В наше время практически невозможна приверженность таким убеждениям, как мысль о способности карандаша «само собой чертить». Современному человеку непременно присуще то понимание, что нанесение чертежа это форма человеческой деятельности, совершаемая благодаря «использованию карандаша». Далее, карандашу как разновидности определенного рода средства дано предполагать различные формы исполнения - различные формы твердости и цвета грифеля, а также ширины корпуса. Отсюда и чертежнику подобает располагать набором карандашей равно как системой, что позволяет выбор средства черчения, более подобающего для манипуляции вычерчивания. То есть сам по себе карандаш не дает повода к наделению его собственной субъективностью - по сути, он полностью подчинен воле лица, использующего карандаш. Но здесь также возможен и такой ход, как замещение просто карандаша теперь и на некое разнообразие средств исполнения чертежа, где «набор карандашей» предоставит и ряд поводов к тому, чтобы позволить его признание как бы «самостоятельным» участником акта вычерчивания. Или - наличие набора карандашей это в какой-то мере и задание правил исполнения чертежа. И хотя такого рода построению рассуждения дано заключать собой ту же ошибку, что и наделение собственной волей отдельного карандаша, но, тем не менее, поиску и опровержению подобного представления дано обнаружить и куда большую сложность.

Однако картине той иллюстрации, где обсуждались карандаши, дано обнаружить и ту характерную простоту, что не позволит ее признания достаточным аналогом теперь уже некоего более сложного случая, такого, как «случай языка». Здесь, если признавать справедливость «логики» неких концепций, то языку дано обрести и как бы «собственные» роль и значение в человеческой коммуникации, откуда перед языком открывается и возможность теперь уже и ему самому «вести речь», как те же самые слова дано произносить и непосредственно человеку. Если по зрелому размышлению карандаши не претендуют на большее, нежели функционал инструмента, то языку не избежать и участи признания на положении нечто налагающего на участника коммуникации множество задаваемых языком условностей, и потому допускающего обращение в «полноправного участника» коммуникации. В таком случае, каким именно образом языку из положения не более чем средства совершения действия и дано обрести значение равно и «полноценного игрока» поля человеческой коммуникации? Нашей задачей нам тогда и подобает избрать попытку определения причин такого рода «существенного изменения» статуса языка.

Огл. Квалифицирующая характеристика «онтологии» вербальной формы

Если отбросить любое сомнение в непреложности одного наивного, но распространенного толкования, то слово (лексема) - это и нечто само собой определяющее присущие ему же возможности исполнения функции означения. Или - для наивного понимания специфика слова то не иначе как качество его самодостаточной начальности, его признания на положении формы, для которой единственная возможность обретения способности выражения смысла - путь «самодостаточного становления». То есть - наивному пониманию присуще наделять слово и такого рода достаточностью содержательного начала, что какой бы предмет оно не выражало, выражай оно существо тех же «камня», «ветра» или «букашки» или, быть может «письма», все одно имеет место «окончательный вариант» закрепления подобающего смысла, прямое выражение действительности камня, ветра или букашки. Но таково наивное толкование, а оно в присущей ему «наивности» - очевидный объект то и вполне обоснованной критики.

Если наивное понимание слова, для которого слово - это средство достаточного выражения объема содержания не исключает и его критического восприятия, то возможно ли и некое иное истолкование функционала слова в его способности составить собой «средство донесения» содержания? Скорее здесь следует исходить из принципа, что вербальные формы - никоим образом не продукты самодостаточного становления, откуда их и подобает расценивать как продукт развития носителем языка того опыта, что предполагал обретение в любом случае вне акта задания именования. Конечно, здесь сразу же приходит на ум и проблема метаязыка, вербальных форм описывающих реалии самого языка, но к ним мы вернемся немного позже, а сейчас мы позволим себе построение нашего рассуждения тогда в забвении подобной проблематики. Или - здесь нам подобает предпринять попытку представления языка как практики отождествления называемого содержания неким именем, чему каким-то образом недоступна возможность распространения такой функции отождествления и на как таковую практику отождествления именем. Но равно на правах не более чем уточнения «проблемы метаязыка» все же подобает отметить, что для математики распространение математической нормализации на математические же структуры (положим, в том же «уравнении второй степени») - это никоим образом не какой-либо особого рода случай.

Итак, задание именования, как и определяет тот принцип, что признан нами за истину, это не некий самодостаточный акт, но - случай формализации такого рода опыта, что извлечен где-либо вне условной «сферы бытования» вербальных форм. Или - вербальная форма непременно такова, что ей доводится знать за собой равно же и тот смысл, в чем определенно исключено хоть что-либо вербальное. Если это так, то возможна постановка вопроса, дано ли иметь место и такому наполнению вербальной формы (или - возможно ли такое придание вербальной форме нечто ею называемого), чему одновременно присуща и способность заявлять себя в смысле ментальной конституции и, здесь же, не предполагать возможности охвата нечто «по природе вербального»? Здесь мы позволим себе согласие с тем, что, конечно же, такого рода смысловые формы возможны, откуда уже дано следовать тогда и возможности задания некоей особенной типологии, достаточно простой в смысле отличающего ее формата и предполагающей образование посредством задания двух характерных типов. Или - один из таких типов это хорошо знакомая человеческому бытию реалия масочных шаблонов стимульных паттернов, другая - также неотделимая от повседневности реалия такой формы как эффекторные программы. Тогда если под подобным углом зрения рассмотреть смысловое начало некоего элементарного слова, положим, глагола «встать», то в этом случае речь пойдет о видении, иллюстрирующем поведенческий акт, как, равно, и при условном «наблюдении изнутри» - и, равно, то и в составе процедуры совершения действия. Или глаголу «встать» дано отличать возможности исполнения двух функций - или показа внешней картины или - раскрытия события воспроизводства эффекторной программы; так, если держаться в его оценке заданного нами порядка, то глагол «встать» - это средство развертывания картины комплекса образных форм, что подлежат прямому вызову из образной памяти при всяком произнесении данного слова. Но, с другой стороны, построению такого рода схемы «прямого» вызова образа дано предполагать и то ограничение, чем подобает предстать и условию «разрывности» образных пространств, их неспособности обходиться лишь собственными средствами при образовании образных конкреций. Положим, что если для целостного представления образной основы слова «встать» и достаточно форм содержания, непосредственно извлекаемых из условно «коллекции» визуальных образов, то для комбинированной конструкции «встать и рассказать» обнаружится и необходимость в использовании теперь и неких вербально реализуемых средств сопряжения разных порядков синтеза образа. Однако пока что анализ проблематики такого комбинирования все же подобает оставить на будущее, определяя ее тогда не иначе как проблему очевидной необходимости в использовании непременно же вербальных средств сопряжения для слияния в общий комплекс тех форм, что могут принадлежать различным сегментам единой коллекции образных представлений.

В данном же случае мы понимаем необходимым пояснение лишь реалий такой формы, как «масочные шаблоны стимульных паттернов», поскольку параллельной ей форме «эффекторных программ» дано обнаружить и качества характерной простоты. Возможно, здесь уместен следующий пример, когда некто, попадая в незнакомый город, пытается узнать у местных жителей, где расположены магазины пирожков и цветов, причем получение этой информации осложняет обстоятельство, что один из запрашиваемых объектов не расположен в пределах прямой видимости. Или - местный житель способен пояснить такому лицу расположение объекта не находящегося в прямой видимости лишь в случае, если и ему и приезжему удается воспроизвести близкие друг другу образные схемы или картины. Но если подвох будет заключать сама постановка вопроса, когда понятие «цветы» будет охватывать собой и саженцы, а в качестве «пирожков» равно дано заявить себя и булкам и лепешкам, то можно ожидать и неуспеха такой коммуникации. Но это вряд ли произойдет при прямой видимости, поскольку она предоставит и возможность проверки пояснений «не сходя с места».

Итак, прямой итог настоящей стадии предпринятого нами анализа - идея принципа, определяющего тот объем содержания, что дано доносить некоей вербальной форме тогда уже как исключающей всякую возможность вербальных включений.

Огл. Понятийный синтез как порядок пополнения «банка памяти»

Теперь мы можем опираться на представление о том, что подобает понимать «фундаментальным началом» - это механизм или практика «образного подкрепления» вербальных форм, что по отношению лексической организации способно обнаружить и всем должные качества подобающей завершенности. Но если имеют место полностью «готовые» лексические формы, то возможно предположение равно и реальности процесса доведения такого рода форм то и до состояния их «совершенства». А если осознание понятия как пребывающего или завершившего процесс его становления перенести и на процесс становления понимания теперь и определяемого понятием называемого, то возможна и постановка вопроса о признаках или особенностях собственно процесса становления подобного понимания.

Возможный вариант ответа на вопрос о характере процесса утверждения представления о нечто называемом тогда можно предложить благодаря приведению аналогии, тем более, что такая аналогия буквально «слетает с языка» в силу прогресса современной техники. В наше время широкий круг электронных устройств - это системы, построенные по принципу реализации в их структуре организационного начала по имени «адресное пространство», куда посредством указания адреса происходит запись дискретной информации в формате последовательности нулей и единиц. Другое дело - это реалии устройства человеческой памяти, а также памяти биологически близких человеку высокоразвитых животных, чьей организации адресного пространства дано строиться как фрактально-ситуативной схеме формирования адресных зависимостей, но это различие не столь существенно для принятой нами постановки вопроса. Нам в подобном отношении важны лишь характерно общие особенности такого рода функционала, то есть - равным образом и представления, характерные для биологического интеллекта также реализуются при посредстве занесения фрагментов или элементов данных в поля их возможного размещения. Если же рассматривать организацию мыслительного аппарата непосредственно человека, то человеческую психику также дано отличать нечто «содержательно-зависимой» организации адресного пространства, для которой ее пока хоть сколько-нибудь удовлетворительной формой модели возможно признание лишь исключительно теории, известной под именем «бартлеттовской теории схемы». Здесь, если исходить из общих позиций, то биологическому интеллекту равно присущ и не строго-дискретный порядок запоминания, любопытному в том отношении, что ему дано предполагать действие такого функционала, как заучивание. Тем не менее, и в этом случае имеет место развитие того же принципиального начала - создание массивов данных, предполагающих занесение, хранение и извлечение из памяти.

Тогда примером процесса формирования содержательного начала понятия, пусть отличающего лишь отдельного индивида и правомерно признание последовательности выполнения тех или иных упражнений при прохождении курса изучения иностранного или даже родного языка. Другими словами учащемуся здесь возможно задание такого упражнения, как упражнение на выработку навыка построения фразы, определяемое как вид учебного задания «допиши предложение». Положим, здесь нам стоит позволить себе заимствование, говоря языком Ленина, «самого истасканного» из таких предложений, а именно - «мама мыла раму». Учебному заданию тогда дано заключаться в задаче ученика дописать предложение теперь по собственному разумению. В таком случае никак не исключен тот вариант, что ученик просто поставит запятую по окончании первой части и продолжит его словами «а я в это время на кухне съел конфету». Если такой случай возможен, то мотив ученика - идея построения картины на основании той установки, что в его понимании отличают качества «наиболее желанной» - «мама отвлеклась на что-то свое, а мне удалось съесть конфету». Тогда и отличающая человека практика построения понятий - по сути, это практика подобного рода актов - человек осознает некоторую реальность как возможность распространения на некий комплекс элементов и некоторой телеологической установки, и потому и приходит к мысли на предмет образования «молотка» из «ручки» и «бойка». Причем в точности тем же способом ему равно дано образовать и «камень» из тех же начал «породы» и «мобильности» и не распространять специфику такого рода как бы само собой лишь отдельного «камня» равно же и на скалы или утесы. И все такие составляющие в его сознании и ожидает закрепление не иначе как на уровне построения образа, поскольку лексические формы, если задавать подобную «лексику» вне связи с тем, на что указывает то или иное понятие, или без указания называемого, - это не более чем известные лингвистике «глокие кудры». То есть включению в «комплекс слова» тогда и нечто его называемого как формы синтетического или, с общих позиций, «конструктивного» или «конституированного» образа уже будет означать, что процесс формирования понятия как обретения называемого - это процесс воссоединения образных элементов сводимых в одно целое посредством событийной схемы, или схемы изменений в образных пространствах. Здесь если равно признать возможным и правомерность ряда вопросов в отношении наиболее яркого образа подобного синтеза, то в таком случае и возможно представление такого примера, как пример слова «семья». Другое дело, что приданное каждому понятию его называемое - это непременно собирательный синтез в «образное целое» неких обращаемых во фрагменты такого целого тех или иных «малых» образных форм в порядке следования или воспроизводства некоей телеологии.

Однако данное рассуждение не исключает и возможных возражений в виде такого наивного контраргумента, как идея невозможности образования в порядке образования событийной схемы тех же «абстрактных понятий», то есть имен типологических градаций. Для отклонения подобного аргумента и подобает указать на то обстоятельство, что подобное понимание вряд ли правомерно расценивать как разумное. Для опровержения этого возражения уместно представление примера понятия, одновременно абстрактного и, здесь же, и прямо функционального. Определенное удобство в ведении рассуждения здесь дано предоставить такому примеру как пример понятия «элегантность» (хотя здесь равно правомерен и примера его антитезы понятия, той же «неуклюжести»). Или - понятие «элегантность» явно указывает на реальность некоторого типологического класса масочных шаблонов, то есть на некие общие свойства таких шаблонов, а, по сути, представляет собой понятие, раскрывающее эффекторную программу поступка восприятия чего-либо в его соизмерении с «типологией» определяемой из приложения масочного шаблона. По сути, для «элегантности» присущим такому понятию называемым и обращается нечто, что во всех своих частях или совокупностях частей или не содержит или даже не подает и намека на наличие неприятных раздражителей, что явно приятно глазу непременно, как эстетичное сочетание частей или эстетичное сочетание движений. А далее здесь полезно напомнить и о действии принципа, что описание мышления посредством приложения событийной схемы не исключает и использования форм относительного соизмерения. То есть, казалось бы, здесь такая сугубая абстракция как «субстанция» не будет исключать и отождествления некоей феноменологической форме: так, на бытовом уровне человек и газовую фазу вещества иной раз отказывается признавать за «субстанцию», а не то, чтобы, скажем, определять таковым пока и самой науке не вполне понятное «гравитационное поле». То есть «субстанция» в этом случае - это вещество как бы ощутимое «на уровне» вещественности, или - для данного понимания не более чем две - твердая и жидкая фаза вещества. Другое дело, что при ином подходе ничто не мешает и расширению объема понятия «субстанция», в частности, посредством использования в переносном смысле, или для отождествления таких видов называемого, что не несут на себе никаких признаков наивного образа «вещества». В таком случае, понятие «субстанциональность» и подобает расценивать как такого рода средство отождествления называемого, что и обращается мерой идентификации в нашем мышлении и в любом инструменте построения классификации чего-либо, что непременно позволит сопоставление с исходным как бы «якорным» представлением о «веществе».

Тогда если завершить настоящий анализ предложением обобщения, то называемое «абстрактных» понятий позволит признание как равно же приложение масочных шаблонов или воссоздание картины эффекторных программ, но восходящих в этом случае к практике деятельности с такими шаблонами и программами, где «непосредственная» природа самого шаблона - отождествление нечто «прямо» (или перцептивно) доступных предметных форм. Здесь равно ничто не изменится и в случае построения абстракций тогда уже и «вслед» неким абстракциям, где первоначальные абстракции будет отличать специфика лишь нечто «якорных форм», - и здесь эти абстракции будут означать деятельность с шаблонами и эффекторными программами, но теперь имеющую место на «квазипредметном» уровне. То есть, как мы позволим себе судить, всякое задание всякому понятию его называемого следует характеризовать как строго невербальный и всяким образом воспроизводящий некую телеологию синтез на уровне генерации образа, всегда принадлежащий тому или иному образному пространству или совокупности таких пространств.

Огл. Язык как нечто функционал «понижающей передачи»

Наивное толкование равно отличает и приверженность представлению, что, якобы, вербальная презентация нечто называемого непременно более насыщена, чем та или иная его образная презентация. Конечно, в истоке такой иллюзии дано лежать фактору недостатка экспертного опыта у носителя естественного языка, если и сравнивать данный уровень опыта с экспертным опытом среды речевой культуры в целом или, положим, пусть и локальной группы из состава такой культуры. Тем не менее, здесь равно возможен и перенос эпистемологической специфики тогда и на онтологическую постановку вопроса. Прояснить реальность самой возможности подобного переноса равно способен помочь и анализ предмета соотношения объема информации, с одной стороны, характерного такой данности как образный паттерн, образующий некое называемое некоторого понятия и объема данных, извлекаемых посредством прямой перцепции. Другое дело, что в этом анализе, ради его простоты, следует пренебречь проблемой разнообразия техник извлечения, и рассуждать лишь об объеме данных, извлекаемых посредством прямой перцепции.

Также и наилучшая точка отсчета задуманного нами анализа - формулировка условной «теории» двух форм содержания языка. Здесь одна из такого рода форм - это такого рода образный паттерн, чему в языке дано выражать собственно называемое, стоящее за тем или иным словом. А именно, системе вербальных идентификаторов, определяемой под именем «язык», в первую очередь, благодаря присущим ей возможностям дано располагать и как таковой способностью образования новых полей высева когнитивного опыта, что подлежит фиксации средствами языка. Форм подобных полей просто необозримое число, и здесь, в частности, возможно приведение примеров таких вариантов подобных полей, как «рассказ» и «судопроизводство», где как таковой язык и обращается родоначальником огромной «пост-языковой» онтологии. Вторая форма - это положение языка как такого рода средства репрезентации, что находит использование и в «параллельном» представлении всего того, что допускает репрезентацию и «без языка». Во втором случае в отношении лингвистического материала уже возможно применение правила «обязательного уменьшения детализации» - языковые презентации такого чего-либо, чье становление не зависит от реальности языка, будут сообщать лишь меньшую детализацию нечто источника стимуляции для построения паттерна, и лишь в редчайшем случае язык как-то в состоянии повторить такого рода многообразие. Напротив, если формулировать альтернативную концепцию, или - концепцию, «не сводящую возможности языка к функции маркера», то само собой такое намерение и предполагает признание за нечто присущей языку «функцией репрезентации» тогда и специфики нечто большего, нежели чем просто селективный фильтр. Но на деле язык, собственно и раскрывающий нечто, исходно предполагающее конституирование вне всякой связи с действительностью языка, все же не предполагает возможности дополнения такого нечто и в известном отношении «от себя». Более того, тогда и сама специфика языка как средства представления нечто «более компактным, чем в собственно подлинности» не будет обращаться и источником каких-либо существенных последствий. Здесь даже если признавать правомерность предложенной А. Нилоговым концепции «антиязыка», то и антиязык как потенциальное поле нового языкового синтеза не сможет дополнить язык то и качествами какого-либо «более совершенного» функционала.

С другой стороны, язык все же подобает расценивать как средство или систему, равно предоставляющую и ряд возможностей дополнения исходного паттерна набором «внешних» (или - модальных) связей, но задание такого рода связей все равно недостаточно для уточнения паттерна как собственно паттерна. И при этом язык как средство репрезентации «атрибутивных начал» паттерна все же предполагает характер не более чем средства «понижающей редукции».

Огл. Статус называемого как субъекта внешней верификации

Еще одно важное качество, характеризующее язык в способности обретения называемого - полное отсутствие в составе присущих языку средств равно и любого рода функционала «собственной» или «внутренней» верификации. С другой стороны, если исходной точкой анализа качества языка определить реальность лишь его внешних средств верификации, то подобает предпринять исследование и некоей иной существенной особенности комплекса «инструментализма» языка в целом - если не безусловного разотождествления лексико-фонетических носителей и называемого, то - пусть лишь практической достаточности такого разотождествления. Язык потому и обнаруживает характерную условность в исполнении им функции средства выражения, что не предполагает четкой корреляции между лексико-фонетическими носителями и как таковым называемым. В частности, здесь равно возможна оценка, что философские или научные категории вряд ли предполагают принципиальную невозможность выражения языком детской сказки, хотя данной форме изложения все же дано обнаружить и существенно меньшую рациональность, чем традиционному употреблению научных или философских понятий. Здесь можно лишь иронизировать, что философская «амбивалентность» вряд ли в чем-либо существенно отлична и от немудрящей сентенции «бабушка надвое сказала». Однако подобающим примером здесь все же правомерно признание некоего имевшего место в нашем опыте «сокращения» исходной цитаты Фейербаха в ее представлении посредством иных средств изложения. Конечно, при таком изложении не избежать и утраты «красот» литературного стиля, но для некоторого характера потребности в осознании и абстрактная четкость более правомерна, нежели стилистическая вычурность. То есть - специфика языка представлять собой характерно гибкое и эластичное средство поддержания коммуникации уже достаточное основание и для осторожного подхода к выражению мысли «не посредством построения математических формул».

В таком случае рассмотрение предмета любым образом «внешнего» порядка верификации в языке и подобает начать с констатации не просто отсутствия некоей теории когнитивных иллюзий, но даже и попыток ее построения. Человека, увы, отличает и такое качество, как способность домыслить вероятную реальность в случае ознакомления с не более чем грамматически корректным высказыванием. Конечно, здесь не всякому грамматически корректному высказыванию дано обращаться источником побуждения фантазии и популярный куплет частушки «по реке плывет топор» не зря получил прописку в шедевре народного юмора. Тем не менее, нас обуревает желание открыть наш анализ рассмотрением примера, что не только можно сопоставить с выражением «народный академик», но и некоего более показательного утверждения. Тогда если оценить содержание, заключенное в простом предложении «в городе Чугуев мэром города избран бегемот Чипа», то это высказывание обнаружит все подобающие качества грамматически правильного построения. То есть - сам собой бегемот существует, кроме того, он смог пройти регистрацию в качестве кандидата на выборах, где и получил внушительное большинство голосов. Далее несложно домыслить, что возможен и подобающий способ самоличной подписи бегемотом деловых бумаг методом окрашивания лапы от штемпельной подушки и оставления отпечатка в месте автографа. Нам представляется, что последующие детали излишни, но важно другое - язык элементарно не предлагает каких-либо «внутриязыковых» средств, позволяющих пресечение такого рода фантазирования. И, увы, такие средства допускают заимствование лишь из той сферы, чему по отношению языка - явно внешняя сфера. И здесь исполняемая языком функция - не более чем служебная. Средства языка без нарушения его правил позволяют обретение едва ли не любой мыслимой иллюзии, для которых само осознание иллюзорности может наступать лишь в случае анализа свидетельств внеязыковой реальности. (Хотя на деле, фактически, эта реальность все же «транслируется средствами языка», но для данного акта верификации такого рода средства не исполняют никакой другой функции помимо лишь функции «средства трансляции».) Тогда в смысле такого условия, как специфика достаточности некоего представления всякая ориентация на язык как ограниченный не более чем «языковой» спецификой и позволит ее признание невозможной, а если и возможной, то лишь в случае привлечения достаточного вспомогательного (что равно означает «внешнего») аппарата верификации.

Однако наивное моделирование в попытке построения схем «достаточности потенциала верификации» вербальных средств, от которых оно ошибочно ожидает должной состоятельности, также вынашивает и идею представления языка как не более чем «инструментария маркировки», или, если следовать терминологии оригинала, «разметки буйками». Однако подобному подходу, увы, не присуще принимать во внимание, что и теория подобного рода функционала также явно возможна, и, в подобном смысле, непременно позволит признания достойной посредством ее наделения именем теории «модальных маркеров». Так, если нам дано просить кого-либо «забрать у посетителя то, что он принес», то таким неопределенным «он принес» нам и дано поставить такого рода «буёк», что и означает задание модальной ссылки, хотя, конечно, здесь непременно подразумевается случай доставки посетителем вполне определенного предмета. По сути, в точности такому же акту идентификации дано иметь место и в случае дамы, для которой понятие «багаж» способно составить собой средство отождествления всего, что угодно, и - такого рода модальный маркер характерен и для выражения «кот в мешке». Да, действительно, в мешке коротает время кот, но одновременно его закрытие в мешок лишает нас всякой возможности прямой перцептивной констатации тех же присущих коту характерных признаков. То есть установка буйка - это указание не более чем «минимума свойств», когда оставшаяся часть комплекса свойств чего-либо «помеченного буйком» будет предполагать определение лишь посредством предъявления предмета. Здесь, опять же, с одной стороны - нам дано адресоваться к доязыковой реальности, и, с другой, - каким-то образом все же задавать и минимум свойств, что будет отличать как таковой данный маркер тогда уже на положении нечто «слабого» ограничения. Языку здесь никоим образом не дано утратить своей обыкновенной «пассивной» роли, что ему присуще исполнять и в отношении иного рода форм репрезентации содержания, никак не связанных с назначением модальных категорий или «буйков». И если даме чуть ли не все, что угодно, дано понимать как багаж, то, быть может, и кто-либо иной и какое-либо иное «слабо ограниченное» множество объектов равным образом будет понимать как просто «обозначенное буйками». В подобном отношении функционал модальной категории - лишь одна из возможностей задания значения, реализуемых благодаря использованию вербальных форм.

«Мораль» настоящего этапа предпринятого нами анализа - оценка, что язык не обнаруживает хотя бы и какой-либо возможности хотя бы и с какой-либо стороны и хотя бы посредством каких-либо «особых» подходов обходиться без или возмещать ту внешнюю верификацию, что подобает характеризовать как единственное начало любого называемого, стоящего за всякой лексико-фонетической формой.

Огл. Язык при его собственных «убитых енотах»

Здесь мы позволим себе прибегнуть к такой известной метафоре как выражение «убитые еноты», одно время популярное в среде отечественной коммерции. Дело в том, что законодательному запрету, не допускавшему простановку в ценниках цены в долларах довелось найти такое продолжение, как переименование доллара в «условные единицы», где в столбике прейскуранта они предполагали обозначение посредством аббревиатуры «у.е.». Однако и такой уловке не удалось ускользнуть от недремлющего ока, и тогда находчивые коммерсанты вместо «у.е.» перешли к выражению «убитые еноты». Конечно, наш философский анализ не столь любопытен для «недремлющего ока», но и потребность в придании рассуждению хотя бы сколько-нибудь живости предопределит необходимость и в употреблении данной метафоры.

Дело в том, что для языка, как и для рынка со слабой валютой точный порядок выделения называемого единственно и возможен лишь при использовании не собственно языковых, но, непременно, «условных» единиц. Для обозначения подобных единиц мы и позволим себе введение аббревиатуры «у.т.е.» - условные тезаурусные единицы. В таком случае, какого же рода свидетельством и подобает предстать порядку задания всякому называемому равно и меры в условных «тезаурусных» единицах? Конечно, принципиально важный смысл задания подобного рода меры - признание условия, что в смысле характеристики «объем содержания» здесь непременно дано исчезнуть чуть ли не всему - и словам, и предложениям и речевым оборотам именно притом, что основное значение подобает возложить на приложение некоей меры объема содержания, «внешней» такого рода формам. Иными словами, наличию у некоего называемого некоего объема содержания никоим образом не дано определять, какую «форму закрепления» язык вознамерится использовать в отношении данного объема. В некоторых наших работах мы уже использовали пример различия в качестве означения между выражениями «человек, желающий служить в армии» и «писатель, желающий быть марксистом». Если первое из этих выражений располагает лексическим эквивалентом в виде слова «доброволец», то второе ввиду фактической уникальности, то есть использования в одном лишь наиболее известном сочинении Ленина, сохраняет форму представления лишь исключительно посредством речевого оборота. Но если и данному выражению вдруг повезет быть привнесенным в повседневное употребление, то и для него не исключена трансформация в отдельную лексему. Иными словами, выбору формата для донесения вербальными средствами некоторого содержания дано зависеть лишь от частотности использования содержания в коммуникации, где часто употребляемые виды содержания закреплены посредством отдельных лексем, а редко употребляемые - посредством лишь речевых оборотов. Хотя в эту картину уже в наши дни дано вмешаться и такому «сеятелю хаоса», чем правомерно признание научной терминологии, нарочито изобретающей слова для редко употребляемых смыслов, но на практике ведение коммуникации скорее склонно пренебрегать использованием такого рода научных «достижений». В любом случае, вброс из сфер, не охватываемых практикой прямого поддержания коммуникации, по большому счету не в состоянии переломить устойчиво воспроизводимую традицию закрепления всякого нового называемого.

Но теперь если исходить из идеи задания «условной тезаурусной единицы», то существует ли возможность выбора такого «доллара», что позволял бы признание «эталоном ценности» для показателей «объема содержания» вербальных форм? Скорее всего, такая перспектива (но - пока не реальность), явно просматривается в случае создания универсального онтологического классификатора, или, положим, некоей схемы, основанной на общемировой статистике содержательной частотности по группе наиболее распространенных языков. Тем не менее, и при построении данной схемы все же следует исходить из собственно отношений, отличающих некие предметные области, но - никак не из отношений, складывающихся в практике вербального синтеза.

Тем не менее, здесь также полезно дополнить, что, возможно, комплекс средств языка также будет ожидать структурирование и по «линиям» тех же «суждений», «сигналов» и комплексов кодовых полей, и тогда это решение и подобает расценивать на положении источника тогда уже некоей альтернативной шкалы тезаурусных единиц.

Огл. «Якорный зацеп» или, скорее, грунт, на что «закидывают» язык

Та картина, посредством которой мы пытаемся наметить ряд представлений о путях становления лексических средств, невозможна и вне анализа образования средств построения лексико-фонетических единиц - практик фонетического синтеза и структурной организации лексического корпуса и речевых процедур в их приложении к характеристике «объема содержания» вербальных форм. Конечно, для лингвистической традиции вполне естественно бережное отношение к этимологическому «капиталу», что в случае индоевропейской языковой семьи уже предполагает прослеживание фонетической истории слова едва ли не до хронологической точки начала расселения арийских племен. Но возможной альтернативой здесь правомерно признание и случая русского языка или современного иврита не так уж и давно переживших пополнение существенным числом искусственных лексических форм. Русский язык еще более красноречив в отношении возможного доказательства тезиса «лексического релятивизма», поскольку он показывает тот пример хода развития, когда в его исторической лексике он едва ли не наполовину обустроен использованием тюркизмов - от денег, сапог и лошади до собственно языка.

В таком случае, в чем именно подобает предполагать истоки «влияния» лексической традиции на возможность фиксации объема содержания посредством использования того или иного вербального средства? Первое, что важно при построении ответа на заданный вопрос - отключение «технологической» стороны, в частности, влияния грамматики, разделения языков на синтетические и аналитические и т.п., поскольку за подобным влиянием дано скрываться лишь порядку дробления, но не собственно возможности формирования лексических форм. Если использовать здесь метафору «пирога», то вначале пирог все же подобает испечь, и лишь впоследствии задуматься о разрезании на части. Тогда мир фонетики и лексических структур равно подобает представить как предоставляющий такие возможности порождения нового содержания, что тем или иным образом связаны с воспроизводством звукоряда, его отражением в графике, реализации как определенного «порядка трансляции» и имитации посредством звукоряда естественных звуков (фоносемантика). Во всем остальном структурно-фонетическая реальность уже характерно нейтральна по отношению к предметному миру, задающему сам объем содержания и далекому от всякой вербальной природы. Тогда хотя структурно-фонетической реальности и дано формировать среду содержания связанную с ней самой, но при этом во всем остальном такая среда равно сохранит и присущую ей ограниченность рамками лишь собственной специфической области, поскольку в ее распоряжение ниоткуда не поступают и какие-либо средства вторжения в связи содержания теперь уже предметных областей. В таком отношении структурно-фонетическая реальность и есть не иначе как то самое «морское дно», где в любое его место носитель языка и получает возможность «бросить якорь» некоего называемого, теперь уже для закрепления называемого посредством некоего фонетического эквивалента.

Огл. «Случай сержанта» - образ взаимодействия языка и познания

Развитию одной из дискуссий довелось вознаградить нас такой яркой иллюстрацией взаимодействия способности познания и языка, что наш собеседник просто обозначил как «случай сержанта». Тогда дабы придать несколько большую подробность такому «случаю», мы обратим рассказ нашего собеседника в некоторую последовательность тезисов:

В таком случае структура «случая сержанта» прямо провоцирует постановку вопроса о «взаимодействии познания и языка», что можно представить посредством и следующей формулировки:

Та точка зрения, что заключает собой данная развернутая формулировка, быть может, и позволяет признание ее правомерности, но не исключает и такого возражения. Все же подобает отдавать отчет, что миру дано знать не только существенное многообразие возможных языков, но и множество различных форматов реализации (или обустройства) языка. Помимо обычного фонетического языка здесь возможно указание и таких форм, как язык жестов, язык умолчаний в дипломатии, язык знаков на местности, подобный языку меток у животных и т.п. Более того, всякому из языков, вне зависимости от формата дано обнаружить и такую характерную специфику, как исторический период его развития, здесь, в частности, следует вспомнить, как иврит долгое время оставался мертвым языком и возобновил развитие лишь с конца XIX века. Тогда «язык немого кино» - это также один из возможных языков, причем наделенный характерным форматом и одновременно знающий не особо продолжительный период развития. Возможно, что понятийные формы языка немого кино и достигли бы высокого уровня развития, отпусти ему история чуть больший промежуток активной жизни. Возможно, что слабость понятийного синтеза в языке немого кино - не более чем продукт его краткого периода развития. Язык немого кино - любым образом это синтез языка жеста и языка позы, а язык жеста - это «язык без морфологии», в том ему и дано отличаться от «азбуки Брайля», где морфология хотя бы тем или иным образом, но все же представлена. Быть может, язык немого кино так и не преуспел бы в реализации собственной морфологии, но, тем не менее, он бы смог преуспеть и в достижении большего совершенства. Кроме того, здесь равно существенно то обстоятельство, что разные форматы языков «заточены под» различные задачи, и «отдание чести», вспомним сержанта, это явно существенно лучшее решение языка жестов, нежели любое конкурирующее решение любого вербального языка. Но в связи с проблематикой «построения под» определенную задачу здесь куда лучше напомнить и о существовании такой формы, как «язык симфонической музыки». Как бы ни старайся создатели вербальных языков, они вряд ли преуспеют в создании столь совершенных понятий, что позволяли бы выражение таких сущностей, как эмоциональные настрой или «модальность тонуса». Но одновременно язык симфонической музыки - никоим образом не средство конструирования абстракций; но, тем не менее, как язык он если и не вполне формален, то близок формальности, непременно позволяя выражение разных состояний - угнетения, радости, скорби, торжества, триумфа, состояний динамизма или остроты или, наоборот, расслабленности и пассивности, причем достигая столь потрясающего эффекта, что и во сне не снилось вербальному языку.

В таком случая и «язык немого кино» вряд ли подобает расценивать как должным образом показательный пример. Здесь непременно следует принять во внимание, что такой язык ограничен не только в функциональном плане, но и исторически тем, что вряд ли дошел или даже приблизился к пределу отпущенных ему возможностей, но при этом он все же успел и как-то состояться «как язык».

Тогда прямым результатом настоящего анализа и правомерно признание того понимания, что практику взаимодействия языка и познания подобает расценивать как заданную рядом следующих обстоятельств. Первое - опыт «образного представления» это не иначе как прямой предшественник всякого вербального синтеза. Второе - привычные формы лексических языков ни в коем случае не подобает расценивать как некую единственную форму реализации языков, помимо нее возможны и другие формы реализации языков на основе использования других средств кодирования. В таком случае традиционные лексические языки и подобает характеризовать как одну из «специфических разновидностей» на деле предлагающего множество вариантов его построения аппарата средств выражения. В таком случае лексический язык как особенный подтип такого общего типа - он равно и характерно эффективное средство придания дискретности понятийным блокам, хорошей адаптации к возможности комбинации понятий и, одновременно, беспомощный в таком отношении, как «выражение всем своим видом» или «поддержание в состоянии эмоционального напряжения».

Огл. «Сапожник без сапог» - язык и мир речевой деятельности

В завершение же нам подобает исполнить данное выше обещание определить значимость для как такового языка того, что образуется при помощи языка, а именно - мира речевой деятельности. Это не только всякого рода когнитивные, сигнальные, квалифицирующие формы или просто практики осведомления, но и собственно сфера нормализации языка - грамматика и лингвистика. Но если такая совокупность форм она же и нечто особенный мир, «порождаемый языком», то, следовательно, языку доступна и возможность выражения этого мира «богаче, чем он есть»?

Тем не менее, на наш взгляд такая гипотеза - не более чем выражение неспособности выявления логического парадокса, где язык, быть может, в момент порождения такого фрагмента мира, собственно и порождаемого языком, как бы подобно Швейку пытается выдать взрослых собак за щенков, подпаивая их алкоголем. То есть язык лишь потому и наделен возможностью выражения «своего» мира языковых актов богаче, чем он есть, что он заведомо воссоздает их не такими богатыми, чем им и подобает предстать. И хотя язык вполне состоятелен как средство порождения дискретных последствий в виде форм речевой деятельности, но, несмотря на то, что эти формы и представляют собой лишь его порождения, языку не дано и какой-либо возможности их описания «богаче, чем они есть». Язык потому и лишен подобной возможности, что создаваемые им «продукты» позволяют лишь порядок их «полного» синтеза, но - не синтеза с включением тех или иных лакун или наделения избыточностью.

Иными словами, язык и в такой его деятельности, как деятельность «порождения мира речевой деятельности» и порождает лишь те формы такого рода деятельности, что далее «вступая в мир» и обретают автономность от собственно языка как от источника их генезиса. И в таком смысле язык и с такого рода «пост-языковыми» формами, чем и подобает понимать формы речевой деятельности, фактически связывают те же отношения, что и отношения, привычно связывающие язык с формами внешнего мира, принадлежащими внеязыковой реальности.

Огл. Заключение

Скорее всего, настоящий анализ подобает расценивать как рассмотрение не более чем единственного предмета - неправомерности квалификации языка на положении любого рода «умножителя» содержания, когда любое содержательное наполнение любого рода вербальной формы все же составляет собой порождение способности образного синтеза. Однако поскольку настоящий анализ не смог не затронуть и некие смежные предметы, то его в известной мере также подобает признать и «вдвойне полезным». Во всяком случае, любую попытку построения «теории языка» дано обременять и необходимости рассмотрения проблематики комплекса тех возможностей языка, что отличают язык равно и как оператора сферы предметного опыта.

02.2017 - 12.2022 г.

Литература

1. Шухов, А., «Единство пространства понимания», 2008