Поиск в России идёт, – вполне, кстати, хозяйственный, – поиск
нового слова и нового миропонимания. Разве этого мало? И разве слово
того не стоит? Разве слово – не стоимость? В России свершится пришествие Нового Слова!

Ю. М. Осипов ^[1]

Непоименованное присутствует в прозрачности отсутствия, но не укоренено в последнем: отсутствие нуждается не в номинации, а в деноминации – лишение имени того, чего нет, означает победу над неподлинным несуществованием, которое является патологическим доказательством бытия Бога (онтологическое доказательство бытия Злокозненного Демона справедливо лишь в том случае, если комплекс кукловодства распространяется на Бога – кукловода самого себя); деноминация неозначенного отсутствия предполагает такую антиязыковую интервенцию в небытие, которая бы соответствовала парадоксальной номинации – именованию таким образом, когда невозможно отличить аутентичную номинацию от неаутентичной); аутентичная деноминация – это процесс разыменования вещи, влекущий за собой возвращение вещи в лоно небытия, из которого она была поименована в неозначенное, а оттуда – в язык (номинация в неозначенное осуществляется в трансценденции антиязыка и алгоритмов воантиязыковления, но не исчерпывается ими, присутствуя в деноминабельном ракурсе, то есть в состоянии спонтанного саморазыменования, обусловленного антиязыковой ангажированностью: антиязык аффицирует небытие в той мере, в какой само небытие ничтожит локусы своего номинирования, истирая признаки косвенного отсутствия; деноминация на антиязыке означает авантюру против небытия, которое отсутствует не вопреки присутствию, а во имя самого отсутствия, обладая правом на суверенную тавтологию: антиязыковые прецеденты небытия, несмотря на рецидивность онтологического неразличения небытия (например, при забвении вопроса о небытии), позволяют сформулировать гипотезу о том, что онтологическое различение присуще именно небытию, тогда как онтологическое неразличение – бытию (отсутствие прерывностей между интенциональными актами сознания, тавтологичных номинации небытия, показывает, что различение возможно благодаря Фону небытия, на который наложена интенциональная сетка, зашоривающая дискретностью бытия континуальность небытия; континуальность небытия соответствует «вечному возвращению» как возвращению того, что не тождественно, а различаемо, то есть является застигнутым между отсутствием истока и устья – в безначальности и бесконечности небытия-бремени); «Как всё-таки чудесно бытие, если оно оказывается столь неуловимым с помощью слов, хотя без слов с бытием вообще нечего делать. Слова нужны, абсолютно нужны, но слова всё же относительны и недостаточны. Нужно проникать в за-словье и, пользуясь активно словами, видеть и ведать то, что словами особенно и не выразить. Трансцендентность вообще не для слов, во всяком случае, не для припечатывания её словами. Между познающим умом и трансцендентностью приходится ставить необходимое слово, но этой постановкой ограничиваться нельзя: надо входить в бес-словесный, а лучше сказать, за-словесный, контакт с трансцендентностью, в котором, возможно, больше уже сердца, чем ума» (Осипов^[2]), – слова, обозначающие слова, которые являются названиями референтов, именуемых в процессе контекстуального слово(формо)употребления (Витгенштейн), когда количество контекстуальных названий расточительно перед неконтекстуальной природой референциальности, – контекстуалологизмы (Осипов: «Мысля, человек либо ищет смыслы, либо их задаёт, но при этом постоянно сталкивается с антисмыслом, ибо человек имеет свободу мысли, а соответственно, домыслов, помыслов и измышлений, как не имеет мыслимого критерия истины. Конечно, человек стремится, хотя и не всегда и во всём, к мыслительной норме, то есть некой правильности, но сколько у него каждый день доказательств неосмысленного и немыслимого!»^[3]), – антиязыковая деконструкция предполагает восполнение внутри самого антиязыка неаутентичных элементов, возникающих в результате спонтанного воязыковления; если вещь поименована прежде разыменования, то её неаутентичность вероятна вплоть до неденоминабельности, – антисловность: «…и со словом примерно то же самое, ибо слово сочетается с несловом, противословом, с чем-то, что словом не обозначается, что ему обратно, но что возможно только со словом, рядом с ним, благодаря ему, что даёт о себе знать как бы между слов, под ними и над ними, что более соответствует не знаку, а образу, причём образу не ходячему, а возникающему, спонтанному…» (Осипов^[4]), – слова, обозначающие слова, которые являются названиями словоформ, не предусмотренных грамматической парадигмой языка, но могущих быть образованными для соответствующих нужд, – квазипотенциалологизмы (Хайдеггер: «Как раз там, где ещё живо первоначальное отношение к языку, ощущается мертвечина этих грамматических форм как простых механизмов. Язык и его рассмотрение сплелись в застывших формах как в стальной решётке. Эти формальные понятия и грамматические термины уже в бездуховном и безжизненном школьном языкознании становятся для нас пустыми, совершенно не понятыми и непонятными скорлупками»^[5]), – «Скорее всего, первично то, что не имеет у нас не то что определения, но даже адекватного названия, знания, символа, хотя мы и повторяем привычно – Слово. Вначале и в начале было Слово. Это так, мы с этим согласны, но, во-первых, что там было до Слова, кроме Ничто, во-вторых, это Слово не есть наше слово, которое есть не предшествование миру, а его элемент, его составляющая» (Осипов^[6]), – если граница между разумом и неразумием определяется антипсихиатрической мерой, то чем рискует культура, вступив в спор с безумием?» (бессмыслица не предшествует смыслу, а фундирует его в дистинкции между свободой мысли и свободой слова, после чего в права вступает уголовное законодательство, отчуждающее мышление в нищету мыследеятельности: там, где уголовная юрисдикция бессильна, свобода мысли считается подлинно легитимной; право на свободу мысли и ложных референций (но никак не ложных интенций): «Каково достаточное основание для существования манипулируемого Злокозненным Демоном?» (Ко-Лейбниц).

Антиязыковая методология, в отличие от феноменологической методологии, занимается такой реконструкцией картины мира, в которой проблематизируется то, что не может быть выражено естественным языком – например, при дескрипции феноменов сознания. Недостаточно воссоздать феноменологический облик того или иного события, когда за редукционными скобками оказываются невоязыковляемые вещи: «Нет слов. Оттого и конец слова, разумеется, не в том смысле, что слов вообще нет, а в том, что наступило время как бы опустошённых слов. Не надо искать подходящих слов в устаревшем словесном запасе – лучше, видимо, вообще обойтись без слов. Можно, к примеру, говорить о философии. Но мы уже знаем, что речь пойдёт о какой-то уже другой философии, той философии, которой уже не найти в университетах и академиях, а потому, возможно, уже и не о философии вовсе. Всё зыбко вокруг. Селевой поток. И надо в этом потоке устоять – без твёрдой опоры. Во всяком случае, известной и видимой. Мир явно подошёл к какой-то особенной знаниевой точке, когда накопленное знание не спасает, а по-настоящему спасительного знания всё ещё нет. Не перед вторым ли это пришествием?..»^[7]

Если на место бессознательного умудриться поставить язык, о чём пригрезилось Лакану, то на месте антиязыка должно возникнуть сверхбессознательное, включающее в себя бессознательное как апологию сверхсознательного; если под антиязыком понимать подноготную языка, благодаря которой возможны отчаянные языковые игры в бессмыслицу, то придётся признать тот факт, что антиязык не столько провоцирует язык на бессмысленные авантюры, находящие выражение в принципе «изначального опоздания», но безрезультатные с точки зрения выражения бессмыслицы, сколько инфицирует ими языковых носителей в форме когнитивных диссонансов и других смыслодефицитных проявлений: «Но вот, что примечательно: с точки зрения человека и для него пустое хозяйство тоже имеет свою тайну, ибо из-за пустоты своей, разумеется, лишь внутренней, оно тоже не слишком знаемо и понимаемо, но это уже какая-то другая тайна, то есть никак не связанная с тем, что принято называть не просто тайной, но и таинством. Возникает совсем другая тайна – пустая, в которой себя привольно чувствует как раз то, что обычно называется бессмыслицей – не то что бы с отсутствием вообще всякого смысла, а с обильным присутствием каких-то обессмысленных смыслов или антисмыслов. Тут уже какое-то погружение в антимир, в котором свои особые смыслы, становящиеся тайными именно из-за своей бессмыслицы. Речь здесь уже идёт не о заложенных в мир, в жизнь, в человека, в его хозяйство глубинных смыслах, составляющих в основе сакральную тайну, а о возникающих в бешеном верчении освобождённого от внутренней тайны мире неясностях, вообще не имеющих возможности быть прояснёнными вне сакрального уровня, – и только в поле сакрального прояснения они оказываются как раз тем, что они и есть на самом деле – именно антисмыслами, в игривой тесноте наполняющими антимир»^[8].

Антиязык представляет собой не столько совокупность классов антислов, благодаря которым подлежащее полному или частичному воязыковлению ещё не осуществлено, сколько такой вездесущностный язык, благодаря которому можно поименовать всё без исключений: «Новизна, открывающаяся в реальности, на то и новизна, чтоб не быть легко и сразу схватываемой: к ней ещё надо подобраться, найти слово настолько меткое, чтобы навсегда или надолго покорить ускользающий предмет, установить над ним свою власть. Вещь отнюдь не всегда и охотно вещает, и заставить её заговорить – задача исследователя, учёного, мыслителя»^[9].

Если невозможно применить число ко всем вещам, то риторическая теория числа (РТЧ) окажется в худшем смысле – антириторической, а в лучшем – антиязыковой; целочисленная номинация вещей может оказаться неосуществимой из-за антиязыковой субстанциальности бытия, состоящей из целочисленности и нецелочисленности; именование целочисленных вещей антисловами не означает полное выражение целочисленности на языке бытия, который может оказаться антиязыком небытия: целочисленная невыразимость может опираться на риторику как на вынужденное средство восполнения целочисленности, рискуя подвергнуть забвению антиязыковую фундаментальность вещей, целочисленных в той мере, в какой выражается их антиязыковая сущность – не столько целоисчислением для чисел, сколько антицелоисчислением для античисел; если вещь не может быть целоисчислена в антиязыковом понимании – например, прекратив веществование по антисловным следам в антиязыке, то такое целоисчисление становится прерогативой антиязыковой методологии, целоисчисляющей по антисловным артефактам, а в отдельных случаях – вовсе отказывая вещи в данной процедуре^[10]; для того чтобы целоисчислять вещи, необходимо определиться с их онтологическим статусом, реконструируя с помощью антиязыка такие из них, которые частично или полностью не подлежат целоисчислению; антисловное целоисчисление означает, что риторическая теория числа (РТЧ) не может обойтись без антиязыковой методологии, занимающейся оцифровкой того, что не укладывается в гипотетический целочисленный ряд (наедине с гипотетическим рядом натуральных чисел), а также образует лакуны в целочисленном множестве антивоязыковлённых вещей, которые в самом антиязыке могут быть возмещены за счёт анти- и целоисчисления^[11]).

Сфера невыразимого в языке наряду с областью непоименованного настолько бесчисленна, что приближается к бесконечности, но на подступах к ней описывается в терминах антиязыка (если после языкового выражения некоторой мысли отсутствует осадок неудовлетворённости от факта выражения, то для его предупреждения понадобилось бы формулировать мысль таким образом, чтобы потенция выражения никак не соотносилась с актом выражения, а последний в свою очередь с фактом выражения (другими словами, антиязыковая подноготная языковой коммуникации заключается в том, что условием её подлинности является такое отношение между планом содержания и планом выражения, при котором степень различия и тождества сведены к аутентичному веществованию той или иной вещи^[12])).

предоставлено для публикации 12. 2009 г.

Литература

1. Осипов Ю. М. Время философии хозяйства. В трёх книгах с приложением. – М., 2003.
2. Хайдеггер М. Введение в метафизику / Пер. с нем. Н. О. Гучинской. – СПб., 1997.
3. Хайдеггер. М. Время и бытие: Статьи и выступления / Сост., пер. с нем. и комм. В. В. Бибихина. – М., 1993.

^[1] 1: 374
^[2] 1: 158
^[3] 1: 89
^[4] 1: 22
^[5] 2: 134
^[6] 1: 58
^[7] 1: 461
^[8] 1: 504
^[9] 1: 300
^[10] Ю. М. Осипов (комментарий по поводу философии хозяйства С. Н. Булгакова): «Математическая истина далеко не вся истина бытия, более того, это весьма ограниченная истина. Бытию свойственна не только другая, не ухватываемая математикой, истина, но и, так сказать, более истинная истина – трансцендентная, то есть та самая истина, которой так враждебна математика. Сами по себе факт и степень математизации того или иного научного знания не являются залогом или показателем его истинности, ибо есть знание принципиально не-математическое – это знание о Духе и обо всём одухотворённом.
        Хозяйственная жизнь имеет количественную выраженность, для неё характерны те или иные количественные соотношения и взаимозависимости, она полна количественных показателей и тенденций. Всё это так. Никто этого факта не отрицает. Но хозяйственная жизнь не сводима к числу и расчёту, – вот, что необходимо учитывать, более того, и количественная сторона хозяйственной жизни определяется не одной лишь количественной стороной, а и качественной стороной, причём в большей мере, чем количественной, ибо за качеством всё-таки остаётся первое и последнее слово. А в качестве хозяйственной жизни велика доля трансцендентного, того, чего не просто выразить не то что количественно – числом и расчётом, но и качественно – словом и образом» (1: 405).
^[11] Сравните у М. Хайдеггера («Письмо о гуманизме»): «Мысль, идущая наперекор «ценностям», не утверждает, что всё объ-являемое «ценностями» – «культура», «искусство», «наука», «человечес-кое достоинство», «мир» и «Бог» – никчёмно. Наоборот: пора понять, наконец, что именно характеристика чего-то как «ценности» лишает так оценённое его достоинства. Это значит: из-за оценки чего-либо как ценности оцениваемое начинает существовать только как предмет чело-веческой оценки. Но то, чем нечто является в своём бытии, не исчерпыва-ется предметностью, тем более тогда, когда предметность имеет харак-тер ценности. Всякое оценивание, даже когда оценка позитивна, есть субъективация. Она оставляет сущему не быть, а – на правах объекта оценки – всего лишь считаться» (3).
^[12] Правила «Программы философии хозяйства»: «Первое: помнить о трансцендентном, то есть о высшем, сущем и запредельном, что скрыто и невидимо, но что везде, во всём и рядом, что раскрывается и раскрывает, без чего нельзя.
        Второе: исходить из того, что все смыслы идеальны, а потому обыкновенный предмет, как вообще мир, по преимуществу идеален, более того, названное материальное есть уже идеальное, и ходить поэтому надо в размышлении от идеального к идеальному, покоряя раскинувшийся вокруг и находящийся в себе идеальный мир.
        Третье: знать, что смысл в слове, но чем меньше слов, тем больше смысла; смысл от мысли, а мысль – молчание («м» – «мы»), из которого исходит слово («сл» – «сль»); из напряжённого молчания («мы-ы!») рождается смягчённая мысль («сль»), а от неё, ещё потаённое, открытое и звонкое слово («сл»), что как раз и означает словленную мысль, пришедшую из молчаливого, но творческого, ничто; торжество молчания, которое золото и которое благо («молчание – золото» и «благое молчание»), а потому вдумывание в слово при минимуме слов, а также погружение в дословье, откуда и София – Премудрость Божья. И если подытожить, то лучше сказать так: хорошо начинать с Бога и завершать Богом, как и поверять Богом.
        Есть нечто, что словами не выразить (слово, кстати, вовсе не слова), но что можно понять без слов – в молчании и в Духе. И это как раз очень важно для философии хозяйства, нацеленной на метасмыслологию, как важно это и для дающего философию хозяйства и для её принимающего. Тут уж, как говорится, ни дат, ни взять, а вот словить, при переживательном размышлении, можно, но там, внутри, в себе» (1: 586–587).

©    А.С. Нилогов