Для философии среди прочих положений равно существенно и понимание, определяющее, что такое доступная человеческому мышлению свобода синтеза идей. С одной стороны, идеи, порождаемые нашим мышлением, характеризуют наше положение в окружающем мире, с другой - представляют собой известную гиперболизацию объема возможностей «Я». Отсюда предмет настоящего анализа и составит проблема определения пределов доступной мышлению свободы гиперболизированного расширения эгоизма, или природы ментального продукта придуманное. И, одновременно, роль антитезы, уточняющей такое «придуманное» равно здесь будет возложена и на предмет того полностью несвободного, что допускает отождествление под именем обнаруживаемое, или - порождаемое действием на «Я» тогда уже внешнего мира. Функцию же метода проведения такого анализа мы возложим на определение как бы «масштаба фантастичности» того или иного характерно произвольного комплекса идей.

Далее, настоящий анализ также будет построен вовсе не в порядке обобщения известных фактов, но - посредством наделения хода рассуждения равно и функцией исследования ряда ассоциаций, предопределяемых некими принимаемыми допущениями. Одно из таких допущений мы фактически указали выше - это согласие с принципом, подразумевающим одновременное существование как свободного формата результатов мыслительной деятельности придуманное, так и зависимого формата результатов той же самой деятельности обнаруживаемое. Далее нам следует обратить внимание и на возможность совпадения, сопоставив случай независимого получения несколькими учеными полностью совпадающего научного результата и случай создания гипотетической группой творческих работников полностью совпадающего художественного продукта (независимого написания разными композиторами той же самой мелодии).

Но равно нам не следует углубляться и в поиск в таких совпадениях некоей особой природы или, другими словами, мы последуем допущению, что принятая нами постановка задачи ограничивает случай совпадения наличием лишь характерной структуры. Кроме того, мы позволим себе исходить из посылки, явно продолжающей предшествующую посылку, прямо понимающей мышление характерно ограниченным в выборе руководящих им мотиваций. Тогда развитию данного принципа дано будет привести к тому непременному следствию, что идентичность мотиваций - она же и свидетельство идентичности как таковой субъективности разных индивидов. Но, с другой стороны, тогда и подобие научных результатов различных исследователей - оно и свидетельство закономерной унификации проявляемых миром свойств. Отсюда и первая существенная проблема, что подобает прояснить посредством настоящего анализа - проблема реальности той или иной фигуры задания альтернативы «творчество – исследование».

Но, опять же, ведение настоящего анализа следует начать с принятия и некоего следующего постулата. Нам, чтобы выбрать необходимую нам фигуру альтернативы «творчество – исследование» также следует исходить из того, что какая бы степень индивидуализации не отличала бы некую субъективность, в определенной грубой мере и субъективность - равно совпадение с неким стереотипом. Или если у нас есть группа композиторов, то предмет творческих интересов части из них - легкая развлекательная музыка, когда других может отличать приверженность глубокому симфонизму. Но и сама собой способность личности проявлять склонность равно же основание и для некоего следующего отсюда структурирования. Тогда помимо собственно выбора жанра творчество композитора будет отличать и особенность употребления им определенного музыкального размера. Далее, помимо специфики музыкальной композиции, природу творчества композитора дано составить и передаче посредством построения композиции такой специфики, как поток ощущений, выражающий внутренний мир человека. Тогда если признать правомерность наделения творческой деятельности подобного рода спецификой, то отсюда и интеллектуальный продукт «музыкальная композиция» - то равно же и средство выражения некоей индивидуальной расположенности, но - не средство передачи неких особенностей окружающей действительности, тогда и отмечаемых субъектом на положении «внешних». Отсюда и деятельность построения моделей на основании данных, характеризующих комбинации, слабо ассоциированные с реальным миром (музыку и подобает расценивать как такого рода «комбинацию»), будет предполагать и такую ее параллель как присущая обыденному опыту практика развертывания картины, исполняющей функцию «способа представительства субъективности».

Далее, второй стороной выстраиваемой нами альтернативы тогда дано обратиться и совершенно иной форме интеллектуальной деятельности, что моделирует некие комбинации, не иначе как сильно ассоциируемые с внешним «реальным» миром. Задача ученого или инженера – построение семантических схем посредством употребления тех недвусмысленных значимостей (знаков), что определенным образом указывают на содержание мира, ожидающее в этой модели его приведения в формальный порядок. (Кстати, аналогичную инженеру задачу решает и композитор при написании партитуры.) Если инженерная модель выбирает определенную гайку, а химия определяет свойства вещества, то смысл такого рода актов синтеза интерпретации - любым образом выделение строгого соответствия знака и той сущности, что предполагает подведение под подобный знак, например, посредством формулировки строгого определения.

В таком случае и наша следующая задача - равно анализ каждой из таких форм - и «слабой», и «сильной» ассоциации с реальностью равно и на предмет способности каждой из них предполагать и свой особенный порядок комбинирования связей ассоциации. В частности, отличающая музыкальную или живописную композицию идея радостного впечатления (еще привычно называемая «романтической») не обязательно представляет собой однозначную ссылку на какой-либо отдельно указываемый объект. Даже если понимание потребителем художественного построения чревато ошибкой узнавания (часто такая реакция провоцируется намеренно, как того добивался М. Булгаков, наделяя двусмысленностью свои аллюзии), это ничего не меняет в доминирующем над собственно художественной идеей принципом «тональности» (здесь и далее наше рассуждение будет опираться на литературоведческую гипотезу С. В. Никольского). Действительно ли фигура литературного героя Берлиоза отражала в исходной художественной схеме Булгакова «прибывшего из Берлина (= «Берлиоз») «наследника» престола» (2, с. 129-147) или нет, не столь существенно с той точки зрения, что подобной фигуре и в системе менее распространенных отношений дано воплощать на полотне знаменитого романа равно и фигуру человека, рвущего с вековой духовной традицией. (В нашем понимании фигура литературного Берлиоза скорее намекает на фигуру К.Б. Радека, тесно связавшего судьбу с г. Берлин, носившего большие круглые очки и причастного низкопробной журналистике.) Но автор художественного произведения вряд ли ожидает от читателя или зрителя спектакля использования его творчества в качестве своего рода пособия по ведению конкретной деятельности, предназначение художественной композиции в большей мере все же служит для «внушения впечатления», что и позволяет читателю не утруждать себя осмыслением излагаемого содержания далее образования «эмоционального осознания». Отсюда художественной действительности доводится обращаться таковой даже и при соответствии такого рода предъявляемым к ней минимальным требованиям как достаточность для «эмоционального узнавания».

В таком случае, что именно можно расценивать как характеристику сложности и той специфической комбинации, чье создание предполагается ради порождения не более чем «эстетического впечатления», хотя она и предполагает обращение к той или иной предметной стороне как выражающая такую сторону форма «слабой» ассоциации? При вынесении такой оценки тогда мы прибегнем к одному ранее предложенному нами принципу, что определяет «предмет логического» как совмещение двух альтернативных способов определения: «да-определения» и «не-определения». В том числе, здесь не помешает указание и на такой существенный момент, что способ «не-определения» - это и наиболее простой способ задания определения. То есть наиболее простое понимание чего-либо как располагающего неким содержанием - равно и его признание «не таким». Приложение подобной меры и позволит нам обнаружить, что в ориентированных на эмоциональный эффект художественных композициях их основной способ фиксации содержательных составляющих - это построение связей по типу «не-определения». Как таковое выделение героя или мотива художественного произведения и строится на том, что эти герой или мотив характерно не похожи на неких иных героя или мотив. Напротив, если предпринять попытку использования некоторого даже характерно тщательного описания литературного персонажа для прогноза его вероятного поступка, все равно, здесь невозможна уверенность в части существа ожидаемых от него поступков.

Если то видение, что прояснилось в предшествующем рассуждении и понимать как возможность построения хотя бы и элементарной схемы, то правомерна и попытка приложения этой схемы в анализе «экстремальных» форм порождения иллюзии, например, тех же отличающихся «парадоксальной» биологией мифических персонажей, бесчисленных кентавров, драконов или русалок. Тогда такого рода анализ можно начать с представления такого рода свидетельства нашей собственной интуиции: предметной специфике «кентавров» и их возможных собратьев дано порождать и такое ее закономерное следствие, как недостаточность основания в виде разнохарактерных результатов реконструкции поведения такого рода существ, если и применяться к простому способу проведения такой реконструкции. Каким образом кентавр способен питаться, передвигаться, преодолевать препятствия, какие он предпочитает места обитания, и, в конце концов, как именно пигментирован его кожный покров? - один лишь начатый здесь перечень вполне очевидных вопросов вряд ли предполагает возможность хотя бы сколько-нибудь осмысленного ответа. В конце концов, каждого рождаемого человеческим воображением «сфинкса» и подобает расценивать как ограниченного пределами хотя бы частей, слагающих его «телесную композицию», где такая композиция на положении нечто вовлекаемого в определенные ситуации объекта не всегда достаточна для становления у нее той способности действия, когда ей доводится действовать как нечто «целостному началу». Творцов мифологических персонажей по отношению образов, создаваемых их фантазией вряд ли подобает расценивать как «инженеров-проектантов», просчитывающих каждый случай работы разрабатываемой схемы или каждый случай приложения к такой схеме внешней нагрузки.

Далее, теперь уже в фокусную позицию нашего анализа и подобает поместить вместо находившихся там структур интерпретации, построенных как «слабо» ассоциированные с реальностью, равно и структуры интерпретации, построенные как «сильно» ассоциированные с реальностью. Так, если к формированию такого рода структуры интерпретации дано обращаться лицу, явно ориентированному на поиск «сильных» связей, то ему дано будет обнаружить интерес к тому, где именно, в каком «пространстве», в пределах какого онтологического сегмента создаваемая им композиция и получает возможность проявления отличающих ее способностей. Конечно же, вряд ли создатели такого рода структур интерпретации способны или даже хотели бы предвидеть все без исключения возможные события, в чем и могла бы принять участие создаваемая ими схема. Однако для создателей такого рода схем закономерной следует понимать и проблему проверки выстраиваемой ими интерпретации по отношению к списку событий, потенциально открытых для вовлечения в их течение равно и той формы, что допускает задание посредством создаваемой ими схемы.

В таком случае возможно рассмотрение примера артефакта, едва ли не наиболее примитивного по отличающей его специфике. Положим, мы конструируем дверную ручку. Понимание функциональности подобного предмета вряд ли выходит за границы знания о необходимости применения в нем твердого материала и обеспечения благодаря конструкции данного устройства прочного закрепления ручки на двери. Но этого недостаточно - также важны и особенности геометрической формы изделия и точное значение прочности его прикрепления к двери. Конечно, в инструкции по дверной ручке трудно найти подобные мудрости, но и, с другой стороны, невозможно встретить дверную ручку заводского изготовления, выполненную из проволоки или предполагающую прикрепление к двери посредством липучки. Понимание предназначения простейшей вещи и то требует от изготовителя понимания условий прочности собственно предмета, условий прочности закрепления, условий удобства использования, и соблюдения в формах данного предмета требований эстетической нормы.

Отсюда даже «придумывание» элементарного изделия и то обращается поиском в содержании действительности условий, влияющих на его эксплуатацию, и, например, если возможно появление ранее неизвестного условия, в частности, опасности пробоя электричества через дверную ручку, то - следом и требования покрытия изделия слоем изоляции. То есть - даже и такого рода убогому «конструированию» доводится принимать форму направленного анализа, понимания действительности средоточием условий, каждое из которых подобает компенсировать тем или иным техническим решением.

Тем не менее, и в отношении создателя иллюзии кентавра возможен соблазн такого минутного допущения, когда и владеющее им понимание позволит отождествление в значении комплекса идей, исходящих от реальности неких условий существования. Быть может, сознание творца подобной иллюзии волновала и идея объединения разума и способности более быстрого перемещения. В конце концов, и И.В. Мичурин был увлечен идеей получения сортов яблонь (реально тогда еще не полученных) стойких к низким температурам зимнего периода. Казалось бы, и то, и другое изобретательство есть выражение той же самой интенции, однако любопытно то, что интуиция возможного критика, анализирующего такие проекты, вряд ли допускает ошибку в различении как одного, так и другого варианта. Вопрос здесь может заключаться всего лишь в одном - позволяет ли подобного рода интуитивное понимание на деле имеющего место различия установок тогда и его воплощение посредством формального представления?

Тогда мы позволим себе построение нашего последующего рассуждения на основании принятия некоего постулата. А именно, мы позволим себе отождествление любой действительности, рассматриваемой на предмет вхождения в ее содержание неких условий, тогда как допускающей наделение и нечто характеристикой «диапазонов изменчивости». Тогда Мичурин и действовал в пределах доступного ему понимания диапазона биологической адаптации, - различные растения отличает различное приспособление к перепадам температуры. И в этом его деятельность не выходила за рамки специфики фенотипических различий, преследуя цель придания интересующему его растению лучших возможностей адаптации. Напротив, творец мифа о кентавре, также выступая в своем творчестве в роли в некотором отношении «изобретателя», явно подобным же образом формировал идею не представленного в живой природе фенотипа, допуская принцип произвольного порядка сочетания свойственных различным живым существам фенотипических признаков. Причем, что интересно, он соединял в подобном существе фенотипические отличия только животного мира, совершая шаг вперед от того его предшественника, что предполагал превращение умершего Осириса в зеленые растения.

Тем не менее, и автору классического мифа каким-то образом дано было уходить от упреков в беспредельности полета фантазии - он же приводил к общему знаменателю в создаваемой им схеме лишь признаки различных животных, но отнюдь не предлагал идею «сферического коня в вакууме», столь популярную в традиции современной культурной иронии. Но тогда что именно и подобает расценивать как такого рода отличия, что позволяли бы признание как отделяющие рождаемую мифологическим сознанием специфику интерпретации от той другой интерпретации, что образует идеи прививки черенков или предлагает современной хирургии методы пересадки органов?

Здесь для придания нашим примерам большей изощренности, нам следует воспроизвести идею, теперь уже близкую нашему времени и равно интуитивно понимаемую фантастической – идею «человека-невидимки». Конечно же, в числе различного рода материальных форм возможны и формы сплошных сред, прозрачных для электромагнитного потока светового диапазона - стекло, слюда, пластик и т.п. Но, в таком случае, отчего тогда и человеку-невидимке выпадает быть признанным как явная иллюзия теперь и на фоне широкого использования меняющих прозрачность жидких кристаллов? Если прогресс столь преуспевает в развитии такого рода качеств, то - что придает иллюзорность гипотетической возможности выделения физического принципа, что мог бы обусловить реальность и такого способа упорядочения материи? Также ту же самую постановку вопроса можно адресовать и такого рода одно время «сенсационной» теме, как сообщения о существовании «снежного человека». Так, если суммировать содержание сообщений о таком существе, то в них или же идет речь о свидетельствах очевидцев, либо - предъявляются некие «следы», но - никоим образом не такие существенные свидетельства как клочки шерсти, капли крови или какие-либо иные биоматериалы говорящие о реальности данного существа. Также здесь столь же существенна постановка и такого вопроса - почему мы отказываемся верить и скептически воспринимаем сообщения о существовании снежного человека, если исходить не из особенностей появления таких сообщений, но теперь уже из общих положений биологии? Неужели накопленный биологией опыт систематизации биологической жизни не помогает нам в выборе ориентиров, позволяющих допускать или исключать существование снежного человека?

Тогда если строить оценку на основании критериев, определяемых посредством положений биологии, то любопытство доводится составить и самой странности сообщений о подобном существе, в особенности, если проецировать эти «данные» на биологию приматов. Сам собой снежный человек существо не стадное - когда сам человек - это существо стадное, а среди обезьян не стадные виды в их большинстве обладают и устойчивой семьей. Возле снежного человека, безусловно, следует искать его подругу, а поскольку всех высших приматов и человека отличает долгий период взросления, то и детенышей. Защита от хищников у обезьян и человека - манера использования убежищ, и здесь также подобает ожидать, будь снежный человек реален, также наличия и неких вполне определенных следов. Но, самое главное, большой отряд приматов не включает в себя холоднолюбивых видов. Биологические знания, не принуждая нас к принятию окончательного вывода, позволяют нам прийти к практической уверенности в надуманности снежного человека. Хотя и микроскопический шанс формирования вида, резко отклоняющегося по своей биологии от иных представителей отряда приматов, сложно назвать абсолютно невозможным.

Также еще один существенный результат анализа историй о «поиске снежного человека» подобает составить и такому обстоятельству. Конечно, вряд ли исключены и такого рода разновидности событий, когда от некоего представления одинаково можно ожидать становления и в качестве иллюзии, и - в качестве картины реальности, или - в отношении возможности их реализации не исключены и некие «пограничные» формы. Если такого рода «пограничные» формы реальны, то и наилучшая возможность задания им квалифицирующей характеристики - идея использования особого рода критериального аппарата. Такой аппарат тогда и подобает построить на началах задания аналитической категории совместимости - доступной определенным состояниям (понятие «состояние» используется здесь в значении, приданном ему в концепции «констуитивной онтологии») возможности допускать их вовлечение в протекание неких характерных событий. Например, в условиях гравитации и при отсутствии вихревых потоков в атмосфере все твердые тела, даже представляющие собой фрактальные структуры, оседают в направлении притяжения поля. Тогда в смысле правил подобной модели всякое тело, покидающее зону действия такого поля, следует рассматривать как обладателя импульса, придающего ему ускорение, превышающее ускорение силы тяжести в данном поле. Тогда реальность подобного рода отношений вовлечения и предопределит, что совместимостью твердого тела по отношению гравитационного поля и правомерно признание его способности откликаться на воздействие этого поля, хотя и присущую ему лишь в условиях отсутствия действующего на него сильного импульса движения прямо противонаправленного полю. Отсюда совместимость тогда и есть свойство состояния располагать комплексом признаков, открывающим перед таким состоянием возможность вовлечения в те или иные виды взаимодействия.

Признание правомерности данного положения и позволяет нам возвращение к рассмотрению нашего исходного примера - кентавра, относительно которого возможна и постановка вопроса, какие его собственные предпосылки и подобает расценивать как создающие для кентавра возможность вовлечения в те формы реализации взаимодействия, что известны как «биологическое существование». И здесь даже зачаточное знание анатомии приводит нас в полное замешательство. Если в кентавре соединены туловище человека и туловище лошади, то, следует полагать, данное соединение сохраняет и все содержимое, присущее и тому, и другому туловищу. Итак, мы получаем помимо двух желудков и пары кишечников еще и четверо легких и двое сердец. Но это еще куда не шло - запас карман не тянет - крайне неопределенна ситуация со спинным мозгом - либо мы имеем два спинных мозга, либо - избыточно длинный позвоночник. И все это вне учета того обстоятельства, что, включая хвост, наличие семи конечностей заставляет нас вспомнить и о существовании класса насекомых. (Или это новый шаг в эволюции класса млекопитающих где, условно говоря, «шестью» конечностями, если включить хобот, располагает лишь слон.) Далее, вполне определенно в отношении головы и предположительно в отношении мочевого пузыря мы можем догадываться что они, как и у всех прочих млекопитающих, сохранили присущую им «комплектность». Хотя неясно, как четверо почек умудряются обслуживать этот всего лишь единственный пузырь. В развитие подобных сравнений тогда и анатомический взгляд на идею крылатого коня Пегаса, если, в соответствии с достижениями зоологии, все же сближать последнего не с птицами, но с летучими мышами, будет обязывать к перенесению на данное существо и присущих мышам массовых пропорций между летательным аппаратом и прочими органами тела. Нет нужды скрывать, что в данном случае следует ожидать прироста массы хотя бы на 2/3 от массы лошади; уровень же нагрузки на скелет тогда явно потребует обдумать и ресурсы его «несущих» возможностей, далее опять прирастить маховые способности и т.п. Взгляд в сторону насекомых заставит нас думать, что умеющий хорошо летать плохо бежит и напротив, хороший бегун плохо проявляет себя в полете. Но нет, насекомые как раз и включают в себя класс существ, наделенных уравновешенными способностями пешего передвижения и полета. Таковой и следует понимать знакомую практически каждому биологическую форму, известную под именем «жуки». Но и более впечатляющий пример такой комбинации тогда дано предоставить саранче - подлинному и несомненному «летающему скакуну».

Кентавр, хотя его существование и обременяют определенные проблемы, но он хотя бы каким-то образом, но сохраняет определенные черты анатомической «архитектуры». Но уже несколько иного рода сложности нам доведется заметить и в случае химеры, благоразумно ограничившей число своих туловищ, но добавившей себе и несколько большее число голов. Спереди это собакообразное существо имеет выстроенные в ряд голову льва и голову козла, а на месте хвоста у нее располагается включающая змеиную голову часть туловища змеи. Конечно, именно в этом последнем усовершенствовании и заключается соль проблемы, - трудно представить, как пищевод от торчащей на месте хвоста змеиной головы сопрягается с пищеварительным трактом собачьего туловища. Оставим без внимания такой пустяк как холоднокровность змеи, данная проблема, по-видимому, находит достаточно простое решение. Но вот как совмещается действие управления, идущего от всех трех голов на одно туловище - подобный вопрос следует понимать открытым. Что доминирует в качестве важнейшего канала получения информации – обоняние или зрение? Если львиная голова готовит тело к прыжку, то змеиная – призывает замереть и встать в позу угрозы, козлиная же требует озираться по сторонам и ожидать нападения. В любом случае такие три вида «местной власти» потребуют наличия и некоего арбитра, дабы кто-либо из них все же получал приоритет в контроле поступков этого существа. Скорее всего, такому существу будет придан и выполняющий подобную функцию орган. Тем не менее, вполне вероятно, что некоторые представленные нами примеры допускают их опровержение контрпримером фактически вынужденных решать подобные же проблемы сиамских близнецов.

Однако в смысле любопытных нам монстров, возможно, что несколько более простой картиной и выпадает предстать анатомии сфинкса. Любопытно, что сфинкс отказался последовать «завещанным насекомыми принципам», и ограничился «простым решением» по замене своей львиной головы человеческой. Однако простота такой замены вовсе не устраняет и актуальности вопроса о его способности обеспечивать собственное пропитание. Сфинкс, видимо, сохранил свой хищный образ жизни и продолжил обеспечивать себя именно охотничьей добычей. Тогда ему, как жителю густых зарослей тропического климата, жизненно необходимо развитое обоняние. Последнее же у млекопитающих анатомически связано с т.н. «мокрым носом», известным у всех млекопитающих хищных, но неизвестным у отличающегося слабым обонянием человека. Если сфинкс остается хищником, тогда с антропной анатомией головы этого существа приходится прощаться - и лепить ему вместо человеческого традиционный нос хищника.

Казалось бы, примеры архаических вымыслов проясняют проблему «придуманного», но при существующем положении вещей – это не более чем поспешный вывод. Чтобы обеспечить плавный переход от творчества иллюзий к реальному изобретательству, нам следует рассмотреть проблему нелепых изобретений. Как повествует (на момент написания эссе) научно-популярный сайт www.membrana.ru, наибольшее число подобных изобретений касается области ухода за ребенком. Рассмотрим идею изобретения, предназначенного для защиты ребенка от случайного придавливания при нахождении в одной постели со взрослыми. Предлагается накрывать ребенка крупноячеистой клеткой, представляющей собой полуовал. То, что при достаточной надежности такая конструкция способна выдержать вес взрослого человека, не вызывает сомнения. Даже если найти способ такого размещения клетки на кровати, что исключает придавливание ребенка самой клеткой, появляется проблема травмоопасности ячеек клетки, куда ребенок может просунуть руку, и сломать ее либо самому, либо она будет сломана тем же ворочающимся взрослым. Мелкие ячейки клетки так же будут травмоопасны для пальцев, а попытка ребенка встать в этой клетке опять приведет к травме и т.д. Другое подобного рода изобретение – механическая рука, гладящая ребенка в люльке с целью засыпания, оно практически в такой же мере позволяет признание абсурдным – данное изобретение прямо напоминает о правилах безопасности при обращении с промышленными манипуляторами. Близко подошедший к манипулятору человек также рискует быть захваченным железной клешней, а потому рабочие зоны манипуляторов и предполагают отделение заграждением.

Из данного обзора явно же следует - технически нелепые изобретения на физическом уровне превосходно реализуемы. Однако и всякую из такого рода идей следует видеть игнорирующей иную специфику, – объект приложения подобных изобретений наделен сложным поведением, толкающим его на поступки, для него уже не всегда безопасно совместимые со структурой изобретаемых устройств. Отсюда и введенное нами условие совместимости следует понимать наделенным большей широтой формируемого им запроса, нежели мог бы следовать из относящейся к подобному устройству специфики его не более чем технической реализации. Условие «совместимости» - это условие, описывающее функциональность состояния (объекта, физического тела) непременно относительно всего того объема ситуаций, во что, так или иначе, но возможно вовлечение данного состояния. Тогда если само условие «совместимости» - и есть характерно разнообразная комбинация условий, то и рациональная комбинация содержания теперь уже самого состояния это и тот порядок его построения, чей комплекс элементов очевидно достаточен и для сохранения этим состоянием неизменности вида, а равно и беспрепятственного прохождения им любых ситуаций, определяемых его установками совместимости. В таком случае и предмет как такового изобретения - это не только задание не более чем нечто способности, воспроизводимой здесь как нечто комплекс элементов сложения, но равно и задание «совместимости» – объема тех ситуаций, во что и предполагается вовлечение предмета изобретения. Далее же нам не следует затрагивать анализируемую в других источниках (1) проблему процедуры изобретения способности как таковой, но продолжить наш анализ лишь проблематики «совместимости», на наш взгляд, единственной системы критериев, позволяющей разделение «придуманного» и «обнаруживаемого».

Но, конечно же, предлагаемые нами выводы также не свободны и от возможных недостатков. В частности, если мифологические фигуры и позволяют признание присущей им несостоятельности именно в качестве неких форм бытования, то это не лишает их состоятельности равно и в качестве ролевых субъектов мифологической фабулы. Но и собственно мифологическую фабулу, если наложить рисуемую в ней картину на условия действительности, явно отличает и определенная ограниченность, поскольку фабула явно предпочитает захват не более чем ситуаций, необходимых для развертывания ее замысла, и забывает о том наполнении действительности, что не в состоянии охватить узкие пределы фабулы. Тот же кентавр, но, скорее, на уровне речи, способен, положим, даже обустраивать быт, однако миф не торопится с раскрытием картины источников существования подобного существа. Дана ли кентавру, так же, как и человеку, способность формирования собственной «второй природы» (ноосферы), или, подобно лошади, кентавру дана лишь возможность бытования в стадной форме табуна - ответ на этот вопрос неизвестен, поскольку фабула мифа пренебрегает возможностью углубления в подобные детали. Миф потому и обнаруживает столь сильную степень свободы присущего ему синтеза мнимой «картины мира», что категорически избегает локализации сюжета как важнейшего условия собственно способности воссоздания предмета познания. Фабула мифа явно допускает для себя право довольствоваться идеей непротиворечивого «существования» придуманных существ, поскольку лишь подобная схема сюжетной коллизии и создает иллюзию в известном отношении «свободного синтеза» последовательности сюжета.

Представление о предмете специфической адаптации мифологических фигур любым образом приспособленных лишь к нечто «свободному» синтезу последовательности сюжета и позволяет нам возвращение к заявленному непосредственно в начале настоящего анализа условию разделения на «сильную» и «слабую» степень ассоциации отдельного представления с действительностью. Тогда если опираться на результаты анализа, то «слабая» степень ассоциации и есть адаптация не более чем к возможности построения сюжета, напротив, «сильная» степень адаптации - это условие состоятельности всякой схемы, достаточной для помещения определяемой ею конкреции теперь уже в рамки действительного существования.

Однако самой действительности равно же присуще многообразие и в отношении, что здесь не исключены и такого рода страты или сферы, в пределах которых и некое иллюзорное обретает возможность обращения как бы «действительным» существованием. Одна из такого рода сфер - не иначе как социальная действительность. Тогда, дабы не вспоминать далекий пример произведения в сенаторы коня Калигулы, воспользуемся примером исторически близкой ситуации разделения главой CCCP Н.С. Хрущёвым административных органов на «промышленные и сельскохозяйственные». Стоило руководству государства провозгласить подобный принцип, как административная структура и обрела все признаки столь необычной и крайне иррациональной формы. В силу того, что социальные отношения - все же во многом системы многозвенно опосредованного влияния, то здесь как таковой иллюзорности такого рода новаций нередко не выпадает ожидать осознания самими их инициаторами, что нередко оказывается очевидным лишь в силу неизбежного фиаско подобных проектов. Инициаторам таких проектов дано отождествлять их планы как служащие вроде бы и практически оправданным целям, но на деле это во многом и тот же знакомый нам «кентавр».

Но социальная реальность - все же это «особая статья» в силу присущей ей характерной эластичности, позволяющей данной форме реальности легко переживать и такого рода «реформации». То есть - социальной организации в любом случае дано обнаружить качества, позволяющие ее признание не иначе как «максимально конформистской» формой реальности. Или - самим заявлением здесь этой нашей ремарки мы по сути лишь подтверждаем тот же глубинный смысл библейской притчи о «поклонении золотому тельцу» - стоит возникнуть тому или иному поветрию или привести в действие принуждение и обществу равно доводится пускаться и во все тяжкие.

Тогда если действительности дано прирастать и такой «уступчивой» формой как социальная действительность, то и предлагаемой нами концепции подобает расширить определяемый ею объем условий «совместимости» за счет дополнения составляющей жизнеспособности. Непродолжительный отрезок времени способен существовать и «военный коммунизм», но подобное существование, на фоне всей исторической традиции общественного развития отличает и качество не более чем кратковременного. Здесь также уместно напомнить и случай использования в физическом познании признака «стабильности» - деления изотопов химических элементов на «стабильные» и «короткоживущие». Тем не менее, и доведенную чуть ли не до идеального состояния физическую модель равно отмечают и случаи пополнения ее корпуса содержания и некими произвольными формами.

Если же продолжить череду примеров из области физической реальности, но не спешить рассматривать волнующие умы фантастов моменты из области новейших физических концепций, то можно уделить внимание и такой, казалось бы, элементарной вещи как функция давления. «Давление» в понимании физики - суммарное число соударений частиц с поверхностью тел, выраженное в усредненной сумме действия на единицу площади. Если такое действие выражается через силу, то сила для своего определения требует промежутка времени, что далее в некоторых случаях, в том числе и при определении давления элиминируется физикой, поскольку использование любого промежутка времени приводит к получению одной и той же величины такой силы. Однако достаточно ли подобное положение в том отношении, что ему дано описывать любой промежуток времени? Если мы выберем для определения давления промежуток времени, меньший среднего времени, отделяющего соударение одной молекулы от соударения следующей, то здесь могут встречаться как промежутки времени, в которых давления не существует, так и те, в течение которых замер давления будет указывать на превышение давлением уровня, определенного как его «номинальная величина». Отсюда и возможен вывод о том, что совместимость физической модели при ее практической достаточности (интерес нашей практики обращен на достаточно продолжительные промежутки времени), трудно назвать абсолютной.

Тогда если подобного рода допущения реальны, то правомерно ли определение физических моделей тогда уже как нечто «придуманного»? Реальная ситуация в некоторых макроскопических средах непременно и предполагает принятие во внимание специфики «массовых ситуаций», когда никакая реально возможная сепарация участвующих в подобных ситуациях элементов не будет обуславливать неработоспособности модели «средней меры». Или - если допускать правомерность предложенной здесь оценки, то возможно признание в качестве совместимых равно и любых формируемых познанием представлений о действительности, собственно и позволяющих понимание исключающими любую рекомбинацию, способную привести к девальвации признаков ситуации, установленных для некоего среднего случая. Однако если возможно и своего рода «абсолютное» понимание, то такие модели тогда уже недостаточны для воспроизводства в них порядков полной совместимости, когда им равно дано обнаружить и отдельные признаки придуманности. Если это так, то не лишено смысла предложение и своего рода «способа проверки» достаточности создаваемой модели – искусственного приведения модели к такому виду, в котором она приобретает признаки неполной совместимости с действительностью (придуманности).

Однако здесь также дано вступать в действие следующему ограничению - некоторой части систем дано допускать построение и на основе первоначальных постулатов (Евклидовы аксиомы), когда всякое изменение таких постулатов обращается изменением и тех же построенных на них систем. Тогда нам чтобы не тонуть в далеко не простой проблематике высокой науки, подобает рассмотреть и некий простой жизненный пример. Положим, в компанию приходит аудитор и проверяет правильность ведения бизнеса на фоне развивающейся в национальной экономике инфляции. Компания следовала своим планам ведения бизнеса в условиях стабильного ценообразования, но данное условие перестало действовать и аудитор признает управление не отвечающим ситуации. Если в условиях низкой инфляции показателем эффективности бизнеса являлось уменьшение уровня омертвления оборотных средств в складских запасах, то в условиях инфляции складские запасы требуют формирования с учетом «ценового арбитража», приобретения впрок и определения отпускной цены с учетом текущей цены сырья, а не цены приобретения. Немалое значение в подобных условиях приобретает и выбор конкретной тактики индексации заработных плат и т.п. Если последовать логике примера, то если имеет место построение геометрии с учетом постулата о неизменности однажды определенных пропорций членения в любой части пространства, то получается Евклидова геометрия. Если же для пропорций определяется закон их изменения с учетом распространения и в дальние части пространства, то тогда нам неизбежно приходится обращаться к построению других геометрических схем. Физика «приветствует нас» своими принципами как инвариантного определения движущегося и неподвижного, так и закрепления за определенными формами материи статуса исключающих саму возможность статического закрепления (субатомные частицы).

В силу этого и анализ совместимости будет обнаруживать качество его зависимости от определяющих общую специфику совместимости исходных посылок, иными словами, от условий определения своего рода «правил игры». Рассмотренные нами условия совместимости, если они целиком соблюдаются, – нечто выделяется как существование, фиксируется на фоне важных для него признаков жизнеспособности и сравнивается с задаваемыми определенными принятыми постулатами параметрами, - они, на наш взгляд, однозначно и определяют некую сущность как открываемую на положении принадлежащей миру. Если события разворачиваются иначе, некое условие изображается в качестве само собой действующего, в его отношении провозглашается жизнеспособность в неопределенном диапазоне условий и для него не предусматривается выделение каких-либо предопределяющих постулатов, то оно и позволяет признание в истинном смысле слова «придуманным».

Между этими двумя крайними положениями также возможно и немалое число промежуточных градаций, таких, например, как существовавшие когда-то законы необратимости химических реакций, идущих с выделением энергии. В таком случае относительно всякой идеи и подобает предполагать возможность баланса относящихся к комплексу ее содержания «открытой» и «придуманной» части. Если самой идее дано нести на себе такого рода признаки, то через ее качества «проецируемости на мир» можно характеризовать тогда и автора идеи как «так проницательного» наблюдателя мира. Или - в идее дано найти отражение и тому обстоятельству, насколько ее автор располагает возможностью сведения конкретного содержание формулируемой им идеи к условности «открытия» и минимизации влияния еще сохраняющейся в составе подобной идеи «придуманной» части ее содержания.

В связи с этим нам остается лишь совершить следующий шаг, а именно - вернуться к началу нашего разговора и вновь вспомнить парадоксальность сатиры М. Булгакова. Он нашел (по существу – изобрел) оригинальный метод превращения подсмотренных в жизни особенностей в «придуманное». Особенно сильной метафорой его творчества оказывается аллюзия на политико-идеологическую практику в виде образа «легкозрелищного заведения», знаменитого «Театра Варьете» (2). Вырванная из своей жизненной среды и потерявшая свою постулятивную установку, политика в ее литературной копии не утратила своей характерной структуры в форме «постановки шоу». Рассказ о насильственной постановке «прибывшей нечистой силой» фантастического спектакля трудно даже заподозрить в аллегории передачи некоей реальности, что долго не находило своей расшифровки и нашло ее лишь в недавних скрупулезных исследованиях литературоведов.

В результате же нас дано посетить идее тогда же и возможности двух вероятных тенденций – придуманное, освобождаясь от «придуманности» обретает способность обращения элементом реального мышления, подобно вольной алхимии, постепенно преобразившейся равно и в концепции строгой химии. С другой стороны, отрыв существа реальных представлений от требований аргументированного выражения вносимого в них содержания, пример которого и выпадает предоставить печально знаменитой «мичуринской» биологии, и обращается очевидной ситуацией деградации знания. «Открываемое» замещает «придуманное» в случае наполнения некоей идеи связями существования, процесс обратного превращения происходит в случае наполнения знания аллегорическим содержанием и утраты присущей ему предметной обстоятельности.

07.2005 - 08.2022 г.

1. Broadbent, G. H. 1966, 'Creativity', in The Design Method, ed S. A. Gregory, Butterworths, London, pp. 111-119.
русский перевод
2. Никольский, С.В., "Утопия и антиутопия в творчестве К. Чапека и М. Булгакова".
3. Шухов, А., "Очевидное и извлекаемое", 2012