Философия странным образом не приемлет манеру понимания сущности на положении принадлежащей динамическому классу, но приемлет лишь ее понимание экземпляром конечного класса, тех же явлений или рефлексии, материального или идеального. В данном отношении естественный язык отличает несколько иная манера понимания - он сообразуется лишь с началами практической эффективности поддержания коммуникации, подбирая в отдельной ситуации более впечатляющее обозначение. Для говорящего важна лишь способность знака к порождению наглядной картины денотата, и не настолько важно соблюдение строгих и систематических норм и правил. То есть носитель естественного языка потому с легкостью и приемлет употребление понятий подобных «копеечная деталька» или «дальняя деревня», поскольку его не смущает наличие далеко не близких условных «начал», сводимых в комбинацию такого рода «интегрирующего» понятийного модуса. Философия же, понимая себя как претендента на статус пусть и не совершенно строгой, но, тем не менее, «науки», что только не делает, чтобы заявить самое себя удаляющейся от привычки обычной речи строить картину предмета посредством комбинации разнохарактерных оснований.

Но и философия, как ни странно, не иммунизирована от произвольности выбора содержательных начал понятия, так, стоит и философии строить суждение с участием понятия «опыт», скроенного по шаблонам более уместным в тривиальном тексте, то и ее ожидают сложности с определением точного объема этого понятия. Или - в данной преамбуле мы попытались донести то присущее нам понимание, что понятиям, образуемым в порядке построения комбинации разнохарактерных оснований, дано составлять собой специфику не только лишь «наивных» практик синтеза интерпретации, а потому практика порождения понятий заслуживает и более тщательного анализа.

Огл. Конфликт «единства сюжета» и предметной унификации

Если требование понятности расценивать как не более чем «требование понятности», то такой оценке вряд ли означать что-либо, нежели чем простое заблуждение. Если понятность в той или иной мере также и функция «тяготения», то отсюда она никоим образом не однонаправленная, но - любым образом многовекторная система связей, наделенная не одним, но несколькими источников притягательности. Или если допустить простой бытовой пример, то и он достаточен для раскрытия реальности такого порядка становления коллизии, что образуется в силу воздействия как ситуативной, так и предметной заданности. В частности, присущему нам желанию обладания некоей вещью дано исходить и из предметного представления о некоем оптимуме и - из ситуативного представления о доступности; мы знаем, что лучшее качество определенного продукта реализовано в некоем товаре, но данная торговая площадка, скажем, ближайший магазин, нередко не обеспечивает предложения такого продукта. То есть - в таких обстоятельствах наложение на предметное качество некоего ситуативного ограничения прямо исключит объяснение нашего выбора как сводящегося к простой операции оптимизации поступка, из чего и наше представление о такой возможности обнаружит равноценность форме сложной функции, выражающей содержание поступка или действия адаптации. Вполне возможно, что здесь на конструкцию предметной специфики оптимальности дано налагаться и ситуативной конструкции «наличия»: я выбрал «лучшее из наличия». Отсюда и построение нарратива, раскрывающего последовательность наших действий будет восходить к отбору далеко не однообразных свидетельств, но будет предполагать отбор свидетельств, различных по выражаемому ими содержанию, благодаря чему такой нарратив будет достаточен и для порождения представления о нечто полном спектре ограничений, значимых в смысле развития ситуации. Отсюда мы и позволим себе формулировку правила: всякое описание, опирающееся на «реальный ситуативный» контур, непременно будет носить специфику смешанной формы описания. То есть даже если и философ построит его мысль не только из учета, как может быть рафинирован предмет его мышления, но примет во внимание и то положение, как реализуется ситуация его мышления, то он равным образом обратиться к построению смешанной форме описания. Другое дело, что «случай философа» непременно заслуживает и более внимательного анализа.

Тогда нам подобает вообразить условного философа, у которого развитие мышления приводит его к осознанию коллизии «материи и сознания». Также этот философ пребывает в той реальной ситуации, где свою же собственную активность в сферах интерпретации и коммуникации он интегрирует в обобщающее представление о своем (или своем плюс других) «сознании», когда представление о психологически неподвластной ему самодостаточной идентичности предметов он интегрирует в представление о «материи». Этот философ признает себя понимающим мир именно потому, что он «сознателен», когда вещи обнаруживают способность предъявления себя пониманию в силу отличающей их «материальности». Тогда в его понимании та картина поля, на котором действуют два игрока - «материя» и «сознания», уже не определяется как нечто развернутое данной ситуацией «актуальное», но определенно представляется как универсальная всегда реализуемая в любом таком казусе, где дано протекать коллизии, вовлекающей в ее развитие человека и вещественный мир. Этот философ явно устраняется от признания справедливости понимания, что вероятна реальность и некоей альтернативной площадки, где либо человек не контролирует сам себя, или вещественности дано раскрываться в странным образом характерно фиктивной специфике. Или - этому философу не дано признавать принципиального смысла ни в способности человека обладать «нарушенной» чувствительностью, ни - в его склонности к доверию перцептивным и когнитивным фикциям, как и расценивать вещественность на положении своего рода «прямой» природы, а не проявления влияния условий или обстоятельств. То есть для этого философа автомобильная шина - это не баллон с воздухом высокого давления, но цельный предмет, проявляющий качества эластичности при заданных ему значительных нагрузках. Такой философ и видит любую реалию лишь как нечто «прямую» проекцию, исходящую лишь от нечто «прямого» источника, равно способного порождать лишь «прямые» свидетельства. Потому в его понимании материя и позволяет отождествление субстрату прямого чувственного извлечения, а «сознание» - значение нечто прямо идентичного индивиду признака его пребывания в мире. Тогда из-под пера такого философа и та картина, в которой доводится действовать совокупности факторов, будет обращена картиной представления явно не присущего ей качества предметной «чистоты».

То есть - попытка обретения как бы «единства сюжета» в понимании действительности - она иной раз источник порождения и вполне вероятных мнимых сущностей. Но если подобного рода представлениям дано иметь место, то - как здесь дано откликнуться и закрепить подобные представления в своем составе лексическому корпусу, в том числе, обращая эти представления равно и в известном отношении «наследниками» характерных особенностей «сюжета» того или иного процесса обретения представлений? Например, в этом преуспевает такая весьма точная и даже служащая образцом точности наука математика. Уравнения и теоремы, названные по имени доказавших и решивших данные проблемы гениальных ученых, будучи выраженными подобного рода названиями, фактически не обозначают никакого предметного содержания. Данные понятия служат не более чем своего рода вербальными вехами тех или иных обозначаемых ими сущностей. В той же самой мере и такое известное название как шампанское в компании с французскими булками и пармской ветчиной скорее находит использование как тот же условный знак, нежели вербальное средство иллюстрации того или иного предметного начала.

Однако предложенное здесь рассуждение все же не исключает и поправки на то, что ряд понятий языка позволяет определение в качестве «базисных» тогда уже в смысле их частой встречаемости в присущем человеку образном мире. Как бы вербально не конструировались понятия «ботинок» или «число», само по себе постоянное присутствие исходных носителей этих образов (а равно и рефлексии) в составе обыденного опыта и позволяет их признание как существующих в сопровождении регулярного образного подкрепления (в случае числа - образностью «образа действия»). Или - для данных понятий их образное подкрепление равно и такого рода доминанта, что вполне достаточна для придания вербальной специфике их синтеза «в качестве понятий» положения своего рода «характеристики второго плана». Тогда с общей точки зрения правомерна и оценка, что лишь в случае выхода функции поддержки понятности за пределы, в которых данное понятие позволяет приведение к началам постоянного образного присутствия и возможно вступление в действие зависимостей словообразования, возникающих внутри как такового вербального мира.

Учет условий уже нашедших здесь свое определение и позволит нам рассмотрение неких реальных случаев ситуативного замещения предметных представлений. В частности, если ученым удается открыть некое новое явление или инженерам изобрести новую систему, например, Рудольфом Дизелем двигателя с компрессионным воспламенением, то здесь именование вместо подбора предметного имени такой новации наделяет ее именем, подбираемым из специфики ситуативного наложения. Другой вопрос, что если данный вариант ситуативного наложения - лишь один из возможных вариантов ситуативного наложения вообще, то отсюда подобает последовать и идее поиска иных вариантов образования имени, обобщаемых посредством типологической грации «ситуативное замещение». Тогда если поле поиска - это корпус понятийного инструментария естественного языка, то о каких вариантах могла бы идти речь? Конечно, к числу такого рода форм явно правомерно отнесение тех же ситуативности представления места по времени (30 минут пешком) и времени по ситуации (зимний день), качества по признанию (излюбленный) и специфичности по ситуативной адаптации (столовая ложка и речной теплоход). Также в данный ряд возможна постановка и таких форм, как задание значимости по объемлемости меры (исторический этап), и, положим, локальности по характеру проникновения (салонная поэзия). Несмотря на ее специфические особенности, любую из таких форм отличает и нечто общее - указание не на предметное содержание неких сущностей, определяемых посредством приведенных понятий, но - именование сущностей посредством использования таких возможностей как специфика ситуативного наложения.

То разнообразие, что довелось обнаружить картине представленных здесь примеров - прямое основание равно и для анализа ряда проблем семантического свойства. В частности, отличает ли ситуативно задаваемую систему образов специфика или большей (или, напротив, меньшей) эффективности ее функции построения представления в сравнении с предметным описанием? А также - правомерно ли предположение, что природа подобной подмены - это более эффектное представительство некоего явления в опыте или большая наглядность ситуативной образной основы в сравнении с предметным началом? Кроме того, дано ли иметь место возможности перехода из порядка модально заданной образности тогда уже и в схему описательной адресации? Как нам представляется, предложенные здесь вопросы и, что немаловажно, последний из них определенно не предполагают простого и элементарного ответа, и потому разъяснению присущей им проблематики следует посвятить теперь уже отдельную стадию предпринятого нами анализа.

Огл. Специфика средств описательной адресации

Итак, теперь нам предстоит провести анализ такого предмета как обустройство механизмов, характерных для естественного языка. А именно, предметом рассмотрения здесь послужит функционал понятия не просто как фонетического «индикатора» наличия предмета, но как такого средства индикации, порождаемого посредством сложного синтеза, что представляет собой продукт комбинирования смыслов в целях репрезентации характерных признаков. При этом мы позволим себе допущение, что средства такого рода «репрезентации» признаков составляют собой смыслы, принадлежащие числу особых «образующих» форм вербальной индикации. В частности, здесь существенно понимать, что для обиходной речи подобные синтетические формы не претендуют ни на что более помимо статуса «комментирующего уточнения», исполняя, по существу, ту же функцию, что исполняет выражение «верхняя одежда из плотных шерстяных тканей». Но важно, что на фоне подобной простоты повседневного общения теперь уже специальное описание, наподобие криминалистических заключений, медицинских «анамнезов» или описания предметов из музейных коллекций - равно же и приемы перечисления тех характерных особенностей, что выражают собой существо предмета или явления. Казалось бы, в таком случае речь может идти не более чем о специфических сферах вербальной коммуникации, но, как нам кажется, такой вывод несколько преждевременный. Чтобы пояснить нашу позицию, мы и позволим себе прибегнуть к следующему примеру.

Положим, мы направляем кого-либо из близких за покупками и ожидаем от него приобретения чего-либо или «подешевле», или, положим, нужного нам «полуфабриката». Реализацию подобного предложения непременно следует связывать с совершением далеко не элементарной операции идентификации: в одном случае это само собой «плотная» компарация стоимостных характеристик, часто приводимых в соответствие через весовую меру, в другом - следствие нашей способности понимания такой особенной реальности, как специфика лишь предварительного состояния «готовности». То есть в одном случае мы ожидаем от нашего адресата употребления представления, приводимого к условиям характера продукта, формата торговой фасовки и унифицированного принципа приведения, в другом - понимания процесса приготовления еды как последовательности операций вначале разделки и комбинирования сырых компонентов, а далее - горячей обработки.

Из осмысления представленных здесь примеров тогда возможно допущение реальности понятий, что позволяют задание на основе использования как бы предметно «прямой» диверсификации характера описания, откуда возможно допущение и такого рода описания, что покоится на использовании той вербально вносимой образности, что образует это описание как «комбинацию связей». Дабы пояснить данную мысль тогда мы построим некий искусственный пример, где рассмотрим характер квалификаций задаваемых для прояснения мысли того лица, кого не отличает понимание стоимостной специфике «дороже» или «дешевле». В таком случае, что подобает определять как наилучший вариант разъяснения такого рода специфики? Очевидно, что построение подобного объяснения следует начать с пояснения момента фактически того же самого состава или функциональности продукции различных производителей. Далее здесь необходимо создание представления о праве каждого производителя устанавливать желаемую им цену предлагаемого продукта, а не назначать лишь некое обязательное значение цены. Следом не помешает и объяснение сути принципа «купить дешевле», означающего некую проверку, вслед за выбором типа продукта, в целом ситуации предложения по условию наличия аналогичного по характеристикам, но продаваемого за меньшую цену продукта. Неизбежной составляющей такого объяснения также подобает предстать и рассуждению об отличающем нас представлении о наличии «значимых» и «незначимых» особенностей продукта, - что нам действительно представляется важным в качестве продукта, а чем из присущих ему отличий можно и пренебречь.

То есть в этом случае посредством «доходчивого» объяснения мы внушаем нашему адресату идею реальности особенной формы неоднозначности, что определяет собой коммерческие особенности всякого предмета потребления. Или - в данном случае будет иметь место задание установки, когда вроде бы банальный акт приобретения продукта уже дополнит и расширяющий его простую структуру признак многообразия «различие в характеристике цены». Или же если выразить такую возможность посредством некоего обобщения, то наш синтез, использующий имеющиеся у адресата образно-вербальные структуры создаст у него идею новой формации, но не просто в значении «идеи» формации, но и в значении идеи формации, «подразумевающей свою модальную многовариантность».

Из осмысления предмета предпринятого здесь анализа возможно построение следующей «теории» описательной адресации. Если некоего интерпретатора дано отличать способности ассоциации с некими присущими ему представлениями равно и специфики их разомкнутости в смысле использования в еще неизвестных ему комбинировании или синтезе, то тем самым присущее ему сознание обнаружит и способность синтеза новых понятий теперь посредством сугубо комбинаторных или спекулятивных построений. Однако в данном отношении важен учет того обстоятельства, что такой «разомкнутости» дано допускать реализацию на условиях привлечения круга понятий, непременно фиксирующих лишь предметное, но никак не ситуативное начало. Или - всякое понятие, используемое в подобном синтезе, непременно обнаружит способность донесения образных начал той или иной природы, а не ограничится сообщением не более чем модально присоединяемой ссылки на ситуативное условие, что и позволит выделение в раскрываемой так специфике отличающих такую природу качеств контактности. Если же мы пойдем здесь путем использования ситуативных исходных данных для подобного синтеза, то есть - фактически «инородной» природы, то здесь мы утратим возможность инициации такого рода «семантического захвата». Однако для доказательства данного положения нам потребуется переход теперь и к некоей следующей стадии настоящего анализа.

Огл. Ситуативное понятие как носитель «несродства к разомкнутости»

Так или иначе, но и ситуативному понятию в его «роли понятия» также доводится выступать как средство задания «вызова» или «адреса», позволяющих «выход» на тот или иной образ или вербальную комбинацию. Тем не менее, в чем мы уже предпочли априори усомниться, достаточно ли такого рода понятия и для придания объему выражаемых им представлений то и подобающей иллюстративности? То есть - если понятие равнозначно характерно «добротному» представлению связей и специфики вызвавшего его появление денотата, то ему доводится вознаградить нас и подобающей «галереей» характерной образности, на что, как мы позволим себе заподозрить, уже вряд ли способно ситуативное понятие. Например, если корова и суть то, что питается зеленым кормом, приносит теленка, доится и содержится в стойле, то способны ли швейцарский сыр, продукты Майкрософт или финские домики вызывать в нашем сознании столь богатые ассоциативные ряды?

В таком случае первое, чему подобает уделить внимание - тот аспект настоящего рассуждения, что предполагает ведение лишь на сугубо условном уровне, лишь в порядке рассмотрения характерно гипотетического и потому и «строго соответствующего» своему формату понятия, непременно наделенного «сугубо ситуативной» природой. Подобному понятию, как определяют условия предпринятого нами анализа, никоим образом не дано располагать ни вербальной, ни образной возможностью адресации к тому наполнению, что в смысле выражаемой им сущности допускает отождествление как «предметное». То есть - здесь идет речь о ситуации, что мы понимаем как характерно абсурдную, когда законы, явления и единицы измерения в науке вошло бы в привычку называть именами королей, а города и территории - именами ученых. В противоположность этому реальные ситуативные понятия часто либо не отождествляются в качестве ситуативных, как в случае безразличия пьющего «портвейн» к этимологии этого имени, либо подобного плана ситуативность, что отличает «английский завтрак» или «закон Ома» обращается и указателем источника происхождения или случая и обстоятельств ознакомления с данным явлением.

Тогда положение, исключающее любую возможность углубленного осмысления понятий, условно не выводящее даже на «след» в подобном направлении и завершается образованием или сугубо ситуативного имени или имени, что в известном отношении «практически» соответствует специфике ситуативного. И тогда если условно «для языка в целом» и невозможно представить образование подобных имен, то для ситуации «контакта субъязыков» подобный результат как бы «вполне предсказуем». Представители маргинальных сообществ могут свободно общаться между собой на жаргоне, и при этом их беседа практически непонятна не знающим жаргона, а объяснение ученым научных проблем профану также дано препятствовать и самой сложности своего рода «переложения» научной терминологии на круг понятий из корпуса бытовой лексики. Причем существу такого рода проблемы дано состоять не только лишь в присущем ученому недостатке лексического опыта при подборе необходимых понятий, но и в отсутствии в опыте носителей естественного языка таких ситуаций или объектов, чья специфика хоть как-либо походила на специфику объектов макро и микромира и тому подобное. Или если для собственно языка истинная ситуативность понятий реально немыслима, то для случая соприкосновения субъязыковых зон возможна и такая каузально порожденная ситуативность, когда внешний субъязык ограничится восприятием неких лексических форм лишь как «употребляемых в» некоем высказывании.

Тогда если восприятие высказывания и сдерживает такого рода непреодолимое ограничение, то в распоряжении слушателя и не оказывается никакого «ключа», позволяющего ему хоть каким-либо образом «разомкнуть» или определить подход к осознанию смыслового наполнения некоторого названия. Картина подобного рода ситуации, пусть ее даже и невозможно свести к порядку в истинном смысле явления пополнения лексического корпуса собственно ситуативным именем, будет воспринята нами как аргумент, позволяющий понимать условное «собственно ситуативное» имя как неспособное располагать и качествами какой-либо разомкнутости.

Огл. Иррациональность порядка «ситуативного раскрытия» понятия

На наш взгляд, тех оценок, что последовали в предпринятом выше анализе ситуативной специфики понятий уже достаточно и для рассмотрения функционала описания как предпочтительного порядка использования именных формам ситуативного или предметного типа. Здесь если последовать подсказке присущей нам интуиции, то имеет место картина, когда теология, идеология или наука математика странным образом предпочитают употребление ситуативных имен, для физики более характерен процесс диверсификации изначально ситуативных обозначений, а химию (в концепции «номенклатуры») или арифметику в большей мере отличает склонность к предметным формам именования. Кроме того, любопытным здесь правомерно признание и такого особенного явления, как форма своего рода «синтетически-ситуативной корреляции», когда намерение использовать некое имя в качестве интегрального фактически придает ему ситуативный характер. Классическим образцом подобного рода «транскрипции» и подобает понимать речевое употребление понятия «марксизм», отражающего реальность разнородной комбинации специфических теорий, непременно определяемой в значении интегральной формы вне зависимости от предметной специфики, для которой такой теории доводится задавать предлагаемые решения. Едва ли не такую же специфику можно обнаружить и в манере естественного языка употреблять понятие «бизнес» как характеристику хозяйственной деятельности в статусе прибыльно-ориентированной вне зависимости от реальной картины экономической активности. В таком случае употребление названия «марксизм» вместо имен «теория классового общества» или «философский материализм» и позволит отождествление как тяготеющее к ситуативному, а не к предметному способу раскрытия отождествляемого содержания.

Или если условное «описание вообще» расценивать как массив многообразных употреблений свободно избираемых понятий, то его можно характеризовать и посредством статистических методов выделения в таком нарративе долей ситуативных и предметных понятий. Однако чисто количественный подход здесь скорее поверхностный, но не подобающим образом глубокий анализ предмета предпочтения построителя суждения в части следования порядку ситуативного или предметного описательного синтеза. Тогда, поскольку в наших глазах «предметный» способ синтеза понятий непременно предполагает признание в значении вполне достаточного способа воссоздания их содержательного начала, а ситуативный в присущем нам понимании - допустим лишь постольку поскольку, то мы предпримем попытку реконструкции поступка введения в действие ситуативного понятия.

Положим, дано иметь место чему-либо из данного ряда ситуаций: ученый совершает открытие, носители одного языка знакомятся с имеющимся в другом языке понятием, в некотором географическом районе создают новый продукт или товар. Тогда процесс введения в язык нового обозначающего данную сущность понятия, не важно, в силу объективных или субъективных факторов, может развиваться не только путем его создания посредством предметно-грамматического синтеза, но и посредством, как представляется, более простого приема образования имени за счет указания тех или иных ситуативных особенностей. Причем, конечно же, не столь уж и важно, чему именно доведется предстать источником подобной ситуативности - или же фамилии одного из гениальных создателей некоей науки, или - кличке любимого кота открывателя данного эффекта, важно, что с предметной точки зрения подобная форма отождествления не позволит выхода к какой-либо возможности понятийной разомкнутости. Тем не менее, здесь условное «предметное начало» такого понятия все же доводится образовать выбору той или иной ссылки на некие специфические «конструкции раскрытия», главным образом, на то или иное описание или определение. А отсюда и дано раскрыться картине знакомой по множеству примеров стилистики рассуждения с использованием ситуативно определяемых понятий. В частности, научный текст в таком случае будет предполагать построение как порядок адресации читателя к некоей внешней ссылке: «основываясь на известном науке определении эффекта Мурзика, мы…». То есть подобное описание будет предполагать построение не как некое целостное описание, но как описание, представляющее собой условно «центр агломерации» связанных с ним вспомогательных комментариев. Смыслом же подобного рода порядка и правомерно признание схемы воспроизводства некоего описания не иначе как своего рода «естественного гипертекста», где место характерного образного или слагаемого подкрепления будет отведено системе «понятийного паломничества» к тем или иным вспомогательным комментариям, подкрепляющим понимание раскрываемого содержания.

Из реальности такого рода порядка понятийного паломничества явно возможна и постановка вопроса о предложении пусть даже грубой, но пока хотя бы какой-либо оценки специфики иррациональности ситуативных понятий. А именно - здесь следует дать оценку и нечто объему и качеству тех вспомогательных комментариев, что необходимы для раскрытия смысла того или иного ситуативно заданного понятия, а также характеризовать и само собой такие комментарии как достаточные или недостаточные. Тогда если вопрос количества и объема таких комментариев вряд ли требует углубленного истолкования, то функциональность самих комментариев все же предполагает представление подобающих пояснений. Возьмем для простоты примера такие три философских понятия как «австромарксизм», «неокантианство» или «извращенный марксизм-ленинизм». Скорее всего, точно таким же следует понимать и понятия «нового французского модернизма» как и название течения «новые левые». Для раскрытия подобных понятий уже явно недостаточно только лишь описания, поскольку в подобном случае равно необходимо и построение развернутого описания базисного ситуативного имени «кантианство», а далее - представление и той совершаемой над ним трансформации, что имеет место при образовании такого рода «новой версии». Отсюда характеристику глубины вызываемого «неокантианством» понятийного паломничества и подобает определять как соответствующую величине «двух шагов» вынужденного прослеживания вспомогательных комментариев.

Тогда на уровне философски обобщенного понимания правомерно допущение такого осознания предмета иррациональности ситуативно определяемых понятий как их представление источником затруднений для прямого последовательного ознакомления с тем или иным описанием. Существо такого рода затруднения - необходимость в некотором гипертекстовом серфинге по некоторым описательным ресурсам, то есть, фактически, потребность в дополнительном описательном обслуживании этого конкретного описания, а также и специфическая трудность употребления конструкций, непременно предполагающих описательное продолжение. Также трудность употребления конструкций бессмысленных без описательного продолжения - она же и необходимость в поддержке мышления также и средствами расширенного мнемонического подкрепления некоего используемого понимания. Поскольку такое рассуждение практически исключает построение в отсутствие отчетливого понимания предмета, выставленного в качестве мыслимого предмета, то и использование в нем ситуативно определенного понятия также невозможно и без удержания в памяти всего объема поддерживающей его описательности. Такое, что очевидно, не осуществимо в одной лишь кратковременной памяти, а, следовательно, здесь также требуется обращение к инструментарию мнемонического запоминания, и, поэтому, привлечение и весьма существенного объема тех представлений, что предполагают включение в процедуры и поступки совершения мышления. В целом такую дополнительную нагрузку и подобает расценивать как затрудняющее мышление бессмысленное обременение, чему и противостоит соблазн кажущейся простоты ситуативного способа присвоения имени тогда уже как нечто «более легкого» способа задания средства обозначения.

Огл. Потомки ситуативной модальности - сюжетно-предметные гибриды

Если нашего читателя отличает опыт чтения научного текста, то его не нужно убеждать в востребовании в этом тексте замен прямого описания на ссылку на описание, помещаемое в ином месте текста - например, «как указано выше», - что совершенно немыслимо для беллетристики. Сам факт использования при построении описания средств, допускающих отождествление как «операторы блоковой адресации», - явное указание на реализацию описаний как вводимых по частям, иными словами, предполагающих построение как приемлющие и непоследовательный порядок прочтения. Конечно, с одной стороны причину придания описанию непоследовательного порядка прочтения дано составить условию естественной ограниченности потенциала «семантической емкости» текста, что отличает текст как одно из возможных средств донесения понимания. Текст, а, точнее, нарратив также обнаруживает и такую специфику как ограниченные плотность и изощренность размещения содержания, но в нашем случае все же скорее значим анализ субъективно влагаемого в текст ограничения присущего ему ресурса содержания. В таком случае вполне естественна и попытка анализа характерного для текста перераспределения объема передачи значимости между предметным наполнением и заполнением ссылочным материалом, причиной которого и подобает понимать преобладание в массиве текста ситуативно определяемой понятийности.

Так некоему содержанию, составляющему собой предмет повествования некоего текста, дано допускать порядок донесения посредством «рассредоточенного» описания в случае, если построению текста дано принять форму «литературного источника». Подобное положение и порождает такие последствия как, с одной стороны, достаточность такого рода сообщения в части «воссоздания представления» об излагаемом содержании при его же очевидной недостаточности в смысле пригодности сообщаемых характеристик для ассоциации подобного объекта со структурой или субструктурой мира (или - непригодности для «задания типологии»). Такого рода характерно «узкая» функциональность порядка представления - она равно и присущая тому или иному понятию его характерная ограниченность не более чем возможностями представления посредством «развертки» в описании.

Далее настоящее рассуждение подобает продолжить предложением идеи обустройства вербально реализуемой практики понимания равно и благодаря ее вовлечению в тот порядок «вертикальной интеграции», что означает зависимость между качеством понятий и типом композиции изложения. Если для семантики предметных понятий ничто так не естественно как привязка к манере изложения, чье основание дано составить постоянно поддерживаемому «процессу воссоединения» предыдущих установлений с новыми дополнениями, то ситуативные понятия дано отличать тогда и совершенно иному порядку встраивания в повествование. Подобный порядок и есть последовательный процесс предоставления своего рода «расширительного комментария», наполнения повествования указаниями на необходимость получения все новых и новых внешних уточнений. Сказанное позволяет понять, что если описание на основе предметных понятий непременно предполагает обращение своего рода введением новых специфик на основе пост-констатаций, то описание на основе ситуативных понятий в силу отличающего его употребления в известном отношении до-констатаций, будет означать и порядок последующего осознания посредством обращения к дополнительным возможностям представления. Отсюда очевидно, что использование ситуативных понятий и порождает такие эффекты как «литературность», «сюжетность», «распыленность», далеко не способствующие успеху мыслительного представления предмета и не облегчающие усвоение сущности на основе некоей «интегральной» интерпретации. Как только автор некоторой идеи высказывает утверждение, что ее осознание нуждается в ознакомлении с текстом и вообще в соблюдении условий литературного порядка погружения в содержательное наполнение, то незамедлительно проясняется, что его и подобает расценивать как приверженца использования ситуативных понятий.

С другой стороны, даже повествование, построенное на началах использования литературных приемов и тяготеющее к преобладающему использованию ситуативных понятий, равно подобает расценивать как предметное. Тем не менее, как явное следствие такого рода «манеры» повествования и доводится предстать его своего рода «изоляционизму» или в известном отношении алогичности. То есть такого рода рассказу дано строиться непременно как собирательной форме множества образных и вербальных подкреплений, но - не предполагать задание как развитие типологической линии, что лишь единственно и обеспечивает интеграцию в мир изображаемых предметных форм.

Огл. Естественный язык и «биприродная» природа его понятий

Выполненный выше анализ уже дополнил присущее нам понимание и некоей определенностью в отношении специфики как предметных, так и ситуативных понятий, но пока нам выпадало судить о подобных формах лишь как о неких идеальных схемах, но не тех реальных построениях, что образуют собой лексический корпус естественного языка. Реальные же конструкции естественного языка потому и не позволяют прямого отождествления в качестве либо «предметных», либо «ситуативных», что лежащие в основании их синтеза структуры интерпретации привносят в подобный синтез как одно, так и другое начало. Из правомерности подобной оценки и возможно то допущение, что всякое понятие естественного языка, явно не предполагающее отождествления в качестве прямой образной проекции и подобает расценивать равно и в значении комбинации одновременно и предметного, и ситуативного начала. Тем не менее, такого рода природа «комбинации» все же в большей мере присуща понятиям, образуемым как продукт осознания, возникающий благодаря совершению рефлексии. В том числе, характерные примеры такого рода понятий, заключающих собой характерно «комбинаторный» смысл - это и понятия точный и искаженный. С одной стороны, данным понятиям дано восходить к представлению о положении вещей, в случае «точного» - нечто полностью реализованного в его значении безусловного соответствия некоей изначально заданной мере отождествления. С другой стороны, «точный» - непременно же это элемент по большей части искусственной, хотя, в некоторых случаях, и внезапной ситуации, при которой и обнаруживается потребность в выполнении такого рода «строгой» компарации. С некоторыми необходимыми изменениями такое же рассуждение позволит его построение и в отношении «искаженного».

Если же от группы понятий, образуемых благодаря рефлексии, перейти к примерам понятий, используемых для фиксации форм проявления активности, например, строительный, метательный, пишущий, нарративный, то им по большей части дано заключать собой предметные представления. Однако любое такое понятие также заключает собой и элемент качественной планки, позволяющий отделение действия, хотя и предметно подобного, но - тогда уже не наделенного тем же самым смыслом. Причем специфика такого рода «качественной планки» вряд ли должным образом объективна и в большей степени характерно субъективна, представляя собой не иначе как отпечаток равно же и сложности синтеза когнитивных начал понятия. Тем не менее, направленность такого рода синтеза уже не испытывает зависимости от уровня установки этой «планки» и, в частности, строительство - это вид деятельности, более совершенный чем примитивное «простое сооружение», и операция «постройки дома» непременно будет признана операцией более высокого статуса, если сравнивать ее с «сооружением» хижины. Точно так же и «метание» будет предполагать характерное разотождествление с «отбрасыванием», «писание» - с «оставлением заметок», а «нарративность» будет отличать и более глубокий смысл, нежели то или иное «сбивчивое изложение».

Здесь также не следует упускать из виду и предмета той тонкой грани, что отделяет понятия «рефлексивного происхождения» от группы понятий, что позволяют признание как средства фиксации «прямой активности». Характерный пример такого различия - различие между такими понятиями как «статический» и «неподвижный». Если посредством «неподвижного» мы осознаем возможность прямой констатации деятельностной репрезентации некоего объекта в некотором окружении, то его, казалось бы, синониму, доводится означать тогда и нечто иное. «Статический» - это представление науки о расчетно эффективном способе осознания возможности воспроизводства некоей физической организации как системы неизменных связей. «Неподвижность» в этом случае - это не более чем основание для игнорирования нами некоторого объекта в качестве носителя собственной активности, «статичность», напротив, - не иначе как основание для наложения определенности, положим, - жесткого порядка задания организации системы. Тогда и характеристика «статический» - это частная реализация представления о формах действительности как субъектах приложения когнитивной схемы.

Некоторый опыт, накопленный нами в данном анализе, позволяет нам решиться и на попытку рассмотрения существа проблемы «предметности - ситуативности» теперь и по отношению понятий естественного языка, обозначающих вещественные предметы. Конечно, в случае вещественных предметов чуть ли не каждое выражающее их понятие - топор, котлета, штора, крапива, - будет предполагать приведение к образному, но никак не синтетически выстраиваемому подкреплению. Даже если именным формам некоторых из числа данных понятий, например, отвертка, складень, ручка, заслонка, дано допускать признание в качестве непременных порождений вербального синтеза, фактически такая специфика не будет прослеживаться, подвергаясь едва ли не полному вытеснению возможностями образного подкрепления. По существу, по отношению круга понятий, определяемых как «имена вещей» указание задавших их вербальный синтез предметной и ситуативной составляющей будет возможно лишь в случае определения характера тех или иных лишь «эпизодически употребляемых» понятий. Понятия медицинской справки, противогаза, аудиоштекера или клише - они равно понятия, принадлежащие специфическим сферам востребования, и потому включающие в себя помимо предметной равно и ситуативную составляющую задания «характеристической специфики» подобного предмета. Например, «медицинской справке» дано предполагать действительность лишь в пределах тех или иных территориальных границ, когда в другой административной единице действительность позволит ее нарушение требованиями соблюдения тогда и совершенно иных правил выписки справки.

С другой стороны, в важном для нас отношении вряд ли существенно, допускает ли океан понятий естественного языка появление там чистых форм предметных и ситуативных понятий, подобная проблема не столь существенна с философской точки зрения. Напротив, принцип качественной планки - в философском понимании важная характеристика любого из понятий человеческого языка. Данная выявленная настоящим анализом совокупность признаков - прямое основание и для признания понятий естественного языка в качестве фактически несущих две природы - и предметную, и ситуативную форму природы понятия.

Огл. Заключение: неведомая лингвистике «вертикальная интеграция»

Задачей настоящего анализа нам все же присуще понимать далеко не выполнение некоторой работы или за лингвистов, или за философов. Цель настоящего анализа характерно скромнее - подтверждение правомерности лишь единственного тезиса. То есть - наша задача это подтверждение правомерности оценки, что достаточность понятия в естественном языке не тождественна наличию обособленного конструкта, непременно выделяющегося качеством принадлежности определенному «уровню». Напротив, достаточность понятия - такого рода субъект вертикальной интеграции, что предназначен действовать на поле всего многообразия предоставляемых языком инструментов фиксации смысла. Тогда понятия, порождаемые посредством задания новых средств вербальной идентификации, не подобает расценивать как представления о локальной тождественности между не более чем «данной интерпретацией и данным денотатом», но они тогда уже нечто комплекс представлений, достаточный чтобы обнаружить их соответствие то и нечто же «ряду требований». В частности, понятие потому и позволяет предъявление ему «расширенного» набора требований, когда от него ожидается не только прямая адресация определенному образному представлению, но и достаточность для разложения его содержательного начала на некоторое число отдельных «связей указания ссылки» (субпредметной референции).

Идея, заключенная в принципе «соответствия набору требований» - в любом случае прямое противоречие той парадигме лингвистики, что допускает выделение «понятийного качества» слова вне установления его связи с понятийным качеством употребления и понятийной функциональностью предшествующих вербализации простых ассоциаций. Для лингвиста не существует (классическая лингвистика этого как бы «не знает») проблемы разделения языка на множество разновидностей лексики и множество ситуаций построения речи, где один и тот же предмет способен порождать ситуацию применения к нему различных понятийных эквивалентов. Например, это явно справедливо в отношении «игрового» порядка общения, где «партия продавца» это партия превознесения товара, а «партия покупателя» - партия сомнения в возможных достоинствах товара.

Однако более существенным в подобном отношении все же дано обратиться нечто зависимости между объемом понятия и опытом понимания. В частности, построитель понятия явно не лишен и способности накопления такого опыта - что в силу проявления им характерной любознательности, что в силу замыкания на него потока данных на условиях присущей ему когнитивной «индифферентности». И тогда в первом случае конструирование понятия будет предполагать привлечение предметного тяготения, а в другом - куда скорее обретать формы синтеза ситуативного понятия. Такого рода «распределение» и подобает расценивать как непременное начало всякого анализа языков, лексических форм и нарратива в их значении форм, характеризуемых тем или иным уровнем диверсификации практики понимания.

03.2010 - 12.2022 г.

1. А. Шухов, "Много и одно", 2009