Одна из  загадок человеческой природы заключается в том, что люди страшно любят говорить, высказывать свое мнение, доказывать его окружающим, часто не заботясь о понимании и согласии, и даже о том, что их вообще слушают. Нужда в собеседнике есть, но у многих она минимальная. Подобно мужчине,  после долгого воздержания готового довольствоваться резиновой куклой и порнографической открыткой,  человек, за неимением лучшего, может высказывать свое мнение собаке или кошке - в произведениях Чехова мы видим как человек выговаривается   перед  шкафом или лошадью.  Говорить для большинства – если не для подавляющего большинства – людей гораздо приятнее, чем слушать, и этот факт находит свое отражение во всевозможных наставлениях по общению, вроде книг Каргнеги: чтобы втереться в доверие к человеку, чтобы вызвать его симпатию, надо его слушать, и не докучать собственным мнением. Говорят, даже профессиональным разведчикам рекомендуют этот нехитрый прием - но любопытно то, что разведчиков, этим мужественных, терпеливых и самоотверженных людей именно учат сдерживать себя и не говорить самим – если бы не бремя долга, если бы они не сдерживали себя, как простые смертные, они бы не были столь великолепными слушателями. Как говорится болтун - находка для шпиона, но и шпион – куда более ценная находка для болтуна. 

Казалось бы говорить – значит прилагать усилия, но на самом деле, если человек не будет прилагать усилия, чтобы сдерживать свои речевые импульсы, он заговорит спонтанно, будет говорить сам с собой – как это происходит с пьяными, стариками, сумасшедшими, а также самыми обычными людьми под влиянием усталости, стресса или просто долгого одиночества.

Ценностное превосходство говорения над слушанием тем более удивительно, что на первый взгляд, с точки зрения эволюционизма слушание - гораздо более выгодная и рациональная линия поведения. Благодаря слушанию можно узнавать новую информацию, эта информация может пригодиться для выживания, получение новой информации соответствует эволюционно выработанной в человеке склонности – неофилии, благодаря слушанию узнаешь о своих конкурентах и потенциальных партнерах – всякий умный человек больше слушает и меньше говорит.  Тем не менее, многие готовы пожертвовать  значительными материальными  благами и социальным капиталом за право и удовольствие говорить. 

В свете этого психологического – и абсолютно рутинного – наблюдения совсем особенное значение получает тот факт, что важнейшим элементом жизни современной элиты является постоянное участие во всевозможных совещаниях, конференциях и прочих «саммитах», где элитариям предоставляется одно из величайших человеческих прав - право говорить. И это не просто право – говорить может всякий, но элитарий - министр, банкир или нобелевский лауреат - может высказываться в максимально комфортных условиях. Он не должен пытаться вставлять слово в чужой разговор, он не пытается навязать свои слова тем, кто не хочет его слушать – нет, его специально приглашают на встречу, имея в виду, что мнимо или на самом деле, хотят слышать его мнение; ему специально предоставляют время для высказываний; вся обстановка и все ритуалы таких собраний должны имитировать, что окружающие действительно хотят выслушать мнение этого «субъекта речи».

Выступающий на авторитетном собрании и сам играет роль авторитета, доносящего свое мнение до – авторитетных, что тоже немаловажно, слушателей. Выигрышность этого положения связана с тем, что комфортность произнесения слов связана не только с самим фактом их произнесения, но и с социальной интерпретацией акта говорения. Иными словами, для получения истинного удовольствия от своей речи, говорящий должен быть уверен, что его словам придается статус «авторитетных» и «выслушиваемых». В этой связи возникает подозрение, что бесконечное участие в совещаниях объясняется не только тем, что это неотъемлемая часть механизма управления. Участие в «говорильнях» - не только привилегированный труд, но и замаскированная форма привилегированного потребления. Слова - удовольствие, и бесконечные совещания устроены мировым истеблишментом с той же целью, с какой для них устроены комфортабельные гостиницы, дорогие рестораны, эскортные агентства и прочие элитарные заведения, обеспечивающие комфорт и удовольствия. У современной элиты нет времени на чистый досуг – и оно пытается совмещать полезное с приятным (хотя польза от бесконечного количества личных встреч в эпоху развития коммуникаций многими ставится под сомнение).

Вхождение в элиту, таким образом, означает попадание в пространство, где можно не обязательно «свободно», но в достаточно большом количестве и комфортных условиях высказывать свое мнение. Именно это во отчасти объясняет то, почему именно образованные люди, более ценящие слово, и более способные к словесному высказыванию так ценят демократию – режим, где число «пространств привилегированного высказывания» резко расширяется. Политическая свобода есть в первую очередь свобода говорить – свобода слова. Еще Алекс де Токвиль, комментируя ранний опыт революционной Америки, писал о свободе ради свободы, оправданной чистым удовольствием от способности говорить, действовать, дышать. Прежде всего – говорить.

Тут, конечно, надо учитывать, что слово психотерапевтично, исповедь облегчает страдание, словесное осуждение окружающей действительности есть один из способов иллюзорного дистанцирование от нее. Запрет на слово есть запрет на дистанцирование – что, с одной стороны, побуждает человека «принять» действительность и стать ее верным подданным, а с другой стороны делает столкновение с реальностью травматичной и может привести к эксцессам – такова логика известных политических взглядов на то, что недовольство напоминает пар в котле, и его следует выпускать – и безопаснее всего, если его выпускать в форме произнесения слов.

Но каковы же те психологические причины, которые превращают возможность говорить удовольствие, ценность и форму досуга?

Пока еще наука не осветила этого вопроса всесторонне, можно попробовать выдвинуть несколько гипотез.

Если исходить из того, что получать информацию — рациональнее и важнее для выживания, чем ее сообщать, то можно предположить, что склонность говорить иногда вырабатывается постольку, поскольку человек стремится услышать чужую речь: он говорит, чтобы спровоцировать собеседника на ответ, и получить нужные сведения, или, по крайней мере, завязать с ним нужную в социуме коммуникацию. Но такая «провокация» неожиданно приобретает для говорящего самоценное значение. Начав говорить в поисках чужого отклика, говорящий забывает про отклик, и сам «вызов отклика» становится ему «сладок и приятен». И происходит это, вероятно потому, что начав говорить, человек обнаруживает, что само говорение — независимо от наличия отклика, независимо от слушателя - приносит ему немало психологических преимуществ.

Для объяснение этого феномена, прежде всего следует привлечь связываемое с именем Маслоу понятие самоактуализации, означающее стремление человека к возможно более полному выявлению и развитию своих личностных возможностей, причем это «проявление» часто заключается просто в упражнении имеющихся в распоряжении человека сил. Так, поскольку человеку даны мышцы и конечности, он стремится к «наиболее полному выявлению их возможностей», занимаясь спортом. Точно также, поскольку человеку присущ дар речи, он стремится к наиболее полному его выявлению и упражнению — и вот он говорит, говорит до бесконечности, наслаждаясь собственным голосом, и забывая, что речь предполагает «реципиента».

Впрочем, возможно речь не доставляла бы говорящему такое удовольствие, если бы была просто одной из способностей, которые можно упражнять и проявлять. Но речь самыми тесными узами связана с другой важнейшей антропокультурной категорией — с властью, со статусом в социальной иерархии, в обезьяньей стае, стремление бороться за который заложено в человеке на уровне инстинктов. Многие мыслители — например Поршнев — говорили об исходно «суггестивной» функции речи, о том, что вообще слово исходно является приказом, и что, соответственно, право говорить во многом является осуществлением власти в данном социальном пространстве.

Добиваясь возможности высказаться, человек утверждает себя в высоком — или мнимо-высоком - социальном статусе. Недаром в русском языке слово «сказано» часто без всяких пояснений употребляется в смысле «приказано». Говорящий человек утверждает себя в роли того, «кем сказано», а не «кому сказано». Говорящий выступает в роли могучего и властного — также как тот, кто играет с оружием или примеряет корону. Впрочем, слово действительно обладает властностью — и если один человек, не обладающий никакой властью, даже совсем ничтожный – вдруг скажет другому «прыгни в окно» - то второй человек, слышавший этот приказ, конечно, скорее всего в окно не прыгнет, но что-то на самой глубине его души йокнет, поскольку невозможно вовсе без усилий преодолеть суггестивную силу слова. А значит, тот, кто воспользуется паузой в разговоре чтобы «вставить слово», тот кому «дали слово», кто произносит речь перед аудиторией хотя бы на которое время оказывается в положение властвующего над этими слушающими, тем более, что они и внешне демонстрируют свою подчиненность — когда замолкают, поворачивают головы к говорящему, изображают интерес - короче говоря, проявляют или хотя бы имитируют некую подвластность его словам, а за ними — и его личности. Говорящий, которого слушают хотя бы на несколько секунд становится вождем, находящимся в центре «стаи».

В рамках логики «борьбы за власть» надо еще учитывать особенности психологии интеллектуалов. Образованный человек часто не может спокойно наслаждаться поэзией, музыкой, политической дискуссией или любой другой информационной реальностью, существующей вроде бы для его развлечения, для удовлетворения его потребностей, но наряду с этим – очевидным и явным смыслом – имеющей функцию возвеличивания их автора и исполнителя, поднятия автора в социальной иерархии. Культ русской поэзии, как он «исповедуется» отечественными филологами, подчеркивает этот второй, социальный смыл всякого публичного «вещания». Поклонник русской поэзии, который исполнится духом, внушаемым ораторами на филологических конференциях должен будет не столько слушать стихи, сколько думать о гениальности Пушкина (Блока, Ахматовой и т.д.), а заодно - порою и осознавать свою ничтожность.

Сфера искусств, равно как и всякая сфера публичных информационных вещаний – сфера борьбы и соревнования честолюбий. Теоретически это соревнование идет только между авторами и исполнителями, но поскольку оно идет явно и публично, то не может – скрыто и подсознательно – не затягивать также слушателей, читателей и прочих «реципиентов». На первый взгляд человек, который не пишет стихов, не участвует в соревновании поэтов, а человек, который не поет – не участвует в соревновании певцов. Но это только на первый взгляд. И дело даже не в том, что кто-то может не петь, но мечтать о пении, не писать стихов - но мечтать их писать. Достаточно того, что вы слушаете песни, стихи, политические дискуссии по телевизору, а значит, вы участвуете в том публичном пространстве, где генерируется слава и достоинство публичных людей. Более того – как слушатель и читатель вы даже подставляете плечо, чтобы поэты, рок-идолы и инвестиционные гуру взбирались по нему по лестнице славы.

Вы, может быть, не соучаствуете поэту в мире поэзии – но вы соучаствуете ему в пространстве борьбы за славу и место в иерархии. Мир власти, мир социальной борьбы объединяет поэта и читателя независимо от желания читателя быть поэтом. А этот факт – во всяком случае в отношении мужчин, более чувствительных к вопросам честолюбия и иерархии – отравляет любое восприятие информации. Многие не просто слушают песню, а хотели бы оказаться на месте рок-певца; не просто читают стихотворение, а хотели бы оказаться на месте поэта; не просто смотрят дискуссию по телевизору, а хотели бы оказаться на месте телевизионного политолога. Разумеется, «место», которым читатель хотел бы стать – это не биография поэта, не его телесность, и даже не всегда его творчество, а прежде его место в пространстве, где масса людей наблюдает и слушает немногих. Потому-то столь популярны стали способы самовыражения людей в интернете, на что обратил внимание Виктор Пелевин, в своем романе «Ампир V» объяснивший причину популярности блогов: люди так измучены рекламой, экспертизой и новостями, что они сами хотят хоть немного побыть брэндом, экспертом и новостью.

Но проблематика власти и иерархии объясняет «сладость речи», только если говорить о самой ситуации говорения, не вдаваясь в смысл произносимых слов. Если же подняться до «плана содержания», но можно увидеть еще один, привычный, повседневный, но если вдуматься, совершенно загадочный феномен. А именно: люди страшно злятся, когда кто-то не соглашается с их мнением. Кстати, как и в случае с совещаниями, возможность настаивать на правоте своего мнения - не только инструмент в социальной борьбе, но и результат этой борьбы, отвоеванная в борьбе ценность, форма привилегированного потребления, о чем писал социолог Никлас Луман: «Некоторые члены общества популярнее, работоспособнее, пользуются большим спросом как партнеры, чем другие, и потому они скорее, чем другие, получают шансы осуществлять выбор среди своих контактов, могут что-то требовать за свою готовность к контактам, например признания своих мнений».

Конечно, в неприязни к тем, кто не согласен можно увидеть негативную реакцию на противодействие своей воли, реакцию на сопротивление своей личности — и в конечном итоге, все сведется к «воле к власти», к борьбе за власть или ее иллюзию. Однако, мне кажется, многие согласятся с тем, что дело не только в этом - особенно, когда дело касается абсолютно абстрактных и интеллектуальных вопросов. Но как злится некто, когда по телевидению или в книге видит «неправильное» мнение — о роли Ивана Грозного в российской истории, о роли Эйншейна в разработке теории относительности, о продолжительности существования Вселенной, о приятности отдыха на Бали!

Почему нам нужно добиться торжества «правильного мнения»? Вопрос этот стоит отделить от темы властной и зоологической борьбы за торжество «своего» мнения как продолжения своей воли — тем более, что многие сознают, что «правильное» мнение — далеко не свое, а вычитанное или услышанное.

Еще одна интерпретация от «удовольствия говорить» связана с тем, что говорящий выстраивает своими словами некоторую «картину мира». Не у всех она продумана, не у всех она существует в явном виде, но всякий раз высказыаая мнению и оценку, говорящий добавляет новый элемент в мозаику своего мировоззрения – хотя целостный пазл наверняка никогда не будет собран. А картина мира, мировоззрение, мироощущение – это дом, в котором живет человек, его духовная родина. Картина мира — это святыня, покушений на которой человек не терпит. Это не вполне объяснимо, но это факт.

Для хотя бы частичного объяснения этого факта можно привлечь «теорию грезы», пропагандируемую во многих своих литературных и публицистических произведениях российским писателем Александром Мелиховым. По мнению Мелихова, в основе всякой человеческой жизни лежит «греза» - индивидуальный миф, картина Вселенной, в которой создатель мифа выглядит сам для себя умным, могучим, достойным и бессмертным. Разрушение индивидуального мифа является жесточайшим ударом по достоинству и самочувствию человека, и, в сущности, является главной причиной самоубийств. Литературной иллюстрацией этой мысли может служить пьеса Пристли «Опасный поворот», главный герой которой, по его словам кончает с собой, потому что лишился «некой железы», которая вырабатывала иллюзии.

Впрочем, дело не только в том, что индивидуальный миф тешит самолюбие. Картина мира, как и любое мнение, служит для возможности ориентации в окружающем мире. Осознание дезориентации — прежде всего, удар по комфортности существования. Потеря ориентации тошнотворна, а тошноты никто не любят, всякий пытается избегнуть тошноты — и поэтому страшно сердится на несогласных, свидетельствующих, что он может и ошибаться.

Не надо также забывать, что на создание картины мира надо было затратить труд, приходилось думать и собирать информацию — самые невежественные люди думают и собирают информацию, ни одно обладающее мозгом и животное не может без этого обойтись. И если выясняется, что картина мира неверна, то это означает обесценивание прошлого труда и призыв к приложению новых трудовых усилий - часто с нуля. Разумеется, это не может не вызывать досаду. Ситуация вызывает раздражение поскольку требует преступить к новому труду и возрождает казалось бы решенные проблемы. И человек не может не пытаться уйти от этой ситуации, сделать ее несуществующей.

А лучший способ избежать такой неприятной ситуации – это успокоить себя, найдя Согласных с Твоим Мнением.

Многие века философы спорят о критериях истинности, обращают внимание на такие аспекты как «апелляция к очевидности», «внутренняя непротиворечивость», «верифицируемость», «фальсифицируемость» и прочее и прочее. Между тем, есть только один древнейший и вечно актуальный, единственно психологически значимый критерий — согласие другого человека. На фоне этого критерия все остальные в реальной социальной жизни служат лишь риторическими средствами убеждения Другого. «Видите - эта мысль — внутренне непротиворечива, верифицируема, фальсифицируема, она сводится к очевидности, к правдоподобным аксиомам — ну вы согласны?» Чтобы убедить одних надо апеллировать к логике, других – к авторитету, третьим достаточно дать слово джентльмена, но согласие - цель любой подобной риторики (а само понятие риторики часто расшифровывают как «науку убеждать»).

Чужое согласие убеждает и тебя самого в правоте твоего мнение, и оно, наконец, утверждает твое мнение в качеств интерсубъективной реальности, которую наше подсознание не очень-то отличает от объективной.

Стоит помнить одно старинное представление о том, чем руководствуется дьявол, когда соблазняет людей: он старается набрать как можно больше соучастников своего преступления, как можно больше людей лишить райского блаженства, чтобы тем самым получить удовольствие от того, что не он один подвержен адским мучениям.

Всякий соучастник является средствам успокоить свои сомнения, и убедить самого себя в правоте, и увидеть свое мнение торжествующим, а значит верным.

Всякий кто говорит — настаивает на своем мнение, а настаивая на своем мнение — утверждает картину мира, от которой по многим причинам не хотел бы отказаться.

И сверх того, утверждая свою картину мира, он пропагандирует свою личность.

Здесь мы подходим к еще одному объяснению удовольствия говорить – наименее индивидуальному и наименее связанному с личными интересами. Для начала хотелось бы привести одну словесную формулу, прозвучавшую в пьесе известного в начале ХХ века немецкого драматурга Германа Зудермана «Родина». Ее героиня, известная оперная певица, говорит, что любого встречного она хотела бы покорить — либо подчинить своей воле, либо очаровать своим пением. Священник, слушающий ее откровения, подводит итог: героиня хотела бы «оставить на окружающих отпечаток своей личности». В этой формулировке - «оставить отпечаток своей личности на других» - ключ к пониманию эротических аспектов удовольствия говорения.

То, что вынуждает все живые существа заниматься «биологической экспансией», то, что Фрейд в широком смысле называл Эросом есть распространение своих генов, то есть закодированной информации о самом себе, которая оказывается воплощенной в других живых существах (некоторые философы видят в этом также косвенную форму бессмертия самого индивида). С этой целью большинство известных нам живых существ занимается рассеиванием в окружающее пространство своих семян. Семя - и семя растений, и мужское семя - это компактная порция генетической информации, которой живое существо - будь это одуванчик, морская звезда или человек — преобразует окружающую реальность по своему образу и подобию. Для разделенных на два пола животных это преобразование начинается с того, что семя попадает в другое живое существо – в женщину, самку – и преобразует сначала ее.

Но не является ли слово, или, говоря шире, речь некой ближайшей аналогией семени? Речь есть компактная порция информации, отражающая личность говорящего и являющаяся проекцией его внутреннего мира. Попав в слушателя, речь в минимальной, а при удаче и в значительной степени, преобразует внутренний мир слушателя, делая его подобным миру сказавшего. Всякий, кто говорит, извергает из себя информационное семя, надеясь что оно попадет на «почву» - в души слушающих, произведя в них соответствующее реструктурирующее действия, и оставив в них отпечаток личности говорившего, а при большой удаче - сделав слушающего духовным двойником и таким образом продолжением личности говорившего. Здесь мы видим, как срабатывает формула, сформулированная Кожевым в книге «Введение в чтение Гегеля»: человек является человеком лишь в той степени, в которой он навязывает другому человеку представление о себе, заставляя признать себя.

Учение об «информационном Эросе» мы обнаруживаем в теории мемов Ричарда Докинза. Согласно этой — скорее философской, чем научной - концепции, также как биологическая эволюция есть история борьбы генов за свою репродукцию и экспансию, так и историю культуры можно представить как историю экспансию информационных аналогов генов, называемых Докинзом мемами. Слово — носитель мема, и когда человек, получает удовольствие от того, что говорит — он находится в той же ситуации, что и мужчина, получающий удовольствие в момент извержение семени. Человек в обоих случаях просто обманут и «заманен» иррациональным удовольствием во имя интересов надличной эволюции. Разница лишь в том, что извергать словесное семя могут и женщины, хотя для мужчин это, конечно, более характерно, поскольку право говорить для них ассоциируется с правом обладать властью, быть «альфа-самцом».

Исходя из этой теории, можно заметить, что действительную экспансию своей личности могут осуществить лишь те, чей словесный посыл является оригинальным, тот кто доносит до окружающих оригинальные и исключительно самобытные мысли. Для тех же, кто лишь транслирует когда-то слышанное и прочитанное, оставить на окружающих свой отпечаток не удается. Им только кажется, что они забрасывают слушателей своим семенем — на самом же деле, семя не их, оно чужое, они лишь ретранслируют пришедшие к ним извне информационные потоки, продолжая механическое участие в игре мемов.

Правда, стоит заметить, что оригинальная мысль — не обязательно оригинальное общезначимое достижение в науке, литературе или философии. Оригинальными мысль и слово могут стать благодаря тому, что отражают оригинальность ситуации, в которой оказался говорящий — а в конечном итоге, любая индивидуальная ситуация уникальна и всякий жизненный опыт не похож на другой. Вопрос лишь в том, в какой степени для окружающих значимы нюансировки индивидуальных ситуаций.

Что же получается? Вот некто обладает уникальным жизненным опытом — скажем, ему пришлось долго идти по болоту морозной зимою. И вот, он транслирует в пространство слова, отражающие этот уникальный жизненный опыт и тем самым реструктурирует и преобразует внутренний мир слушателя, делая его похожим на свой — хотя они никогда не бывали на болоте зимою, и в прагматическом житейском смысле видимо не нуждаются в том, чтобы узнать, каково это. Но говорящий одаривает слушателей фантомным жизненным опытом, делая их хотя бы чуть-чуть похожим на себя - человека, ходившего зимой по болоту. В некотором смысле, в экспансии с помощью слова участвует не только говорящий человек, но и зима, и болото. Всякий предмет, которого человек видел, которого он сделал значимым для своего опыта теперь становится соучастником его слов — и его образ навязывается чужим душам, реструктурируя их — опять же , по принципу своего образа и подобия.

Тут стоит заметить, что пропаганда своей личности с помощью речи – лишь частный случай информационной экспансии. В конечном итоге все что человек делает – тоже экспансия его личности, и даже сам факт его существования уже несет в себе момент экспансии и пропаганды- поскольку человек видим для окружающих, и поскольку он не может жить, не оставляя следов. Скажем, царь Николай II стал святым, почитаемым, и известным, поскольку дал себя расстрелять – он ничего не говорил, ничего не делал, он просто оказался в ситуации, благодаря которой его имя пронеслось над Россией – так что теперь его канонизировали, ему молятся, с него пишут иконы, о нем снимают фильмы и пишут книги. Но речь – самая направленная форма экспансии личности, и тот, кто мечтает о славе, скорее всего займется делом, в той или иной форме связанным с говорением.

Подводя итоги: человек получает удовольствие от речи

Все это относится к людям обоего полу, но к мужчинам, все-таки в большей степени, поскольку женщины иногда проявляют к речи особое, чисто женское отношение.

Вопреки мифу о женской болтливости, вопреки проводимым социологами подсчетам, доказывающим, что женщины больше говорят, наблюдения за парочками на улицах города показывает, что в подавляющем большинстве случаев именно мужчина выступает в роли говорящего, рассказывающего, вещающего. Женщина выступает в лучшем случае в роли слушающего – это в лучшем случае. А еще бывает, что ее не интересует содержание разговора, но важен сам факт, что разговор идет. Компьютерщики называют это «пингованием», «пингом» - то есть, посылкой сигнала с целью получения ответного сигнала. Для пингования несомая сигналом информация не имеет значения – важно наличие сигналов. Для женщины, эта установившаяся коммуникационная связь – поводок, накинутый на шею мужчины – тем более, что ему нравится вещать, а значит… Кстати, так бывает и в сексе. Мужчина чаще всего получает удовольствие. А вот для женщины порою имеет большее значение сам факт «установления связи». Плотское пингование. А знаменитая женская болтливость проявляется обычно в разговорах с особами своего пола.

01.2010 г.

© К.Г. Фрумкин