Вообразим, что мы составили план исследования личности Ленина, но исполнение этого плана не строим на обобщении мнений очевидцев, непосредственно знавших Ленина. Казалось бы, такая постановка задачи прямо исключает перспективу ее решения, но это не так - Ленин сам по себе вознаградил нас таким объемом данных, что вполне достаточны для построения оценки его личности, - это его колоссальное письменное наследие, в том числе, раскрывающее множество важных моментов его индивидуальной психологии. Или - в какой бы мере текст Ленина не носил отвлеченный характер, далекий от обстоятельств его жизни, хотя некоторым документам из этого наследия дано носить и житейский характер, ему все равно дано заключать собой огромное число свидетельств, раскрывающих психологию создателя текста.

Наше убеждение в состоятельности определяемого здесь подхода позволяет нам, как принято теперь определять, пойти на риск «деконструкции» текста ленинского «Материализма и эмпириокритицизма» как заключающего собой свидетельства, указывающие на то, какой замысел руководил Лениным при написании этой работы. Более того, Ленину здесь столь удачно довелось представить свой «психологический автопортрет», что он придал собственному образу как образу автора облик своего рода «одинокого волка». На это прямо дано указывать ряду «поворотов сюжета» данного повествования, казалось бы, совершенно не предполагающего построения «в порядке развертывания сюжета». Но на деле «Материализм и эмпириокритицизм» - произведение в жанре памфлета, откуда оно и заключает собой такую форму построения сюжета как «линия» изображения оппонентов, «российских махистов» непременно приверженцами особенной формы коллективизма, причем на фоне, что автору доводится формулировать присущие ему взгляды то непременно «от собственного лица». Или - позиция автора, какой она заявлена в данной работе, это ни с какой точки зрения не позиция группы персонифицированных единомышленников, или позиция, в которой не упоминается никто из тех, чья группа позволила бы Ленину заявление его точки зрения от лица тогда и возможного «мы».

Но не стоит упускать из виду следующий нюанс - изменение контура исторической рамки уже позволяет Ленину изыскать возможность обращения членом команды. Причем такая команда, построенная в исторической проекции, явно не малочисленна - к ней дано принадлежать и непосредственно классикам марксизма, и - известным в марксистской среде мыслителям вроде Дицгена, и - широкой аудитории едва ли не философского материализма в целом, то есть - материализма как общности «широкого круга» материалистов. Другое дело, что Ленин на момент написания работы не обнаруживает в прямом окружении кого-либо из здравствующих на тот момент фигур, что он признал бы последовательным адептом столь высоко ценимых им идей. Или, иначе, Ленин выбирает тот порядок построения сюжета, когда сам он в принимаемой на себя роли философствующего обретает облик, пусть справедливый не на протяжении длительного периода времени, когда вынужден ставить себя «вне скреп», но при близости кругу лиц лишенных возможности поддержания с ним живого общения. Более того, тому же самому построению сюжета дано включать в себя и такой элемент, как характерное выделение качеств коллективизма оппонентов Ленина махистов, по сути - присущей им в подобном отношении «скрепности», хотя в данном развитии сюжета - то равно скрепности негативного свойства. Этим Ленин как бы отказывает себе в осознании очевидного факта, что для реалий социальной действительности скрепность «негативного свойства» - она и одна из существенных форм создания сообщества.

Тем не менее, на ряд изложенных здесь замечаний мы не возложим никакой иной функции, кроме как послужить пояснением постановки задачи предлагаемого ниже анализа, а именно, - исследования качеств той особенной формы скрепности, что автору «Материализма и эмпириокритицизма» довелось отождествить таким героям рожденного его мыслью «сюжета», как «махисты российского происхождения». Или наш анализ мы видим попыткой углубления в предмет, как именно индивидуальным и неким иным особенностям лиц, кому в представлении Ленина как автора своей работы доводилось принадлежать числу носителей некоей скрепности, одновременно доводилось предполагать с его стороны и прямо критическое восприятие. Еще один важный момент - принятая нами постановка задачи также потребует пояснения существенной специфики используемых исходных данных. Дело в том, при обобщении данных, представленных в работе Ленина мы вынуждены устранить в них влияние литературной нормы. Или - строгость правил литературной нормы вынуждает не только Ленина, но и любого иного автора прибегать к фактической синонимии, а отсюда в работе Ленина имена «наши» или «русские» махисты - они и прямой псевдоним основного имени «российские махисты». Тогда в нашем цитировании мы приведем пестроту именования к одной и той же форме «российские махисты». Кроме того, проясняя всякого рода характеристики «российских махистов» мы позволим себе выбор такого ориентира как вероятный порядок задания Лениным поворотов сюжета, или для нас характеристика или признак «скрепности» - это прямое начало построения сюжетной линии или образования фабулы. Или, быть может, мы сможем коснуться и «скрепности» как таковой, но в большей мере все же исследуем построение фабулы литературного произведения, где начало этой фабулы - критическое восприятие некоей формы обустройства скрепности. Другими словами, «скрепность» для нас, вынужденно обращенная в начало фабулы или сюжета - не иначе, как предмет «публицистической установки», или - начало осознания той «деструктивной установки» из чего Ленину и доводилось выводить некие проекции развития событий.

Особенности принятой нами постановки задачи также скажутся и на характере предлагаемых выводов. Или - если взятой в отрыве от всего прочего проблеме «наивности в значении фундамента или основания социальной консолидации» дано предполагать и некий социологический смысл, то мы позволим отождествление этого смысла как вряд ли существенного. Наши усилия мы направим на «литературную составляющую» проблемы.

Огл. Кто они, «российские махисты»?

Важное начало построения сюжета «Материализма и эмпириокритицизма» как и всякой иной истории с сюжетом - перечень действующих лиц, или лиц, принадлежащих когорте «российских махистов». Другое дело, что таким персоналиям, как им доводится участвовать в развитии сюжета, вряд ли дано нести существенный смысл для принятой нами постановки задачи. Или - такое значение «скрепности» как основы развития сюжета - это не уточнение кому именно дано составить группу российских махистов, но просто форма определения, чем именно этим лицам дано предстать в присущей им приверженности объединению, происходящему посредством формирования устойчивой группы. Потому и проблема «кто именно» российские махисты - вряд ли проблема прояснения кто они поименно, но проблема определениям признаков принадлежности, что доводится нести таким «махистам» или - вопрос как им могли предстать членами данной группы, и не были ли они, положим, одновременно участниками группы «желающих быть марксистами»? Так, рядом с частью махистов, кому не изменяло «желание быть марксистами» возможно выделение и другой группы - «российских махистов политических приверженцев народников». То есть для Ленина в развитии им пространства повествования такие частные группы - не более чем «ветви» и, в дополнение, - носители «различного отношения к марксизму». Но среди прочих само развитие сюжета фактически обязало Ленина выделить и фигуру титулованного «первого» и «крупнейшего» российского эмпириокритика Лесевича. Однако выделение фигуры Лесевича на особом положении не обращается для него в развитии сюжета уточнением того положения, в каких же отношениях ему доводится состоять с различными группами «российских махистов». Также в отношении групп махистов Ленин не склонен ставить их на один уровень - в частности, в группе махистов «желающих быть марксистами» он также находит нужным выделение группы «и одновременно признающих себя релятивистами». Остальные же члены группы махистов «желающих быть марксистами» так и продолжают пребывание в своей группе без образования особых группировок. Отсюда, конечно, не может не следовать того предположения, что Ленин не ставил в своей работе задачу показа полного спектра всех группировок в «российском махизме», но ограничил себя наметкой тех позиций, которые, на его взгляд, отличал смысл существенных для построения сюжета. Но даже притом, что такая изображенная им схема группировок в «российском махизме» заведомо неполна, все равно она оставляет впечатление характерно замысловатой структуры. С другой стороны, невысказанная мысль Ленина явно же та, что уточнение всех и всяческих групп и группировок в «российском махизме» - вряд ли существенная сторона проблемы.

Напротив, существенный элемент в принятом Лениным порядке построения сюжета - замещение всей общности российских махистов тогда и малой частью этой большой группы - или группой «желающих быть марксистами». То есть - лишь той части фигур, что входят в эту малую группу, и выпадает ожидать отождествления как «нашим» или «российским» махистам, вне всякой связи с тем, что подобное начало идентичности все же предполагает отсылку к более широкому понятию, нежели характеристика «российские махисты, желающие быть марксистами». Или - у Ленина голосам «не желающих» быть марксистами по большей части дано тонуть за мощным хором таких «желающих».

Или - характерно «беглому» упорядочению Лениным страты российских махистов вряд ли дано помочь нам в обретении точной меры, кого же именно подобает определять как «российских махистов изображающих, что они якобы не видят, что взяли в себе в учителя людей критиковавших Канта с точки зрения скептицизма и идеализма». С другой стороны, выделение этой группы лиц - явно приглашение к поиску - как именно довелось сложиться, и сколько времени продержаться такого рода любопытной группе. Аналогично весьма любопытным не помешает признание реальности и факта существования не более чем ситуативно оформленной группы российских махистов - тех, с которыми допустимо связывать «участие в новейшем открытии положения о попытке Плеханова помирить Энгельса с Кантом». Увы, Ленин не прибегает здесь к точным определениям, и нам остается догадываться, что в правилах российских махистов не только лишь практика «соединения в группы», но не чужда им и способность «действия в группе», чему тогда дано предстать и некоей существенной составляющей положения дел в «российском махизме».

Огл. Российские махисты и «коллективизм» присущей им психологии

Далее если окинуть взором всю совокупность изложенных Лениным характеристик российских махистов, то очевиден вывод, что природа присущей им «скрепности» - не иначе как порождение присущей махистам коллегиальной или коллективной психологии. Или - махистам потому столь легко удается обретение характерной им скрепности, что ей дано строиться на почве присущего им психологического усреднения или близости по ряду черт индивидуальной психологии. Тогда первой позицией в ряду таких «начал скрепности» махистов и подобает признать одну столь органичную им особенность или отличающую махистов наивность. Причем эта наивность само собой столь специфична, что не то, что элементарно «безмерна», но такова, что позволяет «верить на слово, что новое словечко устраняет противоположность субъективизма и объективизма» или, более того, - «наивно принимать философскую путаницу Маха за якобы философию естествознания». Но если продолжить настоящую оценку теперь определением меры «высокой степени» подобной наивности, то правомерен и выбор приверженности махистов идее «внутренней гармонии мира» чему дано проявляться притом, что явной «наживкой» для такой наивности дано предстать и тем же «глупеньким теоретическим ухищрениям». Но равно наивность махистов способен прояснить и прямой антипод подобной простоты - отторжение всяческой наивности любым из «философов-специалистов», не «верящим на слово, что новое словечко устраняет противоположность субъективизма и объективизма, материализма и идеализма».

Кроме того, вряд ли возможен выбор и какого-либо «более естественного» продолжения начатого здесь ряда, чем поворот сюжета, в котором российским махистам вслед за непременной «наивностью» доводится обрести и столь органичную им доверчивость. Конечно, такая доверчивость - не только доверчивость в принятии «концепции чистого опыта за чистую монету» (тавтология в оригинале), но, к несчастью, и «доверчивость реакционным профессорам», чьей силы явно достаточно, чтобы сталкивать бедолаг махистов тогда и «вниз по наклонной плоскости». Далее такой доверчивости нельзя не оказаться чреватой и такой опасностью, как манера «рабского следования за реакционной профессурой», само собой не позволяющая «отсечь реакционную тенденцию и вести марксистскую линию», а также ей нельзя не сообщать и удивительную легкость в «принятии фраз Маха за доказательство его приближения к марксизму». Более того, опасному прогрессу такой доверчивости дано явить на свет божий и ту печального свойства инверсию, когда «не российские махисты ищут, но ищут именно российских махистов, поскольку не они с марксистской точки зрения подходят к каждому повороту буржуазно-философской моды, а к ним подходит эта мода».

Далее Ленину доводится найти поистине гениальный поворот сюжета, заключенный в простоте оценки, что теперь не наивность и доверчивость каждая в отдельности, но совместно две эти значимых черты психологии и формируют такой важный производный элемент психологии российских махистов, как присущее им качество теряться. В первую очередь, горькая судьба махистов - теряться в «мелочных различиях форм идеализма», не в пример осмысленному отношению некто Когена, но также им не дано не теряться и «в мелочных различиях многообразных философских направлений идеалистического толка». Хотя - различия различиям рознь и в каких-то из них не мудрено и теряться, но что говорить - от махистов хотелось бы ожидать большего.

Но на способности махистов теряться Ленин не останавливает развитие сюжета, и переходит к вполне ожидаемому синтезу, что совершается посредством наложения на наивность и доверчивость, на деле неотделимых от махистов, тогда и «комплекса робости», что обращается становлением такого их важного качества как недостаток прямоты и ясности. Потому неоспорим и тот факт, что присущие махистам «неумение и боязнь» исключают для них столь важную возможность «простой и ясной постановки вопроса об отношении релятивизма к диалектике», но, следует заметить, боязни и неумению дано проявляться у махистов лишь в моменты «повторения вслед за немцами словечек о том, что они релятивисты». Другие характерные странности поведения махистов - равно прямое указание на их подверженность «боязни сказать прямо и ясно правду про имманентов». Но здесь возможен вопрос теперь уже к непосредственно идее такого развития сюжета - если у махистов отсутствует хоть сколько-нибудь значимых качеств «прямоты и ясности», то сложно объяснить и сам масштаб интереса к российским махистам и их столь странному поведению.

Но если до сих пор Ленин строил свой сюжет как нанизывание одно за одним характерно негативных качеств махистов, то следом он позволяет себе и такой сюжетный ход как признание за ними вроде бы и «позитивных» сторон их общей или «общественной» психологии. Однако случай махистов - это представление вроде бы позитивных начал лишь в негативной модальности. Тогда нам и подобает начать с выделения такого важного поворота сюжета как отождествление российским махистам таких качеств как непонимание и неспособность думать; здесь если выбрать что-то первое из двух этих качеств, то следует отдать должное непониманию. Само собой такое «непонимание» и находит выражение в обстоятельстве, «что эклектизм Маха и его склонность к идеализму ясны для всех, кроме российских махистов». Конечно, на таком фоне сама логика развития сюжета прямо исключит признание в значении нечто нетривиального и качества российских махистов «ничего не понимать в отношении применения Энгельсом диалектики к гносеологии». Более того, сюжет здесь как бы «распыляется» - примеры непонимания далеко не единичны, это не только «непонимание, что они транслируют идеализм» но равно и «непонимание, что Мах мог одобрить Дицгена только за то, [за] что Маркс назвал его путаником». Более того, здесь сюжетной линии дано допускать и возможное углубление, представляя непонимание у махистов допускающим далеко не рациональное продолжение, скажем, «принятием новых формулировок старых ошибок за новейшие открытия», что отдаляет их от немецких кантианцев, понимающих те же формулировки «переходом по существенному философскому вопросу на их сторону или на сторону агностицизма». Но и помимо достижения должной «глубины развития» сюжета здесь важно совершение «шага в сторону», показа появления «непонимания» у махистов тогда уже как следствия присущего им «недостатка внимания». Тогда если только фиксировать такой недостаток, то его прямые примеры - или «неспособность заметить, в каком безусловном противоречии с материализмом находятся кантовские и юмовские теории причинности», или - незаметность для махистов и их собственного «скатывания по наклонной плоскости к идеализму».

Выстраиваемому Лениным сюжету дано нарастить его объем и посредством показа картин, раскрывающих такое качество российских махистов, как неспособность думать. Тогда одна из линий этого нового развития сюжета - предложение оценки, что махистам лишь только тогда можно снискать признания как «умеющие думать», если бы им довелось понять, «что выражение материя исчезает или сводится к электричеству и есть лишь гносеологически-беспомощное выражение» возможности сведения макроструктуры материи к ее микроструктуре. А равно если махистов посетила бы мысль посвятить размышлению некий промежуток свободного времени, то им не довелось бы «не заметить полного тождества рассуждений Энгельса с одной стороны о познаваемости объективной природы вещей, и с другой - о непознанной необходимости». Здесь Ленин не пренебрегает и раскрытием причины обретения махистами столь тягостной для них «неспособности думать» - таков очевидный у них недостаток мотивации тогда уже на погружение в размышления. Чему тогда прямое свидетельство и то обстоятельство, что они «не пожелали подумать к кому должны относиться характеристики юмистов и кантиацев как эклектиков и крохоборов». Равно важен здесь и подбор аналогии - если кому-либо и дано обратится прообразом российских махистов в их «неумении думать» - то литературному герою «тургеневский Ворошилов».

Так или иначе, но сюжету не следует предполагать и «простую линию» его развития, и тогда махистов не следует представлять как совсем утративших какую-либо способность к мотивации, а потому, как и любого иного человека их дано отличать и наличию желаний и увлечений. Конечно, здесь невозможно обойти стороной такую форму отличающих их увлечений, как увлечение «новейшим позитивизмом или новейшим реализмом» или подверженность такому желанию, как «желание подделаться под материализм». Кроме того, в сфере прямых мотиваций у российских махистов дано бытовать не только «устоявшимся» установкам, но и неким разновидностям эволюции, положим, что становлению как «любителей моды, восторгающихся шляпкой, уже изношенной европейской буржуазной философией». И если свидетельства, указывающие на присущее российским махистам непонимание или неспособность думать, помогли нам в обретении представления о такой важной стороне их личности, как непременная «пассивность», то, напротив, действительность таких желаний и увлечений, чем подобает предстать увлечению «новейшим реализмом» и возвращает им реноме непременно деятельных фигур.

Важное качество любого сюжета - способность заключать собой неожиданный ход, «закручиваться»; собственно потому выстраиваемый Лениным сюжет и заключает собой то обстоятельство, что даже вопреки всей характерной им наивности, российским махистам не обойтись и без неких форм лихости или самонадеянности. В частности, становлению у них таких бурных проявлений характера дано обрести столь существенную силу, что вряд ли найдется кто-либо, способный удержать их от манеры «говорить со слов реакционных профессоров о диалектическом материализме не зная ни диалектики, ни материализма», или от «нежелания считаться с утверждением Энгельса, что движение немыслимо без материи». Но равно махистам присуща и особенная оригинальность в том отношении, что они вольны допускать и «утверждение о соединимости юмовского агностицизма с материализмом Маркса и Энгельса». Едва ли не такая же степень дерзости заметна и по присущей «всем им без исключения» странной уверенности, что «Мах и Авенариус действительно защищают наивный реализм», как равно они безапелляционны и в «намерении означающем отказ от фиксации бесчисленных случаев» столь характерного для них «некорректного обращения с Иосифом Дицгеном». Скорее всего, итог такому ответвлению сюжета можно подвести на том, что Ленин второпях просто не успел подобрать примера, где можно было бы прямо приписать российским махистам то и характерно «солдатскую» дерзость и прямолинейность.

Сюжету, конечно же, положено знать и «мелкие штришки», и тогда Ленину приходит счастливая мысль довершения такого «психологического портрета» и на представлении замеченных за махистами лишь эпизодических черт их коллективной психологии. Быть может, не столь уж и просто подметить, что махисты страдают и от отягощения таким обстоятельством, как «осведомленность в отношении философской проблемы причинности и ряда смежных проблем». Далее собратом такой «отягощенности» возможно признание и того проявления искренности, чему само собой дано наполнять «желание российских махистов быть марксистами». Другое дело, что странная особенность любого из утверждений российских махистов - равно и качество быть исполненными крайнего субъективизма. В данном случае дело даже не в способности следования такого рода «субъективизму», но в том, что, несмотря на столь органичную махистам наивность их отличает и удивительная способность к «ухищрениям в доказательстве их согласия с Марксом», хотя последние на взгляд стороннего наблюдателя и обретают облик «совсем неприятного зрелища».

Быть может, идея Ленина - построение сюжета, что услаждал бы душу перфекциониста, но если не следовать такой установке, то построение скрепности на почве «наивности, непонимания, нежелания думать и самонадеянности» вряд ли позволит признание такой уж необычной вещью. Тогда если не «молиться Богу перфекционизма», то случай махистов - вряд ли более чем рядовой, хотя, быть может, в каком-то смысле и «показательный пример», а потому, под углом зрения развития повествования, - и характерная форма построения фабулы.

Огл. Общность взглядов - она же и скрепность «идейного свойства»

Придуманная Лениным фабула, что явно сложно упрекнуть в отсутствии надлежащей тщательности, позволяет российским махистам не только образование общности в силу психологической «когерентности», но определяет и такой порядок построения этих отношений то как «естественная» общность взглядов. Тем не менее, сюжетную линию этой общности Ленин также не склонен решать в позитивном ключе, его выбор здесь - теперь негативный ключ в виде картины «общности в невежестве» или, куда проще, «привычного для махистов» невежества. Более того, в качестве «общности взглядов» такое невежество и обретает продолжение в тех же «незнакомстве с азбучными истинами» или в «неосознанности» в отношении «первоначальных идеалистических воззрений Маха и Авенариуса», где последняя равно близка и «непониманию их основных идеалистических посылок». Далее развитию этой сюжетной линии дано устремиться вглубь теперь и посредством анализа «свода мнений в философской литературе», что обнаруживает, что едва ли не любого выразившего свое мнение исследователя посещает мысль и о непременном «субъективизме незнания российских махистов». Но далее не дано не следовать и шагу в сторону в виде определения причины проявления такого «субъективизма» - таково уже «непонимание марксизма по причине усвоения его с другой стороны и не столько усвоения, сколько заучивания экономической и исторической теории Маркса без ее материалистической основы». Но также и следующий поворот в таком развитии сюжета - теперь и анализ специфики присущего махистам «незнания»; такова их столь удивительная рассеянность в присущем махистам незнании, откуда к ним и приходит привычка «не замечать мистификации и усматривать опровержение идеализма в якобы новых приемах защиты идеализма». Далее теперь уже к разряду причин подобает отнести и несчастье махистов обратиться жертвой их собственной памяти, поскольку ее очевидная ненадежность - прямая причина забвения таких существенных вещей, как «круг свидетельств, подтверждающих элементарность отождествления образной природы ощущений и объективной истины».

Так или иначе, но развитие сюжета не подобает сводить к возможности случайных влияний; отсюда и «невежество» махистов - не столь существенная форма греха, если сравнить его с таким прямым изъяном владеющих ими идей, как «путаница в существенных вопросах». Здесь функцию своего рода «радикального обобщения» и принимает на себя оценка, что «во взглядах российских махистов доминирует полнейшая путаница». Тем не менее, и такому «доминированию» не дано страдать избыточной простотой, на что указывает и присущая ему кумуляция, что проступает в «тезисе о попытке примирения», что не иначе, как прямо «открывает поистине бездонную пропасть самой безбожной путаницы самого чудовищного непонимания и Канта и всего хода развития немецкой классической философии». Едва ли не столь близкую силу такого рода гипертрофии выпадает обнаружить и «примерам обнаруживающим факт полнейшей путаницы в представлениях российских махистов», когда возможный заслон на пути ее распространения дано поставить и «повторению общеизвестного, устраняющего путаницу, внесенную российскими махистами». Наконец, и концентрации у российских махистов их интереса к предмету «экономической природы науки» дано обратить их и своего рода фанатиками, «молящимися на такую путаницу». Здесь Ленину удается такой сюжетный ход как принятие им роли критика, что обязуется сообщить «для сведения все перепутавших российских махистов» ряд прямо исключающих всякую путаницу моментов понимания Чернышевским природы причинности, законов мышления, реальности предметного мира, а также использования им понятия «метафизический вздор», и, здесь же - «места занимаемого Чернышевским относительно Энгельса». Равно такая «позиция критика» обязывает Ленина довести до сведения махистов равно и факт «направленности критики Канта Чернышевским».

Сюжету, какой бы он ни был, никогда не подобает следовать по «спокойному морю»; так и угнетение махистов всей тяжестью обременяющих их недостатков, тем же грехом наклонности все путать или не знать, не мешает и их добродетели равно в способности построения присущего им понимания. Если все это так, то каким именно формам понимания и доводится носить у российских махистов характер коллегиальных, а потому порождать и очередное «отношение скрепности»? Здесь если строго придерживаться порядка построения заданной Лениным фабулы, то обнаружится, что в глазах российских махистов, «взявших в себе в учителя людей критиковавших Канта с точки зрения скептицизма и идеализма», тем же не идеалистическим критикам кантианства дано обнаружить качества тогда и просто «чудовищных людей». Равно же российские махисты обнаруживают и характерную стойкость в присущем им убеждении, «что Фейербах и Энгельс не были осведомлены о возможности выражения закономерностей посредством определения величин и пропорций». Также умами российских махистов владеет и то убеждение, что «их Мах одобрил Дицгена», хотя в кругу широкой публики тогда вряд ли столь просто отыскать хотя бы кого-либо, кто позволил бы «заморочить» себя такими оценками. Сама потребность в обогащении выстраиваемой сюжетной линии не позволяет Ленину пренебречь и тем обстоятельством, что характерно сложные чувства вызывает в нем «гипотетический случай отречения российских махистов от критики Блеем экономической теории Маркса», чему дано указывать как на собственно «благие намерения» российских махистов, так и на «нелепость идеи соединения Маркса с Авенариусом». В общем же те необычные формы понимания, что отличают российских махистов и позволяют направление им поздравлений равно и с «обретением новой всеобщей теории бытия», что порождает надежду и на посвящение ими «своего следующего коллективного труда обоснованию и развитию такого открытия».

Сюжет иногда полезно перевести как бы в «иную плоскость»; тогда и знанию, вроде бы означающему обретение объективных оценок, равно доводится обнаружить и некую эмоциональную окрашенность, когда знанию нечто одного дано вызывать не иначе как чувство воодушевления, а знанию иного - порождать состояние отягощения. В этом случае возможно построение и такого изящного сюжетного хода как показ замеченного за махистами любопытного качества быть отягощенными знанием, не помогающем им в умолчании проблемы причинности. Более того, такой источник психологического угнетения у махистов - далеко не единственный, столь же тягостна для махистов и их осведомленность о существовании «критики Блеем экономической теории Маркса». Здесь, с одной стороны, их доводится тяготить прямо ожидаемому от них отречению от подобного рода критики, и, с другой, тяготить и самой формуле такого отречения, что, дай ему состояться, поставит российских махистов равно же в положение, что выражает крылатая фраза «нечего на зеркало пенять». Опять же, углубить сюжет здесь может то обстоятельство, что в таком безвыходном положении махисты не предполагают и чего-либо иного за исключением попытки утешения себя признанием «чистой случайности» того факта, что «их авторитеты не имели не малейшего понятия о решении вопроса о свободе и необходимости Гегелем и Марксом». Тогда чтобы не нарушить эффект от такого спасительного для них признания махисты также стараются осторожно обойти стороной и принцип «чистой линии» или принцип редукционалистской рационализации.

Теперь, если в заключение предложить уже обобщенную «формулу» развития сюжета в плоскости становления «общности взглядов» махистов, то на первый план все же подобает вывести такое начало присущей им скрепности как путаница и незнание и отвести на второй тогда и россыпь идей, теорий и знаний, отягощающих умы махистов. То есть такого рода «скрепность» - это по большей мере все же «скрепность в слепоте», хотя и скрепность, порожденная реальностью лишь считанного числа «мертвых зон» для способности понимания.

Огл. Философская позиция - иное начало «цемента скрепности»

Сюжет в его построении также прямо предполагает наведение мостов между одним и другим крупными фрагментами сюжета; в подобном отношении последовательность махистов в поддержании общности взглядов - это равно и последовательность в определении философской идентичности. Тем не менее, этот поворот сюжета не помешает начать с простых вещей - с той же самоидентификации российских махистов как приверженцев «новейшего позитивизма», что, напротив, в оценке сторонних критиков предполагает отождествление лишь как «якобы новейший». Конечно, со стороны заметнее и факт прямой приверженности махистов философскому идеализму - здесь их претензии на право представать как «путаные» идеалисты не в состоянии воспрепятствовать и становлению как «поголовно увязших в идеализме», чему и довелось обнаружиться, когда они «взяли ощущение не в качестве образа внешнего мира, а в качестве особого элемента». А если не отказать себе в праве быть до конца последовательными, то неотъемлемой от махистов приверженности «буржуазно-философской моде» доводится обнаружить себя и в обладании ими таким присущим им качеством как столь органичные для вкуса махистов «поделки во вкусе идеализма».

Тем не менее, сюжет утрачивает и прелесть его интриги, если не разрушает иллюзии «навязчивой простоты»; отсюда принадлежность махистов идеализму и подобает трактовать не более чем как «отправную точку» в обретении ими качеств философской идентичности. Тогда полезно принять во внимание то обстоятельство, что «определенные допущения в оценках и рассуждениях российских махистов грозят такими последствиями в смысле сближения с фидеизмом, что позволяют отождествление известной формуле ‘коготок увяз - всей птичке пропасть’». Более того, если кому-либо и доведется высказать мысль о «признании случайным позитивного отношения Луначарского к религии», то у такого суждения вряд ли возможен и любой иной смысл, кроме как следование в русле «неверного освещения российскими махистами махизма в Европе и его отношения к религии». Более того, дабы не сохранять впечатление незавершенности, полезен и финальный мазок - или указание на прямое «родство» махистов с идеалистическими имманентами, то есть равно то родство, которого махистам, что также сложно не отметить, выпадает тогда «очевидно стыдиться».

Развитие сюжета также подобает пополнить и некоторого рода «вкусностям»; так и российских махистов не помешает представить как приверженных манере заявления «в один голос» неприятия марксизма и материализма; хотя этой их явной особенности дано заключать собой и некую сложность, порождаемую самим состоянием совмещения с «желанием быть» марксистами. В развитие такой вряд ли элементарной особенности махистам доводится обнаружить и свойство стойкости в «единомыслии с Эвальдом в отношении трансцензуса и метафизичности материализма». Более того, махистам, чей выбор сложно понять иначе, кроме как признать полностью противоположным выбору Энгельса, также доводится увидеть притягательность в фигурах, кому присуща «отстраненность от практики» иначе - отстраненность от важнейшей ценности Энгельса. Более того, заявления Энгельса махисты парируют тем толкованием, что обретает особенную форму «истолкования по-Черновски». Тогда само собой замысловатые формы ходов и позволяют махистам преуспеть в обретении тяги к «фальсификации материалистического характера взглядов Маркса и Энгельса», в чем их уличают и несколько «цитат из Фейербаха». Если же подвести итог разного рода случаям «стройного хора» голосов махистов, то их и подобает признать «людьми радикальным образом порвавшими с самыми основами марксизма в философии».

В сюжете важно показать что, в конечном счете, движет героем; отсюда и существенная сторона махистов - замечаемое за ними «восприятие махизма». Как тогда не подчеркнуть здесь тот же момент привлекательности в такой «движущей силе» - выбор махистов «пойти за махизмом как за реакционным направлением в философии, критиковавшим Канта с юмистской и берклеанской точки зрения», или проявление ими «отношения к предложенному Авенариусом понятию чистого опыта», не совпадающего с «отношением, известным из философской литературы». Равно российским махистам не удалось поладить и с отношением к эмпириокритицизму, что в ходу среди философов-специалистов, а если подвести итог, то очевидное отсюда ценностное начало - оно же прямой исток мировоззренческих основ скрепности объявившейся в России группы махистов.

В построении сюжета подобает найти свое место чему-либо, достойному особой истории - пусть и отличию российских махистов «от махистов вообще». Положим, такое отличие - это и склонность российских махистов «допускать соединимость агностицизма и материализма» в отличие от «прямого согласия Маха с некоторыми положениями Юма». Равно близким такой существенной особенности махистов доводится предстать и их «отречению от Корнелиуса», так прямо и вызванному «получением предупреждения», - потому российские махисты и выделяются на фоне фигуры некто Адлера, кому на момент написания текста так и не поступало такого предупреждения. Но и, помимо прочего, за российскими махистами довелось водиться и такой особенности, как неустойчивость философской ориентации, чья природа - равно порождение действительности «философских направлений, в мелочных различиях между которыми теряются в своих рассуждениях российские махисты».

Огл. «Унисон в риторике» - очередное основание скрепности

В искусном построении сюжета уместен и момент раскрытия психологической близости героев; так российские махисты словно «вторят друг другу» в характерной риторике. Однако предмет такой риторики - вовсе не нечто необычное, хотя как родимому пятну ей дано отметить и всякого из российских махистов. Тогда если мы точны в определении предмета таких поворотов сюжета, то подобает напомнить, что по отношению вещи-как-самой-по-себе российским махистам дано обнаружить ту необычную склонность, как манера перемежать «насмешки» с «крепкими словами». Причем, насколько можно судить, вещь-как-сама-по-себе вызывает у них столь мощный прилив эмоций, что такого запала достаточно и для порождения целого корпуса философского нарратива, «посвященного российскими махистами предмету вещи-как-сама-по-себе».

Но равно в мелких моментах полезно и упрощение развития сюжета, а тогда и российским махистам дано обнаружить характерную открытость в выражении своего отношения к предмету или герою повествования, что и очевидно из «наделенных величественным презрением высказываний российских махистов о марксистах, приверженных точке зрения рядового марксиста».

Герою повести иногда полезно предоставить и возможность «порезвиться»; отсюда и риторические упражнения - то поле, где подобает дать волю фантазии российских махистов. Разве не прямое подтверждение таких ожиданий выбор автором для «показа слабых сторон Дицгена» равно «ряда его рассуждений, чем прослеживания некорректных высказываний российских махистов по его адресу». Конечно же, разыгравшейся фантазии российских махистов дано наложить отпечаток и на их утверждения «фальсифицирующие материалистический характер взглядов Маркса и Энгельса». Но сам полет фантазии - все же недостаточный «трамплин» чтобы повторить махистам теологов, характерно привыкших к строгости даже в риторике, хотя они равно привержены и «риторической почве», образующей собой тогда и одно из начал присущей им скрепности.

Огл. Российские махисты на уроке «в школе хороших манер»

Героя тогда лишь можно признать «удачно вписавшимся» в сюжет, если сюжету удается заключить его в «четкую нишу»; также и махистов едва не случилось выбросить за борт столь тщательно выстраиваемого Лениным сюжета, если не повезло определить их и в «школу хороших манер». Конечно, формы таких «манер» вряд ли хороши для каждого, однако «хороши» лишь тем, что столь органичны российским махистам, теряющим едва ли не присущую им идентичность при попытке отказа от следования подобным манерам. Но здесь кому как - кому-то по вкусу такие повороты сюжета, а кому-то - и нет, но, тем не менее, важную форму присущих махистам манер довелось составить и манере извращения или затемнения. Прямой пример избрания махистами подобной манеры - допускаемое ими «извращение азбучных вопросов материализма», даже если не касаться идущего следом «искажения и извращения ими смысла цитат», чреватого и такой опасностью, как «пугающее своей сложностью исправление». Но все бы оказалось слишком просто, если присущая махистам манера извращения и затемнения не переходила бы и в стойкую привычку «затушевывать и запутывать неразрывную связь стихийного материализма естественников с философским материализмом». Конечно, спору нет, все это совсем ничто в сравнении с куда как неблаговидной манерой махистов «некорректного обращения с Иосифом Дицгеном», точнее - обращения с его философским наследием. Но «затемнение» - далеко не последнее в ряду хороших манер, которых и дано держаться махистам; тогда ее продолжает и другая манера - «запутывания вопроса». Но в этом случае все гораздо сложнее - ведь это не просто манера запутывания, но и «представления своего разрыва с марксизмом и перехода в лагерь буржуазной философии в виде якобы маленьких поправочек к марксизму». Но если не просто «запутывание», то тогда и «внесение путаницы»; а если по делу, то и «внесение путаницы в ясный вопрос отношения Маркса и Энгельса и старых материалистов». Причем такую путаницу прямо усугубляет не только лишь «отождествление материалисту Дицгену прямого отрицания материалистического взгляда на причинность», но и подобие заявленных махистами «уверений в решительной критике Канта» тогда уже случаю, «что к нам зашел Пуришкевич и кричит, что он гораздо последовательнее и решительнее критиковал кадетов, чем вы марксисты».

Конечно, сюжет нужно развертывать пусть хотя бы сколько-нибудь «широко»; но тогда и манера махистов «затемнить и запутать» - лишь детские шалости в сравнении с присущей им привычкой выхода из непростой ситуации в виде попытки обойти стороной или уйти от постановки вопроса. Что говорить, не то ли подтверждает манера махистов «дипломатично уклоняться от рассмотрения одного из самых решительных и определенных заявлений Энгельса», а равно и манера «по большей части обходить профессорскую галиматью языка Авенариуса изредка стреляя каким-нибудь экзистенциалом». Здесь же среди привычек махистов найдется и такой способ действия как заявление об «отказе от рассмотрения попытки мыслить движение без материи» или столь свойственное им «старание не проронить ни звука о юмизме и материализме в вопросе о причинности».

Также сюжет будет явно неполон, если к ряду присущих герою манер он не добавит и важные и неважные; сложно сказать, но вряд ли столь важна манера махистов обнаруживать присущую им неразборчивость. Что говорить, им дано взять за правило «черпать их философию из эклектической нищенской похлебки и продолжать угощать читателя такой же» или в характеристике имманентной школы - то равно же «следовать принципу чего хочешь того просишь - и конституцию и севрюжину с хреном, и реализм и солипсизм». Но, не помешает дополнить, что в присущей им неразборчивости российским махистам дано обнаружить и некую конструктивность, когда они находят нужным «брать кусочек агностицизма и чуточку идеализма у Маха, соединяя это с кусочком диалектического материализма Маркса, и лепетать, что эта окрошка есть развитие марксизма».

Далее - не всякий поворот сюжета подобает завершать и на нем же самом; так и неразборчивости махистов дано подарить жизнь такому ее прямому отпрыску как их склонность к подтасовке и бесхребетности. То есть махисты, не ведая и тени сомнения, допускают и «постановку вопроса, какими рассуждениями следует устранить противоречие между концепцией принципиальной координации и фактическими данными естественной истории». Более того, они равно же «несмотря на бьющие в лицо махистскому вздору рассуждения Энгельса» позволяют себе еще и «бросать материализм, повторять в манере Бермана истасканные пошлости про диалектику и тут же принимать с объятиями одно из применений диамата». Но в этом пункте все же не избежать и нового поворота сюжета - теперь и перехода от слов к делу. Так нам и является манера действия - «бросать песку в глаза публике», что принимает формы «ужимок и гримас по поводу Гольбаха и Бюхнера» совершаемых как ради «прикрытия отступления всего махизма от самых основ материализма», так и в силу «боязни прямо и ясно посчитаться с Энгельсом».

Но отдельные элементы сюжета все же лучше определять лишь походя; потому лишь в общих чертах нам и доводится судить о манере махистов «щеголять новыми кличками» или об их свойстве «рабски плестись за модой не умея, исходя из собственной марксистской точки зрения, дать общий обзор известных течений и оценить их место».

Конечно, на фоне очевидной и несомненной склонности российских махистов к ухищрениям и уловкам заведомо невозможно не признать любопытной и присущую махистам манеру проявления эмоций. Столь впечатляющую картину тогда и доводится видеть в случае тех же «бесконечных ужимок и гримас российских махистов по поводу Гольбаха и компании и Бюхнера и компании». Следом за «ужимками» идет тогда и их естественное продолжение - переход к «напусканию на себя вида оскорбленной невинности при всяком упоминании о близости Маха к философскому идеализму». Также стоит лишь сложиться непростой ситуации, то здесь нам дано видеть и манеру махистов «вертеться, путаться, вилять, уверять, что они якобы тоже марксисты в философии, что почти согласны с Марксом и только чуточку его дополнили» тем собственно и вынужденную, что им довелось «порвать с самыми основами марксизма в философии».

От элементарных или, пусть так, непроизвольных эмоциональных реакций не исключен и переход к расширенным формам проявления эмоций, в данном случае - к присущим российским махистам формам проявления энтузиазма или чувства восторга. Махистам равно довелось обнаружить не только лишь манеру «восторженного повторения якобы предложенного Богдановым опровержения отождествления философских взглядов» по их диспозиции в отношении связи материи и духа, но и прославиться «широким анонсированием тезиса о попытке Плеханова примирить Энгельса с Кантом». Равно органичны российским махистам и слышимые от них категорические уверения, что, к примеру, «они гораздо последовательнее и решительнее критикуют Канта, чем какие-то устарелые материалисты» или «что обвинение Маха в идеализме и даже солипсизме следует понимать крайним субъективизмом». Также махистам дано проявить и смелость в принятии обязанностей, где они не ограничивают себя «якобы примирением махизма с марксизмом», но решаются и на «распространение в корне неправильного представления о связи» махизма с новой физикой, уже никоим образом не вытекающего из понимания, «что махизм и как бы связан с новой физикой».

Огл. Российские махисты - отцы свершений и вершители значимых актов

Для сюжета непременно важно наличие героя, но кто сказал, что герой лишь исключительно личность, на роль героя возможно назначение и группы лиц; тогда задуманный Лениным сюжет и наделяет махистов таким началом их скрепности как совершение совместных действий. Лучший же пример такого рода коллективной активности - хорошо распланированная операция или кампания и здесь нет более показательного момента, чем затея махистов - кампания «критики теории иероглифов Плеханова». Далее махисты скорее уже не решаются, но отчаиваются на такие поступки, что сложно оценить иначе, кроме как признать курьезами или комедийными сценами, как, скажем, «наивное принятие философской путаницы Маха за якобы философию естествознания» или прямое ротозейство, проглядывающее в «не обнаружении субъективного идеализма эмпириокритицизма под новым флагом». Любопытно и то, как сюжет соизмеряет эти и другие их коллективные «маневры», где выше уже названные действия прямо затмевают иные поступки, например, те же совершенные махистами «отречение от Корнелиуса в ситуации указания им пальцем на неприличие» или «отречение в 1907 году российских махистов от Энгельса».

Но даже в моменты, когда махисты всей своей могучей ратью оглашают заявление об их отречении, им все равно доводится проявлять готовность к изложению «широковещательных заявлений», скажем, как на предмет, «что их Мах одобрил Дицгена», позволяющих и такую метафорическую аналогию, как «трубить на тысячи ладов». Здесь равно уместно отметить тот случай, что если махистам и доводится повстречать на пути «неидеалистических критиков кантианства», то их реакция на встречу с такими лицами уже будет заключаться в «раздирании на себе ризы своя и посыпании головы пеплом». Также важно отметить, что прямая причина склонности махистов к подобному образу действий - тогда и взятие российскими махистами себе в учителя «людей критиковавших Канта с точки зрения скептицизма и идеализма».

Также российским махистам не сидится на месте равно и в силу увлечения мыслью затеять знаменитый «поход против Энгельса и Маркса». Здесь мало того, что затеваемый ими поход равно же выдающееся событие, но, вдобавок, махистам не дано погнушаться и «серией персональных атак на точку зрения того или иного философа связанных с признанием им вещи-как-самой-по-себе». Но в понятии махистов такая атака - не более чем полдела, если ей не дано прирасти и «серией проявлений раздражения российскими махистами против вещи-как-самой-по-себе» воплощаемого в вербальных формах.

Тем не менее, махистам не избежать и тех моментов, когда им доводится вести себя столь неудачным образом, когда и «правая рука не знает, что делает левая». Такое столь печальное межеумочное состояние им и дано обнаружить, когда они «одновременно - и жалуются на основное определение материализма Энгельсом, и - находят дивным одно из его частных применений». Более того, махистам равно дано проявить последовательность и в ряде совершенных ими безалаберных поступков, яркий пример которых - «внесение необычайной путаницы» в предмет построения карты философского поля.

Тем не менее, можно назвать и ту область, где махистам доводится оставить характерно яркий след - таковы умолчания и обходные маневры. Здесь прямое предпочтение махистов - «просто умолчать об идее снятия различий между формами воспроизводства причинного побуждения» собственно потому, что они вынуждены поспешать с «возражением против любого признания близости Маха философскому идеализму». Но на фоне умолчания в столь важном вопросе вряд ли удивителен и следующий поступок махистов - «сокрытие от читателя характерной для Европы вражды к материализму», когда они не находят нужным и всего-то «сопоставить неприятие материализма Махом, Авенариусом и Петцольдтом и его защиту Фейербахом, Марксом, Энгельсом и Дицгеном». Более того, что-то подталкивает российских махистов и на совершение такого шага, как «облыжное замалчивание факта противодействия махизма естественно-историческому материализму»! Но если принять этот момент к сведению, то, быть может, не стоит заострять внимание и на присущей махистам склонности «обходить разбор каждого отдельного положения материалистической теории познания Дицгена, хватаясь за отступления от нее, за неясности и путаницу». Потому, пожалуй, задачу критики и облегчает здесь очевидный факт, что не находится причин и для какого-либо углубления предваряющего ее поиска, что и возможно на фоне отождествления махистов как «виртуозов увиливания».

Как бы то ни было, но очевидные факты не позволяют их опровержение - во множестве своих поступков российским махистам присуще держаться и общей для них стратегии и тактики, хотя пусть и служащих неприглядной цели, но равно составляющих собой и некое начало скрепности.

Огл. Деисусный чин российских махистов

Сюжет вряд ли допускает его построение на том, чтобы не дать герою поверить в те же избранные им идеалы; тут и махистам дано признавать кого-либо их непременным кумиром, хотя, с другой стороны, их выбор и сам собой очевиден. Но если судить по панораме, развернутой в сюжете, то махистам дано избрать их путь следования или за кем-либо из лиц, пошедших преподавать, или - за кем-то из ученых, или - за фигурами из числа философских авторитетов, а равно и за прочими персонами «вращающимися» в научной или культурной среде.

В таком случае, кто именно в понимании российских махистов смог так высоко вознестись и из числа лиц «пошедших преподавать»? Здесь вряд ли стоит испытывать сомнения, что такова та часть их «западноевропейских учителей и единомышленников», для кого «совершенно очевидно коренное расхождение линии махизма с линией материализма». Сюда же возможно включение и «глупых профессоров философии», но, конечно, не поглупевших окончательно, но не более чем тех, кто «не позволяет себе сальтовитальный метод в философии». Более того, такие кумиры - они и странным образом та профессура, у кого «одно дело теория познания, в которой надо как-нибудь похитрее словесно состряпать дефиниции и совсем другое дело практика». К сожалению, известные нам свидетельства не столь подробны, чтобы раскрыть и хотя бы справочную характеристику «ученых, за которыми идут российские махисты».

Сюжет должен быть логичен, и потому его следует строить так, чтобы он помогал и в избавлении от сомнений, что российским махистам также присуще приклоняться и перед кем-либо, кого они готовы признавать за «философский авторитет». Но, странное дело, здесь им дано выбирать таких авторитетов, что «были и остались круглыми невеждами относительно действительного прогресса философии в XIX веке, были и остались философскими обскурантами». Равно такие авторитеты не чужды и качества незнакомства с «действительным прогрессом философии в XIX веке», более того, им равно присуще и отсутствие «даже малейшего представления о решении вопроса о свободе и необходимости Гегелем и Марксом». Собственно в отношении отдельной части таких кумиров, избранных себе российскими махистами, лишь в предположительном ключе и возможно то допущение, что, следует надеяться, махисты «просто не прочитали каких-то страниц в каких-то работах».

Далее сама логика сюжета требует уточнения и имен персоналий; здесь уже невозможно не упомянуть того факта, что российские махисты «на деле шли по стопам Блея», и что они же «единомышленники Эвальда» то и «в отношении трансцензуса и метафизичности материализма».

Также правильному построению сюжета следует порождать двусмысленность и сразу же ее устранять; то есть, с одной стороны, невозможно исключить понимания, что сам выбор махистами столь обожаемых ими кумиров характерно странен, но это явно не так. Какие бы недостатки не отличали таких избранников, всего лишь одно то, что они «не позволяют себе сальтовитальный метод» и «отделяют теорию от практики» - это тогда и характерно исчерпывающая характеристика.

Огл. Сколь возможно краткое представление «исторического фона»

Сюжет, как и пальто подкладкой, следует подкрепить и подобающим антуражем; в таком случае, что можно сказать о тех обстоятельствах, что образуют тот фон, на чем и происходит выдвижение сплоченной группы российских махистов? Первое, что непременно важно - деликатный момент, что российским махистам довелось «подойти к марксизму в период, когда буржуазная философия особенно специализировалась на гносеологии». Конечно, данной специализации буржуазной философии вряд ли дано исчерпать в целом историческую картину того времени, но, тем не менее, через нее красной нитью дано пройти и «серии событий знаменующих своего рода историю философии якобы новейшего позитивизма российских махистов». Наконец, в то время и как таковому махизму дано обозначить себя вполне определенным образом, или - на его родине «его роль лакея по отношению к фидеизму» была «провозглашена открыто», когда, конечно, по отношению российских махистов для него оказалось возможным сохранить свое значение прямо предназначенного «исключительно для интеллигентской болтовни». То есть в таком случае и сама действительность - то не иначе, как явное начало того драматизма, когда в ответ дано последовать и такому явлению, как становление характерно «скрепной» формы общности российских махистов.

Огл. Наша «теория» - изобретение Лениным особенной формы фабулы

Если не погнушаться попыткой сведения воедино всех поворотов и вариантов построения сюжета, о чем здесь шла речь, то «скрепность» и есть то нечто, чему в любом случае присуща специфика вектора, какую бы он не задавал направленность, пусть характерно синкретическую, выстроенную посредством комбинации наивности и изворотливости, неразборчивости и осмысленности в выборе. Или - специфика скрепности такова, что для нее достаточно любых оснований, а не только лишь характерно функциональной установки. Тем не менее, правомерно усомниться и в справедливости предложенной здесь трактовки, допустив вероятность и того особенного порядка, когда представленный здесь единственный случай все же следует расценивать как прямую производную «фантастической комбинации», определяющей построение лишь одной вполне определенной фабулы.

Процесс разрешения сомнений в точности характеристики скрепности, определяемой по рассмотренным здесь данным подобает начать напоминанием, что переживаемая нами эпоха - она равно и время «обращения сказки былью». Быть может, современные решения и не всякую иллюзию способны обращать действительностью, но, тем не менее, многое, что ранее не предполагало иных оценок, помимо признания «очевидной иллюзией», теперь воплощено в действительность. Следование подобной посылке не позволяет исключить вероятность и тех обстоятельств, что природе скрепности при более подробном исследовании будет дано обнаружить специфику симбиоза рационального и иллюзорного, где становление рационального невозможно в отсутствие поддержки иллюзорного, и становление иллюзии невозможно без вовлечения в такой синтез рациональных форм. Во всяком случае, не то ли и обнаруживает та любопытная картина, когда момент наивности позволяет защиту лишь посредством изощренных приемов, а сами собой изощренные приемы и потребны лишь ради поддержания «в неприкосновенности» такой наивности.

Если согласие или даже сотрудничество альтернатив - это характерная сторона реальности, то здесь и практикам «построения фабулы» дано расширить узкие рамки привычной и традиционной схемы, тогда и обретая облик полотна, изображающего синтез некоей социально-психологической телеологии, что, можно предположить, несостоятельна как телеология, не отличай ее и специфика характерной амбивалентности? Увы, здесь мы не видим возможности предложения каких-либо собственных оценок, но равно отметим, что подобного плана фиаско ожидало и непосредственно Ленина, на деле построившего «сюжет исключающий финал». Хотя, конечно же, затеянное Лениным предприятие допускало и куда более простой способ его реализации, если бы не избрание в качестве основы для построения фабулы и такой странной вещи, как философская проблематика. То есть Ленин, решая его литературную задачу и толком не осознавая, какому же эпизоду и подобает завершить построение сюжета, тогда вынужден обратить в «позицию притяжения» фабулы то и как таковую «реальность» самоё фабулы.

Иными словами, доступный нам материал все же подобает признать недостаточным для предложения оценки, насколько показанный Лениным характер скрепности, противоречивый, иной раз до полной несовместимости, и позволяет признание как «концепт» или - не выходит за рамки не более чем «идеи» фантастической фабулы. Вполне возможно, что если открытое настоящей работой направление исследований будет продолжено, то найдут свое разрешение и любые подобного рода проблемы. Причем форме разрешения подобных проблем все равно дано будет носить характер ответа одновременно на два вопроса - и о становлении Ленина в характерного и яркого автора, и - о «природе скрепности», той самой реальности, что прямо поверена и как таковым его творчеством.

Огл. Заключение

Ленин при наличии непременного таланта творца особого рода «турбулентной» прозы в любом случае - гений творения лишь для «особенного» прочтения. Тем не менее, его тексту невозможно приписывать характер не более чем формы или, что означает здесь аналогичный смысл, лишь стилистического поиска, напротив, в лице его творчества мы располагаем и особенной формой представления реальности, для которой диссонанс непременно следует рука об руку с консонансом, а резкая тональность гармонирует с мягкими тонами. Если же попросить разъяснений психолога, то ответ очевиден - такого рода манере и дано представлять собой все тот же механизм «качелей». Или если судить с позиций простого обывателя, то подобного плана манера - она и литературный прием «контрастного душа», где и сама реальность в ее «живой игре» вселяется в литературу как в виртуальную игру, достаточную для ее отторжения. То есть - через творчество Ленина и самой жизни дано войти в литературу равно как нечто «прямая гипертрофия» контраста.

Если же предложить здесь оценку теперь и философской ценности ленинских суждений, то она нулевая или «близка нулю». Дело в том, что для философского понимания, а, в особенности, для материалистического, всякое сознание «окрашено бытием», а значит - хотя для обывателя дано иметь место и «восходу и заходу» солнца, то для астрономии этим явлениям дано предполагать и несколько иную меру, хотя, возможно, и под тем же самым именем.

07.2017 - 10.2022 г.