Возможный «повод» для нашего обращения к анализу столь необычного предмета, если характеризовать при помощи нами же и предложенного определения, функциональной зависимости структуры речевого оборота от использования в некоей конкретной или «локальной» функции высказывания довелось предоставить практике ведения баз данных, упорядочиваемых посредством образования связей именующих выражений. Как оказалось, перенесение в эти базы имен, упоминаемых в литературных источниках, нередко невозможно без вынужденного изменения переносимого именования.

Или - стилистическое решение, заданное последовательностью повествования или контекста, явно неактуальной для наполнения базы данных, обнаруживает специфику и такого рода «установки именования» или порядка именования, что предполагает порядок обращения референта, определяемого такой установкой чуть ли не альтернативной формой референта того же денотата. Хотя отсюда никак не следует ожидать такого рода последствий как изменение теперь и употребления понятий, составляющих собой словарный корпус того или иного языка, но при этом все же необходимо определение и своего рода «правил перевода» или отождествления одного имени (слова) или именной структуры другой именной структуре. Очевидной реальности проблемы «идентичности содержания» различных в лексическом воплощении имен и довелось составить предмет настоящего анализа.

Другое дело, что проведение такого анализа невозможно и без прохождения предварительного этапа. На наш взгляд имя никоим образом не тождественно слову, откуда следует, что выражения, построенные на манер словосочетаний «ребра жесткости», «швартовная тумба» или даже фразы подобные «автоматы или полуавтоматы для прутковой и патронной работы» и подобает расценивать как не более чем реализацию возможности нечто вербально «распространенного» представления имени. Обоснование подобной возможности представлено в нашей работе «Много и одно».

Кроме того, здесь необходимо указание еще одного существенного аргумента в пользу реальной значимости затрагиваемой нами проблемы. Положим, нами овладевает «безумная» идея создания стихотворного переложения известной работы Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Казалось бы, это уже немыслимо в силу такой очевидной вещи, как характерная тяжеловесность философских и квазифилософских понятий. Однако «дорогу осилит идущий», и если эмпиориокритиков заменить на «взявшие критики стиль эмпирический», кантианцев - на «Канта радетелей» и т.п., то такая задача оказывается вполне посильной. В конце концов, когда и материалистов ждет судьба обращения «адептами ученья материи», то поэтический пересказ «глубокомысленной» философской теории вряд ли позволит его признание такой уж сложной задачей. Причем важно, что невозможна прямая имплантация тяжеловесных понятий в стихотворную форму, но отсутствуют и препятствия для замещения таких понятий иными «легкими» понятиями.

Огл. Одно практическое упражнение в значении примера

Поскольку задача настоящего анализа не специально лингвистическая, но узко философская, мы позволим себе ограничиться лишь единичным примером, просто подтверждающим заявляемую нами возможность интересующей нас ситуации. Насколько такая ситуация позволит ее признание типичной, или какие представления о предмете особых форм речевых структур определяет как таковая действительность таких форм - это предмет уже характерно лингвистического анализа.

Существо же используемого нами примера тогда подлежит составить развитию такого рода случая, что предполагает представление посредством картины его развития. Положим, дано иметь место ходу событий, когда в некоем источнике некая характеристика предполагает отражение посредством придаточного оборота или придаточного предложения, а в базу данных ее ожидает внесение посредством обращения в именную форму указания признака. Кроме того, если в источнике имела место предикативная форма построения такого рода оборота, то в базе данных его подобало отразить именем, не заключающим собой «предикативности». Тогда если конкретизировать, то источнику выстроил некую характеристику посредством «предикативного» оборота «таким образом, все дальше и дальше забирались в трясину». Тогда при внесении такой конструкции в базу данных необходимо приведение такого оборота к виду, тождественному «имени признака».

Тогда если оставить в стороне составляющую смысловых затруднений, обусловленных расширением выражения «забираться в трясину» посредством дополнения «дальше», а не более ожидаемого «глубже», то подбор эквивалента в виде именной формы явно не обещает особой сложности, хотя, увы, найденная нами замена и обращается некоторым увеличением объема фразы. В результате состав базы данных и пополняет преобразованное выражение «действия подобные все большему углублению в расположение трясины» (обозначенная в исходном выражении характеристика имела значение метафоры).

Картина представленного здесь примера - прямое основание для признания реальности характерно «внутренней» для языка «функции перевода», что, в том числе, способна принимать формы реорганизации изложения из схемы событийной последовательности в модель представления свойств, пусть даже свойств действия или «свойств операции». То есть для структур именования не исключена и возможность обращения из одних в другие согласно изменению литературной задачи или установки текста. Картина представленного здесь примера - прямой довод в пользу представления о сосуществовании в одном языке в известном смысле «двух форм» - схемы описания посредством изображения совершаемого действия и схемы представления характеристик объектов, пусть даже «объектов» событийного плана. Отсюда и разделение языка на условные формы принадлежащих ему «внутренних» языков прямо можно расценивать как действительность тех двух характерных способов именования, где один из них - построение ситуативной схемы «эволюции развития случая», другой - выражение того же явления в модальности «объект - комбинация свойств объекта». Один из этих языков - язык повествования о «развитии событий», его альтернатива - способ построения ассоциаций, где «ключевой аспект» обращается в известном отношении центром притяжения условий, обряжающих его в значении условного «начала». Речевая норма одного «языка» - способ воспроизводства «течения событий», речевые правила другого, также не выходящие за пределы все той же лексической базы, - практика отождествления реальности посредством построения картины отношений «выхода или вывода на и замыкания».

Тогда реальность своего рода самодостаточности таких «двух разных» языков и позволит представление подобного явления тогда уже как различия двух ориентирующихся на различную онтологию языковых «платформ» - языка, восходящего к онтологическому формату «случая» и языка, восходящего к онтологическому формату состояния (или «объекта»). А далее в развитие такой оценки эти «языки» и позволят понимание как своего рода языковые формы, чьи основания составляет специфическая форма типологии онтологической притягательности.

В таком случае и настоящему анализу подобает уточнить стоящую перед ним задачу, представив ее задачей анализа предмета или специфики возможной обратимости «внутренних языков», чьи условия притягательности позволяют их отождествление как нечто альтернативные «линии» выражения содержания.

Огл. Профанный vs. концептуальный

Классический пример альтернативы концептуальной (систематической) и профанной терминологии - сообщение пациентом при посещении врача жалоб на испытываемую боль, что для врача подлежат конверсии в понятия медицинской диагностики. Тем не менее, медицинские проблемы, скорее подобает расценивать как специальную и особую сферу, а потому здесь более уместен анализ «элементарных» примеров и рассмотрение присущей им специфики.

Тогда подобает напомнить такие известные в лексической практике моменты как описание некоего физического прибора посредством понятий «термометр» и «градусник», химического вещества бытовым именем спирт и специальным этиловый спирт, а выражению «подул ветер» дано располагать таким эквивалентом в физической картине как порядок ламинарного либо турбулентного движения воздушных масс. Кроме того, особому значению дано здесь отличать и построению фразы, и когда в обычном понимании рассказчик описывает «выстрел из ружья», а в физическом понимании это представляется как выстрел из ружья, «закрепленного в связанной с землей неподвижной системе отсчета». Далее, помимо задания подобного рода точности, специальной терминологии дано предполагать и те дополнительные уточнения, что связаны с приемами ведения анализа, подготовки препарата, квалификации экспериментатора и объема условий, по отношению которых и проводилось тестирование. Профанная же терминология практически не обнаруживает интереса к каким-либо из названных здесь дополнений, поскольку предпочитает ограничиться простым представлением о способности «воды кипеть», «сахара растворяться», а вина «настаиваться».

Отсюда наиболее существенным различием комплекса требований профанной и специальной терминологии и правомерно признание различия в нормативной природе и объеме квалифицирующих характеристик. Для профанной манеры речи источник «квалифицирующей нормы» доводится составить чувственной данности события, когда для специальной терминологии - тем составляющим, что определяют комплекс условий типологической «чистоты» явления.

В таком случае направление перевода «с профанного на специальный» - это замена имен класса «нечетко общих» понятий на имена класса «характеристически точных» понятий, когда не только имена «из профанного оборота», но и из специфики контекста или связанных обстоятельств «в совокупности» будут ожидать замены на использование специальных понятий. В том числе, и для представления, ограниченного лишь своего рода «общей» спецификой, передача профанной речи посредством понятий специальной терминологии, главным образом, будет обращаться сжатием исходного объема сообщения до объема специального термина, собственно и предназначенного для обозначения некоего явления. Таковы трансформация описательных картин заболевания в точное название диагноза или, скажем, литературного описания грозы в точное имя «атмосферный разряд». Иными словами, задача «перевода с профанного на специальный» - передача повествовательно развернутых картин или своего рода симптоматических рядов (коллекций свойств) тогда уже посредством употребления специального понятия некоторой области познания.

Однако практике перевода «с профанного на специальный» дано знать не только лишь «прямое» направление, но предполагать и своего рода «обратную транскрипцию», о чем тогда можно судить по ряду характерных примеров. Собственно подобная специфика и отличает ситуации объяснения пациенту особенностей диагноза, рабочим - характера производственного задания и, конечно, подобная практика отличает случай популярного объяснения достижений науки. Здесь те же характеристики, описываемые посредством приложения строгих имен, будут предполагать донесение до сознания корреспондентов, явно лишенных возможности ассоциации подобных имен с каким бы то ни было собственным пониманием. То есть здесь и предполагается преодоление такого препятствия, что, в частности, и составляет собой явная невозможность понимания культурно неразвитым пастухом специфики того же интегрального исчисления. И тогда возможным решением и доводится предстать преобразованию точных специальных именований к виду пространного описательного изложения. В частности, учитель, вместо использования абстрактного определения прямой, прибегает к изложению истории о натянутой мелованной веревке, оставляющей след на темной ровной поверхности.

В таком случае перевод «с профанного» - не иначе как та в известном смысле «рационализация», что обеспечивает возможность исключения из состава сообщения перегружающих содержание описаний и пояснений, что и рождает свободу употребления теперь уже точных имен или названий. Напротив, перевод «на профанный» - непременно замена специальных понятий описаниями, пояснениями или, наконец, аналогиями, где связи изложения нередко предполагают представление посредством дополнительных «служебных» элементов описания или тех же аналогий.

Огл. Обращение поэзии прозой и прозы - поэзией

На наш взгляд, очевидная специфика современной лингвистики - равно и такой недостаток системы ее представлений, что не содержит определения смысловой и конструктивной специфики поэтической речи тогда уже как характерной формы воспроизводства смыслов или языковой практики. Напротив, для литературоведения поэтическая речь - она равным образом и некий особый «язык», хотя, быть может, в построении такой характеристики это направление познания и не употребляет собственно понятия «язык». Но чему именно и доводится составить специфику предлагаемой литературоведением трактовки предмета на деле «языкового» формата поэтической речи?

Здесь мы позволим себе следование пониманию, предложенному в принадлежащей авторству И.В. Силантьева монографии «Поэтика мотива»:

Существо подобного принципа тогда и доводится составить той возможности, что, например, строчка из песни «врагу не сдается наш гордый ‘Варяг’», выражающая собой некое экзистенциальное движение лирического субъекта, будет предполагать такой эпический эквивалент, чем подобает понимать выражение «противник одолевает ‘Варяг’, но сопротивление не угасает».

Отсюда следует, что для поэтической речи даже ее описательные формы - «однажды в суровую зимнюю пору я из лесу вышел, был сильный мороз», - это непременно описание «посредством внутренней речи», и в качестве подобного характерного описания оно также допускает и разительно непохожее построение тогда уже при переложении «на эпический». Быть может, известная строфа и позволяет пересказ в форме повествовательной конструкции «в период установившихся холодов, в момент прихода ощущаемого им необычайно сильным мороза, автор как-то вышел из леса в место свободное от растительности». Конечно, подобные примеры можно множить и вспоминать «состояние, охватившее автора, когда он в одиночестве, выйдя из дому в тихую лунную ночь, обратил внимание на видимые сквозь туман отблески лунного света на каменистой дороге». Но интересно другое - что можно сказать здесь в отношении «обратного порядка» такого рода конверсии?

На наш взгляд, ответ на поставленный здесь вопрос подобает представить в следующей форме. Задачу доказательства возможности обращения эпической формы поэтической подобает возложить на предоставление примера любой возможной попытки переложения «на поэтический язык» какого-либо полностью лишенного поэтики высказывания с целью придания ему структуры, вероятно, даже поэтически несовершенной, но соответствующей формату поэтической речи.

В этом случае возможен выбор не просто элементарного, но и такого узко практического высказывания, как «склады для сырья необходимо помещать в начале обработки деталей» и обращение к попытке придания его облику формы «поэтического представления». Тогда в манере условной стилистической имитации поэтического «футуризма» возможно построение и такой строфы - «сырью штабелями в начале работы лежать подобает». Наш рифмованный аналог такого сугубо утилитарного высказывания вполне адекватен той форме, что означает погружение в мир поэтической символики. Но для чистоты эксперимента не помешает представление и дополнительного примера, тогда уже закрепляющего результат первого примера. Положим, таким и правомерно признание предложения «если нагрузка, то есть момент внешних сил на валу синхронного двигателя увеличится, то ротор двигателя отстанет от магнитного поля статора». Здесь равно не исключен и поэтический пересказ такой специфически «технической» прозы - «чуть ротор мотора синхронного моментом внешних сил нагрузится, то отставать ему случается от статора поля магнитного». Представленные нами «примеры конверсии» мы намерены понимать равно же и достаточным доказательством справедливости положения, что при наличии желания и приложении старания и тяжеловесная фразеология научного или технического текста также позволит ее обращение легким и изящным поэтическим построением.

Конечно, здесь мы далеки от заявления сомнения в том обстоятельстве, что адресатом и поэтической, и прозаической речи все же правомерно признание некоего функционально оправданного употребления. Тем не менее, в определенных пределах и таким формам построения речи не чужда и возможная функциональная совместимость, по крайней мере, в использовании в том «нетребовательном» тексте, что, с одной стороны, не предполагает выделяющегося особой сложностью объяснения непростых связей, и, с другой, не знает и сложности фигуры или «погружения» лирического переживания.

Огл. Перенос из повествования в корпусную коллекцию и обратно

Стоит напомнить, что прямую причину, породившую настоящий анализ, довелось составить проблеме переноса повествовательных высказываний в формат позиций классификации. Другое дело, что подобным же образом и некие перечни и списочные последовательности также могут ожидать пересказа в порядке повествования, возможно, в силу потребности в отображении условия ассоциации представленных в них позиций посредством воплощения в нарративе. В таком случае, каковы те общие принципы, на основании которых могла бы строиться специфика такого рода «приемов конверсии»?

Здесь если исходить из полученных выше решений, то конверсии «высказываний, построенных в формате повествовательной речевой схемы в высказывания, данные в формате классификационной» непременно же дано сводится к замене следования норме «событийной схемы» организации действительности на следование альтернативной ей норме объектной модели действительности. В том числе, это решение удалось подкрепить и представлением примера, где картина протекания события позволила ее обращение схемой отношений, связывающей собой некий объект и группу характеристик, выражающих комплекс характерных особенностей объекта. Иного рода вероятные примеры подобной конверсии - замещение нередкой в нарративе схемы причинной зависимости связями упорядочения некоего условия, вводимого посредством тогда уже не перекрестного, но обособленного отношения принадлежности. Это характерная замена «стало темно, поскольку уже пришла ночь», в частности, на значения времени восхода и захода солнца. В тот же ряд также возможно включение замены и столь характерных нарративу отношений тяготения, подобных указанию размерной корреляции (условий «больше - меньше») тогда и на «объективные» характеристики размерности.

То есть - характерной спецификой нарратива нам присуще понимать практику формирования представления посредством освещения поступка действующего лица - «из его слов стало ясно», что и предполагает возможность замещения посредством введения такой условности, как «мнение», или, скажем, сообщаемое кем-то «свидетельство». Кроме того, характерная черта нарратива - прием построения изложения посредством образования своего рода представления о «жизненном пути» пусть даже и неодушевленного предмета - «в прошлые годы облигации отличал небольшой удельный вес в общей сумме банковских активов, но в последние годы их доля существенно возросла». Иная характерная особенность нарратива - это и пристрастие к изображению неожиданностей, где описывающие неожиданности высказывания также требуют преобразования к виду, означающему обретение и нечто же «дополняющей» линии развития.

Представленная здесь картина тогда позволит и такую возможность обобщения как истолкование природы нарративной формы изложения не иначе как установки на приведение к условно «единственной позиции наблюдения». Напротив, классификационная форма представления содержания - она не просто условная «множественная позиция» наблюдения, но и своего рода «экстремальный полицентризм», из которого и следует необходимость раскрытия того же многообразия форм воплощения содержания. В таком случае, если предполагается перевод повествования в формат классифицирующего описания, то здесь следует действовать путем исключения единственной или условно «сильной» позиции наблюдения в пользу ее замещения на множество позиций наблюдения. Если напротив, необходимо переложение перечня или списка в формат повествования, то выход из положения - выбор условной «сильной» позиции наблюдения, замыкающей на себя любые вероятные связи образуемого «построения повествования».

Или - повествование все же представляет собой в известном отношении фикцию условного «определенного взгляда» на вещи, причем не обязательно субъективно притягательного или субъективно ограниченного, в противовес чему классификация - это порядок подчинения изложения требованию «непреложной атомизации». В этом случае «перевод на повествовательный» - это обязательное приведение атомизированых данных к такого рода синтетической связности, чему дано строиться благодаря введению некоей «сильной» позиции наблюдения, непременно открывающей простор для обозрения. Напротив, преобразование повествования в порядок классификации и подобает понимать как разрушение любых «сильных позиций» наблюдения представленных в изложении, что подлежат замещению на своего рода «россыпи» элементов из состава той атомизирующей картины, что непременно предполагает представление «каждого аспекта в отдельности».

Огл. Простое повествование vs. витиеватый канцелярит

Вообразим, что администратор, кто не владеет иной манерой речи помимо привычного канцелярита, выражает в таких привычных для него понятиях и оборотах смысл, прямо равнозначный простому высказыванию «приглашаю выпить чаю». Можно догадаться, что и такая простая мысль в его устах приобретет необычную форму, например, «направляю вам приглашение осуществить возможность чаепития». С другой стороны, и нашей попытке исследования характеристик такой довольно распространенной манеры речи как «канцелярит» тогда воспрепятствует и неизвестность науке той или иной «теории канцелярита», а в ее отсутствие нам сложно зафиксировать и весьма желательные здесь прямые признаки такого рода речевой нормы. В таком случае возможный порядок ведения анализа - предложение ряда предварительных принципов условной «теории» той речевой нормы, что допускает отождествление под именем «канцелярит».

Для присущего нам понимания, наиболее показательная специфика данной разновидности речевой нормы - своего рода манера умножения объема высказывания, - еще не тавтология, но некая «двойная предикация» - образование специфической фигуры «поступка исполнения совершаемого действия». Прямая иллюстрация такого рода специфики - тогда и столь привычный для речевой нормы канцелярита оборот «проведение в жизнь намеченных мероприятий». Другая примечательная особенность канцелярита - пристрастие к использованию номинативов «телеологии манипуляции» - совершенствования, содействия, способствования, улучшения, укрепления. Кроме того, канцелярит показателен и избыточным наполнением признаками в известном смысле «полноты уровня полноты» - всемерного, всеобщего, всеохватного, всепоглощающего. Также очевидную особенность такой речевой нормы дано составить и склонности к употреблению выражений, заключающих собой специфику ригористической категоричности - строго обязательно, безусловно к исполнению и т.п. Если исходя из следования речевой норме канцелярита строить тогда уже картину развития событий, то представление такого хода событий невозможно без придания ему телеологической окраски, вытесняющей собой признаки естественного либо желательного развития событий в силу замещения «естественного» начала оборотами наподобие «следования намеченным курсом» или «изживания замеченных недостатков». Наконец, показательная особенность канцелярита в его качестве речевой нормы - равно и тяготение к подчеркиванию значения конструкций, обозначающих практики мыследеятельности - изображению моментов обсуждения или дискуссии, волюнтаристической составляющей, психологических резонансов (в едином порыве) или когнитивных конфликтов (ошибки, заблуждения). Причем здесь важно не упустить из виду и ту очевидную особенность, что отличает картину распространения канцелярита, когда должный уровень юридического образования обращается источником прямого отторжения такого рода манеры построения речи; как правило, речь грамотного юриста это следование литературной норме и, за исключением прямого цитирования, отсутствие выражений, столь характерных для канцелярита.

Если приведенный здесь скромный перечень особенностей лингвистического явления по имени речевая норма канцелярит расценивать как вполне достаточный, то возможна попытка определения и своего рода «фундаментального принципа», определяющего существо этой речевой нормы. На наш взгляд, существо фактического источника или своего рода «бессознательное» канцелярита - это как бы «состояние упоения». Та самая «полнота жизни», неосознанный мотив которой и обуславливает отмеченные выше полноту уровня полноты и двойную предикативность, и обращается изображением течения событий в виде потока, в том или ином отношении предполагающего и своего рода «удвоение сечения» потока. То есть канцелярит за счет настойчивого употребления тех же самых вторых предикатов, дополнительных маркеров, телеологических «накладок» и позволяет порождение иллюзии своего рода «избытка» содержания, на фоне чего и собственно действительность будет предполагать обращение как бы непременно «бедной». И, одновременно, характерную составляющую подобной манипуляции также образует и неизбежность ошибок в управлении.

Теперь наличие пусть и такого рода характерно «скромной» теории уже достаточно для обращения к попытке приведения примеров выражений, построенных согласно норме канцелярита, к форме простого повествования, так и, напротив, приведения простых повествовательных высказываний к порядку построения, характерному для канцелярита. Далее, на наш взгляд, теперь уже в практической плоскости наилучшей возможностью предложения примера подобной конверсии и правомерно признание заимствования ряда высказываний «классика жанра» канцелярита И. Сталина и попытки определения, какое же упрощение и подобает предполагать в случае приведения их в соответствие литературной норме.

Положим, нам дано обнаружить в наследии Сталина следующее заявление - «продолжающийся подъем промышленности и сельского хозяйства не мог не привести и действительно привел к новому росту материального и культурного положения народа». Неужели такое высказывание никак не предполагает приведения к форме простого предложения «развитие основных отраслей экономики привело к повышению благосостояния»? Или, скажем, можно взять следующую не страдающую краткостью сентенцию: «Утверждение социалистической системы во всех отраслях народного хозяйства, подъем промышленности и сельского хозяйства, подъем материального положения трудящихся, повышение культурности народных масс, повышение их политической активности, - все это, осуществленное под руководством советской власти, не могло не привести к дальнейшему упрочению советского строя». В «простой» повествовательной формулировке эта фраза вполне допускает сжатие до формы «социалистические структурные изменения в экономике и непосредственно развитие экономики, порожденные ими развитие культуры и повышение социальной активности, все это, подчиненное политическому управлению, упрочило политическую систему». Также чтобы достичь здесь подобающей полноты картины мы позволим себе представление и такого пассажа: «Что касается улучшения повседневного партийного руководства в смысле его приближения к низовой работе, в смысле его дальнейшей конкретизации, то партия пришла к тому выводу, что разукрупнение организаций, уменьшение их размеров является наилучшим средством для того, чтобы облегчить партийным органам руководство этими организациями, а само руководство сделать конкретным, живым, оперативным». Здесь тогда уже можно теряться в догадках, что именно помешало сжатию этого развернутого выражения в простое предложение - «Эффективность партийной работы возрастает с уменьшением размеров организаций, что облегчает внешнее управление и конкретизирует их деятельность, что и удалось выявить партийному руководству». С другой стороны, сами собой сталинские пассажи как бы «намекают» и на такую доминанту присущего им стиля, чем правомерно признание литургической велеречивости, но, скорее всего, и исследование подобного предмета вряд ли подобает расценивать как философскую проблему.

С другой стороны, образцы считанных попыток придания выражениям, выдержанным «в стилистике канцелярита» формы простого повествования вряд ли позволят признание как необходимое нам достаточное доказательство защищаемой нами идеи, и ради полноты картины мы дополним эту коллекцию и представлением ряда примеров встречного направления «перевода». Положим, где-либо нам довелось напасть на такое простейшее высказывание - «круглая плашка в силу принципиальных недостатков конструкции не позволяет применение высоких скоростей резания». В таком случае искусство «владения канцеляритом» легко позволяет расцветить это высказывание рядом красот стиля, обязательных для такой манеры: «Что касается круглой плашки в смысле ее использования в работе с высокими скоростями резания, то существование принципиальных недостатков характерной для плашки конструкции и создает здесь непреодолимое препятствие». Или, положим, где-то в другом месте нам довелось наткнуться на такую фразу - «большинство потребителей электрической энергии содержат в себе обмотки, создающие значительные магнитные поля». В стилистике канцелярита и такой сентенции не избежать подобающей «обработки удвоением»: «Утверждение питаемой электричеством аппаратуры во всех сферах деятельности связано еще и с отличительной особенностью большинства используемых потребителей включать в себя и такую часть электрической схемы, как обмотки, способные создавать значительные магнитные поля». Здесь, скорее всего, наличие должной интенции и ведет к обращению простейших выражений в источающую нирвану волшебную пилюлю, что никак не возбраняется и для таких прозаических вещей как плашки или обмотки.

Как бы тогда не воспринимать реальность канцелярита как особенной речевой нормы, все же это характерно распространенная речевая норма, хотя, быть может, существо таких высказываний - это не только лишь «канцелярит». Пользу же от понимания природы канцелярита следует видеть не только в озорстве перевода в формат такой нормы элементарных высказываний, но и в самой возможности приведения избыточно затуманенных выражений к требованиям литературной нормы.

Огл. «Виртуозный дипломатический»

Анализ реалий некоей следующей речевой нормы известной как «дипломатический язык» следует повести не в порядке предложения теории такого рода речевого эрзаца, но - начать его представлением иллюстрации. Положим, кто-либо понимает свою задачу в том, чтобы изложить «на дипломатическом» элементарное высказывание «наступить коту на хвост». Дипломатический язык - язык умолчаний и инверсий, поэтому в этом случае такому высказыванию определенно дано исключать то звучание, что присуще простой повествовательной форме изложения. Возможно, дипломатический представитель одного из государств и построит подобное высказывание как предложение «наше с котом несовпадение подходов к моменту нашего соприкосновения с его хвостом». Но этот вариант трансформации элементарного высказывания, быть может, не устроит представителя другого государства, что тогда и укажет на «действия, приведшие к неадекватной реакции кота на не предполагающее существенных последствий соприкосновение с его хвостом». И если несведущий читатель и вынужден погрузиться в размышления, что именно и способна означать подобного рода формула «соприкосновения с хвостом», то для вышколенного дипломата будет очевиден простой и ясный смысл этой мысли, хотя ни в первом, ни во втором выражении невозможно обнаружить и прямого указания на существо вопроса.

Открывшие настоящий анализ условные примеры составления фраз «на дипломатическом» можно продолжить и представлением не столь условного, а при определенных допущениях - тогда и «реального» примера. Источник требуемого нам примера - публицистика И. Бунича, хотя следует отдавать отчет, что представленные в его тексте примеры просто придуманы, но даже в случае реально «искусственного происхождения» они придуманы достаточно близко к реальности.

В частности, одна из публицистических новелл И. Бунича включает в себя фрагмент, определяемый как «нота Риббентропа», выражающая позицию германского МИД в отношении ожидаемого ввода немецких войск в Болгарию. Нота завершается следующим пассажем:

Специфика представленного здесь высказывания - не иначе как недвусмысленный намек на наличие разногласий, чему противопоставлено предложение принять условия германской стороны или воспринять германскую позицию более позитивно. На это и указывает избыточное обременение предмета переговоров сторонними условиями - согласием союзников и «наведением ясности». В точности та же едва уловимая ирония над мнимым «союзничеством» двух стран прорывается и в следующем пассаже цитируемой «ноты»:

Но какие тогда выражения мы могли бы иметь «на выходе», если обратились бы к попытке придания таким высказываниям стилистики простого повествования? Скорее всего, первое высказывание можно ужать до выражения «известная неприемлемость для Германии советских предложений, что и определяет занятую советской стороной позицию как содержащую некоторые недружественные Германии моменты». Что, стоит добавить, с немецкой точки зрения в некоторой мере и оправдывает известное пренебрежение советскими интересами. Второе тогда едва ли не прямо утверждает, что «препятствия с советской стороны прохождению немецких войск через Болгарию прямо следует понимать помощью Англии». Но сами оригиналы этих повествовательных форм построены с тем расчетом, что в них не обнаружить и следа каких-либо недипломатических выпадов.

Если же перейти к условной «теории», то дипломатические формулировки подобает признать образцами той специфической манеры построения высказывания, где прямо исключены какие-либо прямые намеки и выражения, способные наносить обиду или содержать обвинения. Или если такой порядок построения высказывания расценивать с позиций следования некоей речевой норме, то в этом случае «сюжетная линия» или последовательность повествования будет предполагать дополнение посредством вложения неких структур или блоков суб-повествования. Понимание подобного обстоятельства и позволяет нам построение правила теперь уже и «перевода с повествовательного на дипломатический».

Чтобы проделать это на практике нам подобает подобрать фразу, отвечающую оценке как характерно «острая» форма высказывания, где условие такой «остроты» и подобает снять посредством предложения перевода. Положим, качеству такого «излишне категоричного» высказывания дано отличать и следующую фразу - «В случае отсутствия нейтрального провода или его внезапного обрыва при неравномерной нагрузке фаз может возникнуть резкое искажение распределения напряжения на приемниках». Не исключено, что такое высказывание дано отличать и следующему эквиваленту «на дипломатическом»: «Ни в одном случае, ни в одной грамотно сконструированной электрической схеме не бывает ни отсутствия нейтрального провода, ни такого ненадежного закрепления нейтрали, что позволяет риск ее внезапного обрыва, поскольку опытные техники явно сознают опасность последствий резкого искажения распределения напряжения на приемниках, причиной чему и способна оказаться всякая неравномерная нагрузка фаз». В этом случае условную «логику» построения этой вымученной фразу, конечно, доводится составить замене сугубо физического описания на надуманное социально-физическое. Но на том собственно и надлежит строиться «языку околичностей».

Огл. Иносказание vs. повествование

Количество иносказательных высказываний столь велико, что сложно избежать азарта в подборе требуемых примеров, тогда ради простоты мы позволим себе ограничиться примерами высказываний известных политиков. Так, один известный в прошлом политик говорил о необходимости «одолжить соседу свой садовый шланг, когда горит его дом, чтобы огонь не перекинулся на собственный дом». Другой известный политик прошлого обозначил некоторое бичуемое им социальное явление под именем «головокружения от успехов», охватившего определенную часть курируемого им низового руководства. Далее, один из современных политиков выступил с призывом «мыть сапоги в Индийском океане», явно не допуская, что придание им чистоты возможно и в другом географической районе. Наконец, следующий политик рекомендовал использование такого способа расправы с вооруженными оппонентами, как «мочить в сортире» («мочить» в данной идиоме означало «бить»). Допустимо ли тогда в отношении представленных здесь высказываний их отождествление характеристикой, обозначающей несоответствие таких высказываний речевой норме простого повествования при одновременном соответствии норме особенного «иносказательного высказывания»? Или - располагают ли подобные высказывания четко формулируемым повествовательным эквивалентом или для них прямо невозможен подбор такого рода эквивалентов?

На наш взгляд, любое иносказание все же дано отличать и характерной пригодности для замещения на простое повествовательное высказывание, когда обратное преобразование, изложение повествовательного высказывания в иносказании мы видим так или иначе зависимым от возможности выбора теперь уже «подобающей» идиомы. Или - прямое отсутствие той или иной уместной идиомы - не иначе как прямое основание для поиска иной формулировки повествовательного высказывания, когда той же «увлеченности» куда лучше дано поддаваться идиоматизации, чем, скажем, вполне замещающей ее в ряде обстоятельств «недальновидности». Или, если перейти здесь к языку обобщений, то идиоматичность речи в какой-то мере подобает расценивать как производную лексического разнообразия конкретного языка, что нередко и составляет собой препятствие для передачи идиоматических богатств одного национального языка посредством лексических богатств языка-реципиента. С другой стороны, преобразованию идиоматической формулировки в повествовательную вряд ли дано ожидать какого-либо сдерживания то и со стороны каких-либо возможных ограничений.

В таком случае, что именно подобает расценивать как повествовательное выражение тех высказываний, чьи примеры и открывают настоящий анализ? Идиома «садового шланга» - явно мысль о «рациональности вынужденных и вроде неочевидных затрат, способных предотвратить вполне вероятные более тяжелые материальные потери». Идею «головокружения от успехов», помимо проскальзывающей там идеи о поиске столь необходимого в некоторой ситуации «стрелочника», равно отличает и смысл идеи достижения в некоей деятельности состояния соразмерности как таковым возможностям ведения этой деятельности. Призыв «мыть сапоги в дальних морях» это призыв, а, скорее, не призыв, но выражение мечты о возможности политической гегемонии или попытка увлечения общества идеями геополитической экспансии. Заявление на предмет «мочить в сортире» - фактически «декларация о легализации» в некотором отношении брутальных средств обращения с противником или ведения его вооруженного преследования.

Отсюда «перевод с идиоматического» и подобает расценивать как нечто «наиболее банальную» возможность нормативной трансформации речевых конструкций среди всех рассматриваемых нами вариантов подобной конверсии. Она здесь явно не предполагает условия действия каких-либо характерных правил и сводится к выделению следующих двух вещей - предмета, определяющего тему высказывания, и, в дополнение, заключенной в идиоме интенции. Здесь из одного только условия образования комбинации в составе указываемого предмета и повествовательной формы выражения интенции будет следовать и возможность построения некоего повествовательного утверждения.

Огл. Явление обретения манерой речи качества своего рода «языка»

Но, в таком случае, что именно подобает расценивать как природу такого явления, как условный «внутренний» язык? Каким именно образом отдельные высказывания, слагаемые согласно правилам грамматики, позволяют отождествление как принадлежащие сфере действия некоей вспомогательной нормы, а потому - не позволяя понимание тогда уже и в обстоятельствах неразличения такой принадлежности?

Ответ на поставленные здесь вопросы и подобает начать с представления комментария к такому распространенному в быту выражению как «все слова знакомы, а смысл непонятен». Как правило, такой оценке подлежат высказывания, принадлежащие рассмотренной здесь «специальной» манере речи, когда, скажем, формулировки «на дипломатическом языке» не позволяют осознания их непонятности, поскольку равным образом допускают и восприятие в значении прямой речи, а не в качестве форм, означающих характерный порядок выделения смысла. Но если носитель естественного языка и обнаруживает «непонимание собственного непонимания», то сторонняя оценка его реакции уже позволит констатировать, что принятие им подобных высказываний в качестве «прямой речи» равно следует определять как явное свидетельство показанного им непонимания.

Принятие предложенных здесь оценок - равно наметка и такого плана исследования природы «внутреннего» языка. Или - подобный анализ и подобает начать с формулировки не более чем «грубого» определения функции перевода с одного национального языка на другой. Перевод с одного национального языка на другой - это преобразование высказываний, а точнее - смысловых структур, построенных посредством незнакомых некоей аудитории речевых средств воспроизводящее связи и порядки этих структур посредством речевых средств, доступных тогда уже для данной аудитории. То есть перевод с иностранного языка - это, в принципиальном плане, не более чем замещение практики применения одних средств выражения на использование неких иных подобного же рода средств. Перевод «внутри языка» - это преобразование, не связанное с заменой одних средств выражения другими, средствам выражения или их основной части, условно, здесь уже не дано предполагать какого-либо замещения. Однако здесь дано иметь место и некоей иной разновидности замещения средств, но какой именно?

Тогда если обобщить целый ряд оценок и выводов выполненного выше анализа, то случай перевода «внутри языка» - любым образом замещение правила конструирования или замещение установки. Либо - одинарный предикат заменяется двойным, либо - специальная терминология событийным описанием, либо - несущие ожидаемую остроту выражения околичностями, либо - образные ассоциации предметными характеристиками. Но подобные установки вряд ли однородны - в одном случае, что показывает пример поэтической речи, образуется нечто «установка замыкания», в том же ином случае, когда имеет место переход от специальной к распространенной лексике, замещению будет подлежать и нечто «условие селекции». Канцелярит, в свою очередь, предполагает наращивание объема предиката и т.п.

С другой стороны, такие установки вряд ли подобает относить к самой «действительности» языка, но их подобает расценить как те обязательные «начала понятности» в отсутствие которых невозможно адекватное осознание смысла высказываний, что образуются в порядке следования норме построения. Положим, если высказывание предполагает его построение как декларации, то его вряд ли подобает расценивать на положении констатации, то есть в этом случае в повествовательном эквиваленте необходимо отразить или наличие ожиданий или, напротив, момент фиксации совершившихся событий. Подобным же образом и восприятию поэзии не подобает вести к возможности буквального прочтения, а те понятия, что знакомы и общеупотребительной лексике не всякий раз подобает воспринимать как такие же при употреблении в специальном тексте. То есть - в основе восприятия повествовательного текста все же подобает лежать и опыту вербального синтеза, позволяющему выделение той или иной организационной «надстройки» над массивом лексических форм. Причем лексическим формам в этом случае дано не разделяться на команды и дивизионы, а вступать в игру не в своем «истинном» качестве, но в том порядке, в каком и требует такая «игра».

Огл. Заключение

Вполне возможно, что проблеме «речевых норм» дано предполагать и некую «научную ценность». Однако наша подспудная мысль или своего рода руководящее нами «бессознательное» - упор на практическую значимость подобной проблемы, когда без учета речевой нормы и тот же машинный перевод не в состоянии воссоздать точный эквивалент развернутых высказываний или, что само собой очевидно, равно и нарратива. Или - углубленное понимание реалий речевой коммуникации, выделение комплекса медийных и жанровых особенностей речевых структур и подобает расценивать как долгожданную и желанную стадию развития формального инструментария перевода.

С другой стороны, важен и как таковой философский аспект. Само собой использованию речевого обозначения в целях указания определенного содержания уже дано предъявлять и весьма существенную зависимость от контекста, во многом задающего ту или иную манеру обозначения. Отсюда и как таковое именование понятиями - это не просто некая единообразная форма тривиального назначения неких референтов, но и такого рода назначение, что непременно вторит и неким наперед задаваемым установкам. Или - любому понятию непременно дано исключать его отождествление всего лишь как «сугубо» понятия, но понятию дано знать за собой и характерную ориентацию на соблюдение неких требований, определяемых порядком поддержания коммуникации принятом в том или ином случае.

05.2015 - 01.2023 г.