Тема данной разработки философская. Фактически она посвящена соотношению материального и идеального (мыслительного) в человеческом познании. Но поскольку я подхожу к этой проблеме с семиотических позиций, то решил рассмотреть ее с точки зрения участвующих в ней знаков. Такой подход имеет свои традиции в философии: он получил отражение в течении, названном номинализмом. Отсюда название статьи, а также план ее постепенного развертывания. При работе над семиотическими текстами мне часто приходилось прибегать к философским построениям, и данная статья – одно из них. Если я поскользнусь в моем изложении в специальных философских пояснениях, заранее прошу прощения. Однако я убежден в правильности своих основных утверждений, и постараюсь не сворачивать с проложенных традиционной философией тропинок. К тому же я внимательно просмотрел необходимые тексты, размещенные в Интернете.

Из этих текстов явствует, что номинализм как философская школа появился еще в Древней Греции, а его позднейшее название происходит от латинского слова nomen, что означает ‘имя’, ‘наименование’ (впрочем, и греческое όνομα [онома] тоже значит ‘имя’). В философской энциклопедии данное течение определено как «философское учение, отрицающее онтологическое значение  универсалий (общих понятий), т.е. утверждающее, что универсалии  существуют не в действительности, а только в мышлении» ^[1].

Эту цитату следует понять так, что когда мы обращаемся к определению слов и выстраиваем для них объяснения, состоящие из более или менее абстрактных понятий (универсалий), то эти утверждения не принадлежат объективной реальности (то есть онтологии), но обретают в нашем мозгу.

Определим, например, ‘стол’ как «предмет ‘мебели’, за которым сидят, едят или работают». Во-первых, такое определение становится универсалией, так как говорит не об отдельном столе, а обо всех предметах такого рода. Во-вторых, ‘стола’ в общем виде в природе не существует; столы встречаются лишь в конкретных воплощениях. Стало быть, данное определение является продуктом наших размышлений и принадлежит нашему мозгу. Кажется все очень простым и верным, но об эту простоту философы спотыкались тысячи лет, не будучи в состоянии прийти к общему знаменателю. Нет по этому вопросу согласия и в наше время.

Огл.  Истоки и история вопроса

Древняя Греция

Великий Платон первым очертил данную проблему и придал ей свои параметры решения. Он заявил, что для приобретения знаний об окружающей действительности нельзя ограничиваться только знакомством с ней, что для этого требуются соответствующие дополнения в виде определений и обобщений изученного. Мы не можем каждый раз начинать с нуля знакомство с одним и тем же явлением, но должны прибегнуть к выводам, которые сделали ранее по поводу аналогичного случая. Иначе говоря, можно воспользоваться прежним опытом, распространив знание, полученное о нем, на любое аналогичное явление. Для этого, однако, требуются обобщающие выводы в виде умозаключений о целых классах вещей и событий, а не только о том, что мы наблюдаем в каждом конкретном случае. Так возникла проблема универсалий, сопровождавшая человечество во все время его последующего развития.

Тут же выявилось и затруднение в виде вопроса, а откуда такое обобщение вообще берется, ведь в жизни мы сталкиваемся только с конкретными вещами и случаями, и только по их поводу можем делать выводы. Платон предлагает свою теорию о том, откуда берутся такие заключения: они возникают в нашей душе, которая гнездится в теле во все время его существования. Душа не умирает вместе с бренным телом, она отправляется во временное путешествие по небесным просторам, пока не найдет прибежища в новом теле. Во время путешествия она посещает место, которое Платон назвал Гиперуранией, и находится оно где-то на небесах. Там собраны ‘идеальные формы’ (короче, ‘идеи’) всех существующих в природе вещей, их сочетаний и качеств. Человеческая душа видит эти идеи и, утвердившись в новом теле, вспоминает их при встрече с соответствующими предметами и явлениями. Отсюда и возникают обобщения-универсалии. Так возникло философское течение идеализма, поставившее на первое место во взаимодействии человека с окружающим миром идеальные конструкты, которые пребывают отдельно от человека и его мышления.

У Платона немедленно нашлись оппоненты, которые опровергали его точку зрения: «Киники, отвергая саму возможность подведения единичного под общее и вообще отрицая видовые и родовые понятия, были крайними сенсуалистами (единственный источник знания – внешний опыт) и номиналистами: существует только единичное, общее лишь имя, название, слово…

Понятно, что киники не могли принять учения Платона об идеях – объективациях понятий. Диоген Синопский зло иронизировал над этим учением. Когда Платон рассуждал об идеях и изобретал названия для ‘стольности’ и ‘чашности’, Диоген сказал: «А я вот, Платон, стол и чашу вижу, а ‘стольности’ и ‘чашности’ не вижу». А тот: «И понятно: чтобы видеть стол и чашу, у тебя есть глаза, а чтобы видеть ‘стольность’ и ‘чашность’, у тебя нет разума»» ^[2].

У Платона были критики и иного плана. Например, Эпикур, живший позднее Платона и Аристотеля, «…позволяет себе не согласиться ни с Платоном, ни с Аристотелем в том, что они видели в разуме другой, чем ощущения, и главный источник знания о мире. Такого второго источника знания человека о мире и о самом себе у Эпикура нет. У него разум полностью зависим от ощущений…». Откуда же человек получает универсалии? «…возможность чувственного восприятия отдаленных от нас предметов Эпикур объясняет в духе Демокрита. Все предметы существуют как бы двояко: сами по себе первично и вторично – в качестве постоянно истекающих от них тончайших естественных образов, идолов. Эти идолы существуют так же объективно, как и сами испускающие их вещи. Непосредственно мы живем не среди самих вещей, а среди их образов, которые постоянно теснятся вокруг нас, отчего мы и можем вспомнить отсутствующий предмет» ^[3].

Так, уже в древности, обнаружились различные толкования тезиса о том, что в отношении постигаемых в нашем окружении вещей мы оперируем обобщающими понятиями (универсалиями), которые позволяют прийти к глобальным и кардинальным выводам общего плана. Аристотель, упомянутый выше, внес в позицию своего учителя Платона существенные дополнения. Так, он утверждал, что платоновские идеи, которые он называл формами (по-гречески ‘эйдос’), живут не отдельно от предметов, в которых они воплощаются, а находятся внутри них. Кроме того, он, как и Платон, устанавливал некие логические рамки для разных форм обобщений. Платон в своих сочинениях дает иерархическое соотношение идей в Гиперурании; Аристотель в своих категориях продвинулся значительно дальше в логическом и практическом построении возможных суждений и определений.

Логика – самая сильная часть в его сочинениях: мало того, что он мыслил строго логически, он еще и создавал формальные правила для построения умозаключений в высказываниях и определениях. Здесь нет смысла подробно останавливаться на анализе аристотелевых категорий, но следует отметить, что именно это учение оказалось мостом между философией древних греков и средневековой схоластической философией. Между тем, в средневековой философии идея номинализма получила свое дальнейшее и, можно сказать, решающее развитие.

Подытоживая сказанное, можно сказать, что древние греки не только внесли проблему номинализма в философскую повестку дня, но и придали ей определенные параметры для последующего обсуждения. Я выделяю три направления рассмотрения этого вопроса:

а/ понимание того, что для познания окружающей действительности недостаточно конкретных наблюдений над ней, но требуются еще и обобщения, т.е. универсалии, использование которых помогает распространить наблюдения на все иные аналогичные случаи;

б/ требуется установить онтологический статус таких обобщений – откуда они берутся, где пребывают, как и чем отличаются от иных обобщений подобного рода;

в/ необходимо также тщательно разработать логический инструментарий построения таких обобщений.

Всеми этими вопросами и занималась последующая философия, начиная со Средневековья. Данной схемы буду придерживаться и я в своем дальнейшем изложении, поскольку считаю, что семиотический подход к теории познания вполне укладывается в теоретические выкладки номиналистов.

Средневековый номинализм

Можно сказать, что проблема универсалий оказалась в центре внимания средневековых философов и даже получила дальнейшее развитие по сравнению с ее древнегреческими истоками. Дело в том, что греческие тексты оказались переведенными на латынь, которая в средние века стала общим языком всех ученых, независимо от их национальной принадлежности. Переводы на латынь были начаты еще в Древнем Риме и продолжались в период интеррегнума, когда варвары завоевывали имперские территории, утверждая новые государственные и национальные границы. Особое влияние на теплившуюся философскую мысль, не ориентированную на собственно теологию, оказали переводы Боэция, жившего в V-VI вв. уже новой эры. Он перевел две работы Аристотеля – «Об истолковании» («Герменевтика») и «Категории» с введением неоплатоника Порфирия. Именно введение Порфирия и его книга «О пяти звучаниях» сыграли решающую роль в последующих философских трудах по проблеме номинализма.

Возникли две школы, яростно дискутировавшие между собой, – школа реалистов и школа номиналистов (никакого отношения к сегодняшнему пониманию реализма школа реалистов не имела). Обе школы признавали наличие универсалий и их обобщающую роль, но расходились в вопросе об их происхождении и гносеологическом смысле. Реалисты утверждали, что только универсалии существуют реально, а конкретные вещи рождаются из них. Номиналисты же говорили, что существуют лишь отдельные вещи, процессы и явления, а общее проявляется в суждениях о них, выражаемых посредством языка. Существовали также и промежуточные мнения, которые получили имя концептуализма. Спор этот продолжался столетиями, в нем принимали участие почти все видные философы средневековья, жившие в разных странах и в разное время. Сам Порфирий склонялся к номиналистам и даже разработал схему выведения обобщенных определений по поводу отдельных объектов реального мира. Его схема дожила до наших дней; ею пользуются лексикографы, определяющие слова в словарях любого национального языка. Она получила название древа Порфирия и будет предметом нашего обсуждения ниже.

«Свой расцвет средневековый номинализм переживает в XIV веке. Самый выдающийся номиналист этого периода Уильям Оккам, используя некоторые идеи Иоанна Дунса Скота, утверждал, что предметом познания могут быть только единичные индивидуальности. Интуитивное познание  фиксирует их реальное бытие, а абстрактное познание выясняет отношение  между терминами, выступающими в роли понятий о предметах (поэтому «оккамизм»  называют также «терминизмом»). Поздний номинализм оказал влияние на развитие  средневекового естествознания и логики и внес существенный вклад в разработку всей теории познания» ^[4].

Новое время

Новое время, которое мы справедливо называем этапом научной революции, разочаровало нас в плане развития проблемы номинализма. Оно гипертрофировало только один из аспектов этой проблемы, исказив при этом его содержание. Я имею в виду тот факт, что современная философия выбрала из всего диапазона составляющих номинализм толкований лишь учение о соотношении материальной и идеальной частей познания, объявив его «основным вопросом философии». Оказывается, вопрос заключается только в том, какая из указанных двух частей является ведущей в этом тандеме и что из них важнее, а что вторично. Крайние философские течения (я, прежде всего, имею в виду марксизм) заявили свою приверженность материализму и не принимали внеопытное познание как глубоко идеалистическое заблуждение. По этой причине в Советском Союзе отвергались, например, такие науки как кибернетика и генетика, а их последователи подвергались преследованию. Даже в свободных странах вопрос о соотношении двух указанных частей познания ставился без учета его третьей и не менее важной части – участия в нем знаков.

Между тем, проблема знаковости в процессе познания является чуть ли не основной. Это понимали еще в Древней Греции: «Гносеология стоиков уточняется в их учении о трех моментах в познании: об обозначаемом, об обозначающем и о среднем между первым и вторым. Обозначаемое – тела. Их изучает физика. Обозначающее – знаки, слова. Их изучает грамматика. Слова так же телесны, как и тела (sic! – А.С.). Среднее же есть не что иное, как то, что стоики называли «лекта», – «высказанное», которое по отношению к обозначаемому есть представление и понятие о нем, а по отношению к обозначающему – смысл слова» ^[5] . Если перевести это высказывание на современный язык семиотики, то мы получим сегодняшнее определение знака, который опирается на предмет обозначения (референт знака), с одной стороны, и на понимание его смысла человеком, с другой. Средневековые схоласты тоже все сводили к знакам, поскольку сам термин номинализм предполагал знаки, символы обозначаемых вещей. Современная философия совершенно исключила знаки из обсуждения процесса познания, исказив его до основания. Для нее самым важным оказался вопрос, что первично (материя либо сознание); но для решения этого вопроса необходимо включить в обсуждение роль знаков по всему диапазону их применения.

Сказанное не означает, что знаки вообще исчезли из поля зрения ученых. Этого не могло произойти, поскольку тогда остановился бы процесс познания вообще. В любой конкретной науке и даже в любой практической деятельности обязательно присутствует знаковая компонента. Просто она развивается в рамках отдельной конкретной науки и только внутри этих рамок. Знаковая компонента исчезла из философского обобщения процесса познания, что завело современную гносеологию в тупик, из которого нет иного выхода, кроме обязательного включения туда знаковой проблематики. Происходило это еще и потому, что семиотика, со своей стороны, не могла предложить философам достаточно обоснованных взглядов на разнообразные процессы развитых форм современного познания. Возрождение знакового подхода к гносеологии не только придаст ей самой стимул для роста, но поможет разрешить и столь важный для профессиональных философов «основной вопрос философии».

Огл.  Основной вопрос философии в знаковом изложении

Если мы представим иерархически построенную схему развития различных систем знаков (такую, как например, та, что я продвигаю в своих сочинениях), то мы обнаружим, что знаки появлялись в арсенале человеческих орудий по мере роста в них кванта абстракции. Проще говоря, они становились все более и более абстрактными знаками. Вначале, по моей схеме, люди пользовались знаками естественного происхождения, которые они заимствовали из окружающей среды в готовом виде (нахождение следов, ориентация по звездам и др.). Затем появились образы, которые воспроизводили естественные проявления в жизни людей. Они уже не были частями природных явлений, но напоминали их по какому-то признаку. Затем были изобретены языковые знаки (в основном конвенциональные), после чего возникли системы записи и символические системы, состоявшие из знаков наибольшей абстракции (математические и вообще формализованные системы). Такой порядок появления все более абстрактных знаковых систем не был случайным, но явился следствием взросления человеческого сознания, сталкивавшегося с необходимостью решать все более сложные и абстрактные задачи.

В этом и лежит разгадка проблемы обращения к универсалиям, отражавшим такие способы познания, которых нет и быть не может в онтологической действительности. Пока люди сталкивались с проблемами, разрешавшимися чисто практическим путем, они могли лишь в малой мере пользоваться дополнительным умственным инструментарием либо пользовались им интуитивно. По мере усложнения возникающих проблем абстрактного плана им приходилось уже вполне сознательно обращаться к своим умственным резервам, инициируя новые пути появления и разрешения стоявших перед ними задач. Такие задачи возникали, когда объекты были слишком малы, чтобы их увидеть. Либо слишком велики и отдалены от нас (космические проблемы). Либо речь шла об очень глубинном рассмотрении качеств и взаимоотношений изучаемых предметов и явлений. Тогда чисто практические шаги в решении задач оказывались недостаточными, и люди подключали к ним воображаемые мыслительные конструкты, логически вписывавшиеся в возникавшую познавательную ситуацию.

Эти умственные конструкции по мере накопления знаний и усовершенствования знаковых построений становились все более изощренными и эффективными. Рассмотрим несколько последовательных примеров. В самом начале ‘научной эры’ появилась геоцентрическая модель построения солнечной системы Коперника (начало XVI столетия). Она противостояла общепринятой модели Птолемея о центральном положении Земли и о вращении остальных известных планет и Солнца вокруг нашей планеты. В первое время теория Коперника была чисто умозрительной гипотезой, построенной на предположении, что реальные перемещения планет лучше объясняются в терминах новой теории. Однако на первых порах, пока с помощью телескопов не были уточнены орбиты движения планет, она оставалась гипотезой, мало популярной даже среди профессиональных астрономов. Лишь великому Галилею, построившему телескоп с 30-кратным увеличением, удалось доказать, что Коперник был прав, и новая теория получила статус подтвержденного знания.

Новый умозрительный подход прочно утвердился в науке после открытия планеты Нептун (середина XIX века). Исходя из того, что наблюдения над реальным движением недавно открытой планеты Уран не соответствовали математическим законам движения планет вокруг Солнца, ученые предположили, что на Уран воздействует некое еще не известное небесное тело. Это было типично логическое умозаключение, а не наблюдение за каким-то реальным объектом на небе (ведь ученые не видели новой планеты, а только предполагали ее существование). Два великих математика – Джон Адамс и Урбен Леверье – произвели расчеты и предположили, что существует еще одна планета, неизвестная ученым, и она-то влияет на орбиту Урана. Направили телескопы на то место, которое было указано Леверье как место нахождения новой планеты, и… обнаружили небесное тело, двигавшееся по предсказанной орбите. Это открытие произвело эффект разорвавшейся бомбы: его назвали «открытием на кончики пера». Новый подход к исследованиям, построенный не на реальных наблюдениях, а на умозрительных предположениях, прочно завоевал себе место под солнцем.

В наше время такой подход уже никого не удивляет. Для изучения абстрактных явлений он является основным, а не вторичным. Открытие Альбертом Эйнштейном теории относительности было обосновано исключительно его догадками и ‘умственными экспериментами’, как он сам их называл. Гипотетическая частица Хиггса, названная учеными ‘божественной’, опять-таки построена на предположениях, но на столь обоснованных предположениях, что для их подтверждения (или опровержения) построили адронный коллайдер стоимостью более миллиарда долларов.

Вот в этом я и вижу разгадку основного вопроса философии: оба подхода не противостоят друг другу, они взаимно дополнительны. Один подход (назовем его материалистическим) не может существовать без умственных подпорок, а путь от идеи не может существовать без своего конечного эмпирического подтверждения в онтологической практике, сколь долго бы оно ни заставило себя ждать. Сколько копий было сломано математиками по поводу открытия Георгом Кантором теории множеств, которую теперь называют классической. Она отчетливо противоречила нашему ежедневному опыту, против нее выступали даже такие гении как Анри Пуанкаре. И что же? Без нее не было бы современных компьютеров, и сегодня канторовская теория множеств прочно заняла свое место в корпусе математического знания.

Эти соображения должны быть дополнены моим давним убеждением, что наряду с онтологической реальностью в мире существует еще и развитая семиотическая реальность, которая родилась и развивалась вместе с человеческой цивилизацией. Она собирает все важные семиотические наработки, которые были предложены на протяжении истории цивилизации. Количество таких наработок огромно, а после изобретения письма и иных систем записи они получили возможность стать доступными для новых и новых поколений людей. Сегодня они составляют последовательно развивающуюся науку и культуру. Поэтому непрерывно появляющиеся оригинальные проекты исследований обычно начинаются с ознакомления со всем, что было сделано ранее по интересующему нас вопросу, независимо от того, в каком ключе инициировано исследование: в рамках онтологии или в рамках семиотической реальности. Еще и поэтому разделение и противопоставление материального и идеального в человеческом познании представляется мне не только непродуктивным, но и вредным. В семиотической реальности можно найти и методику подхода к поднятой проблеме, и логику ее сопровождения на всем протяжении работы. О некоторых таких наработках семиотического плана я расскажу ниже.

Огл.  Появление знаков в процессе исследований

Об имени

Когда в ходе исследования мы обнаруживаем новый предмет, явление или качество, первое, что мы делаем, – это даем ему имя. Появляется новый знак. Из "Пифагоровых законов и нравственных правил": «Прежде всего, научайся каждую вещь называть ее именем, это самое первое и важнейшее из всех наук».

В огромном большинстве случаев имя произвольно и возникает по желанию того, кто открыл или создал новый объект. После того, как первоначальное имя утвердится, оно становится неотъемлемой принадлежностью обозначаемого. Имя сопровождает свой референт во все время его существования, а если этот референт смертен, и после его кончины. Смысл имени как раз заключается в том, чтобы выделять обозначенный им объект постоянно, – и при его бренном существовании, и даже после этого. Оно отделяет данный предмет от всех иных существующих объектов (в том числе и аналогичных), сколь много бы их ни насчитывалось. Зная имя, мы легко можем найти его реальный прототип или, по крайней мере, обсуждать его свойства, действия и намерения даже в его отсутствие. Не зная имени, мы этого делать не можем. Вспоминая имя, мы не только обозначаем его прототип в онтологической либо в семиотической реальности, но одновременно вызываем в памяти все свойства и характеристики данного объекта, и даже при желании можем ознакомиться с историей его метаморфоз.

Гносеологический смысл имени заключается еще и в том, чтобы продолжать выделять обозначенный им объект, несмотря на все изменения, которые в нем происходят. Мы хорошо знаем, что любой реальный объект со временем изменяется и, не переставая быть самим собой, становится иным. Имя игнорирует эти изменения, продолжая обозначать тот же, но одновременно уже иной объект, присвоенным ему ранее наименованием. Если мы хотим подчеркнуть произошедшие с референтом изменения, мы можем это сделать дополнительными средствами, не прибегая к изменению имени. В этом факте скрывается гносеологическое содержание имени – сохранять за объектом его метафизическую сущность, которая остается, несмотря на все произошедшие в нем перемены.

Проверить это утверждение не составляет труда – возьмите свой семейный альбом и посмотрите на собственные фотографии в разные периоды жизни. Вы увидите разительные перемены в своем облике – оставаясь самим собой и сохраняя то же имя, вы постоянно превращаетесь в другого человека. То же происходит со всеми иными предметами и явлениями, как в онтологии, так и в семиотической реальности. Имя в данном случае является тем якорем, который указывает на подлинную и непреходящую сущность называемого объекта. Та же функция, но в меньшей мере, присуща определению, которое данное имя получает, но об этом – в следующем разделе.

Об определении

Объект определяется после получения им имени. Имя в определении является субъектом, а сам текст определения – предикатом высказывания, несущим знание об определяемом объекте. Знание о нем в определении обычно ограничивается указанием на то место во вселенной, которое занимает данный объект, – как в макромасштабе, так и среди прочих аналогичных ему предметов либо явлений. Расшифруем сказанное.

Когда мы определяем тот или иной объект, мы свое высказывание обычно начинаем с упоминания имени данного объекта: арбуз – это…, гроза – это… и т.п. То есть, мы оформляем определение в виде высказывания, субъектом которого является имя, а предикатом, добавляющим знание о субъекте, выступает дальнейший текст высказывания. Текст состоит чаще всего из указания на родовое понятие по отношению к данному субъекту, а далее следуют видовые соотнесенности субъекта с другими видами, принадлежащими к тому же роду. Скажем, «Арбуз – растение семейства тыквенных, с лежачими стеблями и крупными плодами, культивируемое на бахчах» ^[6] . В этом определении растение семейства тыквенных является родовым по отношению к арбузу понятием, а в тексте выделены его видовые признаки, отделяющие его от других растений. Или: «Гроза – атмосферное явление, заключающееся в электрических разрядах между облаками или между облаком и земной поверхностью (молния), сопровождаемых громом» ^[7]. Опять-таки, в определении наличествует род для определяемого явления и ряд его отличительных видовых характеристик. Таким способом принято соотносить определяемый объект с его родовидовыми сородичами, определяя по роду его место в макромире, а внутри этого рода отделяя его от других видов того же самого класса.

Дело это не простое, и если вы в жизни не видели арбуза на бахче и не слышали его имени, то данное в словаре определение останется втуне. Дать определение тому или иному понятию довольно сложно, и все зависит от умения и способностей автора определения. Поэтому в словарях определения часто сопровождаются рисунками, а устные объяснения – жестами, мимикой и другими паралингвистическими добавками. Чем более абстрактно определяемое понятие, тем меньше у нас возможности обратиться к такого рода средствам наглядности. Арбуз нарисовать легко, а грозу уже сложнее. Нарисовать такие понятия как атмосферный или космический и вовсе невозможно. Поэтому люди придумали иные способы определять такие понятия. К ним, прежде всего, относятся всякого рода схемы, формулы и иные символические образы. Нечего и говорить, что все указанные способы наделения реальных объектов именем и определением не являются имманентными свойствами этих объектов и той реальности, в которой они пребывают. Они – качества воспринимающей их семиотической среды (реальности), которая принимает на себя задачу сделать понятным для читателя либо слушателя сущность обсуждаемого предмета.

Определения, оформленные в виде слов, можно ранжировать по степени абстракции этих слов – ведь слова суть знаки, а знаки по моей теории различаются по кванту абстракции. Их иерархия по параметру увеличения абстракции будет выглядеть следующим образом: имена собственные > понятия > концепты. Из этих трех категорий имена собственные обладают наименьшей абстракцией, и их проще всего определить, описав тот объект, который они называют. Например, слово «Москва» можно определить как «столицу Российской Федерации». После этого можно весь день (или дольше) рассказывать о городе, его истории, красотах и пр. Слова, которые обозначают больше, чем один референт, называются понятиями, и они обычно определяются по древу Порфирия, о чем у нас уже шла речь. Недостаток этого метода заключается в том, что понятия могут объединять одновременно огромное количество весьма разнородных обозначаемых. Поэтому единое их определение неизбежно страдает аморфностью и размытостью. Попробуйте в нескольких словах определить слово мебель или строение; вы увидите, как это непросто.

Понятие концепт в этом контексте было введено мной несколько лет назад. С его помощью я хотел подчеркнуть необходимость выделять ведущие понятия в рамках той или иной научной либо практической сферы деятельности. Я подчеркиваю – в рамках специфической научной или практической деятельности, а не вообще в корпусе того или иного языка, что я полагаю невозможным. В четко очерченном и сравнительно небольшом лексиконе это оказывается не только возможным, но и необходимым. Такое выделение часто используется в учебных курсах, которые сопровождаются предваряющим перечислением основных глав и разделов данного курса; лекторы часто поступают именно таким образом. Тогда образуется то, что я назвал концептуальной решеткой. Это – иерархически построенное перечисление всех главных направляющих данной отрасли знания. Представьте себе терминологический словарь любой науки, и в заголовках его разделов вы найдете почти все ведущие концепты данной отрасли знания. Соедините их в виде схемы, и вы нарисуете концептуальную решетку с вертикальными колонками и с горизонтальными рядами разных разделов и подразделов этой науки или деятельности. Таков третий способ определения различных по степени абстракции слов любого национального языка.

Существуют и другие методы составления определений, например, метод контекста, когда определяемое слово вводится в некий пример, из которого его значение становится понятным. Возвратимся к фразе «Москва – столица Российской Федерации». Можно воспользоваться таким способом, как приведение синонима или антонима к определяемому слову: «Горячий – не холодный», «Огромный – очень большой». Репертуар средств, пригодных для определений, в сегодняшней лексикографии весьма велик и достаточно успешно справляется со своей задачей при составлении словарей и других источников знаний. Важно еще раз подчеркнуть, что определения базируются на их языковом воплощении, то есть, что ими занимаются языковые, а не иные знаковые системы. Даже определения математических понятий и концептов оформляются в виде словесных высказываний.

Например, законы гравитации Ньютона вполне можно выразить исключительно формулами, не обращаясь к словам, но тогда они останутся понятными только ученым математикам и физикам. В задачу же семиотической реальности входит не только складирование знаний, выраженных в любом виде, но и представление его в форме, доступной как можно большему числу людей. Поэтому попадающее в семиотическую копилку знание подвергается там специальной обработке, которую я назвал «исключением излишней абстракции». Для обработки знаков высокой степени абстракции требуются специальные алгоритмы, которые вовсе не нужно знать потребителю выводов из такой обработки. Есть такой афоризм: «Чтобы провести прямую линию, не требуется знать, что она состоит из точек». Алгоритмы обработки иногда чрезвычайно абстрактны и недоступны восприятию людей среднего уровня подготовки. Абстрактные формулы, поэтому, заменяются понятными словесными объяснениями. Те же законы Ньютона мы изучали в школе, но в упрощенном словесном облачении.

В ходе формирования семиотической реальности человечество выделило специальный уровень знаков – языковые системы, которые приспособлены для объяснения всех и всяческих духовных устремлений людей, осуществленных в любом знаковом формате. Музыкальные произведения объясняются в программке, которую мы получаем перед концертом. Живопись поясняется в книгах и в объяснениях экскурсовода. Законы физики, химии и математики изучаются в их упрощенном словесном представлении в школьных учебниках. Для этого словесный код делается таким, чтобы он мог выполнить эту задачу. Он дублирует в словах любые другие знаки, поэтому он столь обширен. Построение высказываний осуществляется по логике, доступной и понятной среднему интеллекту. Если та или иная словесная формулировка остается непонятной, в языке всегда находятся средства для ее упрощения.

Надо признать, что в большинстве случаев язык справляется с этой задачей: он поднимает менее абстрактные знаки до своего уровня, а в системах высокой степени абстрактности опускает их – опять-таки до своего уровня. Отметьте, что по моей схеме языковые системы находятся как раз посредине, на равном расстоянии от концов знаковой иерархии (естественных знаков с наименьшей и формализованных систем с наибольшей абстракцией). В этом факте огромного эвристического смысла я вижу еще один способ кооперации между материальными и ментальными факторами получения и распространения знаний в человеческом обществе.

Об алгоритмах обработки знаков по законам системы

После наделения именем и определением объект, согласно своей природе, в виде знака включается в ту или иную знаковую систему и подвергается обработке по правилам в ней принятым. Химический объект включается в химическую схему; музыкальная мелодия обрабатывается по законам гармонии, контрапункта и пр.; математическая материя – по законам математики. С этого момента получение нового знания об объектах, зашифрованных в виде знаков, происходит по семиотическим правилам конкретной системы. Но прежде каждый знак должен быть подготовлен для соответствующей обработки. Подготовительная работа производится еще до того, как знак включается в реальный процесс получения знаний. Этот этап я назвал морфологическим уровнем обработки знаков.

На данном этапе знаки получают свою морфологическую оснастку, позволяющую им активно и эффективно включиться в работу по законам системы. Это то же самое, что подготовка любого инструмента для выполнения предназначенной ему функции: щипцы должны обладать двумя защипами, а лопата – копающей и собирающей поверхностью. Я вижу в них тот самый эйдос – форму, которая, по мысли Аристотеля, выражает идеальную сущность для последующего воплощения в конкретных предметах материального мира. Они появляются как ментальные образы, призванные разрешить затруднения, возникающие при столкновении человека с объективным миром: для захвата и расчленения нужны именно щипцы, а при копании – нечто вроде лопаты. Таковые и создаются. Объекты семиотической реальности (знаки) действуют по той же схеме: они заблаговременно наделяются необходимыми качествами, потребными для решения предназначенных им задач. Посмотрим, как это происходит с языковыми знаками, – словами.

По достижении естественным языком некоторой степени зрелости возникает его грамматика. Она имеет своей целью вооружить все слова языка (базисные единицы системы) специальной оснасткой, которая позволит им соединяться в продолженные и понятные высказывания. Эта оснастка состоит из двух частей, называемых морфологией и синтаксисом. Морфология отвечает за те изменения, которые происходят в словах в процессе высказываний, а синтаксис – за правильное и логичное построение отдельных синтагм, предложений и законченных отрезков устного либо письменного текста. Грамматика, прежде всего, разносит слова по специфическим классам и подклассам. Классами являются части речи, которые подразделяются затем на разные категории. Существительные в русском языке подразделяются на роды, числа и падежи (имеются и другие категории, но это – главные направляющие для тех изменений, которые происходят в существительных в процессе создания текста). Попадая в конечную клеточку, существительное получает парадигму своего склонения; любое существительное вписывается в одну из существующих парадигм склонения, чтобы правильно вести себя на любом месте в тексте, куда бы оно ни было поставлено. То же происходит с любым другим словом. Парадигм так много, что мы вынуждены усваивать их на протяжении всего школьного курса, а впоследствии продолжать совершенствование своих знаний всю жизнь. Кроме морфологической оснастки мы изучаем также правила синтаксиса, обеспечивающие построение продолженных языковых высказываний – синтагм, предложений, параграфов и прочих разделов, вплоть до законченного текста. Лишь овладев, хотя бы начерно, всей лингвистической премудростью, мы пускаемся в плавание по морям устной либо письменной речи.

Следует отметить, что в результате знак получает ту оснастку, которая требуется для выполнения предназначенных ему функций в соответствующей системе. Химический знак оформляется по правилам, принятым в химии; о языковых знаках мы говорили выше; картографический знак будет тоже оформлен по-своему. Дополнительно принимается в расчет та роль и функция, которая предназначена в системе именно для данного знака. Скажем, в лингвистике отдельно оформляются знаменательные знаки, обозначающие нечто из внесистемной реальности, и по своим законам – синтаксические знаки, которые не имеют внесистемных связей и выполняют свою задачу внутри данной системы. Например, слова синтаксического наполнения не нуждаются в морфологических парадигмах, они всегда используются в единой словарной форме. В химии по-разному оформляются знаки для реакций неорганических соединений и знаки в органической химии. Это происходит потому, что знаки для химических превращений в неорганике оказались недостаточными для демонстрации преобразований органических веществ.

Описанная выше работа по подготовке знаков к выполнению их будущих обязанностей проводится специалистами в соответствующих областях знания; проводится непрестанно и последовательно. Тысячи лингвистов занимаются этим в рамках своей профессиональной деятельности. Их работа завершается выпуском соответствующих руководств для различных аудиторий обучаемых. Затем эти руководства доводятся до сведения всех заинтересованных лиц; иногда в виде рекомендаций, иногда для усвоения в обязательном порядке. На этом построено школьное образование и подготовка будущих филологов. Аналогичная картина наблюдается и в иных областях знания.

Завершающая фаза познавательной деятельности

Последняя фаза исследования заключается во внедрении полученных результатов в практику. Я опускаю описание работы со знаками в процессе самого получения нового знания. Она проводится по специфическим алгоритмам той или иной знаковой системы, и свести эти алгоритмы в суммарную схему не представляется возможным. Вот когда в результате такой работы появляются новые результаты, вновь проявляется скоординированное сотрудничество материальных и ментальных компонентов процесса познания. И о нем мы поговорим в этом завершающем разделе нашей статьи.

Соотношение материальных и ментальных элементов на этом этапе зависит от того, в какой реальности ведется исследование, – в онтологической либо в семиотической. Если речь идет об исследовании явлений материального мира, то процесс обычно завершается открытием новых возможностей воздействовать на мир вещей, изменяя его на благо человечества – строительством новых сооружений или изготовлением инструментов, изобретением неведомых ранее лекарств и т.п. Тогда результаты исследования, выраженные первоначально в знаках, овеществляются в материальной форме и вводятся в употребление. А это вполне наглядный и окончательный способ решения вопроса об эффективности проведенной знаками работы.

Если же предметом изучения служит знаковая реальность, то конечной целью становится обычно ее усовершенствование. Полученные выводы вносятся в существующие знаковые системы, которые становятся полнее и совершеннее. Но тогда полученный материал не может быть подвергнут тем приемам верификации, которые материально и наглядно демонстрируют преимущества новых методов и алгоритмов. Приходится говорить об иных критериях действенности полученных результатов. Скажем, работы Г. Кантора по поводу трансфинитных чисел, о которых говорилось выше, долго не могли доказать свою полезность и свое право войти в корпус математического знания. Они оставались непризнанными многими математиками до того, как обосновали такую возможность, став эффективным орудием в ряду математических исчислений.

Поэтому само понятие практической ценности для такого рода открытий становится не вполне ясным и требует усовершенствования. Решение об эффективности такого рода результатов остается на совести и проницательности специалистов в данной области знания. Они оценивают и апробируют новое знание, и только по результатам многолетних усилий можно окончательно решить вопрос о его окончательном статусе. Так, например, до объявления нобелевских лауреатов по физике за 2013 год теория божественной частицы Хиггса оставалась в ранге гипотезы. Лишь после обнаружения такой частицы на коллайдере в ЦЕРНе и получения авторами теории нобелевской премии она утвердилась в семиотической реальности как состоявшаяся. То есть, ей пришлось ждать более пятидесяти лет (статьи о предполагаемом существовании частицы появились в 60-е гг. прошлого века), пока она не была фактически обнаружена. До полного же триумфа либо полного поражения ни в коем случае не следует выносить вердикт о пригодности новых предложений либо об их бесполезности.

Таковы мои выводы по поводу судьбы номинализма. Они, в конечном счете, сводятся к необходимости обращаться к знакам при обсуждении проблем человеческого познания и к инвективе против гипертрофии противопоставления материального и идеального в этом деле. Представляется, что гораздо продуктивнее трактовать такие взаимоотношения как отношения взаимопомощи и сотрудничества, а саму теорию познания в ее нынешнем виде предлагается пересмотреть, включив в ее обсуждение семиотическую слагаемую.

¹ В: http://dic.academic.ru/dic.nsf/enc_philosophy/ (заимствовано в сентябре 2013)

² Чанышев А.Н. Курс лекций по древней и средневековой философии. Высшая школа, Москва, 1991, с. 105.

³ Там же, с. 83.

⁴ В: http://dic.academic.ru/dic.nsf/enc_philosophy/ (октябрь 2013)

⁵ Чанышев А.Н. Там же, с. 129.

⁶ Заимствовано из Словаря русского языка, Академия Наук СССР, т. 1, Москва, «Русский язык», 1985, с. 43.

⁷ Там же, с. 348.

Октябрь 2013 г.

© А. Соломоник