Нет сомнений, что каждый из нас мыслит по-своему, отлично от других. У каждого имеется особый жизненный багаж; и каждый от рождения наделен собственными духовными и физиологическими предпосылками, приводящими его к тому, а не иному умственному итогу. И это несмотря на то, что наличествуют общие психологические качества, определяющие подход к восприятию окружающего и к формированию мнений по поводу воспринятого и его оценки. Своеобразие нашего подхода к действительности обусловлено строением и функционированием мозга у людей.

Человеческий мозг делает нас наиболее продвинутыми мыслящими существами и обеспечивает господство homo sapiens в сегодняшнем мире. В чем же причина того, что при наличии одинаковых психосоматических предпосылок люди мыслят по-разному? Таких причин множество, как в области различных генетических предрасположений, так и в области совершенно особого жизненного опыта любого из нас. В результате у каждого человеческого индивидуума складывается собственный психологический механизм постижения мира и отношения к нему. Одну из таких особенностей, которая представляется мне весьма существенной и которая заключается в опоре на разные типы знаков, я попытаюсь осветить в данной работе. Я пришел к изложенным ниже соображениям в ходе своих семиотических штудий, но начало им положило знакомство с трудами английского ученого Френсиса Галтона.

Огл.  Исследования Френсиса Галтона

Френсис Галтон (1822 – 1911) считается родоначальником современной экспериментальной психологии. Он первый в лабораторных условиях начал изучать психологические качества людей и первый додумался до статистических методов сбора и обработки информации о личностных свойствах человека. В частности, он стал использовать результаты массового анкетирования населения. Он, например, распространил анкету с вопросами о том, как люди помнят и классифицируют образы различных предметов, с которыми опрашиваемые сталкиваются постоянно: скажем, с обычным обеденным столом либо диваном в соседней комнате. Выводы опроса поразили Галтона и вошли в его монументальный труд «Исследование человеческого разума и его развитие»^[2].

Поначалу он начал расспрашивать об образах обычных предметов своих высокочтимых научных коллег, но тех поразила сама постановка проблемы. Они отрицали наличие четких впечатлений от такого рода предметов, предпочитая им их словесные определения. Зато обращение к рядовым представителям человеческого рода оказались весьма плодотворными. Они не только не отрекались от наличия такого рода образов памяти, но подробно и охотно их описывали; а их описания легко проверялись на практике. Особенно точно совпадали описания предметов с их настоящим видом у женщин и детей.

Конечное резюме Галтона было следующим: «…ученый люд в целом обнаруживает слабую способность к воспроизводству ранее увиденного» («…scientific men, as a class, have feeble powers of visual representation»). И далее: «Я заключил, что отчетливое видение зрительных образов находится в противоречии с приобретенной привычкой к обобщенному и абстрактному мышлению, особенно когда оно оформляется словами – символами увиденного. И если способность сохранять образы была ранее присуща этим людям, она весьма скоро утрачивается без постоянной поддержки». В оригинале это звучит так: «My own conclusion is, that an over-ready perception of sharp mental pictures is antagonistic to the acquirement of habits of highly-generalized and abstract thought, especially when the steps of reasoning are carried on by words as symbols, and that if the faculty of seeing the pictures was ever possessed by men who think hard, it is very apt to be lost by disuse» ^[3].

Выводы английского ученого мне кажутся бесспорными, тем более, что они подкрепляются многочисленными эмпирическими наблюдениями над этой почти фантастической слабостью ученых мужей. Однако их можно и должно продолжить дальнейшими поисками в этом направлении, о чем и пойдет речь в следующем разделе.

Огл.  Эксперименты Вадима Деглина и его группы

В. Деглин был по профессии психиатром, который в клинических условиях изучал асимметрию и различия в работе двух полушарий головного мозга. Популярно результаты его деятельности изложены в статье, на которую я буду обильно ссылаться в этом разделе ^[4]. В своих экспериментах он использовал совершенно уникальную методику: «Мы проводим исследования в психиатрической клинике в процессе лечения больных односторонними электрошоками. После такого электрошока в течение 30-50 минут наблюдается угнетение одного полушария при сохранении функции другого. Поскольку в курсе лечения чередуются правосторонние и левосторонние электрошоки, создается возможность сравнивать у одних и тех же людей эффекты угнетения правого и левого полушарий мозга. Нас в первую очередь интересуют высшие психические функции, такие как речь и мыслительная деятельность».

<…>

«Мы предлагали нашим испытуемым сделать вывод из посылок достаточно простых силлогизмов. В посылках некоторых силлогизмов говорилось о вещах, хорошо знакомых испытуемым. Например:

На всех реках, где ставят сети, водится рыба.
На реке Неве ставят сети.
Водится в Неве рыба или нет?

Содержание других силлогизмов не было знакомо нашим испытуемым:

У всех самостоятельных государств есть свой флаг.
Замбия – самостоятельное государство.
Есть у Замбии свой флаг или нет?

Нас интересовала не только и не столько правильность ответов, сколько их обоснование, т.е. те мыслительные операции, которые приводят к ответу».

Результаты экспериментов были поразительны и не столько своей непредсказуемостью, сколько своей однозначностью и непререкаемостью: «В обычном состоянии в большинстве случаев больные давали правильные ответы, причем чаще всего встречались формально-логические обоснования: «Раз здесь сказано, что у всех государств есть флаг, и сказано, что Замбия государство, значит у Замбии есть свой флаг». Т.е. силлогизм решался дедуктивным путем на основании сопоставления посылок. Такие ответы принято называть теоретическими. Реже встречались так называемые эмпирические ответы: «Конечно, в Неве водится рыба корюшка, это все знают», – когда испытуемый опирался на свой жизненный опыт; на знание реалий, а не на логический вывод из посылок. Или другой пример: «Я в Замбии не был. Как я могу знать, есть ли там флаг?» Это тоже эмпирический ответ – испытуемый пытается опереться на знание реалий, но так как знание отсутствует, он отказывается от ответа.

В условиях угнетения правого полушария, когда практически функционирует только левое, тенденция давать теоретические ответы усиливалась. Полностью исчезали эмпирические ответы, и все испытуемые на все силлогизмы давали ответы, обоснованные дедукцией из посылок. Совершенно иначе вели себя те же испытуемые, когда было угнетено левое полушарие и функционировало только правое. Драматически увеличивалось количество эмпирических ответов. Они наблюдались у всех испытуемых и притом в большом количестве. При этом ответы становились очень распространенными. Испытуемые стремились рассказать все, что они знают о данном предмете. Так, по поводу рыбы в Неве они очень красочно рассказывали, как стояли в очереди за корюшкой, как ее готовили и ели, или пускались в обсуждение вопроса об оскудении рыбных богатств Невы».

И, наконец, конкретные выводы: «…Обсуждая эксперименты с силлогизмами, я сделал ряд допущений. Я предположил, что левое полушарие содержит механизм, ответственный за процедурный, операциональный аспект мыслительной деятельности, ответственный за правильность и последовательность мыслительных операций. Я говорил, что этот механизм безразличен к материалу, которым оперирует мысль. Но ведь операциональный механизм – это механизм, осуществляющий комбинации знаков. Формальную логику можно рассматривать как рафинированную синтактику. Все логические операции легко представимы формулами, в которые входят не имеющие внешней семантики символы. Теперь мы видим, что полноценно функционировать такой механизм может, только манипулируя чистыми знаками, свободными от обозначаемых объектов.

Я предположил также, что правое полушарие содержит механизм, следящий за добротностью материала, которым оперирует мысль; механизм, устанавливающий соответствие мысли реальности. По существу, это механизм семантический, обеспечивающий связь знака с фрагментом действительности. Теперь мы видим, что такой механизм плохо приспособлен к комбинированию знаков, то есть к логическому развитию мысли. <...>

Тем самым природа остроумно разрешила, казалось бы, неразрешимое противоречие: территориальное разделение синтаксического и семантического механизмов позволяет им функционировать одновременно, не мешая друг другу. Пока эти механизмы работают сопряженно, мысль может воспарить сколь угодно высоко, но освободиться от земного притяжения ей не грозит. Но если по какой-либо причине правополушарный механизм устраняется и денотат (обозначенная знаком реальность – А.С.) перестает отягощать знак, земное притяжение исчезает. Мысль попадает в такие сферы, в которых все возможно, в которых нет грани между реальным и фиктивным, в сферы, населенные призраками».

И тогда: «В течение десятилетий многомиллионное население огромной страны жило фикциями, верило фикциям, поклонялось фикциям, принимало фикции за реальность. Одновременно вопиющая действительность игнорировалась и обретала в сознании статус фикции. Конечно, парадоксальный менталитет советского человека сложился под воздействием существовавшей в стране особой политической, идеологической, экономической ситуации. Но меня как психиатра и нейропсихолога интересуют не социальные истоки массового конформизма, в общем очевидные, а механизмы индивидуального сознания. Как возникает психическая аберрация, позволяющая видеть одно, а воспринимать другое? По существу, речь идет о феномене психологической защиты, о попытке сохранить психологический комфорт в условиях грандиозного обмана и жесточайшего террора… Я буду исходить из презумпции невиновности парадоксального сознания. Как любая психологическая защита, оно не было и не является осознанным лицемерием. Парадокс такого сознания заключается еще и в том, что человек, обманываясь и обманывая, остается искренним».

Из личного опыта проживания в Советском Союзе до 46-летнего возраста могу безоговорочно подтвердить правильность выводов Вадима Деглина. Хочу только добавить, что обсуждение российской ситуации того времени с позиции сегодняшнего дня напоминает обсуждение эпидемии чумы после того, как ее удалось победить. Никакие словесные ухищрения не могут даже отдаленно восстановить в полной мере ту жуткую атмосферу страха и смятения, которая постоянно и неизбежно преследовала нас. Любое самостоятельное мнение казалось кощунственным и невозможным. Это была поистине «психологическая самозащита» всей сущности твоего «я»; и даже мысль о том, чтобы выступить без оглядки, не приходила тебе в голову.

Огл.  Апробация взглядов Деглина в моей теории семиотики

Я познакомился с В. Деглиным в начале 90-х годов прошлого века, после того как Россия сбросила коммунистическое иго и открылась для таких как я эмигрантов. В то время я издал в Москве свою первую монографию по семиотике («Язык как знаковая система») и привез несколько экземпляров в Петербург для своих друзей. Книга каким-то образом попала к Вадиму, и мы познакомились. Он был о ней высокого мнения, а я, еще не знакомый с его работами, долго не мог понять его восторгов. Лишь много времени спустя, прочитав несколько его статей, я понял, что наши взгляды во многом совпадают и дополняют друг друга.

В самом деле, я собрал вместе все существующие знаковые системы, сравнил их между собой и сочинил для них иерархически оправданную классификацию. Она позволяла понять разницу между знаками и степень их возможного постижения отдельными людьми и человечеством в целом. Для Деглина она была подтверждением его идеи, что разные полушария мозга манипулируют различными типами знаков, что кардинально изменяет мировоззрение людей и их подход к происходящим в реальной действительности событиям. Стало понятным, почему знаки способны подменять действительность, а люди, их использовавшие, могли оставаться уверенными, что знаковая реальность это и есть их настоящий материальный modus vivendi. Ленин писал, что людям вόвремя надо подбрасывать доступные для их понимания лозунги, за которые они будут готовы положить жизнь, хотя реально эти лозунги ничего не стоят. И он оказался прав, за что и получил себе место в истории.

Вдобавок, моя теория не только подкрепляла мысль о возможности размежевания разных знаков в мозгу, но и объясняла временну́ю последовательность их появления в человеческом сознании. Появление разнообразных знаков я связал со степенью их абстрактности. Чем более абстрактны знаки, которыми мы манипулируем, тем позднее они появляются в массовом и индивидуальном сознании: люди в своем развитии идут, как известно, от простого к сложному. Образные знаки, напоминающие по виду свои денотаты, усваиваются раньше, чем более абстрактные словесные знаки, которые в принципе более конвенциональны (т.е. основаны на соглашении пользователей, а не на их сходстве с изображаемым).

По мысли Деглина образы и слова попадают в разные полушария мозга, где обрабатываются отдельно друг от друга. По моим соображениям, они еще и появляются в разное время: сначала появляются образные знаки, и только после знакомства с ними человек научается использовать слова и овладевает языком. А потом, после многолетней практики, языковые знаки у некоторых людей оттесняют на периферию знаки образные и зачастую становятся доминирующими в индивидуальном сознании (вспомните идеи Галтона).

Знаки – это всегда обобщения и продукты нашего сознания, в отличие от объективной реальности созданной не нами. Эти обобщения могут быть различной степени сложности. Чем более сложен (абстрактен) знак, тем позднее он появляется в арсенале человеческой премудрости, и тем дальше он отстоит от изображаемого. Именно это последнее обстоятельство позволяет нам работать со знаками, вместо того, чтобы манипулировать с реальными предметами или явлениями: люди погружаются в знаковую реальность с головой, абстрагируясь от действительности онтологического плана, т.е., по словам Вадима Деглина, «попадают в сферы, населенные призраками».

Огл.  Дополнительный довод в пользу теории Деглина

Дело еще и в том, что знаков так много, что они обнимают всю нашу культуру, более того, все наше мышление. Усвоить все знаки, даже просто перечислить их не может ни один человеческий ум, как бы гениален он ни был. После поверхностного знакомства с некоторыми знаками и знаковыми системами любой из нас находит то, что для него является наиболее привлекательным, и начинает систематически совершенствоваться в избранной им области. В результате он углубляет и расширяет свои знания в какой-то одной или нескольких сферах деятельности, намеренно оставляя в стороне все остальное. Тогда это остальное попросту атрофируется, подвергаясь забвению. Вот почему, усиленно осваивая тот или иной тип знаков, человек оставляет в стороне остальные и не может похвастаться их знанием и правилами употребления. Речь в данном случае идет не только о цепочке «образ versus cлова», а, скажем, «образ versus математических, физических и прочего рода понятий». Нельзя объять необъятное.

Это обстоятельство имеет не только сиюминутный характер отсчета, в нем есть и исторический параметр – ведь сегодняшние знаки имеют своих многочисленных предшественников в истории человеческой цивилизации. Вот что пишет по этому поводу французский антрополог Клод Леви-Стросс: «Сегодня мы используем и меньше и больше умственного потенциала, чем раньше. Но это уже иной умственный потенциал. Так, например, мы используем в значительно меньшем объеме наши органы восприятия…, а ведь когда-то было целое племя, способное видеть Венеру при свете солнца – вещь для нас абсолютно невероятная… Я как-то наткнулся на трактаты по навигации наших не столь отдаленных предков; там говорится, что прежде моряки видели эту планету при свете дня. Может быть, и мы смогли бы это сделать после соответствующей тренировки.

То же самое происходит и с нашими знаниями о растениях и животных. Неграмотные люди обладают потрясающе точными сведениями об их непосредственном окружении и о его ресурсах. А мы это знание потеряли, но потеряли не просто так, ибо сегодня мы способны водить автомобиль, не рискуя каждую секунду разбиться… Нельзя развить весь умственный потенциал человечества одновременно. Используется каждый раз маленький сегмент, но каждый раз это – другой сегмент в зависимости от конкретной культуры» ^[5] (выделено мной – А.С.).

Огл.  Практические выводы из вышесказанного

Мне представляется, что эти выводы следует рассматривать на трех уровнях: на уровне индивидуального сознания, на уровне государственного устройства и на самом высоком – мировом уровне. Подобно тому, как любой знак, появившийся в результате индивидуальных усилий, будучи высказанным, немедленно становится общим достоянием, вписанным в сознание всех тех, кто его воспринимает, знаковые системы очень быстро распространяются в масштабах отдельного государства, а потом и за его пределами. Это касается всех систем, как нормально отражающих реальные события, так и искажающих таковые. Речь идет о том, как сочетать на этих уровнях две противоположные тенденции: восприятие знаков, указывающих на их соответствие реальной действительности, и манипулирование со знаками, которые отражают реальность чисто формально, тем самым зачастую ее игнорируя и подменяя. На всех уровнях должны быть достигнуты равновесие и сбалансированность обеих тенденций.

На индивидуальном уровне, как показало исследование Деглина, сбалансированное состояние указанных тенденций обеспечивает свободное и уверенное мышление и, как следствие, адекватные решения постоянно возникающих проблем. Угнетенное или недостаточно развитое функционирование правого полушария мозга ведет к игнорированию внешних по отношению к индивидууму факторов; возникает ситуация Дон-Кихота. Напротив, преобладание правого и недозагрузка левого полушария означает серьезное отставание в информационной слагаемой мышления, что ведет к ограничениям в профессиональной мобильности человека и его неприспособленности к современным условиям бытия.

На государственном уровне к этим чисто индивидуальным факторам умственного развития добавляются воздействия механизмов управления и властных структур. В принципе государство должно заботиться о благе своих граждан и об их всестороннем и гармоничном развитии. На практике мы видим, что государственная машина весьма часто действует лишь на благо правителей, а ее деятельность изначально направлена на порабощение и оболванивание подданных. Для этого существуют многочисленные и эффективные методы воздействия. Не буду подробно на них останавливаться: они блистательно описаны, например, в книге Оруэлла «1984» и хорошо известны читающей публике.

Для нейтрализации такого рода вредных воздействий на умы граждан разработаны хорошо апробированные средства: разделение властей (законодательной, исполнительной и судебной), свобода слова, собраний и деятельности политических партий, в том числе и оппозиционных. За реализацию указанных средств борются многочисленные силы во всех странах; в этой борьбе уже достигнуты и все время достигаются новые успехи.

Это приводит нас к третьему уровню рассмотрения нашей проблемы – к мировому ее масштабу. Этот уровень наиболее убедителен, по крайней мере, для меня. Я родился по сегодняшним меркам очень давно и могу засвидетельствовать, что за время моей жизни человечество сделало очень многое для обеспечения так называемых базисных прав человека. Во-первых, они прочно утвердились в качестве таковых в общественном сознании. Утвердились до такой степени, что за их реальное воплощение люди готовы жертвовать жизнью. Одним из таких явлений политической и правовой направленности последнего времени явилась так называемая арабская весна. Жители взбунтовавшихся государств боролись за базисные права личности и в некоторых случаях добились успеха. Уверен, что в этом пункте многие читатели со мной не согласятся. Не буду спорить: в ряде случаев народы остались на прежних позициях и даже откатились назад. Но продвижение по этому, назначенному самой природой пути, – построить свободное и счастливое общество для всех народов (если, конечно, мы не хотим гибели человеческой цивилизации), – необратимо. И в этом смысле я оптимист.

¹ В. Деглин возглавлял лабораторию в Институте эволюционной физиологии и биохимии им. И.М. Сеченова. Пик его деятельности пришелся на вторую половину ХХ века. Лаборатория ставила свои эксперименты в ленинградской больнице им. Бехтерева.

² Francis Galton. Inquiries into Human Faculty and Its Development, Macmillan, 1883 (First edition). В: http://galton.org/books/human-faculty/ (Апрель 2015).

³ Ibid., in the chapter «Mental Imagery».

⁴ В. Деглин. Мозг и парадоксальное сознание. Журнал «22», Иерусалим, № 67 (октябрь-ноябрь 1989).

Апрель 2015 г.

© А. Соломоник