Если кому-либо дано предаваться наслаждению от погружения в иллюзию романтического «золотого прошлого», то чарующее «волшебство» минувшего вряд ли мыслится им в отсутствие романтического мифа, одушевляющего «материю» первобытного героизма. Но и олицетворить возвышенный идеал «счастья», утерянного рационализирующим человечеством все же выпадает не безвозвратно оставшимся в прошлом достатку и изобилию, но навсегда утраченной романтике мифа, изощренной в украшении всякого уголка мира прелестным обществом чародеек-муз. Но, увы, наследующее начальной цивилизации общество технической культуры вряд ли бы состоялось и без становления знания, вытеснившего первобытный «миф сюжета», тем самым и заменившего его когнитивным «мифом знания», всяким образом более органичным развитой культуре. Но, к сожалению, философии, балованному дитю познания, - что прямо обнаруживает и ряд ее характерных черт, - не выпадает оказаться на высоте положения, поскольку она встречает приход новой эпохи равно и пренебрежением теми приемами предохранения своего суждения от небрежности, что помогли бы ей различить «знание» и погруженный в мистический туман «миф знания». Потому предлагаемую ниже критику характерно пренебрежительного подхода современной философии к состоятельности суждения нам подобает построить посредством анализа условия, исключающего сведение специфики происхождения любой возможной идеи к воздействию лишь некоей каузальной причины, обусловившей как таковой синтез данной идеи. Посыл и, одновременно, доказуемое нашего критического анализа и составит принцип непременной тождественности всякой научной идеи тому ее специфическому содержанию, что указывает на состояние укоренения подобной идеи в практике приверженности некоего метода синтеза интерпретации равно и воспроизводству неких стереотипов (или – стандартов) синтеза семантики. В частности, и различие между «опытническим» и «неуступчиво априорным» взглядом на мир никоим образом не подобает понимать различием в произвольности отношения отдельных мыслящих субъектов к практике синтеза интерпретации, но следует определять различием пусть в неосознанно, но разделяемой ими идее природы семантики.

Огл. Неоднозначность начал семантики

Предпринятый нами анализ мы также позволим себе признать равно и попыткой рассмотрения предмета, что такое процедурные стандарты образования семантики, а также что такое предрасположенность таких стандартов к предоставлению определенного обслуживания, в равной мере адресуемого как опытно-познавательной, так и мифотворческой деятельности. Тогда если следовать пониманию, что специфика семантики как нечто особого мира - это и наличие специфических процедур, то подобное положение уже обращает семантику тогда и в нечто порядковую схему, заданную посредством структурных зависимостей или ассоциаций. Положим, что к числу характерно «структурно оформленных» порядков семантики доводится принадлежать тем же естественному языку, музыкальной композиции, определяемой как наличие ритма или образного ряда, а равно и системе математических зависимостей. Тогда при таком разнообразии форм построения семантики уже существенно то условие, что каждая из этих форм непременно предполагает обращение источником построения и особой «образной сферы», чье предназначение и составляет собой усвоение всякого нечто, привносимого в общий корпус неких особенных семантических ресурсов. То есть по отношению привносимого в него содержания любому из структурно оформленных порядков семантики и выпадает обрести качества построителя системы контейнеров или формаций, нагружающих привносимое содержание функциональными символическими формами, исполняющими функцию «корпуса» (или - оболочки). Но такому порядку также дано привносить и некую «следующую» сложность, наделяя семантические формации в дополнение к присущей им предметной специфике равно спецификой принадлежности или нахождения в том или ином «контейнере». Подобного рода неизбежное усложнение предмета интересующей нас проблемы тогда потребует ведения нашего анализа лишь в том упрощенном порядке, когда уместно исключение из рассмотрения каких-либо моментов «нахождения в контейнере» с заданием ему пределов рассмотрения семантических формаций как понимаемых не более чем содержанием, поступающим с тем, чтобы быть помещенным в контейнер. Какого бы рода природе не доводилось бы принадлежать такого рода «поступающему» содержанию, и - чтобы с ним не происходило далее, какие бы оно не претерпевало операции его упорядочения, все равно этому содержанию не дано утратить качества его специфической природы, установившейся уже «на момент поступления в систему». В частности, формами такого рода предметного начала и подобает предстать все тем же «острым», «эстетически наивным», «вкусовым» и иного рода ощущениям и переживаниям, что на положении «просто переживаний» все же довольно далеки от тех форм их результирующего воплощения, посредством которых их и выражают язык, пантомима или, вполне возможно, простая имитация. В том же, что именно таким переживаниям доводится унаследовать, такие переживания и остаются лишь теми же изначально возникшими переживаниями. Тогда как таковая способность к удержанию подобной «унаследованной идентичности» и позволит предусмотреть для предпринимаемого нами поиска форм семантики равно и порядок квалификации семантических образований не иначе как на положении нечто вполне определенных «условных структур». Или, иначе, очевидная особенность такого рода формаций - сохранение ими их изначальной семантики и, в дополнение, равно и способность так воспринимать или переживать трансформацию в результирующее воплощение, что оставляет за такой трансформации лишь функцию «не определяющей чего-либо существенного». Или, если в отношении подобной практики идентификации допустить и условное образное представление, то в подобном смысле слову будет отказано в статусе семантического детерминанта.

В таком случае, если следовать пониманию, определяющему любые мыслимые контейнеры, в том числе, и вербальные, в семантическом смысле как бы нечто «незначимым», то подобное истолкование и обязывает к построению представления о семантическом поступлении как о «поступлении в собственном роде». В этом случае анализу предмета представления о семантическом поступлении не избежать и предложения ответ на вопрос, что определяет некое «семантическое» отношение или ассоциацию как объемлющие и нечто вполне определенное поступление. Вполне естественно, что к числу различного рода формаций «семантического поступления» и подобает отнести все вмещающее такого рода объем особенностей, что составляет для интерпретатора в его роли построителя семантики основу для понимания содержания образующего подобное поступление тогда уже как нечто специфическое (особенное). Далее поскольку здесь также не следует спешить с определением, чем подобает характеризовать такое поступление как определенную структуру, то правомерно и допущение, что поступлению также доводится принадлежать и «достаточно широкому» классу. Далее следом за данным допущением возможно и предположение, что широта подобного класса позволяет отнесение к нему не только лишь чувственных впечатлений и реакций (положим, «непроизвольных» эмоций), но и неких «эмитируемых» вербальных структур, в частности, слов. Тогда нам и подобает представить себе ситуацию контакта построителя семантики с неким незнакомым ему словом. Автору настоящей работы, в частности, знаком комизм подобной типической ситуации, если, положим, в силу его случайной оговорки в общении с далеким от философии собеседником он непроизвольно употребляет философское понятие. Хотя здесь сложно предложить точную схему обобщения форм реакции случайного слушателя, но очевиден практический смысл этой реакции, фактически опирающейся на характерную интенцию - не обременяй меня «одному тебе» понятной терминологией. Хотя подобная реакция и допускает истолкование в качестве семантического отторжения, но мы все же позволим себе рассмотрение иного примера, а именно усвоения кем-либо ранее ему неизвестной вербальной формы.

Положим, в общении с собеседником, достаточно неплохо владеющим обыденным русским нам довелось употребить четыре следующие фонемы: «интериоризация», «окказионализм», «бергындыр» и «слынка». Нашего собеседника, хорошо владеющего обыденным русским, отличает и определенный фонетический опыт, и он, что вполне естественно, употребляет и некий автоматизм, служащий ему в качестве «фонетического фильтра». Потому выделяемая им в звучании первых двух слов фонетическая структура и обращается указателем их принадлежности научной лексике, чья характерная абстрактность и создает ему трудности в восприятии этой лексики. Потому он и указывает собеседнику на нежелательность приведения в общении с ним подобных понятий. «Бергындыр» в его понимании выглядит несвойственной русскому уху фонетической формой и наш слушатель предполагает, что это слово происходит из иноязычной лексики. «Слынка», если оценивать ее лишь посредством фонетического опыта, вызывает у нашего собеседника некоторые трудности с определением ее статуса, и, поскольку подобная фонема соответствует свойственным русской лексике принципам фонетического синтеза, наш слушатель, возможно, и позволит себе задуматься, «почему до сих пор мне не доводилось слышать такого слова?» В нашем случае важно, что отношения, обнаруженные посредством анализа представленного здесь примера далее могут быть использованы при построении модели некоей интересной нам ситуации, часто имеющей место в вербальной практике.

Тогда нам и подобает расценить показанную в нашем примере картину со «словом» слынка равно и примером реальности нечто лакуны фонетического фильтра. Далее же наш анализ можно продолжить предложением оценки, что получившее выше свое «широкое определение» семантическое поступление будет позволять его формирование, в том числе, и посредством фонетической транспортировки фонетически «проходных» фонем (или - не отбрасываемых), но на смысловом уровне не интерпретируемых данным получателем. Как ни странно, но такую картину и подобает расценивать как далеко не «искусственную», но весьма частую ситуацию, поскольку обыденный опыт заключает собой и многочисленные примеры бессмысленного употребления главным образом малознакомых понятий, более того, в «речевой повседневности» многочисленны примеры смыслового искажения и в том же использовании употребительной лексики. Хотя и представленный нами пример все же не столь показателен, чтобы составить собой и достаточное основание для утверждения о наличии такого предполагаемого нами положения. Более того, в смысле интересующей нас постановки задачи случай как бы характерно «чистой» лакуны в фонетическом фильтре также не позволит его признания и существенно важным. Здесь нам куда более важно иное, проблема специфики той «промежуточной» формы, для которой фонетическая целостность употребляемого понятия доминирует над его смысловой целостностью. Тогда нам и подобает куда более подробно исследовать то особенное положение, когда фонетические причины интеграции в лексический корпус некоего понятия еще доминируют или составляют существенную долю совокупного объема причинности в сравнении с как таковыми смысловыми источниками причин использования данного слова. Подобным образом явно фонетическое или «в существенной части» фонетическое заимствование понятия, поскольку его вряд ли отличает какая-либо иная смысловая нагрузка, помимо его собственно фонетической специфики и обращается вместо структуры семантически результирующей интерпретации равно не более чем семантическим поступлением. Отсюда, насколько нам дано судить и надлежит следовать той теперь уже строго доказанной специфике семантического поступления, что и означает обладание им многообразием природы равно и на правах характеристики присущего ему формата, или реальности условия, весьма существенного для придания состоятельности любому предполагаемому анализу «реальной семантики» или некоего семантического образования.

Пониманию предмета семантического поступления, достигнутому в настоящем анализе, и подобает обратиться основанием того анализа многообразия форматов, отличающих данный семантический функтор, что и берет начало с более очевидных реактивных (фиксаторных) форматов и - завершается на рассмотренных только что форматах, собственно и предполагающих отождествление как нечто форматы имплантации. Далее как таковое многообразие форматов семантического поступления не позволит и иного построения теперь как такового анализа семантических образований помимо исследования составляющих происхождения исследуемых форм, или их отождествления как продукта той или иной практики образования ассоциации или как разновидности ассоциативной структуры. Такого рода комплекс условий и определит положение, что специфику происхождения семантической формы никоим образом не следует расценивать как «отвлеченный аспект» ее сугубо каузальной истории, но непременно следует понимать спецификой исполняемой ею функции воспроизводства некоей интерпретации. Выделение детальной специфики характеристик происхождения семантических форм и составит собой основную задачу той стадии анализа, к чему мы теперь и приступим.

Огл. Репродуцирующая форма семантического поступления

Конечно же, наиболее простой и со всех сторон изученный метод образования семантического поступления - не иначе, как схема порождения воздействия, достаточного для вызова «реактивной фиксации». В этом случае источник семантического поступления, фиксируемого в сознании построителя семантики, и выпадает составить элементам «остроты» или «предметности» ощущения, что в качестве картины ощущения и предполагает фиксацию на фоне обстоятельств состояния получения ощущения. Более того, здесь различению сознанием семантического поступления также дано последовать и в форме своего рода «захвата» поступления, чему дано уже происходить на условиях соответствия или уподобления этого различения и нечто раздражителю, известному по биологической и покоящейся на ней психической практике проявления реакции. Также ряд источников такого рода семантического поступления доводится составить не только лишь биологически существенным «раздражителям», но и всему тому, что наделено подобного рода «силой порождения» раздражения. Потому такого рода семантическое поступление и ожидает внесение в такую структуру его семантического закрепления, что и формирует контейнеры для всего того, что может быть распознано как «экзистентно значимое». Следом равно и картина мира, порождаемая потоком такого рода семантического поступления, если и воспринимать мир как нечто «единство заданности», будет обращаться и его пониманием как нечто комплекса инициаций, открытых перед возможным захватом со стороны Я. Причем здесь важно понимать, что сколь бы сложны не оказались семантические последствия такого «захвата», все равно, такого рода формы семантического поступления будут позволять их различение как «поступления» лишь в случае их достаточности на положении «влияния мира на «Я». Другое дело, что теперь уже в качестве сторон отношения «воздействие - отклик» такого рода формы захвата легко позволят воспроизведение такой манипуляции и в тех же технических автоматах или даже в предохранительных схемах, действующих по принципу превышения порогового значения. Кроме того, уровень «экзистентной значимости» семантического поступления также будет позволять его достижение не только в непосредственном воспроизведении некоего случая, но и посредством косвенного порядка воспроизведения неких отношений, когда такому поступлению будет дано исходить из того же рассматривания фотографии. Также семантическому поступлению достаточному для вызова реактивной фиксации равно дано быть заданным и той установкой, чему доводится исходить как из прямой, так и из распространенной проекции экзистентного начала характерной для Я подверженности влиянию мира.

Картине того семантического поступления, что достаточно для вызова реактивной фиксации равно дано соответствовать и нечто семантике панфизической кросструктурной интеграции, или семантической схеме отношений Я или «условного Я» как противопоставленного внешнему миру и, одновременно, погруженного в формируемые миром связи. Если это так, то каковы те контейнеры или контейнеры «в широком смысле», что позволяют фиксацию такого рода семантического поступления? Скорее всего, такого рода контейнерам как-то дано соотноситься и со спецификой предметной обособленности данной широкой формы семантического поступления, и тогда допускать фиксацию если не экзистенционально важных зависимостей как таковых, но, если обобщить, и нечто форм экзистенционально важного прототипического влияния со стороны мира. Такого рода взаимодействие, во что возможно вступление, с одной стороны, мира в целом, и, с другой, Я или мета-Я в качестве его контрагента, все же не будет выходить и за пределы некоего круга характерной специфики, но никак не следовать свободному порядку. Влияние мира, каким бы ему не дано быть, и что бы ни составляло собой адресат такого влияния, окажись оно направлено на человека, равно как и на разотождествленные с ним физический, биологический либо технический объекты, не может обращаться аспецифичным, но позволит выражение лишь посредством задания ему и нечто предметной предельности. В частности, отделенное от нас разреженной средой Солнце не позволяет нам воспринимать исходящий от него звук, так же как нам невозможно увидеть певца, голос которого воссоздает проигрывание старинной пластинки, равно же, как благодаря видеозаписи теперь мы видим и слышим пение другого, современного певца, но не ощущаем аромата его духов. Исходя из этого, и семантику «фиксации» следует понимать как начинающую отсчет то непременно же от выделения пучка каналов влияния, начинающегося с образования хотя бы единственного подобного канала.

Таким образом, безразлично относительно того, каким именно образом воздействие мира достигает Я, но семантику фиксации непременно и подобает расценивать как ограниченную пределами некоей возможной для нее специфики, или - понимать как в известном отношении «узконаправленную». Тогда сам по себе ограниченный контур такой семантики и позволяет нам следование принципу характерно особенного или строго функционального достигающего Я прямого либо проективного влияния. Принимающее же подобное влияние Я склонно представлять характер такого влияния то непременно же на положении обращаемых на него расширения или сужения, создания ему удобства или обременения неудобством, вовлечения в конфликт или комплементарного Я проявления благожелательности. Отсюда семантика «фиксации» и обращается семантикой утраты или обретения содержания «Я», включая сюда и формирование отличающих «Я» состояний комфорта или дискомфорта. А далее любое подобного рода условие и позволит его отождествление как нечто специфичная форма предоставления и изъятия, или - некая конкретная обусловленность расширения или ограничения открытой для «Я» сферы ведения активности. В силу этого собственно семантический функционал «фиксации» и подобает расценивать как нечто позволяющее изменение выраженности «Я» посредством прямой или косвенной проекции, допускающей возможность ее оценки посредством меры «изменения в свободе совершения» действия или возможности проявления активности в направленности на внешний мир. Подобные особенности и позволяют признание «фиксации» нечто даваемым непосредственно интерпретатором толкованием его отношений с внешним миром, в которых то мир, то сам интерпретатор меняет условия открытости ряда доступных для «Я» возможностей физической действительности, например, в случае дополнения условий окружения новым содержанием. Потому практика фиксации как форма семантического синтеза и обретает черты конкретно-специфичной формы выделения воздействия, направленного на «Я» как на нечто обладателя - в прямом или опосредованном порядке, - прав контроля единого пула возможностей, - и той их части, что допускают признание «своими» для «Я», и той части, что лишь проективно допускаю задание как «собственные» Я.

Отсюда и «строительный материал» семантики «фиксации» - равно же представления, что тем или иным образом и закрепляют приобретения и утраты «Я» или нечто же ему проективно тождественного. Таковы понятия, бескрайнее разнообразие которых мы попытаемся объять посредством перечисления некоторых обобщающих их категорий. В частности, это понятия, обозначающие «единство» и «принадлежащее единству» (например, «части и целое»), а также обозначающие обстоятельства (агента, объекта и возможности действия), а равно и изменения тех или иных из таких обстоятельств. Кроме того, таковы и понятия, обозначающие специфику состава, уровня активности, фигуры замещения и т.п. В понятийном же выражении посредством «фиксации» тогда уже любому действительному и доводится ожидать обращения теперь и нечто «эгоцентрически ощутимым» феноменально выраженным, причем допускающим последующую трансформацию равно же и в форму «понятного эгоцентричной интерпретации». Спецификой же средств выражения такого рода конструкций интерпретации и обращается фактическая свобода от обременения какой-либо символической формой, приемлющей и возможность представления посредством расчета (пропорции, функции), схемы (визуальной модели, чертежа) и других инструментов. Если продолжить далее построение модели фиксации, прибегая в таком построении к методу «исключения эгоизма», то фиксация обнаружит себя целостной комбинацией «действия» и «предмета действия», тогда обращаясь и проективным продлением той инициативы, проявляемой неким оператором, что адресована пространству, доступному для ее развертывания. В какой-то мере эта предлагаемая нами модель равно же копирует и подход, используемый лингвистикой при реконструкции выстраиваемых в естественном языке зависимостей, выделяющий «агенса» и «пациенса»; однако в нашей реконструкции мы несколько иначе будем определять как таковой предмет действия. Для нас «предмет действия» - все же это нечто ситуативное единство предмета и средства действия, топора и массива древесины, воплощающее собой всё как бы «разом наполняющее» ту активность, что и доводится проявить построителю интерпретации. Подобного рода «синтез» и определяет собой ту наиболее существенную особенность семантики фиксации, чем и обращается специфика «намеренной атипичности», замкнутости на потоке, исходящем от отдельного побуждения. Если, однако, заменить «атипичность» более привычным понятием, то подобную замкнутость семантики фиксации и подобает расценивать как адресованную собственно феноменальности. Отсюда и всякий акт «констатации типа» будет позволять отождествление как переход к иному методу семантического построения, нежели обнаруживает фиксация, непременно же продолжающая и отношения «вброшенности Я в мир». Такого рода качества фиксации и представляют ее в значении инструмента, принципиально исключающего как таковую возможность «возвышения Я над миром», исключающим все, способное представить «Я» отдельной, неопределенной, несконфигурированной стороной отдельного события проявления активности. Тогда и любая попытка рационализации, «возвышения «Я» над миром», естественно выходящая за пределы подобной спонтанности, определяющая, как это следует из нерационализирующего подхода, для вроде бы «произвольной» фиксации теперь уже и условие предсказуемости, должна исключать допустимость ее помещения именно в пределы фиксации.

В таком случае характерную особенность семантического поступления, предназначенного для вызова реакции фиксации, вслед за признаком происхождения выпадает составить и такой характерной особенности, как ограниченность в налагаемости, недопустимость какой-либо заведомой рационализации, в том числе и такой столь существенной как предсказуемость. На вторичном уровне фиксация и есть нечто, образующее собственный имитационный «мир», с одной стороны, позволяющий обращение к миру как таковому, а, с другой, расслаивающий «Я» и порождающий структурный конфликт непосредственно в эгоизме. Более того, самих по себе возможностей семантики фиксации все же недостаточно для преодоления подобного конфликта, поскольку эта семантика не выходит и за пределы ограничивающей ее парадигмы «вброшенности». Подобного рода характерная ограниченность и позволяет отождествление семантики фиксации как продукта пассивно-неопределенного отношения к миру как к космосу спонтанности. Преодоление свободного порядка отношений подобного космоса тогда и возможно не иначе, как посредством экспорта наблюдения в мир.

Огл. Расширение мира посредством встречного экспорта наблюдения

Поначалу здесь нам подобает напомнить одну превосходную идею, высказанную Г. Фреге, значение которой раскрыто в обстоятельной работе В. Кюнне. Существо данной идеи состоит в принципе разотождествления нечто «указывающего состояния» с возможным в его случае объемом указания, что и порождает феномен «гибридизации» имени, а именно замыкание имени пределами «уместности» ситуации произнесения. Простое повторение сказанного вчера и вчера же уместного выражения «сегодня идет дождь» уже невозможно сегодня при условии установления ясной погоды. Согласно подобному принципу, стоит, в частности, интерпретатору осознать подобную актуальную несвоевременность некоего наблюдения, бывшего уместным в момент исполнения, как он совершает действие пополнения мира экс «эгосодержимым». В силу этого, стоит лишь оператору интерпретации «внести коррективы в Я», как «мир» и прирастает (пополняет) наличие некоего инобытия «Я». Пополняя мир таким инобытиём «Я» как «похмелье прошло», мы продолжаем следовать такому основному принципу семантики фиксации как реализация мира посредством космоса спонтанности. Однако нам дана возможность пополнения мира и такой формой инобытия «Я», как нечто изначально и упомянутая нами актуальная неуместность некоего наблюдения. Тогда, если нам открывается возможность осознания присущности миру такой характерной ему специфики как побуждение в нас различным образом уместных наблюдений, то этим мы принижаем самодостаточность мира характеристикой его наделения конкретной конфигурацией. В силу всего лишь выражаемого нами согласия с принципом реализации подобного построения мир и обнаруживает неполноту характерной ему спонтанности, предопределяемой характерной миру спецификой представлять собой актуально предстающий в качестве некоей ограниченности. Непосредственно данное положение и придает правомерность постановке вопроса, чем именно и подобает предстать механизму нашего отождествления с миром неких особенностей, служащих для мира его актуальными ограничениями?

Естественно, что механизм отождествления с миром его актуальных ограничений следует признать основанным на способности «Я» констатировать собственное инобытие. Но, на что мы уже обращали внимание, не инобытия вообще, но инобытия в нечто другом состоянии фиксирующей реакции. Непосредственно возможность понимания инобытия мира и открывается перед нами потому, что сам мир налагает на наш неуправляемый «свободный порядок» формирования тогда же и непременно семантического мира фиксации равно и ограничение в виде деактуализации неких предшествующих констатаций, которые мы вынуждены понимать инобытиём наших фиксирующих реакций. Однако наиболее любопытным моментом тогда подобает признать фиксацию нами такой специфической способности, как возвращение нашей фиксирующей реакции из состояния инобытия в бытие. Посредством подобного рода «регенерации» нашего состояния фиксации для нас и наступает возможность обретения понимания, что само инобытиё нашей фиксирующей реакции не представляет собой конечной определенности. Именно в этом мы и открываем для себя возможность фиксации не просто состояния вовлечения в однократное событие экспорта фиксирующей реакции из бытия в инобытиё, но и фиксации нечто практики нашей деятельности, протекающей, если уместно подобное определение, в пределах некоей «системы поставок». Данная «система» и открывает для инобытия возможность «возврата» поставленной ему фиксирующей реакции как потерявшей специфику инобытия. Далее собственно многосторонность нашего вовлечения в связи фиксации, протянутые от мира к нам, и вынуждает нас прибегнуть к фиксации своего рода наших постоянных отношений «обмена» фиксирующими реакциями с инобытиём. Здесь уже как таковые отношения триады «мир – бытие «Я» – инобытиё» и позволяют нам не только возможность фиксации собственно специфик, но и возможность фиксации актуальности специфики мира на положении способной характеризовать мир. А отсюда тогда уже следует, что «отношения обмена» между бытием «Я» и его инобытиём нарушают спонтанность расширяющего семантический мир потока фиксации. Но, в таком случае, чем именно выпадает дополнить особый «семантический мир фиксации» равно и столь изумительному феномену «инобытия способности фиксации»?

Здесь правомерно то допущение, что инобытиё способности фиксации и подобает расценивать как причину дополнения семантического «мира фиксации» равно и функцией резерва. Актуальное состояние процесса выведения состояний фиксации в инобытиё «Я» и их возвращения в бытие «Я» создает, поначалу мы позволим себе ограничиться подобным представлением, некие два вида специфических ресурсных структур. Данные два вида ресурсных структур и позволят отождествление как, с одной стороны, вид фиксаций, вовлеченных в экспансию «Я», и, напротив, как вид фиксаций, выпавших в инобытиё. Возвышая себя над актуальной представленностью мира и выделяя мир не только как актуально-доступную, но как потенциально-совокупную структуру функтора побуждения, мы и отражаем в нашей семантике такую онтологическую норму как пластичность мира в роли актуального окружения «Я». Мир не только действует, но и резервирует некоторый «ассортимент» присущих ему способностей действия для проявления их в иной конфигурации «вовлечения «Я» в мир», откуда и осознается нами как полуоткрытая нашему фиксирующему проникновению целостность, доступная лишь в объеме его ресурсов, актуализированных на настоящий момент. Тогда если и придать подобной оценке большую семантическую заостренность, то окажется, что ситуация переноса наших фиксаций в инобытиё и обратного заимствования их в бытие и породит в «Я» интенцию сбора подобного рода «резерва» в функциональности коллекции. И подобную коллекцию, вне зависимости от актуального состояния по отношению «Я» той или иной конкретной фиксации и следует в целом понимать именно инобытиём. Такая коллекция - это как бы не «инобытиё на деле», но тогда уже нарочитое и преднамеренное инобытиё фиксации. А если и возникает идея признания такого искусственного инобытия и частью мира в статусе инобытия, то это же позволяет фиксацию и представления о достаточности комбинации обстоятельств, позволяющих трансформацию инобытия фиксации в ее «как бы бытиё». Или, если раскрыть подобный в существенной степени отвлеченный тезис посредством образной иллюстрации, то место ловли рыбы, даже если оно невозможно в данной географической зоне, это с неизбежностью водоем, но никак не участок суши. В случае же, если реализация инобытия фиксации в бытие требует изменения сразу определенного комплекса обстоятельств, то такая сумма обстоятельств в целом и обращается нечто комбинацией некоего содержания, фиксируемого не иначе как на положении средства поддержания действия. Примером такого содержания и способна служить любая возможная «комплексная» технология, когда содержание коровы в стойле требует ее снабжения кормом, питьевой водой и удаления навоза. И тогда по отношению к различным образом доступным ему средствам действия «Я» и открывает для себя возможность фиксации различной вооруженности конкретным инструментарием из числа в принципе доступного ему арсенала «средств вообще». В этом случае непременно и порождаемая лишь подобного рода практикой осознания обстоятельств, обеспечивающих трансформацию инобытия фиксации в ее бытие, семантика признакового представления и вносит революционные изменения в систему, посредством которой «Я» и строит видение мира. Метаморфоза, вынуждающая рисовать мир не только источником эмиссии множества инициаций, но равно и домысливаемой «картиной потенций» и порождает некие важные изменения собственно семантической «ткани», анализ которых и последует далее.

На деле же содержанием такого рода «инобытийной революции» и доводится предстать замещению семантики фиксации феноменально специфичной реакции на семантику фиксации наличия средств обеспечения. В частности, существенно, что подобная практика приносит с собой принуждение к фиксации влияния, порождающего конкретную реакцию то непременно с приданием ему характера выводимого в статусе феноменального «начала». Тогда в силу своего «феноменологического перепозиционирования» как таковое условие инициации фиксации и допускает преобразование в форму образующего «нецелостную» (для феноменального представления) бытийность целостных принадлежащих инобытию форм (моделей, признаков, характеристик). Семантику признакового представления непременно и подобает расценивать как рождающуюся лишь на положении семантики инобытия, тем и отличающейся от наделенной феноменальной достаточностью семантики фиксации. Тем не менее, и формирование в границах «Я» семантики признакового представления продолжит в качестве своего основания использовать все тот же казус вывода (перемещения) фиксирующей реакции в «инобытиё», то есть в положение, не допускающее саму ее возможность. Но если и обратиться к попытке обращения данного вывода в условную логическую форму, то для логики признаковое представление следует понимать своего рода «последующим развитием» логического принципа отрицания. Отсюда и существом инобытийной революции подобает признать обретение возможности оперирования специфическими формами - одной «нецелостного на уровне феноменальной достаточности» и другой «целостного на положении формы инобытия». В подобных обстоятельствах и онтологический «отпечаток» бытия в смысле «бытия порождения фиксирующего отклика» равно же перестает быть и как таковым бытием. Но что именно и подталкивает «Я» на совершение такого рода «инобытийной революции»?

Совершить «инобытийную революцию» «Я» и вынуждает отход самой практики организации его активности от порядка простого животного хищничества. Проще сказать, «Я» к совершению такого рода революции и обращается в силу отказа от животного инфантилизма. «Я», тогда уже строящее свою деятельность равно же в качестве воспроизводящей активность, явно испытывает воздействие проблемы реализации сущности и в ее характеристически полной организации. В частности, оно тогда и сталкивается с той же проблемой культивирования агрокультуры, включая создание запасов семенного материала и использования технологий хранения. Даже всего лишь простая задача агротехнически правильного проращивания и вынуждает к выделению феноменально избыточных в смысле самой воспроизводимой ситуации «вегетации», но целостных в смысле относящихся к ней же условий инобытия фиксации, таких как глубина заложения, влажность и состав почвы, сроки высева и т.п. Именно в силу наполнения сферы собственных интересов подобного рода проблематикой «Я» и создает в своих «ментальных сокровищницах» неизбежные резервы «здесь инобытийствующих» фиксаций, и впервые приходит к мысли об опережении бытия феномена относящейся к этому феномену средой инобытийствующей фиксации. Тогда и определенные предметные области обретают соответствующие им специфические среды опережения средой инобытийствующей фиксации – наподобие знания особенностей строительных материалов для постройки дома или свойств пород дерева для производства столярных изделий. Но, что самое любопытное, подобный прогресс приводит к появлению равно же и универсальных по их природе сред опережения инобытийствующей фиксацией то и ее прямой возможности, включая и наиболее значимую среди них – математику, формирующую системы не только численных, но и пространственных характеристик. Однако даже более любопытным аспектом подобного прогресса следует понимать ситуацию порождаемой опытом оперирования подобными признаками посредством идеи «расширения» бытия реинтерпретации таких систем признаков в системы сознательных, а лучше их обозначить под таким именем – рефлексивных феноменов. По отношению же к группе такого рода феноменов дано формироваться и ситуации тогда уже и их опережения, то есть системе научных законов, о чем мы и поговорим далее.

Огл. Теоретизация - «опережение опережения» инобытия фиксации

Хотя принцип «опережения опережения» инобытия фиксации с полным правом можно отнести к любой теории, обобщающей признаковую модель, мы все же рассмотрим его на примере математики, как наиболее разработанной и логически нормализованной научной теории. И начет наш анализ констатация, показывающая, что зарождение в познавательном опыте человека математических знаний представляло собой появление еще не систематизированных представлений. Это выражалось различно, в том числе, во взаимной несвязанности понятий «два яблока» и «две груши» или независимости друг от друга количеств «два» и «три». Обеспечить же приведение математического знания в систему оказалось возможным лишь в случае появления идей инобытия фиксации уже по отношению к самим собой признакам математической природы, что не допускало его осуществления без определенного рода постфеноменальной развиртуализации. То есть тогда уже простой опыт употребления признака математической природы и претерпел перерождение в феномен психического наличия данного признака. Состоявшееся в подобном процессе переотождествление признака как психического акта, ведь в момент появления математического знания функцию оператора математического действия могла принять на себя лишь исключительно психика, - позволило обратиться к поиску теперь и его собственного инобытия фиксации, то есть собственной системы признаков такого психического акта. И здесь понятно, что наиболее фундаментальным подобного рода признаком и довелось предстать коммутативности, возможности получения «трех» из единицы и двух. Осознание специфики коммутативности, а в геометрии – соотнесения по условию «положения относительно нечто задающего расположение», - фактически и позволило построение изощренной системы метакоммутативности, от дробного представления до исчисления бесконечно малых. Но поскольку для настоящей постановки задачи практически не существенны детали подобного процесса, то нам следует остановиться лишь на специфике, наиболее существенной для предпринятого нами анализа.

Такой спецификой и правомерно признание представления о самой природе математических операторов (чисел, выражений, etc.) как о никоим образом не предполагающем выведения в биологически или экзистенциально действительную фиксацию принципиальном инобытии фиксации. Математические операторы, остающиеся даже не нормализованными никаким системным порядком, но просто представленные как ситуативно-обособленные признаки того или иного сочетания обстоятельств, представляют собой в смысле деятельностной практики абсолютное опережение в смысле феноменальной интерпретации «порождаемых» этой практикой феноменальных реализаций. И именно по отношению данного положения тогда уже феноменальное переотождествление исходно ситуативно выделяемых на положении «отдельных» математических признаков и обуславливает образование математической теории как инобытия фиксации, всегда опережающего некоторое «инопочвенное» укоренение её самой непосредственно в качестве не систематизируемых математических признаков. Тем не менее, для всей подобной сложной последовательности механизм диверсификации функции фиксации через инобытиё все равно исходно остается тем же механизмом фиксации. Однако и непосредственно возможность теоретизирования сугубой абстракции оказывается здесь доступной человеческому познанию лишь непременно в случае освоения специфической практики выполнения спекуляции. Прогресс механизмов фиксации только тогда и обеспечивает возможность теоретизирования сугубой абстракции, когда переотождествление посредством инопочвенного укоренения элементарных изначальностей, полученных как нечто принципиально находящееся в состоянии инобытия фиксации, создает относящееся тогда уже к такому укоренению «свое опережающее» инобытиё фиксации. Фактически же это означает, что некие коллекции признаков будут претерпевать редуцирующее сжатие вплоть до момента, когда данная манипуляция и реализует возможность восприятия предметов такой коллекции тогда уже как «несжимаемых». Отсюда процесс синтеза формальной теории - это осмысленная редукция специфик определенных коллекций вплоть до придания им состояния лишь собственных «скелетов». Однако сама собой подобная редукция не становится чем-либо отдельным от механизма, обеспечивающего «перерождение» биологически данной человеку возможности фиксации, объективность которого формирует уже не как таковая способность фиксации, но такая реализация этого механизма, что лишь задним числом порождает мысль о его наличии в качестве механизма.

Однако помимо специфических систем операторов, которые мы определим как нечто «истинно формальные теории», существуют и другие, мы присвоим им статус «имитативно формальных» теорий. Важно то, что и подобные, но уже не теории, но доктрины, также будут претендовать на введение абстракций без их трансформации при помощи механизма «проведения» через стадии «выделения признакового инобытия – переотождествления». Данным формам будет характерен иной семантический, нам сложно определить, принцип или иллюзия, но, если не искать определенности, иная семантическая основа, нежели та, что опирается на изначальность фиксации. Тогда о подобного рода «второй семантике» нам и хотелось бы поговорить далее.

Огл. Семантическая лазейка имплантации неопределенного содержания

Начальной позицией анализа предмета нечто «иной семантической основы», не подразумевающей использования механизма «фиксации» и правомерно избрание введенного выше понятия «лакуна фонетического фильтра». Чтобы пояснить, что именно мы видим здесь любопытного, мы позволим себе представление в качестве иллюстрации такой аналогии, как выполнение определенной работы мастером с весьма любопытной формой психического расстройства. Положим, данный мастер полностью психически адекватен в отношении моторной координации в случае выполнения им технологической операции, но одновременно страдает расстройством способности поддержания определенной телеологии в случае исполнения им операций по изготовлению функционально законченного модуля. То есть такой мастер из некоторых исходных вполне функциональных элементов непременно получает изделие с бессмысленной или практически бессмысленной функциональностью. (Эстетика подобного диссонанса подпитывает и изобразительный абстракционизм, более того, наше время знает и такое направление в искусстве, как создание бессмысленных машин.) Если же предложить обобщенную оценку случая совершения творческого акта «безумным мастером», то здесь в отношении использования неких технических возможностей имеет место и «выход за пределы необходимой достаточности». Тем не менее, специфику в некотором отношении «технического инструмента» следует понимать спецификой не одних лишь технологических приемов, но и такого рода условного «инструментария», как формы и структуры естественного языка. И, что нам особенно интересно, смысл «технического инструмента» позволяет его распространение и на состав лексического корпуса, если порядковой основой представления данного корпуса признать именно фонетические особенности. Итак, язык, полностью уподобляясь действующему в нашей аналогии «мастеру», допускает такие действия, что позволяют посредством использования фонетического материала равно и образование средств, чью смысловую функциональность сложно определить как вполне очевидную. В старое время бытовал анекдот, когда крестьян, обычно не покупавших магазинных продуктов, угощали чаем с сахаром, а они из скромности не брали предложенный сахар, довольствуясь пустым чаем. На увещевания хозяйки, - «берите все, пожалуйста, без церемоний» следовал ответ: «а мы эту церемонию-то и не берем-с». Для лингвистического опыта крестьян, очевидно полагавшихся на возможности отличавшей их интуиции, подобный неизвестный им продукт и следовало обозначать таким незнакомым им словом, и для них иносказание увещевания обращалось толкованием, означающим запрет на употребление сахара. Именно в этом они и прибегали к построению «вроде бы напрашивающейся» прямой связи неизвестного слова и неизвестного предмета.

Однако подобная ситуация уже не столь показательна для нашего времени поголовной грамотности и свободного доступа к источникам информации. Однако в наши дни близкой аналогией «интуитивного метода» прежних крестьян следует признать широко распространенную практику употребления эвфемизмов. В частности, М. Горбачев в попытке смягчения порядков тоталитарного советского общества использовал понятие «гласность», по существу в его употреблении обратившееся эвфемизмом более традиционной «свободы слова». М. Горбачев на деле не мог использовать «свободу слова», поскольку она и в тот период, если исходить из установок принятой в обществе демагогической казуистики, закреплялась как данная всем членам общества правовая прерогатива; выдвижение лозунга «свободы слова» означало признание факта обращения самих институтов власти к противоправной практике. Эвфемизм тогда, не обращаясь в троп уровня метафоры, где некая ассоциация (интерпретация) видится посредством другой, тогда и обретает качество инструмента замещения некоего именования, явно нежелательного в употреблении, тогда и на некое альтернативное имя. Но здесь нам все же следует отказаться от детализации подобного рода примеров и углубления в лингвистическую специфику, но - подобает позволить себе то обобщение подобных возможностей, что и определит речевую практику допускающей обозначение нечто неким фонетическим эквивалентом, вне проведения какой-либо детальной опытной проверки смыслового укоренения подобного «нечто». Подобная ситуация в некотором отношении «экспресс»-выбора фонетического эквивалента без тщательной опытной проверки (или в условиях нарочитого пренебрежения такой проверкой) предмета и природы обозначаемой сущности, в смысле ее как онтологического, так и лексического укоренения, и заслуживает ее отдельного теоретического конституирования.

Тогда чтобы конституировать ситуацию такого рода «экспресс»-выбора, мы позволим себе вернуться к нашему исходному примеру крестьян, обозначивших простой сахар посредством фонетической формы «церемония». В подобном отношении и случаю своего рода «оперативного» использования условно «свободной» для данной речевой практики и фонетически уместной (если не благозвучной, то, в определенном смысле «удобозвучной») фонемы для обозначения не вполне или лишь косвенно идентифицируемой сущности, дано, согласно присущему нам пониманию, обнаружить и казус семантической имплантации. Однако читатель вправе упрекнуть нас, что ради каких-то маргинальных ситуаций мы намеренно конструируем специфическую и достаточно сложную философскую модель. Однако, в нашем понимании, подобный концепт легко найдет для себя и некое вполне функциональное употребление, а именно, в анализе некоторых образуемых либо в поспешном порядке, либо - строящихся на достаточно зыбкой почве философских и мировоззренческих понятий. Некоторые из них, чуть ли не целую вечность бытующие и в самой философии, и - равно наполняющие и обыденные представления, за столь продолжительный период жизни так и не обретают опоры пусть и в хоть сколько-нибудь состоятельном толковании, так или иначе, но возводимом к функции фиксации. В частности, какая долгая история не сопровождай философское понятие «сознание», оно так и не преодолевает планки имплантационной нерасследованности, продолжая, по существу, восходить к такому началу как лексико-фонетическое единство. Для философского «сознания» так за бесконечное время его существования и не обнаружено в достаточной мере формализованной реконструкции собственно последовательности его выведения. «Сознание» в подобном отношении и любопытно тем, что непонятно, что именно и подобает понимать за ту же «базисную структуру» такого рода кажущейся действительности, поскольку различные концепции сознания каждая предполагает использование то и ее собственной версии комплекса начальных посылок «сознания». Скорее всего, все прогрессирующие научные реконструкции психических способностей как обходились, так и продолжат обходиться без использования понятия «сознание», когда данный концепт все больше и больше претерпит обращение в понятийную форму, выражающую лишь некую «категорийную претензию» куда больше распространенную в маргинальной сфере литературного творчества на тему функционирования развитого интеллекта.

Другое дело, что философское конструирование в большей мере фонетически, нежели осмысленно содержательных понятий - это одно, когда конструирование подобного плана общеупотребительных понятий - равно и совершенно иное. И в данной системе представлений мы и обнаруживаем идею всемогущего «бога», выступающую образцом все той же семантической имплантации. Идея бога тогда уже в качестве нечто «понятия о боге» и подразумевает, как вынуждена учить теология, ее нерасследованность или весьма условную не более чем косвенную расследуемость. Собственно наличие подобного рода ограничений в прослеживании непоследовательно развивающейся фиксации и позволяет нам подозревать ее вытеснение равно и приемом лексико-семантической централизации. Потому лексическая целостность понятия «бог» и позволяет ассоциацию с ним столь многообразных и, по существу, плохо усредняемых когнитивных построений - от мимолетных ощущений и до тех концентрированных ожиданий, что, тем не менее, практически не поддаются упорядочению. И если понятие «сознание» представляет собой лишь средство собирательного синтеза устраняемых от анализа их природы психических проявлений, то понятию «бог» дано допускать понимание тогда и своего рода «претендующей и на философский смысл» идеей рубежа само собой расследуемости. Однако все высказанные здесь оценки не дают нам повода обманывать себя тем, что семантическая имплантация - это особенность не более чем фантазийного мышления, всполохи семантической имплантации - нередкая особенность и естественных и точных наук. Отдельные подобного рода решения, по сути, в высшей степени рациональных методов познания также допускают наполнение корпуса подобных практик и отдельными семантическими структурами, скроенными по шаблону имплантации. Примерами этого можно понимать не только архаичные «эпициклы Птолемея», но и, с нашей точки зрения, современные представления об «основаниях математики». Подобного рода факты тогда и наводят на мысль о существовании не только «чистых», но и смешанных видов семантической ассоциации, откуда последние также подобает признать и заслуживающими внимания.

Огл. Эклектическая «архитектура» реальной семантики

Ряд специфических образцов сложных понятий, в частности «сила земного притяжения» или весьма актуальная в наши дни «природа экономического кризиса» исключают понимание в качестве своего рода «досконально точных» выразительных конструкций. Характерной чертой такого рода представлений доводится предстать и своего рода «смешанному» построению ассоциативной структуры, где теоретические концепты перемежают некоторые представления феноменального плана. Аналогичной же характеристики явно заслуживает и ходовое для научного дискурса понятие «причинность», поскольку оно и по сей день не основывается на классификации комплекса средств, различным образом участвующих в создании отношения, понимаемого как «воспроизводящее причинную зависимость». Возможно, материал еще одного нашего примера дано предоставить и практике перевода строгих научных понятий в «доступную простому читателю» форму, когда школьная физика, в частности, математическую производную из второго закона Ньютона истолковывает в виде некоего «приращения движения за время t». Итак, те самые Ньютоны, исключающие для себя «измышление гипотез», соглашаются формировать свои познавательные модели в той любопытной «комплексной форме», что позволяет совмещение нечто понятого познанием и нечто же далеко еще не понятого познанием. Любопытный казус подобного рода комбинированной оценки, включающей в себя как интуитивное, так и рациональное, но такой, в которой интуитивное все же преобладает над рациональным, приводит А.Н. Крылов в своих «Воспоминаниях». Там он живописует картину ситуации, произошедшей с некими администраторами, принимавшими решение на основе убежденности в неспособности достижения рационального осознания некоторого посыла - «не чувствую, но вижу». Для героев подобной истории некая данность явно представляла собой парамагическую заданность, - если их воображение признавало возможным изображение события как располагающего деятельностной завершенностью, то, тем самым, оно и расценивалось в качестве состоятельного. Явно близкой подобному подходу следует понимать и ту усвоенную «мыслящей публикой» практику, когда публикация монографии позволяет обращение подобного события равно и основанием для конституирования некоего комплекса идей тогда же и в статусе «концепции». Или, если продолжить ряд близких аналогий, то рукопись отличает меньшая ценность в сравнении с печатной публикацией, фирменная продукция понимается более качественной в сравнении с не отмеченной известным брендом.

Тогда нам и подобает заявить о нашем согласии с фактом существования таких форм ассоциативной комбинации, когда нечто «рациональному», что с семантических позиций прямо построено как результат фиксации или спекулятивное производное из начал, обеспеченных посредством фиксации, также дано допускать объединение и с нечто не расследованным «заимствуемым как целое». В частности, не просто большинство человечества, но и подавляющее большинство профессиональных математиков не понимали сложного доказательства теоремы Ферма, но «заимствовали как целое» вердикт не более чем двух десятков специалистов, признавших теорему доказанной. Именно существо последнего примера и позволит нам предложить то определение промежуточного семантического формата, что покажет его не иначе как сочетание (исходящего от первичной фиксации) рационально-расследованного и не расследуемого «заимствуемого как целое». Еще одним, на наш взгляд, достаточно ярким примером использования подобной ассоциации следует признать и присущую современному обществу идею экономического роста: лишь единицы на фоне огромного большинства понимают социальный смысл экономического роста, но куда большее число людей судят о факторе экономического роста не более чем как о возможности некоей количественной меры. Такого рода представления и подобает характеризовать как примеры образования ассоциации между интерпретацией, вводимой на положении не расследуемой и явной исследованностью некоторых признаков, отличающих сущность, фактически недоступную для осознания.

Примеры построения такого рода «морганатических» ассоциаций, конечно же, возможны и в корпусе философии. Пусть нам в качестве нашего примера послужит философское направление, преследующее цель построения нечто «диалектической логики». Подобная логика успешно образуется как диверсифицированный аппарат, оснащенный специфическими аналитическими средствами «субъект», «предикат», «оценка», «императив» и т.д., но фактически не предполагает осмысления собственного предмета тогда уже как некоей телеологии, ориентирующей познание на построение специфического плана моделей. В подобном случае философскую разработку предмета «диалектической логики» и подобает расценивать как синтез некоего концепта, не вполне осознанного в роли специфического инструмента, и в смысле ее «употребления» идею подобной логики и подобает видеть допускающей осознание лишь на положении целого, и потому и задаваемой лишь непременно посредством имплантации. Напротив, тогда и генезис такой идеи, как «справедливость» - это равно и полностью противоположный пример. Идея «справедливости», как ничто другое отчетливо осознается в характерной ей востребованности, но она одновременно испытывает и существенные сложности в части вероятной реализации. В развитие подобного рода оценок мы даже позволим себе предположить, что в корпус семантически промежуточных ассоциаций тогда возможно включение не только лишь комбинаций, объединяющих как расследованные, так и не расследованные семантические формы. Возможно, к числу такого рода комбинаций правомерно отнесение и каких-либо иных форм, образуемых по условиям принадлежности такого рода форм и иного рода связям завершенность - незавершенность. Нам же в отношении подобного рода комплекса возможностей существенна лишь как таковая возможность смешанной семантической ассоциации, и, кроме того, фактическое преобладание смешанных форм семантической ассоциации среди содержимого семантической «ойкумены» в целом.

Огл. Наше почтение малопочтенному Дж. Беркли

Представленную ниже нашу оценку некоторых представлений Джорджа Беркли следует понимать не более чем поводом для нашей попытки определения значения функции «инобытия фиксации», приобретаемого ею в онтологии процесса познания. Однако мы рискнем высказать здесь и определенную оценку своего рода «познавательного обскурантизма» названного «философа». При этом, возможно, пренебрегая чувством меры, мы будем настаивать и на принципе ответственности автора за каждое выдвигаемое им утверждение, и изберем предметом анализа положение, приводимое Лениным в его знаменитой «философской» полемике: осознание реальности (материального) предмета ограничено рамками прямого фиксирующего контакта с подобным предметом. Известную в психологической теории ощущения характеристику «дистантности ощущения» мы, дабы не усложнять, вынесем здесь за рамки анализа. Итак, мы присвоим себе право обобщить позицию Д. Беркли, как бы то ни было, но высказанную им фактически в виде тезиса о «бессмысленности инобытия фиксации» или, возможно, в виде положения о безусловности физического контакта («чувственного опыта») в качестве обязательного средства «поддержания» (или вызова) психикой фиксирующей реакции. Психика может представлять собой «не более чем» аппарат фиксации, действующий посредством механизма «прямого воспроизводства» обуславливаемого лишь исключительно актуально наличествующим раздражителем тогда уже и в известном отношении ее «внутреннего» содержания. Соответственно, для нашего понимания подобную модель будет отличать определенная «странность», поскольку посылки ее построения тогда доводится составить и как таковому отрицанию возможности не только рефлексивно порождаемой раздражимости, но и такой ее формы, что позволяет понимать ее «инерционно возобновляемой». Более того, чувство не проходящей обиды или не уходящей радости, как и непроизвольно охватывающее опасение в случае пусть и нескорого приближения к источнику потенциальной опасности подобная «теория» и вовсе лишает прав на существование. Модель, ограничивающая возможности фиксации только лишь практикой «прямого распознавания», и, следовательно, исключающая инобытиё фиксации, не только противоречит множеству конкретных, в том числе, и приводимых нами фактов, но и запрещает собственно существование функции «инобытия фиксации», принципиально важной составляющей самой способности познания. Потому странным образом и ограничивающее сложность чувственного мира берклеанское «философствование», если оценить используемые им посылки с позиций необходимой функциональности любой мыслимой модели когниции, следует понимать ничтожным именно в силу утраты достаточности предлагаемой данной моделью конфигурации когнитивной функции. И нам для констатации факта подобной ограниченности не потребовалось, например, обращение к тому хорошо известному открытию психологии, показавшему, что сама возможность того же составляющего восприятие распознавания не только исполняется как нечто «акт прямой сенситивности», но и представляет собой наложение на прямую инициацию еще и объема опыта структурирования формирующихся паттернов. «Опыт», чье формирование и обеспечивает инобытиё фиксации, представляет собой ту важную составляющую биологической сенситивности, что по важности следует «непосредственно за» способностью сенсорной раздражимости. Не учитывающее данного обстоятельства как бы «прямолинейное» берклеанство, и предлагает, на наш взгляд, не более чем абсурдную концепцию когнитивной способности.

Наше согласие с такой оценкой и порождает наше резкое неприятие любого рода концепций, предполагающих безоговорочно прямолинейный порядок регистрации раздражимости; напротив, на наш взгляд функция инобытия фиксации - это и нечто принципиально важное начало познания. В таком случае, в чем именно и подобает состоять теперь и онтологическому смыслу функции инобытия фиксации? Инобытиё фиксации и подобает расценивать как ту существенную возможность, что позволяет обретение психикой и такой ее важной функциональной возможности как отношение к миру как к источнику разносущественных «вызовов». Данное весьма значимое достижение, скорее всего, было приобретено биологическим миром в момент эволюционного перехода от земноводных к пресмыкающимся; это своего рода «рептильный подарок», адресованный его дарителем существам с более сложной психикой. Прямолинейная схема сенситивности, на чем настаивает Д. Беркли, это не более чем «земноводный порядок» организации сенсорной способности, когда никакой опыт неудач еще не в силах вынудить к изменению организации поведения. Потому и философский смысл инобытия фиксации мы видим в ее понимании хотя бы и примитивной (простейшей), но принципиально значимой функцией, обеспечивающей тот структурный синтез, благодаря которому и возможно образование высших возможностей психики. Само по себе инобытие фиксации не предрешает подобный синтез, но, безусловно, предопределяет последний: всевозможные сложные ощущения и, тем более, рефлексию и подобает расценивать как представляющую собой развитую в смысле собственно условия «инобытности» диверсификацию исходной простоты еще элементарно простого инобытия фиксации. Применение ко всевозможным сложным формам представления клише «инобытия фиксации» равноценно применению к предмету, наделенному сложным составом и специфической геометрией, например, кристаллу поваренной соли, клише «материальный», - инобытие фиксации это всего лишь достаточно общий признак наличия такого рода общего и фундаментального класса, принадлежность которому присуща и любой подобного рода сложной структурности. Мир психического отрешается от следующего алгоритму «конечного автомата» принципа построения системы своих реакций именно с обретением им возможности инобытия фиксации. Эту столь существенную возможность и подобает определять как то важное начало, что впоследствии и реализуется в такую изощренную форму как предметная когнитивная деятельность и ее высшая форма наука. Но как бы не изощрялось способность познания, уровнем ее элементарной операции равно продолжает оставаться то не иначе, как уровень «простого» действия выделения инобытия фиксации.

Огл. Заключение

Перенос нами в последней части нашей работы фокуса внимания на предмет функции инобытия фиксации несколько заслонил как таковую специфику семантической направленности предпринятого нами анализа. Тогда если позволить себе возвращение к семантической проблематике, то значение данного исследования мы позволим себе выразить посредством следующей оценки: либо на основе инобытия фиксации семантика и развивается на положении сложной структуры подобного инобытия, либо - семантика расширяет собственное содержание посредством внедрения в нее некоего ненаполненного имплантанта. Далее же данному пониманию дано порождать и возможность различения функциональности семантических структур, одних, реализуемых как диверсифицированная инобытность, и других, представляющей собой не более чем отсылку либо к необходимости поиска соответствующего наполнения, либо пользования данным значением как своего рода финальности «нераскрытой в собственной начальности». Так, если некоему представлению и выпадает обнаружить специфику избыточной населенности конструктами познавательной имплантации, то подобный факт и подобает расценивать как призыв к известной осторожности в использовании оценок, предлагаемых подобным представлением.

Равным же образом предложенный здесь порядок различения - это и дополнение предметного мышления такими значимыми средствами как возможность выделения преднамеренной ориентации на использование одной из двух выделенных нами семантических практик. Если, скажем так, в некоем опыте семантическая имплантация признается вполне правомерной практикой, то подобный «опыт» и позволит понимание как чреватый деструктивными последствиями в отношении качества достаточности тех схем, что образованы благодаря использованию данного метода.

03.2009 - 09.2022 г.