосредственно демократический процесс. Таким образом, утрата свободы выражения и распространения мнения и наделяет демократический процесс спецификой фиктивного не только потому, что, в конечном счете, он не ведет к истине, но и потому, что подобная потеря приводит к образованию групп, структур и коллективов, принявших в качестве руководства к действию фиктивные ориентиры. Примером этому, конечно же, и следует понимать конфликт между обществом в его массе и группами сторонников одиозных, маргинальных или проштрафившихся политиков. Если все же и имеет место искусственное ограничение уровня информированности, то общество и сталкивается тогда с угрозами и ослабления его социальных устоев «как ориентиров», и – также и ограниченным пониманием ожидающих его перспектив, что также чревато возможностью развертывания социального кризиса.

Иными словами, мы именно и склонны выделять здесь два важнейших основания, собственно и побуждающих демократическое общество к защите свободы выражения и распространения мнения: это утрата демократическим процессом качества «стремления к истине» и порождаемая принятием ложных целей опасность внутриобщественного конфликта. В таком случае, как же именно осознание или даже «неясное ощущение» подобных опасностей и способно отражаться на непосредственно применении основанного на репутационном принципе механизма делегирования политических фигур? Здесь тогда мы склонны предпочесть следующее решение: скорее всего сам собой принятый обществом в качестве всеобщей нормы принцип «свободы мнения» распространяется на процесс формирования репутации как на отдельную подлежащую его влиянию частную сферу общественной жизни. Но кроме этого, своего рода «подделка» либо искажение репутации воспринимаются в демократическом обществе и как угроза покушения на осуществление антидемократического переворота. Отсюда общество и формирует две следующие тенденции нормализации в сфере свободы мнений («свободы слова») – организацию в широком смысле слова «дискуссионной площадки» и адресное противодействие манипуляциям информацией, могущей повлиять на репутацию отдельных фигур. С одной стороны, общество тогда обнаруживает стремление к устранению и исключению каких бы то ни было искусственных препятствий для просто выражения мнения, с другой – организует отслеживание всевозможной информации о собственных политических активистах. «Активист» же в подобных условиях уже заранее принимает то «правило игры», что подобная система заведомо принуждает его к «нахождению на виду». В дополнение к этому и свобода дискуссии обеспечивает то положение, что кем бы то ни было высказанное мнение должно предусмотрительно определяться с тем расчетом, что оно может оказаться в центре внимания дискуссии. В подобном смысле и одним из образующих репутацию условий и следует понимать способность политика воспринимать основные векторы течения и узловые моменты подобных дискуссий. Ничто иное, кроме как названные нами ограничения и предохраняют демократию от всегда здесь потенциально возможной антидемократической узурпации.

Огл. Общество как инверсия максимы «каков поп, таков и приход»

Рассуждая о репутации как о нечто отстраненном, мы еще не касались проблемы собственно способности содержания репутационной оценки отражать собой и свойственные обществу качество и направленность общественного сознания. Конкретное общество и следует определять как преследующее вполне определенные цели общественного развития и потому и выделяющее определенные «признаки позитивности» репутации. Так, одно национальное общество склонно к одобрению компетентности в сфере внешней экспансии, когда другое, напротив, склонно поддерживать умение привлечь на собственную территорию инициативные структуры и фигуры внешнего происхождения. Так, одно общество явно предполагает признание как одобряющее практику «равных возможностей», когда другое определенно тяготеет к социальной уравнительности. Одно общество явно расположено к инновациям, а другое – уже к «охранительной» разновидности социального устройства, одно общество предпочитает политику союзов, другое –изоляционизма, в одном растет внутренний автаркизм, в другом – подавляются местнические тенденции и т.п. Для нас же именно и существенно, что цели и намерения общества формируют своего рода полюса негативно-позитивной поляризации и в оценке обществом социальной динамики. В таком случае и значимую в политическом процессе «положительную репутацию» и составит собой компетентность и другие репутационные «плюсы», связанные с умением придания обществу требуемого или «ожидаемого» вектора развития. Напротив, свидетельства неспособности к ведению некоей характерно направленной политики будет создавать отрицательную репутацию, выдавливающую из политического пространства ту или иную конкретную фигуру. Каковы бы ни были «векторы» политического развития, сам собой репутационный механизм от этого вряд ли меняется. Тем не менее, не торопимся ли мы с подобным выводом, и не возможны ли и такие тенденции политического развития, что, хотя и допускают одобрение посредством демократической процедуры, но при этом же и подрывают функционирование фактически формирующей демократию практики контроля репутации политических фигур? Например, выборы в Древнем Риме диктатора и передача в его руки полноты политической власти и открывали перед ним возможность ставить самого себя вне критики, хотя подобный стиль поведения и был характерен диктаторам уже периода поздней республики, начиная с Мария и Суллы. Принятие решений в части временного ограничения демократии именно и требует от общества тонкой оценки, первое, уровня той формы компетентности политиков, что в нашем понимании и представляет собой форму «понимания ситуативного окружения», и, кроме нее, и оценки особой способности использования, в противовес авторитарному принуждению, и демократических средств решения проблем. Элементом репутации политического деятеля, демократически наделяемого недемократическими прерогативами, и следует определять присущую ему способность понимания и осознания угроз самой демократии, и отторжение привычек и склонностей к авторитарным методам. Именно подобную специфику личности и следует понимать условной «гарантией» безопасности доверия подобному лицу и некоторых административных полномочий, прямо не предполагаемых в демократически устроенном обществе. Если же в принципе предполагать такую возможность, как способность демократической системы действовать во вред своему демократическому устройству, то уже в качестве части такой возможности непременно и требует оценки проблема, если и прибегнуть к принятым ныне понятиям, «информационных войн» и информационного мошенничества. Опять же, в ситуации острого военно-политического положения демократия позволяет своим политическим лидерам прибегать к тем средствам, чему и характерна направленность не только против внешнего врага, но, отчасти, и против собственного населения. Однако в части введения в заблуждение собственного населения здесь скорее имеет место эффект сглаживания психологической остроты определенных ситуаций, сопровождаемый дополнительным контролем компетентности тех, кто проводит подобные операции. История США содержит примеры вмешательства института парламентаризма и прессы не только в деятельность военного ведомства, но и разведывательных служб. Относительно же происходящего в демократическом обществе манипулирования в сфере информации по частной инициативе можно отметить, что последнее сильно ограничено не только свободой обсуждения любой проблемы, в том числе и ситуации в сфере распространения информации, но и связыванием активности того же государства в данной сфере в мирное время. И одновременно данной нашей оценкой мы вряд ли хотим сказать, что демократическое общество исключает распространение, в том числе, и через государственный аппарат, вполне осознанно сделанных неточными или ложными, но выгодных данному обществу заблуждений. Но здесь должен вступать в действие фактор поголовной или полной на уровне управляющей элиты приверженности подобного рода убежденности.

Характерное же нам самим убеждение и состоит в том, что институт репутационного механизма демократии – это только институт, и он сам собой не определяет критерии позитивности политической репутации. Но поскольку обществу в целом или его элитарной прослойке практически всегда свойственно располагать некоторым пониманием целей развития, то подобный институт непременно и предполагает приведение в действие под влиянием формирования того же характерного понимания, фиксирующего специфику как «положительной», так и «отрицательной» репутации. Положение в демократических обществах, означающее отсутствие у таких обществ понимания собственных целей – это уже положение ситуации крайней стагнации присущих им тенденций общественного развития.

Огл. Копиистичное поведение - «побочная форма» функтора репутации

На наш взгляд, выполненный выше анализ уже явно обозначил все стороны и составляющие репутационного принципа действия демократического механизма, что только и позволяют определение посредством приложения крайне обобщенной философской схемы. Однако с нашей стороны резонно ожидать и критических возражений, связанных с тем, что демократический выбор часто обусловлен не собственным пониманием членов общества, но характерным многим специфическим копиистичным поведением. Участвующий в голосовании гражданин нередко руководствуется не личным мнением, а суждениями мужа или жены, священника, писателя, комментатора, работодателя и т.п. Даже если некто в демократическом обществе следует «за» лидером собственной политической партии или группы, он может поступать так не осознанно, а в силу стремления к подражанию. Первым возражением в адрес подобной вполне предполагаемой нами критики тогда и следует определить мысль собственно о характере копируемого или заимствуемого мнения; если общество демократическое, то оно исключает «силовое» принуждение к следованию определенному мнению, и признание его в качестве «авторитетного» тоже восходит к пониманию чьей-либо репутации. Просто кто-то, участвуя в демократических процедурах, сам не прослеживая развитие событий, и не анализируя предлагаемые альтернативы, и признает возможным следование вере в проницательность и обоснованность теперь уже чьих-либо оценок данных альтернатив. Репутационный механизм явно работает и здесь, только предметом репутационной оценки уже служит не собственно репутация политических фигур, но репутация неких видных представителей общества, выбираемых на роль знатоков. Конечно, здесь определенно невозможна гарантия, что подобного рода «носители авторитета» не злоупотребят доверием или не попытаются перенести кредит доверия, полученный в некоторой сфере практической деятельности и на выражаемые ими политические предпочтения. Но опять, если и для них закрыта возможность узурпации возможностей влияния, а доступна только возможность убеждения других в правильности своей оценки политического курса, то, опять-таки, и они будут действовать в пределах демократической практики поддержки обладателей определенной репутации и с их стороны, и со стороны доверяющей им аудитории. Другое дело, что «механика» подобной поддержки и способна строиться по принципу в известном отношении «вторичной» генерации основной политической сцены. Если общество в целом и продолжает сохранять характер демократического, то и копиистичное поведение оказывает влияние лишь на условие образования более узкого круга лиц, непосредственно и отслеживающих политическую ситуацию. При этом общие «правила игры» демократической системы сохраняются в неизменности и изменяются лишь в случае утраты свободы выражения мнения или перекрытия правящей администрацией каналов реализации демократического волеизъявления. Другое дело, величина процента самостоятельно политически мыслящих членов общества может пониматься важной характеристикой конкретной демократии, обозначая свойственную ей реальную среду формирования общественно-политической активности. Несмотря на распространение демократических прерогатив на каждого гражданина, реально в политическом процессе здесь принимают участие, в силу политической несамостоятельности определенной части общества, только немногие. Отсюда и возможна такая уже частная оценка подобной демократии, как собственно уровень значимости политического процесса для «массовой структуры» общества.

Огл. Заключение

Если спросить автора о причине появления этих заметок, то ответ будет состоять в указании двух следующих причин: первая провокативная, а вторая – глубинная. Провокативной причиной следует признать размышления современного политического комментатора Ю. Латыниной о нравственной специфике российской политики. Российская действительность такова, что какой бы неудачный шаг не сделай действующий политик, услужливая машина массового оболванивания либо заминает, либо замалчивает любые явно ожидаемые негативные последствия. В некоторых случаях даже что бы за дикие заявления не звучали из уст кого-либо из отечественных политиков, они не вызывают никакого значимого общественного резонанса, и не чреваты для такого политика никакими угрозами «потери лица». В «западной» политической кухне это несколько не так, хотя и там возможно указание некоторой черты, за которую часто не позволено переступать и общественному мнению. Но помимо провокативной причины этих заметок следует указать и глубинную, а именно провозглашенную Лениным коренящуюся во власти советов утопию «широкой демократии». Дело в том, что «питательной средой» такой утопии и следует признать отрыв представления о просто «функционировании» демократических институтов от представления о наполнении их тем содержанием, что и обращает их единственно демократическими. Эта утопия сводила функционирование демократии только фактически к работе «машины голосования», никаким образом не предлагая объяснения собственно природы мотивов, могущих побуждать человека к проявлению осознанного отношения к демократическому волеизъявлению, и условий процесса, собственно и порождающих подобные мотивы. Кстати, в определенных аспектах предложенная нами модель совпадает и с предложенной Лениным схемой, поскольку уже на низовом уровне Ленин и предлагал избрание депутатов из «хорошо знающей» их местной среды. Однако далее уже явно следует признать излишним и напоминание того факта, что функционирование этой самой «советской демократии» объяснялось именно одной из тех теорий, что мы и склонны отождествлять как «наивные». Развенчание подобной утопии и составило глубинный мотив наших размышлений, а склонность же современных фигур отечественной политики ронять никак не красящие их реплики имела смысл не более чем повода.

Тем не менее, нашему анализу не удалось и предложение ответа на следующий вопрос: исчерпывается ли на этих наших размышлениях проблематика важнейшего содержания демократического устройства общества и «демократического механизма»? Конечно, настоящие размышления явно обошли вниманием проблему генезиса и развития институциональной структуры демократических систем, но мы и не ставили перед собой подобной цели. Ведь решением «проблемы демократии» следует видеть не только ответ на вопрос «как и зачем» работает демократическая машина, но его элементом и следует понимать прояснение проблемы рациональности демократического порядка в сравнении с другими политическими укладами, конкретной конфигурации институтов демократии, вопросов о паритете между правом и политической волей и т.п. В стороне от предпринятого нами анализа явно осталась и проблема теперь уже «реального» избирателя, непременно и располагающего никогда не полной, но только частичной осведомленностью. Тем не менее, решающей основой политического процесса, как и всякого иного социального явления, было и будет, что нам хотелось бы лишний раз подчеркнуть, индивидуальное сознание с его персональными интересами и способностями.

10.2007 - 12.2016 г.

Литература

1. Латынина, Ю., Программа "Код доступа" - http://www.echo.msk.ru/programs/code/
2. Равен, Д., "Компетентность в современном обществе", М., 2002
3. Ленин, В. И., Полное собрание сочинений
4. Шухов, А., "Поведение предпочтения", 2005