Вот уже более двадцати лет я занимаюсь проблемами семиотики – науки о знаках, знаковых системах и семиотической реальности. За этот период удалось построить некоторую непротиворечивую конструкцию, претендующую на то, чтобы стать полноценной научной теорией. Но все это время меня не покидало ощущение, что я балансирую в пограничной области между зарождающейся семиотикой и философией, то есть мне приходилось рассматривать и чисто философские проблемы, возникавшие по ходу дела. Не скрою, что это обстоятельство меня сильно беспокоило, поскольку, во-первых, я не философ по образованию и роду занятий, а, во-вторых, философские постулаты казались мне столь утвердившимися и незыблемыми, что поднимать на них руку казалось симптомом гипертрофированного самомнения и самоуверенности.

Тем не менее, логика последовательно развивавшихся аргументов решила дело в свою пользу, и новые философские положения неизбежно появлялись и завоевывали себе место в публикуемых мной работах. В результате, этих мест оказалось так много, что у меня возникло желание собрать их воедино, представив как нечто новое, внесенное в философию в результате последовательного рассмотрения семиотических вопросов.

Таким образом и появилась настоящая работа. В ней я постараюсь дать анализ отдельных проблем философского плана, которые сформировались в ходе постепенного и логически связного представления семиотических доводов. Эти проблемы не будут связаны между собой в единое целое, так что я не смогу назвать свой очерк, скажем, «Очерком философии науки». Это, скорее, будет именно собранием тех философских проблем, которые попали в мое поле зрение по мере рассмотрения постулатов оформляющейся новой семиотики.

И еще одно предварительное замечание. Все затронутые философские вопросы будут касаться только одной области философских устремлений – философии, которая обслуживает научное познание. К иным областям философского дискурса они отношения не имеют, либо это отношение является весьма незначительным. Причем, как было замечено выше, и сама философия науки будет трактоваться не последовательно, с частями, которые бы естественным образом вытекали одна из другой, а как собрание некоторых утверждений, которые случайным образом возникали у автора по мере рассмотрения тех или иных семиотических явлений. Так что вас ожидает несколько очерков, каждый из которых автономен по своей тематике и построению. Каждый из них может рассматриваться и критиковаться самостоятельно.

А критиковать, конечно, будет за что. Я понимаю, что затрагиваю весьма важные и достаточно устоявшиеся построения, будучи не слишком искушенным в философии специалистом. Но тот не рискует, кто боится высунуться из своей скорлупы и получить щелчок по самолюбию. А я этот период боязни давно преодолел.

Пожелаю моим читателям приятного и познавательного чтения.

А. Соломоник.

Сентябрь 2010.

Огл. Очерк I.
Философия как прародительница других наук.
Начало выделения наук из философских рассуждений
и их последующий семиотический разворот…

Философия оформилась как полноценная наука в древней Греции. Об этом свидетельствует само ее название. Слово философия в переводе с греческого означает «любовь к мудрости» (phileo – «любить», sophia – «мудрость»). Россияне превосходно перевели это греческое слово на русский язык – «любомудрие». Впоследствии решили остановиться на заимствовании оригинального греческого наименования, но суть дела от этого не меняется. Говорящие о философии люди имели в виду именно «рассуждение о мудрых вещах» в противовес общим разговорам о повседневном.

Мы часто говорим, что науки в современном смысле этого слова зародились в древней Греции. Называют даже место и время их появления. Морис Клайн описывает этот процесс следующим образом: «Любая цивилизация, достойная так называться, занимается поиском истин. Мыслящие люди не могли не пытаться понять многообразие явлений природы, разгадать тайну появления на Земле человека, постичь смысл жизни и выяснить предназначение людей. Во всех древних цивилизациях, кроме одной, ответы на эти вопросы давались религиозными лидерами и принимались всеми.

Единственным исключением была цивилизация, созданная древними греками. Греки совершили открытие, величайшее из всех когда-либо совершенных человеком: они открыли могущество разума. Именно греки классического периода, достигшего наивысшего расцвета в период VI–III вв. до н.э., поняли, что человек наделен способностью мыслить, наделен разумом, который, опираясь на наблюдение или опыт, способен открывать истины <…>

Первые попытки осмыслить окружающий человека мир были сделаны в Ионии, греческих поселениях в Малой Азии…» ^[1].

Те же самые греки создали совершенно особый интеллектуальный климат в стране, когда объявили, что недостойно свободному человеку заниматься ремеслом или торговлей (эти занятия были отданы рабам). Свободный человек должен был раздумывать об абстрактных и важных вещах, то есть заниматься философией. И, действительно, многие достойные и образованные по тем временам люди предавались такого рода деятельности – раздумывали о началах и причинах всего сущего, о предназначении человека, о богах, которых они представляли похожими на себя, и о многом другом, что, по их мнению, было столь же важным. Все это привело к зарождению науки и искусства, к тому, что многое из того, что греческие мыслители придумали и объяснили, легло в основу будущего научного знания, которое после длительного господства религиозно ориентированного средневековья вновь вернулось к их основным посылкам, но уже на иной, более продвинутой технологической базе в эпоху Возрождения.

Разумеется, в ряде случаев рассуждения древних греков, как и вообще общие размышления на первых шагах в любом деле, оказывались несостоятельными. Но многое из того, что они открыли, заняло почетное место в пантеоне человеческого знания. Зачастую это были гениальные прозрения, как, скажем, положение о том, что все тела состоят из мельчайших частиц, которые они называли атомами (что в переводе с греческого означает «неделимый»). Либо утверждение о том, что «нельзя дважды войти в одну и ту же реку», которое в новое время стало основным постулатом для диалектики, изучающей происходящие в мире изменения всего и вся.

Эратосфену в 230 г. до н.э. удалось вычислить размер земной окружности очень близкий к тому, что принят сегодня, кто-то догадывался, что Земля круглая. Было много других гениальных прозрений. Более того, греки предвосхитили даже организационные формы коллективной работы по получению научных знаний. Афинская академия, возглавляемая Платоном, была прототипом наших теперешних вузов, а Александрийская библиотека – предтечей современных научно-исследовательских учреждений.

Наиболее проницательным и продвинутым удалось построить цельные научные системы. Аристотель, например, заложил основы формальной логики, которой мы пользуемся до сих пор. Птолемей создал схему строения и функционирования Солнечной системы, которой люди руководствовались около полутора тысяч лет, до того момента, когда она была вытеснена с научной арены системой Коперника. Евклид изложил геометрические знания в такой блестящей форме, которая до сих пор изучается в научных и учебных заведениях всего мира. Словом, именно в древней Греции началась современная наука. В других странах имели место лишь робкие и случайные попытки; в древней Греции они приобрели характер настойчивой тенденции, в некоторой степени реализованной.

Правда, когда сегодня знакомишься с аутентичными текстами греческих мыслителей, то поражаешься их детской наивности, но это впечатление объясняется нашей «продвинутостью» по стезе науки к сегодняшнему ее состоянию. Для греков, которые были лишены теперешних научных методологий, подобные рассуждения казались вполне естественными. Думаю, что и многие принятые нами сегодня научные постулаты через сто лет покажутся весьма наивными и необоснованными, такими же, как нам сейчас представляются рассуждения греческих философов. То, что они видели и ощущали, они и пытались объяснить в своих размышлениях. Вот отрывок из текста, приписываемого Плутарху «О лике видимом на диске луны» (работа написана в форме диалога):

«1. »Это подходит и к моему сказанию», – заметил Сулла, – «и из него заимствовано. Но, конечно, если у вас есть что добавить к этим, всем доступным и всеми рассказываемым мнениям о лице луны, то полагаю, я выслушаю это с удовольствием и немедленно».

«Отчего не добавить», – отвечал я, – «когда невразумительность этих мнений заставила нас обратиться к древним? Ведь как при длительных болезнях люди, отказавшись от обыкновенных лекарств и привычного образа жизни, обращаются к очистительным обрядам, талисманам и сновидениям, так и в трудноразрешимых, не предоставляющих исхода изысканиях, когда общепринятые, общеизвестные, обычные доводы не кажутся убедительными, необходимо испытывать новые способы, не смотреть на них свысока, а просто брать старое и всячески доискиваться истины. (Любопытная методология, не правда ли? – А.С.)

2. Например, ты, конечно, сразу видишь, что нелепо утверждение, будто видимый на луне образ есть следствие болезненного состояния зрения, не выносящего по слабости [ее] блеска, которое мы называем ослеплением. Здесь не принимается во внимание то, что такое явление должно бы было происходить скорее от солнца, которое остро и жгуче (так Эмпедокл хорошо указывает на различие обоих светил: «Острострелое солнце и кроткая луна», назвав действие луны кротким и безболезненным). Кроме того, это не объясняет, почему те, кто имеет плохое и слабое зрение, не замечают на луне никакого разнообразия фигуры, и луна сияет для них, как гладкий и полный диск; а напротив, те, кто обладает сильным и острым зрением, лучше различают подробности, разбирают черты лица и яснее схватывают разнообразие. Следовало бы, полагаю, наоборот, видимому образу быть резче там, где поражение сильнее, если только явление было болезненным состоянием глаза. Против этого говорит и неровность [освещения]: лик представляет не сплошную, слитную тень, но, как метко выразился Агесианакт:

Вся [луна] по окружности сияет огнем, а посредине

Виднеется как бы глаз девушки, темно-синий,

И гладкое чело; что вполне походит на лицо.

И действительно, идущие кругом теневые пространства подлегают под светлые и, наоборот, последние теснятся к первым, даже будучи от них отрезаны, и вообще переплетаются одни с другими так, что является подобие рисованной картины. Это обстоятельство Аристотель, по-видимому, не без основания выставляет против вашего Клеарха. Ведь Клеарх «ваш», поскольку он был приятелем древнего Аристотеля, хотя и извратил многие положения перипатетиков»». И так далее, до конца ^[2].

У меня вовсе нет намерения насмехаться над древними греками, наоборот, я ими восхищаюсь. Я просто хочу показать, как из философских рассуждений рождалась наука. Вот так из «застольных», казалось бы, разговоров возникали гениальные догадки, серьезные научные построения, переходившие иногда в системы знаний. Причем умственному штурму подвергались как простые истины, которые можно было проверить на практике, так и абстрактные построения, которые проверялись спустя сотни, а иногда и тысячи лет. В качестве примера можно привести математику, которая именно в Греции подверглась существенной ревизии и переработке и стала постоянным инструментом поддержки и опоры научного знания.

Моя основная идея, которую я хочу высказать и обосновать в настоящем очерке, заключается в том, что многие науки первоначально возникали в лоне философских рассуждений («любомудрия»). Затем они отпочковывались, приобретая свои собственные точки опоры и развития, хотя всегда оставалось и остается место для еще недоказанных постулатов, которые по-прежнему пребывают в философской юрисдикции. Следовательно, начало философской науки мы можем обозначить как попытку понять исследуемое явление или факты с помощью простых, логически обоснованных теоретических рассуждений. Если они впоследствии получают фактическое обоснование, та или иная область знания постепенно приобретает научный статус и собственную парадигму.

Тогда философия уступает место иной, уже конкретной научной методологии, но остается в качестве философии данной отрасли знания в той ее части, которая имеет априорный характер. Область приложения философской доли науки постоянно уточняется, она либо сужается, по мере того, как все новые постулаты и положения данной науки получают объяснения в собственных терминах этой области знания, либо расширяется, если в науке появляются новые факты и интерпретации. Но она все больше и больше опирается уже не на общефилософские рассуждения, а на доказательства и положения своей собственной сферы знания.

Таким образом, я ввожу во взаимоотношения общей философии и той или иной научной области особую динамику развития, в ходе которой эта область зреет как самостоятельная наука в рамках прежних философских рассуждений, а философия постепенно переходит от общих и расплывчатых постулатов к более точным формулировкам, обслуживающим специфическую научную парадигму.

Прекрасной иллюстрацией к сказанному является история геометрии, которая так блистательно началась еще в древнегреческий период. Тогда она получила набор априорных стартовых истин, позволивших ей просуществовать в неизменном виде вплоть до XIX века, когда возникли альтернативы евклидовой геометрии. Лишь к концу того же века геометрия приобрела общие философские обоснования в работах Д. Гильберта, гораздо более абстрактные, но и более точные, чем прежде.

Хорошим примером к выдвинутой мной посылке может служить также происхождение физики из метафизики, строго говоря, – из общефилософских рассуждений. Как рассказывает В. Асмус, термин «метафизика» появился в I веке до н.э., когда «греческий ученый Андроник из Родоса решил упорядочить и «переиздать" рукописи Аристотеля. В своем издании Андроник вслед за группой сочинений, относящихся к физике (ta physika), поместил группу трактатов, в которых Аристотель рассматривал вопросы, относящиеся к проблемам бытия и познания.

«Андроник объединил эти сочинения под названием «То, что [идет] после физики» (ta meta ta physika). Co временем термин этот («метафизика») приобрел особое философское значение. Им стали обозначать вообще все философские учения о началах (принципах) бытия вещей и о началах их познания, иначе говоря, высшие вопросы онтологии и гносеологии (теории познания). Но термин этот («метафизика») стал применяться не только как термин, означающий высший («первый») предмет философии. Он стал применяться и как термин, характеризующий метод философского исследования. «Метафизическим» познанием стали характеризовать познание, опирающееся не на чувственное созерцание, а на умозрение, на интеллектуальное созерцание. Это – то, что ум «видит» в вещи как составляющее ее сущность» ^[3].

Вслед за метафизикой, которая сохраняет общефилософские объяснения для обоснований физических явлений, возникают собственно физические постулаты, которые годятся для объяснения чисто физических явлений, обнаруженных не только путем рассуждений, но также из опыта. С одной стороны, сохраняются философские построения, приведшие к возникновению физической науки, а, с другой, внутри физики появляются философские постулаты уже для обоснования подлинной физической науки. Этот процесс, с моей точки зрения, проявляется при возникновении всех наук, которые в своем зарождении вынуждены проходить стадию первоначального философского обоснования и оформления. То же самое было характерно и для возникновения семиотики, как я попытаюсь это продемонстрировать ниже.

Таким образом, физика формально отделилась от философии, сохранив за собой некий надел внутри своей науки в части формулировки общих положений (иногда аксиом), которые объясняют ее право на существование и ее место среди других наук. После чего она начинает собственное плавание и развитие. Попробуем показать, пользуясь чисто семиотическими представлениями, как это плавание становится все более обоснованным, переходя от стадии к стадии.

Первой стадией, начинающей процесс, является появление в данной науке ее таксономии. В ней формулируется облик данной науки и определяются линии, по которым она будет развиваться дальше. Постепенно таксономии заменяются классификациями, сменяющими абстрактные таксоны на конкретные виды исследуемых объектов и явлений. На примере, скажем, рентгеноскопии это будет выглядеть следующим образом:

Эта схема распределяет рентгеноскопию по трем уровням. Высший уровень формулирует общие цели и намерения науки, и он обычно пользуется философскими рассуждениями и аксиоматическими постулатами. На следующем уровне появляются таксономические категории данной науки и описываются ее главные подразделения, сопровождаемые таксонами, – теми группами объектов, которые, как предполагается, ей придется изучать. Третий уровень показывает конкретное развитие науки, где таксоны заменяются классами предметов и явлений, обнаруженными в практических исследованиях ученых. Принципиально этот уровень принадлежит как таксономии, так и классификациям, ибо по мере прогресса в исследованиях в соответствующие клетки чисто логического плана внедряются конкретные концепты той или иной науки, но всегда остаются сомнения, что окончательно заполнены не все классификационные клетки.

Этажи данной схемы сверху вниз можно обозначить как «общий класс» и «вытекающие из него подразделения» («роды, «виды» и пр.), но в каждой клеточке будут стоять наименования конкретных частей специфической научной деятельности, дающие ориентировку для анализа работы ученых, действующих в том или ином сегменте возникающей научной дисциплины. Дальнейшая конкретизация этой схемы сможет включить еще несколько ярусов, но каждая клетка дальнейшей конкретизации будет иметь определенное содержание, отличающее ее от всех остальных клеток того же уровня.

И еще одно очень важное обстоятельство: при движении сверху вниз прежние таксоны будут постепенно уступать место классам той или иной классификации, то есть таксономия будет плавно переходить в классификации. В вышеприведенной части схемы все знаки являются таксонами, представляющими подразделения рентгеноскопии и принятые для их обозначения знаки, а в следующих за ними ярусах они неизбежно должны будут превратиться в единицы соответствующих классификаций.

Так, например, медицинская рентгеноскопия может выйти на следующий уровень в виде «рентгенографии костей», «рентгенографии сердца», «желудка» или иных органов тела, «томографии» и пр. И тогда знаки, в которых данные подразделения будут демонстрироваться, станут все более конкретными, превращаясь в знаки соответствующих классификаций. Так что на определенных рубежах таксономические знаки будут обычно переходить в классификационные, хотя наблюдается и обратный процесс, когда набор некоторых классификаций формирует новую, отдельную область исследований. Если мы будем следовать от верха схемы вниз, тогда таксономия будет переходить в классификацию. Следуя снизу вверх, мы будем идти от классификационных подразделений к таксономическим.

Подготовленный клиницист может идти от конкретных рентгеновских снимков и обобщать их в соответствующие категории, а ученый-теоретик может идти сверху от более абстрактных таксономических категорий к более конкретным, уточняя и объясняя их свойства. Ни та, ни другая форма деятельности не будет отдельно практической или отдельно теоретической, но будет опираться на ту и на другую ветви научного подхода к медицине. Просто в каждом случае удельный вес этих двух категорий в обоих подходах будет иным, смещаясь либо в сторону теории, либо в сторону практики.

Классификации

Их будет по одной или даже по нескольку для каждой таксономической направляющей, ибо таксономические клетки служат направляющими для всех последующих классификаций; они же организуют костяк парадигмы данной отрасли знания. Каждая направляющая обычно дает выход на несколько различных классификаций. Однако таксономии являются уже направляющими в основном содержательного плана, хотя и содержат в себе черты формально-логических элементов.

С семиотических позиций можно сказать, что таксономии заканчиваются, а классификации начинаются на тех ярусах создающейся системы, на которых для каждой таксономической категории можно будет выбрать знаки одинаковой направленности во всех подразделениях одного и того же иерархического уровня (выше были указаны подразделения медицинской рентгеноскопии, каждый из которых обслуживается знаками одинакового типа). То есть там, где возникает возможность и необходимость выделения стандартных и специфических знаков для демонстрации и обработки соответствующих объектов одного уровня развития системы, можно уже переходить к конкретным классификациям изучаемых объектов. На этом рубеже завершается «подготовительная работа» логического плана и происходит переход к практическим классификациям изучаемых предметов и явлений.

Примеров можно привести сколько угодно. Например, для каждого раздела физики существует свой набор формул, которые применяются для решения всех задач данного направления. Каждая формула состоит из знаков, шифрующих ту или иную характеристику изучаемого в данном разделе явления (движение, теплота, оптика и пр.). Для каждого из них существует свой набор свойств и характеристик. Их объединение в формуле (или в нескольких связанных между собой формулах) показывает эти характеристики в определенных связях и отношениях, а с помощью конкретного набора формул решаются возникающие практические проблемы именно данного раздела физики. Все разделы вместе составляют цельную область физических исследований. На более высоких уровнях системы речь может идти только об очень крупных и расплывчатых общих чертах, и тогда они выражаются таксонами. Когда мы начинаем применять специфические формулы для решения аналогичных задач, мы достигаем конкретной классификационной схемы.

Возьмем более наглядный пример – картографию. Существует обширный род карт, которые демонстрируют те или иные явления, происходящие на поверхности Земли. Они отличаются от карт звездного неба либо карт любых иных небесных тел, кроме Земли. На первичной стадии еще рано говорить об общих знаках, потому что для физических карт нашей планеты используются одни знаки, а для карт звездного неба или иных небесных тел – другие. На уровне всех карт, связанных с поверхностью Земли, мы можем говорить только о таксоне, который постепенно переходит к конкретному знаковому содержанию. Этот таксон включает в себя образные знаки совершенно разного характера, как-то, значки для физической карты, цветные пятна для карт политических, линии, соединяющие изотермы на третьем виде карт, и еще много-много других видов знаков. Пока объединяющим признаком являются только общие для всех названных карт синтаксические рамки (вид Земли, координатные схемы параллелей и меридианов и ориентация по сторонам света).

Вот когда мы добираемся до клеточки «физические карты Земли» или иных клеточек того же иерархического уровня, то там мы можем и должны будем выработать стандартные знаки для всех карт данного уровня. Тогда для каждого из них будет вводиться стандартный набор знаков. Скажем, для физических карт – кружки (пунсоны) для городов либо иных населенных пунктов, горизонтали для глубин и высот, определенные цвета для тех же высот и глубин и т.д. и т.п. Для политических карт основным знаком выступают цветные пятна для обозначения территории того или другого государства. Для экономических карт приняты стандартные обозначения полезных ископаемых и пр.

Словом, на этом уровне отражается уже процесс классификации, который соотносится с ячейкой предыдущего, более высокого иерархического ряда. Тот все еще отражает таксономию, а нижний к нему ряд – классификацию, причем, для каждой классификационной ячейки характерен свой набор типовых стандартных знаков.

Семиотические особенности трех видов знаков
(для систем, таксономий и классификаций)

Сейчас мы можем подвести итог нашим предыдущим рассуждениям. В данном разделе я пытаюсь упорядочить три концепта – система, таксономия и классификация – и делаю это с помощью семиотики, которую представляют соответствующие категории знаков. Естественно поэтому, что я должен говорить о семиотическом содержании всех трех указанных ипостасей одного и того же гносеологического направления.

Система любой отрасли знания (любой науки) состоит из знаков логического содержания, распределяющих части этого знания в их логически обоснованной последовательности. На первом этапе разные категории системы наполняются различным предметным содержанием, но пока еще речь в основном идет о распределении содержания по логически связанным между собой клеточкам. Такой способ распределения любого анализируемого материала известен очень давно и является, практически, единственно возможным для нашего мышления. Он называется принципом от общего к частному. При этом мы идем от более общих иерархически единиц к включенным в них менее значительным как по объему, так и по содержанию классам. В формальном построении (будет ли это показано в виде дерева, либо в виде ступенек расположенных сверху вниз групп объектов, либо как-то еще) мы всегда вынуждены придерживаться некоторой жестко обозначенной логической процедуры:

а/ на каждом этаже появляющейся лестницы концептов они чередуются по линии выделения более низкого по иерархии концепта – из верхнего, в который тот был включен в неявном виде;

б/ на каждом этаже лестницы помещаются концепты одинаковой иерархической значимости;

в/ набор концептов одного уровня должен покрыть каждый этаж без остатка, что опирается на уровень достигнутого наукой знания по поводу изучаемых объектов;

г/ такого рода анализ завершается тогда, когда мы добираемся до того уровня и до тех концептов, которые нас интересуют (нет необходимости продолжать наш анализ дальше, хотя по своему логическому потенциалу эта схема может продолжаться сколь угодно долго);

д/ в связи с предыдущим пунктом следует заметить, что в схеме нельзя делать одноразово более, чем один логический шаг (т.е. надо из предыдущей переходить непосредственно к следующей за ней логической ступеньке лестницы).

В результате может возникнуть очень длинная схема. В ней, чтобы добраться до завершающей позиции анализа конкретного явления, надо пройти энное количество логических рубежей. Ни один из них не может игнорироваться, ибо на каждом из них может оказаться та клетка знания, в которой реализуется интерес исследователя к предмету и методам данной науки. Только все вместе они дают цельное представление о парадигме (системе) данной отрасли знания.

Знаки таксономических схем построены на двух основаниях: с одной стороны, они носят уже конкретный содержательный характер, отражая самые общие онтологические связи между исследуемыми объектами, с другой, они еще сохраняют логические отношения системы. Именно поэтому большинство таксономий строятся по иерархическому принципу как, например, древо развития биологических видов. Его компоненты отражают разнообразие видов природы, но выстроены эти виды по логически обоснованному ряду – возможному появлению одних видов вслед за другими. Это дает возможность предсказать открытие некоторых видов живых существ, останки которых еще не найдены, но ищутся по линиям их предполагаемого развития. Единицы таксономии – таксоны – необходимо включают в себя уже открытые и потенциальные (еще неизвестные) классы исследуемых объектов.

Наконец, классификации включают в себя классы реальных и родственных между собой предметов и явлений, которые изображаются одинаковыми по характеру знаками. Эти знаки лишены прежнего логического наполнения; их задача заключается не в том, чтобы выстроить различные классы объектов и сравнивать их между собой. Их задача – закодировать различные объекты одного и того же конкретного класса, могущие уместиться в едином классификационном подразделении. Одинаковость знаков по характеру изображения и по степени их абстрактности является верным признаком того, что в своих исследованиях мы добрались до реальных и однородных классов объектов, которые укладываются в единую классификационную ячейку. Я обращаю внимание читателей на эту важную характеристику знаков, мы будем к ней возвращаться неоднократно. Когда возникает новая и принципиально отличная от других система знаков, принятая для некоей области знания, это – верный признак того, что мы имеем дело с новой, еще не исследованной стороной объективной реальности (либо с иной объективной реальностью вообще). И еще – тогда мы уже находимся на стадии классификации в рассматриваемой научной системе.

Развитие общей семиотики в соответствии с вышеприведенной схемой

Аналогичный приведенному выше путь развития прошла и проходит сейчас общая семиотика, которой я занимался два последних десятилетия. Собственно, сама схема появилась тогда, когда я начал размышлять о судьбе семиотического знания. Начнем с того, что люди интересовались и рассуждали о различных знаках задолго до того, как знание о них оформилось в виде науки. Так происходило дело во всех случаях. Люди заметили переходы времен года и частей суток задолго до того, как эти факты получили научное оформление. Более того, они использовали это свое знание, не подозревая о вращении Земли и о прочих причинах смены времен года и последовательных частей суток. Научным же это знание стало только после того, как ученые, установив естественные причины всех этих трансформаций, оформили его в виде конкретного научного анализа.

Подобным же образом люди пользовались знаками, не подвергая их научной обработке. Иначе и быть не могло – ведь все наши рассуждения оформляются только с помощью знаков (слов, цифр и пр.). Впервые (из того, что дошло до нас в древних источниках) отношение к знакам как таковым проявилось в греческой и древнеримской медицине. В корпусе текстов из работ Гиппократа имеется рассуждение по поводу боли. Боль там рассматривается как симптом заболевания, симптом, позволяющий обнаружить причины данного заболевания и его локализацию в организме. Боль при этом обозначена как sēmeîon, что на древнегреческом означало «знак», «признак».

Отсюда и пошло название нашей науки – семиотика. Гиппократ предлагал трактовать боль как симптом заболевания, с помощью которого можно диагностировать его природу и распространенность. Это коренным образом меняло подход к болезням, заложив начало объективного изучения медицинских проблем. Таким образом, медицина изымалась из ведения шаманов и колдунов, приобщаясь к чисто опытному научному знанию. Начиная с этого времени возникла и развивалась семиотика медицины. Она и сегодня бурно развивается, обнаруживая все более разнообразные признаки болезней и недомоганий. Ее смело можно назвать отраслевой (частной) семиотикой, неотделимой от медицинских познаний вообще. Вместе с тем, ей еще очень далеко до общей семиотики, которая бы устанавливала общие постулаты для семиотики вообще, объединяющей все частные отраслевые семиотики.

Основы общей семиотики закладывались отдельно и начинались в общефилософских размышлениях, как было отмечено ранее. Примером таких философских размышлений является работа Святого Августина (354 – 430) «О христианском учении» («De doctrina Christiana»). В ней Августин, рассуждая об основах христианской веры и ее письменных источниках, замечает, что они выражаются с помощью знаков. Говоря об этих знаках, он отмечает их двойственное происхождение: некоторые знаки мы находим в готовом виде в окружающем нас мире, а некоторые – создаем сами, так что они являются плодами человеческого ума. Это – обычное общефилософское замечание, поскольку Августин не ставил своей целью выделить основы семиотического знания. Тем не менее, его утверждение закладывало основы подлинного научного дискурса и первоначальной классификации знаков.

Его линия размышлений была предана забвению до нашего времени, когда появилось научное знание в современном понимании этого слова. Только тогда ученые задумались над основами науки, которую я называю общей семиотикой. Первым и очень плодовитым автором в этом плане был Чарльз Пирс (1839 – 1914), американский логик и философ. Он уже закладывает первоначальные основы нарождающейся общей семиотики. В результате многолетних усилий он разворачивает классификацию знаков до трехчастной: знаки природного происхождения он обозначает как индексы, а плоды человеческого ума он распределяет по двум категориям – иконы и символы. Его классификацией ученые различных специальностей пользуются до сих пор, легко обнаруживая в недрах любой науки знаки трех указанных категорий.

Понятно, что до полноценной оценки таких знаков в той или иной отрасли знаний и их классификаций в частных науках дистанция огромного размера. И индексы, и иконы, и символы представляют собой грубо сколоченные таксоны, которым еще предстоит обратиться в знаки конкретного содержания в каждом случае научного подхода к специфическому материалу. Да, это – еще очень общие в плане конкретного применения таксоны, дающие лишь самые глобальные направления для возникновения дальнейших конкретных и четких классов знаков.

Следующий шаг в этом же направлении сделал я в своих работах, посвященных классификациям знаков. Я развернул таксономию Ч. Пирса до более полной и расположенной на шести уровнях: на уровне естественных знаков; образных (иконических) знаков; языковых знаков; систем записи с иероглифом в качестве всеобъемлющего таксона, и собственно символов в математических и формализованных обобщениях (со схемой моей таксономии вы сможете познакомиться в очерке № 3). Моя таксономия имеет решающие преимущества перед таковой Ч. Пирса: в ней гораздо больше подразделений, она построена в последовательно иерархическом порядке и опирается на данные других наук, например, на исследования Жана Пиаже в области возрастной психологии. Различные классы знаковых систем, представленные на разных уровнях, расположены в виде генетической последовательности, скрепленной единым сквозным критерием, – степенью абстракции возникающих один вслед за другим таксонов на каждом классификационном рубеже.

И все же это пока только классы в таксономии весьма приблизительной точности и с перекрещивающимися уровнями (см. следующий очерк). Как сама таксономия в последующем может быть изменена, так и представленные в ней таксоны требуют дальнейшей конкретизации. Лишь последующие их уточнения в каждом частном случае применения знаков смогут превратить эти таксоны в конкретные категории знаков, а таксономии в общей семиотике – в классификационные схемы. Вот когда они получат гомогенное разрешение для одинаковых по степени абстрактности и характеру знаков и превратятся из набора логических конструктов в сочетание разного рода классов знаков, тогда они получат подлинно классификационное разрешение.

Примеры такого рода разных классов знаков в единой семиотической системе я пытался дать в своих работах, посвященных естественным языкам. Естественный язык, который испокон веков изучается по различным параметрам, представлен в моих книгах в виде семиотической системы, где первый уровень занимают имена собственные (они первыми появились в языках и имеют наименьшую степень абстракции среди прочих классов слов-знаков). Вторым, надстраивающимся над ними слоем, являются понятия, в которых соединяются разные классы предметов или явлений единого материального или абстрактного свойства (горы, мебель, фобии и пр.). Наконец, третьим языковым слоем являются для меня слова-концепты, которые определяют научные интересы в той или иной отрасли знания (в них наибольшая степень абстракции и они определяют лицо лингвистики как научной дисциплины).

Такой подход нов для языкознания, ибо он не вытекает из лингвистических свойств языка, но привнесен туда различным семиотическим наполнением языковых словесных знаков. Он никогда и никем не разрабатывался, хотя очевидно, что три выделенных языковых слоя отличаются друг от друга и имеют разные практические приложения. Например, всегда существовали и существуют отдельные словари для имен собственных; общие словари, посвященные обычно понятиям, и терминологические словари, в которых слова-концепты организуют конструкцию всего языкового тезауруса той или иной науки.

После того как аналогичный анализ будет произведен для всех наук, их знаковое оформление может быть включено в общую теорию знаков в виде отдельной классификационной ячейки. Формальным же показателем достижения реальной классификации будет однородность знаков, появляющаяся в специфической классификационной единице. Выделение таких однородных знаков свидетельствует о том, что в данном разделе научного знания исследуются действительно схожие и одинаковые объекты и что исследуются они подходящими для всех данных объектов однородными методами.

Огл. Очерк II.
Еще один семиотический параметр в появляющейся наук

В предыдущем очерке мы проследили, как из общефилософских рассуждений постепенно выкристаллизовывается наука; в настоящей части нам предстоит выяснить, как науки отделяются друг от друга, находя свой собственный предмет и методы его изучения. На этом пути нам также может помочь развитая семиотическая теория.

Одно из положений, высказанных выше, состояло в том, что достижение однородных по своему характеру знаков в системе означает, что научные исследования достигли определенной позиции, которую можно охарактеризовать как новый предмет изучения. За появлением нового предмета изучения следуют специфические методы и подходы к материалу, иначе говоря, появляется новая, ранее неизвестная онтологическая реальность, претендующая на особую науку, ей посвященную.

С одной стороны, во многих случаях мы обнаруживаем родственные, хотя и разнящиеся знаковые системы, которые все входят в сферу одной и той же науки. С другой стороны, в науке проявляются новшества, заставляющие открывать новый научный фронт, когда возникает необходимость выделить новую научную область, отделив ее от материнской платы (матрицы). Такой процесс характеризуется, как было замечено, появлением особых систем знаков, резко отличающихся от прежде принятых знаковых изображений.

Таким образом, перед нами континуум, на котором изменения характера знаков, принятых в той или иной сфере науки, свидетельствуют первоначально о разветвлении той же самой науки, а потом и о рождении новой научной дисциплины. Водораздел между этими двумя случаями и будет предметом рассмотрения в настоящем очерке. Рассмотрим сначала ту часть континуума, которая содержит одну и ту же область исследования в различных ее ипостасях, а потом о случаях, когда из материнской науки возникает новая область научных поисков.

Случаи, когда изменения в знаковой системе остаются
в рамках той же самой науки

Таких случаев довольно много, значительно больше, нежели случаев отделения наук, происходящих в результате обновления принятых в них знаковых изображений. Приведу в качестве примера химические исследования, но прежде о том, какими свойствами должна обладать развитая знаковая система той или иной науки. Для создания знаковой системы требуется, по крайней мере, соблюдение четырех важнейших условий:

1. набор однородных знаков, шифрующих родственные объекты исследования в рамках данной науки (эти знаки я называю знаменательными – они привносят обозначаемые ими объекты в знаковую систему, где те обрабатываются по правилам данной системы);

2. набор основных синтаксических конструкций, которые создают поле изучения данной науки;

3. набор синтаксических знаков и связей, распоряжающихся расстановкой знаменательных знаков системы внутри выделенного поля;

4. наличие правил (алгоритмов), по которым обрабатываются знаменательные знаки данной системы – такие правила обычно собираются в метаязыках системы.

Указанный выше арсенал системы знаков создается не сразу и не в едином порыве, но постепенно и на протяжении длительного времени. Возьмем для примера, как было сказано, химическую знаковую систему. На протяжении многих веков создавалась химическая символика. Постепенно открывались и выделялись химические элементы, каждый из которых получал свое наименование и обрастал обнаруживаемыми учеными-химиками свойствами и характеристиками. Сначала эти свойства объяснялись посторонними для химии причинами, например, каждый элемент получал поддержку от, якобы, естественной для него связи с тем или иным небесным телом. Так, серебро связывали с Луной, ртуть – с Меркурием (что отражается до сих пор в названии этого элемента) и т.д. Любопытно, что и сам элемент, и покровительствующее ему небесное тело обозначались одним и тем же знаком. Только в новейшее для нашей цивилизации время химические элементы обрели свои подлинные характеристики и окончательные названия. Каждому элементу соответствует принятый для него символ – обычно это первые буквы его латинского наименования.

Возникло представление о возможных трансформациях этих элементов в записанных в виде равенств химических реакциях. Последние на базе изученных валентностей атомов каждого элемента соединялись в молекулы химических веществ, а молекулы на основе простейших математических преобразований могли быть использованы для получения комбинаций веществ в известных или только гипотетически предполагаемых химических соединениях. Параллельное возникновение символа для каждого элемента, которое непременно сопутствовало его названию, оказалось тем средством, которое сделало возможным воспроизведение химических преобразований не только в ходе конкретного опыта, а на «кончике пера». Названия необходимы для обозначения химического элемента, а его символ используется для умственной игры с этим элементом даже тогда, когда сам элемент при этом не присутствует. В конце концов, все известные элементы были размещены в Периодической таблице Менделеева, что окончательно определило их вес и место в знаковой системе, принятой для неорганической химии.

Казалось бы, знаковая система химических преобразований была отработана окончательно и безупречно. Однако, когда подошли к синтезу новых веществ, дополнявших или заменявших существовавшие в природе органические соединения, этого оказалось недостаточно. Появилась необходимость создать такую символику и правила ее преобразований, которая бы отвечала возникшим у химиков потребностям. Усилиями Александра Бутлерова, немецкого химика Фридриха Августа Кекуле и многих других выдающихся ученых были созданы структурные формулы органических соединений – полимерных структур, бензолового кольца и другие. В них сохранялись символы участвовавших в преобразованиях химических элементов (чаще всего углерода «С» и водорода «Н»), но, в отличие от обычных формул, в них черточками обозначались синтаксические связи атомов между собой. Таким образом, в этих знаках отражалось взаимное местоположение атомов и их синтаксические зависимости.

Такое новшество позволило химикам прогнозировать еще не открытые соединения и материалы с новыми свойствами, что в корне изменило материальный быт человечества. Я предлагаю обратиться для оценки новых систем знаков к высказыванию Айзика Азимова: «…химики познакомились со структурными формулами органических соединений. Эти формулы могли служить им своего рода картой terra incognita («неизвестной земли»), на которой им предстояло заняться поисками. С помощью этой карты им суждено было построить логические схемы реакций, подобрать методы, позволяющие – за счет изменения молекулярной структуры – превращать одни вещества в другие, и, наконец, синтезировать новые органические соединения не случайно, а целенаправленно» ^[4].

Теперь перед нами встает вопрос: привели ли подобные изменения в химических знаковых системах к полной смене научной парадигмы? Стали ли химики заниматься новой наукой либо они остались в рамках химии, только с существенно измененным направлением. Думается, что утвердительный ответ на последний вопрос будет более правильным. Хотя сами знаки существенно изменились по форме, они продолжали изображать те же самые химические элементы, существенно перегруппировав лишь синтаксические связи в системе и по-новому представив обрабатываемое семиотическое поле. Эти изменения недостаточны для того, чтобы сказать, что в результате появилась новая наука – просто та же химия раскрыла еще одну из своих граней, ранее недоступную исследователям.

Но бывают случаи и более кардинальных перемен в знаковой системе в той или иной науке. Такие случаи приводят уже к иным выводам.

Кардинальные изменения в знаковой парадигме науки
и образование новых областей научного знания

Я продемонстрирую один из таких случаев на примере картографической науки, о чем говорилось уже в предыдущем очерке. Картография отчетливо демонстрирует свою семиотическую природу – она вся построена на знаках. Именно поэтому я несколько последних лет посвятил ее изучению. Вот что из этого получилось.

Картографическая наука и практика естественным образом развивались на базе знаний о нашей планете – Земле. Постепенно картографические зарисовки отдельных территорий объединились в детальное знание о Земле в целом и в развитую картографию ее самой и ближайшего к ней космического окружения. К настоящему времени можно сказать, что человечество знает все о пространственном строении планеты и умеет внятно изображать это знание на различных картографических моделях – плоскостных картах и атласах, на глобусе и, в последнее время, в компьютерных образах. Общепринято также и определение картографической науки как перенесение на карты и в иные картографические модели наших пространственных представлений о Земле и о других космических объектах. Впрочем, в последнем пункте обнаруживаются противоречия: некоторые определения ужимают предмет картографии до земных изображений, некоторые – включают в него объекты вне Земли. Об этом, собственно, и пойдет речь ниже.

Максимально отчетливое картографическое изображение (в дальнейшем для краткости я буду говорить только о карте, имея в виду любую картографическую модель) зависит от многих условий, сопряженных в едином целом. Остановлюсь лишь на некоторых, представляющихся мне наиболее существенными условиях. Вид карты зависит, по крайней мере, от следующего:

а/ от местонахождения предполагаемого пользователя карты и открывающегося с этой точки зрения поля обзора;

б/ от цели наблюдения (с одной точки можно рассматривать один и тот же объект с различных сторон – земную поверхность, например, можно обозревать с целью узнать ее физическое строение, расположенные на ней страны, передвижение над ней облаков или нахождение в ее недрах полезных ископаемых и т.д. – каждый раз появляются иные знаки для изображаемых объектов и особенности их конструкции);

в/ от соединения изображаемого пространства с цельным объектом, внутри которого оно пребывает (так, любой участок на Земле должен получить свои ориентиры по отношению к Земле в целом, иначе мы теряем все признаки его пространственного расположения, а сама Земля должна иметь ориентацию по отношению к Солнцу и другим соседним космическим телам);

г/ от особенностей модели, которую мы избрали для картографирования (на глобусе легко разместить без существенных потерь земной шар, а на плоской карте приходится прибегать к различным математическим проекциям, минимализируя неизбежные потери при плоскостной передаче шарообразного тела);

д/ от избранного масштаба изображаемого (от него зависит так называемая генерализация картографируемых объектов – их число, размеры, количество изображаемых деталей и связей с соседними объектами).

Те же самые условия мы можем обозначить в семиотических терминах. На карте появляются различные знаки, конвенционально изображающие те или иные реальные объекты, – эти знаки я называю знаменательными, и они обычно объясняются в легенде к карте. Они сополагаются друг по отношению к другу внутри специфической синтаксической конструкции, позволяющей представить их реальные отношения в действительности, – с помощью поля карты и его границ, а также разбиением этого поля на отдельные части (например, сеткой параллелей и меридианов). В зависимости от масштаба карты и ее назначения варьируются число, размеры и конфигурация знаменательных знаков. Наконец, они получают свои координаты и направления путем ориентации по отношению к цельным космическим телам, как к тем, внутри которых они расположены, так и к тем, которые находятся рядом с этим небесным телом.

Пользуясь вышеизложенным, мы уже сейчас можем выделить четыре типа картографических моделей, резко различающихся друг от друга по своему содержанию и признакам.

К первому и, можно сказать, традиционному типу картографии можно отнести картографию земной поверхности и примыкающих к ней слоев атмосферы (метеорологические карты) и ее недр. Любая карта этого типа имеет своим содержанием поверхность всей Земли либо ее части и примыкающих к ней слоев снизу и сверху, то есть, их синтаксические направляющие и скрепы будут одинаковыми для всех подобных карт. Отбор знаменательных знаков будет зависеть от цели обозрения, от его масштабов и от качеств изображаемых объектов, но все они будут сориентированы по отношению к Земле и к ее непосредственным окрестностям, что служит основным аргументом для отнесения всех таких карт к одному виду.

Вторым типом карт (напомню также – и иных картографических изделий) будут карты звездного неба, наблюдаемого с Земли. К ним относятся карты наблюдения за другими планетами и иными космическими объектами, проводимого с любой точки земного шара; наблюдения с Земли за открывающимися постепенно частями небесной сферы, в частности, ради создания гороскопов и иных предсказаний. Их отличает от карт первого типа иное поле обзора, которое не включает в себя земную поверхность, но открывает для наблюдающего части звездного неба, сменяющие друг друга по мере вращения планеты вокруг Солнца и своей оси. Иначе говоря, в картографию этого типа включается еще и временной параметр: в каждый данный момент поле наблюдения изменяется, и в него входят новые сегменты звездной сферы. Сами объекты наблюдения – небесные тела – уже являются новым фактором при картографировании этого типа и используют совершенно иные знаки для своего воплощения.

Третьим типом картографии следует признать картографию того или иного небесного тела, кроме самой Земли. Возникает совершенно иное семиотическое поле наблюдения, со своими пространственными ориентирами и объектами обозначений на карте. И хотя в них будут иногда повторяться земные объекты и способы их изображений (возвышенности, «озера», впадины), но их содержание будет во многом иным, и совершенно иными будут их пространственные ориентиры, равно как и сетки разбивки поля на отдельные части. Мы, впрочем, еще очень мало знаем о поверхности иных, кроме Земли, небесных тел, но их принципиальное отличие от земных объектов не подлежит сомнению. Этот тип картографии станет еще более актуальным по мере расселения землян на других небесных телах. Тогда и точки отсчета для всех частей таких карт получат точные координаты, а также и отходящие от них прочие направления картографической деятельности.

Наконец, последним (четвертым) видом карт мне представляются навигационные карты, в которых точка обозрения постоянно меняется, а, следовательно, изменяются и все прочие детали. В настоящее время с помощью навигаторов успешно внедряются карты ориентации в условиях Земли и навигационные карты для передвижения различных летательных аппаратов, как традиционных (самолетов и вертолетов), так и аппаратов для космических полетов. Их главной особенностью является постоянная смена поля наблюдения по мере передвижения транспортных средств и, соответственно, замена всех наблюдаемых объектов. В этот тип картографии вмешивается к тому же временной параметр, а вместе с ним и необходимость постоянно изменять обозреваемый ландшафт.

Теперь мы возвращаемся к нашему сакральному вопросу – оправдывают ли происходящие семиотические изменения в описанных системах картографирования выделение каждого типа карт (либо некоторых из них) в обособленную отрасль знания и его практических приложений? Я даю на этот вопрос положительный ответ. Мне представляется, что сохранение всех их в одном поле неправильно с разных точек зрения: с точки зрения предлагаемой мною теории, с точки зрения административной, учебно-подготовительной и чисто практической, когда у специалистов, работающих над разными типами карт, вовсе не совпадают картографические умения и навыки. Мне кажется, что сохранение прежнего общего подхода к объединению разных картографий в одном ведомстве – дань традициям и тому, что картография как наука вышла естественным образом из геоцентрической картографии. Выход человечества за пределы земной колыбели должен повлечь за собой решительный поворот и в этом плане.

У различных типов картографии, представленных выше, абсолютно различные цели и устремления, решительным образом отличающие их друг от друга, а также различные подходы к их реализации. Может быть, целесообразно первоначально выделить две или три области практических и теоретических применений: как-то, геоцентрическую картографию отделить от негеоцентрической (тогда первый тип картографии будет противостоять трем последующим типам) либо выделить отдельно геоцентрическую, негеоцентрическую и навигационную картографии. Соответственно, следует разделить их административное подчинение и подготовку соответствующих специалистов. Геоцентрическая картография будет по-прежнему иметь в виде материнской науки географию; негеоцентрические картографы будут получать подготовку в сфере космологии (планетологии) и астрономии, а специалисты в навигационной картографии – в сфере компьютерных технологий.

По-моему, следует также изменить общие для данных отраслей знания концепты. Сегодня они все пользуются одинаковыми названиями: для любого небесного тела применяются концепты с префиксом гео, что по-гречески означает «земля». Мы говорим «география Луны» (Марса и пр.), «геология Луны» (Марса), что звучит как явное логическое противоречие. И даже в качестве общей крыши для всех конкретных наук мы пользуется эвфемизмами: вместо селенологии или марсологии говорим «наука о Луне» или «наука о Марсе». Между тем еще до революции 1917 года в России, наряду с термином «география», использовался термин «космография» и даже был такой предмет для изучения в школах и в высших учебных заведениях.

Между тем, сегодняшние географы и картографы не видят в этом никакой проблемы. Ведущий картограф и географ России А.М. Берлянт пишет: «Заметим, что приставка «гео» в приложении к другим планетам вполне правомерна, поскольку планетологи давно согласились отказаться от терминов типа «селенология « и «селенография», «ареология» и «ареография» и т.п. и перешли к более удобным и понятным названиям: геология и география Луны, геология и география Марса, Венеры и др.» ^[5].

Почему Берлянт считает принятые термины «более удобными и понятными», мне абсолютно не ясно. Все это кажется просто данью прошлой традиции. По мере продвижения космической эры и реализации полетов на Марс и другие небесные тела указанная выше проблема станет, по-моему, предельно актуальной и возникнет настоятельная необходимость «смены караула».

Но я, собственно, обеспокоен не географией и ее приложениями, а семиотическими доводами в отношении всех наук – и картография в этом случае просто явилась удобным примером для демонстрации моих семиотических намерений.

Мои философские предтечи по затронутому вопросу

Оказывается, я был не одинок, предрекая принципиально новым знаковым системам роль индикатора того, что в данном случае мы имеем дело с другой, прежде неизвестной онтологической реальностью, либо с неизвестной ранее стороной такой реальности. По крайней мере, одну попытку выделить разнообразие онтологических реальностей, с которыми мы имеем дело в науке, я могу здесь представить.

В середине прошлого века в Петербурге (тогдашнем Ленинграде) выделилась группа философов, объединившаяся вокруг профессора Ленинградского университета В.И. Свидерского. Они выдвинули гипотезу о множественности онтологических миров. Эти ученые утверждали, что в случае перехода от одного онтологического мира к другому нам приходится прибегать к различным методам их изучения, и что такие переходы от одного мира к другому особенно характерны при смене поля обозрения нашего земного существования по отношению к другим планетарным и космическим телам. Они пытались также внедрить два концепта, которые могли бы использоваться для изучения различных онтологических сущностей: онтология геоцентрическая и онтология негеоцентрическая. Автором новых концептов был известный петербургский философ В. Бранский.

Как видите, моя идея разделения картографии на геоцентрическую и негеоцентрическую (с соответствующими подразделениями в последней) находит себе подтверждение во взглядах этих ученых. По крайней мере, выделение разных онтологических миров и их различное семиотическое представление не является чем-то абсолютно новым в философском обсуждении. Я просто открываю новую – семиотическую – грань в такого рода представлениях, заявляя, что когда мы сталкиваемся с неизвестной прежде знаковой системой, она дает нам знать, что мы имеем дело с новой онтологической реальностью либо с новой ипостасью реальности, уже известной науке.

Огл.Очерк III.
Новая графическая модель презентации объектов науки и искусства

Использование графических моделей представления онтологических явлений в различных семиотических презентациях не является чем-то новым. Широко распространены в этом плане геометрические образы и фигуры. Так с самого начала развития общей семиотики в ней появился треугольник, и им очень успешно пользовались Ч. Пирс и Г. Фреге. Они выбрали эту фигуру, чтобы показать тройственную природу знака.

На схеме №1 показана двойная зависимость знаков: с одной стороны, они отражают обозначаемое, а с другой – представление об этом обозначаемом в нашем мозгу. Именно эту идею настойчиво проповедовал Ч. Пирс, и ныне она прочно укоренилась в семиотике.

Нарисованный выше треугольник высвечивает некоторые дополнительные характеристики трехчленного понимания знака. Все три части равноценны по отношению друг к другу. Знак привязан как к своему изображаемому, так и к нашему представлению об этом изображаемом и о самом знаке. Были попытки интерпретировать дело так, что представление о референте возникает в мозгу только посредством знака. Хотя во многих случаях это справедливо – я получаю представление о многих объектах материального мира через знаковую реальность (книги, фильмы и пр.), – но более глубокое представление возникает лишь при непосредственном знакомстве с самим предметом/явлением посредством наблюдения над ним. Кроме того, исторически знаки возникли из стремления обозначить известные людям вещи.

В конечном счете, устанавливается сбалансированное отношение между изучаемым объектом, его знаком и нашим представлением как о референте, так и о знаке. Все три элемента соотношения изменяются одновременно: при изменении хотя бы одного из них изменяются и два других; они как бы сгруппированы вместе. Если мы получаем новые данные об изображаемом объекте, то эти данные автоматически включаются в наше представление о нем и в знаки, его репрезентирующие.

Кроме того (и это очень важно для понимания моей концепции), находящийся на вершине треугольника знак оказывается практически почти всегда на разном удалении от двух связанных с них опорных точек. То есть, знак всегда опирается на две указанные точки, но его близость к ним изменяется от знака к знаку в зависимости от его относительной зависимости как от первой, так и от второй точки опоры. Таким образом, представленный выше треугольник почти никогда не бывает равнобедренным. Когда знак опирается в основном на свою близость к изображаемому, он получает следующий вид:

Когда он ближе к нашему умственному представлению об изображаемом, он получает следующий вид:

Каждый раз знак получает различный заряд абстракции: когда знак ближе к изображаемому (является его частью либо изоморфен ему), он в своем содержании опирается именно на близость к референту (схема 2). Тогда мы говорим, что данный знак менее абстрактен, чем тот, который полностью произволен по своей природе, и который скорее опирается на наше представление о том или ином референте и о его характеристиках, чем на сам этот референт (схема 3).

Новая геометрическая конструкция, внедряемая
в семиотическую реальность

Приведенный выше пример показывает, какими гносеологическими возможностями обладают самые простые геометрические фигуры для представления различных явлений из онтологии в семиотических текстах. Еще большие возможности открываются перед нами при внедрении более сложных фигур. Одну из таких фигур я попытаюсь объяснить в настоящем очерке. Она может быть названа «ступенчатой пирамидой» и открывает перед нами широкий гносеологический простор для эффективного ее применения. Примером такой конструкции является схема семиотической таксономии, использованная мной во многих семиотических публикациях:

Несколько слов о содержательной стороне схемы, иначе не будет ясна и ее конструкция. Начало пирамиды – это ее основание, естественные системы с их базисными знаками. Естественными я называю такие системы, которые напрямую шифруют явления, происходящие в природе. Естественный знак – осязаемый знак преимущественно природного происхождения, по которому восстанавливают, реконструируют всю систему, не находящуюся целиком в поле нашего восприятия. Это тот самый дым, который отмечал еще святой Августин в качестве признака огня. Мы не видим источник огня (костер, очаг, пожар), но по воспринимаемому дыму можем о нем догадаться. Мы не видим зверя, прошедшего перед нами на том самом месте, где мы находимся, но по его следу можем судить, что зверь здесь действительно проходил, когда приблизительно это произошло, и даже можем предположить, какой это был зверь. По лужам мы судим о прошедшем дожде, по разрушениям – об имевшем место обстреле данной территории и т. д. и т.п.

Таких естественных систем и реальных свидетельств о них (их естественных признаков) видимо-невидимо, и они являются первыми шифровками, то есть первыми знаками, с которыми столкнулось человечество. Они были стартовой площадкой для возникновения знаковой культуры вообще. Когда люди поняли, что они могут воспользоваться естественными знаками, чтобы расшифровывать недоступные для непосредственного восприятия явления, они сделали первый шаг к превращению в «символических животных».

В иерархии знаковых образований такого рода системы умещаются под обозначением «естественные», и все вместе они составляют данный тип систем. Вот ответ на вопрос, что такое тип системы: это – все системы, которые имеют тот же самый базисный знак. Дым, время года, автобусная остановка – все они являются, с одной стороны, реальными предметами, а, с другой, – служат для нас естественными знаками, благодаря которым мы организуем наше поведение. Естественные знаки являются первыми в истории знакового взаимодействия между природой и человеком. Они отличаются от прочих знаков своим естественным происхождением; все другие знаки придуманы человеком. Лишь в конце ряда естественные знаки придумываются человеком, например, показания состояний нашего здоровья, произведенные машинами.

Следующим типом знаковых систем, пришедшим вслед за естественными и надстраивающимся над ними как в филогенезе человечества, так и в онтогенезе каждого из нас, являются системы образные, имеющие образ (имидж) в качестве базисного знака. Я посвятил немало страниц в своих сочинениях того, что именно образное мышление приходит сразу вслед за манипулированием естественными предметами в развитии младенцев. (Эта идея была мной заимствована из работ Жана Пиаже.) Образ предмета запоминается юным существом вскоре после рождения и создает в нем ожидание нужной ему вещи; эта стадия созревания нашего сознания экспериментально доказана. И приходит она после овладения в определенной мере манипуляционной стадией общения с действительностью и перед стадией овладения языком. Этот тип включает в себя огромное количество знаковых систем – рисуночных, игровых, ориентировочных и прочих. Практически вся человеческая культура реализуется посредством образных систем.

Язык – это следующая стадия в процессе развития человека и человечества, которая приходит после овладения началами образного представления. Мы учимся шифровать окружающую реальность при помощи слов, и они ложатся в основу всех языковых знаковых систем. Слово как знак значительно абстрактнее имиджа, потому что оно значительно произвольней и отстоит дальше от своего референта. Если образ в какой-то мере обязан напоминать обозначаемое, быть подобным ему, то слово от этой обязанности освобождается. Оно в основном произвольно по своей природе: лишь очень небольшая группа слов – ономатопеи – пытаются своим звучанием имитировать естественные звуки, но и они достаточно от этого отклоняются. Все остальные слова абсолютно и изначально произвольны, доказательством чему служат несовпадающие слова в различных языках, применяемые для шифровки одних и тех же предметов и явлений действительности.

Вслед за языковыми знаковыми системами приходит очередь систем записи. При их создании человечество ставило перед собой две цели: сохранить для потомства уже существовавшие знаковые системы и увеличить возможности этих систем. Существовал устный язык, но он умирал каждый раз после произнесения какой-либо фразы. Люди придумали письмо, которое закрепляло произнесенное с расчетом на необозримое будущее. Теперь мудрые мысли (как, впрочем, и всякие другие) можно было передавать в самые отдаленные по месту и времени пространства. Таким образом возникли наука, культура, искусство и обучение, которые по своей природе призваны аккумулировать наши духовные достижения для того, чтобы помогать развиваться новым поколениям людей. Известно, что любой человеческий язык появлялся сначала в устном исполнении и лишь тысячелетия спустя были придуманы системы для его записи. Люди занимались географическими изысканиями с незапамятных времен, но подлинная география началась лишь после того, как мы научились фиксировать свои изыскания с помощью карт. Музыка услаждала слух человека задолго до того, как была придумана нотная грамота.

Создание систем записи было необходимой предпосылкой для семиотических свершений еще более абстрактного содержания. В науке системы записи являются необходимой предпосылкой для еще более абстрактных построений, они просто необходимы до начала каких-либо исследований. Знаковые системы научного характера должны опираться на заранее отработанную систему записи, приспособленную к задачам данной науки. Подлинные химические исследования начались только после того, как была выработана химическая символика. Физика, математика и многие другие науки начинали свой путь с изобретения собственных систем записи. Прежде были лишь слабые и бесследно исчезнувшие попытки, не составлявшие цельной науки.

В конечном счете, возникла символика с использованием знаков, постоянно и одинаково шифровавших соответствующие концепты, символика, еще дальше отстоявшая от обозначаемого ею, чем знаки в предыдущих типах систем. В последнем типе формализованных систем с переменными знаками она включает такие символы, которые уже ничего не обозначают, кроме синтаксического места знака в иерархии, места, наделенного специфическим весом, свойствами и правилами взаимодействия с другими символами системы.

Так возникли еще два вида знаковых систем, самые высокие слои в нашей иерархии. Знаки в них являются наиболее абстрактными из всех. В первом подслое сконцентрированы системы с обозначениями нескольких ведущих концептов той или иной науки, но с обозначениями постоянными. В механике, например, символ F всегда обозначает силу, а символ а – ускорение. Во втором слое формализованных систем мы имеем дело со знаками, уже ничего конкретно не шифрующими из реальной действительности; они приближаются к конкретному физическому наполнению постепенно, путем последовательных знаковых трансформаций. Таковы обозначенные на схеме формализованные системы первого и второго порядка.

Обсудив содержательную сторону нашей конструкции, перейдем к ее структуре. Дело в том, что все этажи схемы повторяют структурные компоненты любого ее уровня, а сами эти уровни разбиты на части, которые дублируют вертикальное построение схемы. Проще говоря, на уровне естественного типа систем мы обнаруживаем знаки и образного, и словесного планов, и записей, и символического содержания. Такие же знаки мы обнаруживаем в любой из вертикальных ступеней схемы. Дело в том, что знаки любого типа эволюционируют на своем уровне, ни одна ступенька не является однородной, ибо она эволюционирует по направлению от менее к более абстрактным знакам.

Возьмем для примера систему из высшего эшелона схемы, допустим, математическую систему, называемую арифметикой. Арифметика в своей эволюции прошла все те ступени, которые были приведены в моей схеме. Сначала появилась «ступень естественных знаков», которыми манипулировали для получения нужного числового результата (например, считали путем перебора пальцев рук и ног либо камушков и т.п.). Потом появились образные системы, когда вместо чисел пользовались их заменителями (абак является типичным представителем такой системы). Затем каждое число получило свое имя и этими именами пользовались для счета; это – «словесная арифметическая система». Наконец, появились системы записей чисел и манипуляций с ними. А в конце пришли математическая логика, алгебра и другие науки, которые максимально формализовали арифметические действия, предельно сжав их и добившись их наибольшей эффективности.

Труднее повторить тот же путь для систем в нижней части схемы, но и они его прошли, что называется, от «а» до «я». Сравните смену сезонов и времен дня, где отдельные промежутки дают нам представление о предыдущих и последующих этапах. Это – то, что можно назвать «естественной стадией развития естественных систем». Сравните эту систему со следами какого-либо зверя. Каждый след характеризуется своей особой формой, из которой мы узнаем, какой зверь прошел в данном месте, и куда он двигался. Это уже образная стадия в естественных системах; без предварительного знакомства со следами конкретных зверей мы такой след прочитать не сможем. Названия явлений в природе помогают нам в расшифровке естественных знаков, а это уже языковая стадия развития. Наконец, системы записи и различные кривые в кардиограммах относятся к индикаторам состояния организма (то есть, это тоже знаки естественных событий), но их мы не можем распознать без серьезной профессиональной подготовки. И здесь мы наблюдаем ту же последовательность в вертикальных и горизонтальных рядах схемы.

Что же мы имеем в результате? Мы имеем спиралевидную последовательность развития знаковых систем, которую надо читать снизу слева направо, переходя после прочтения каждой строчки на более высокий виток, который надо опять читать в том же направлении. Причем содержание каждой строки повторяется, но только на более продвинутом уровне. Так мы прочитываем все схему, получая в результате полную картину человеческих достижений по созданию семиотической реальности. Дополнительным эвристическим плюсом в данной конструкции является периодичность появления в жестком порядке всех ее частных компонентов. Это еще более ригидная схема, чем периодическая система химических элементов Менделеева. Если исследователь, принявший данную схему, не обнаруживает тот или иной ее элемент, то это его настораживает, и он должен искать данный элемент для достижения полноты картины. Такие поиски обычно приводят к успеху, в чем я убедился на собственном опыте.

Воспроизведение данной схемы в учении Жана Пиаже

Впервые я познакомился со схемой, которую назвал ступенчатой пирамидой, в работах Жана Пиаже (1896 – 1980), выдающегося швейцарского психолога, исследовавшего вехи постижения мира младенцами в процессе их раннего развития. У него появилась следующая схема умственного становления ребенка.

Ориентировка младенца во внешнем мире начинается с постижения тех физических предметов, которые попадают в поле его восприятия. Он может трогать предметы, пользоваться ими (сосать грудь), играть, но создается такое впечатление, что они исчезают из его сознания, когда он их не видит. Пиаже и его соавтор Ингелдер писали, что для ребенка в самом нежном возрасте «мир существует только постольку, поскольку он ощущаем» ^[6]. Они называли этот период сенсомоторной стадией развития ребенка.

Вторая стадия («схемата» по терминологии Пиаже) начинается еще внутри сенсомоторной фазы: «Во второй половине сенсомоторного периода, в результате прогрессирующего освоения координации движений, свидетельствующей о росте интеллекта, у ребенка впервые возникает умственный образ предмета, что делает возможной отложенную имитацию предмета и, как следствие этого, первые попытки рисовать» ^[7]. Авторы назвали эту стадию образной (вспомните, что в моей схеме второй тип знаковых систем тоже обозначен как образный). Пик образной активности приходится на 5 – 7-летний возраст. Наконец, опять таки еще в ходе этого цикла, возникает новая стадия умственного развития ребенка. Эта третья стадия связана с овладением им символическими кодами и, прежде всего, с языком.

Нас во всем этом больше всего должен заинтересовать механизм сочетания выделенных выше стадий. Пиаже утверждает, что новые стадии выступают на сцену, не дожидаясь, когда прежние ступеньки окончательно закрепятся в сознании ребенка. Достаточно, чтобы они были усвоены хотя бы в малой степени, но они обязательно должны быть осознаны познающими мир существами, иначе следующая стадия просто не смогла бы появиться. Появляется же она в период, когда прежнее видение окружающего мира еще не сформировалось полностью, ибо вступление нового витка развития призвано еще и обогащать прежние подходы дополнительными оттенками.

Скажем, языковое развитие возникает не только для того, чтобы прокладывать свои специфические дорожки в сознании, оно призвано еще дополнить нюансами прежде открытые направления. Именно с его помощью образные системы получают большую глубину и содержание, а это, в свою очередь, воздействует на вновь появившиеся способы постижения мира. В этом-то и состоит спиралевидное взаимодействие формирующихся структур в мозгу человека.

Новые конструкции развиваются снова, но по уже усвоенным штампам, и это способствует успешному овладению ими. Первый путь – механические манипуляции с предметами – разворачивается от простого к сложному, а затем подключается и образная стадия. Следуя тому же пути, сначала появляются примитивные наброски, затем они становятся все более зрелыми и похожими на реальные вещи. Так что прежние ориентиры развития, характерные для первой ступени, повторяются и закрепляются при овладении любой из следующих стадий. Тот же рисунок повторен мною в таксономической схеме семиотики, которую мы рассмотрели выше. И это не удивительно, ибо я строил свою конструкцию, сознательно опираясь на работы Пиаже. Наш мозг учится не только решать любую задачу, но он подходит к ней многомерно и на разных уровнях, дополняя один вариант решения другим, но одной и той же направленности. И дорога к этому – непрерывность + дискретность в одно и то же время.

Ниже та же мысль для наглядности демонстрируется в виде рисунка:

Выше я обмолвился, что вижу в такой конструкции сочетание линейного и непрерывного с дискретным и прерывистым. По-видимому, в этом и заключается основное философское содержание описываемого процесса, ибо он позволяет нам сочетать два постоянно взаимодействующих плана – план объективной и план семиотической реальностей. Мы будем неоднократно возвращаться к этой проблеме в дальнейшем; сейчас, обращаясь к ней впервые, я лишь кратко ознакомлю читателя с тем, что имею в виду.

В объективной реальности мы сталкиваемся с одним непрерывным процессом развития, осуществляющимся в одном направлении, но включающем дискретно возвращающиеся и следующие друг за другом явления. Время течет для нас неотвратимо и в одном направлении, но в его течение включены абсолютно дискретные единицы: …, часы, дни, месяцы, годы, десятилетия и пр. Изучая эти единицы, люди разбивают их на объективно существующие, а для нас стабильные и неотменяемо исходные и определяемые наукой количественные категории, и на те, которые мы произвольно вводим в процесс изучения категорий первого типа и в свои последующие объяснения.

Скажем, в перечисленных выше единицах дни и годы принадлежат к категориям существующей действительности (дни зависят от вращения Земли вокруг своей оси и только от него, а годы – от полного оборота планеты вокруг Солнца, и оба они объективно неизменяемы). Часы же и месяцы принадлежат к гносеологическим добавкам, потребным для объяснения реально существующих вещей и для создания знаковых систем, позволяющих людям организовывать свой быт внутри окружающей нас действительности. На этом же строятся и вышеприведенные схемы. Они, как в таблице Менделеева, демонстрируют непрерывный процесс в полном его развороте, а затем разбивают его на стадии, но с одинаковой последовательностью частей.

Дополнение Хофштадтера к спиралевидной схеме

Даглас Хофштадтер в своей замечательной книге «Гёдель, Эшер, Бах» изложил то же самое в форме анализа канонов в сочинениях Баха и на других примерах – живописи Эшера и логических идеях Гёделя: «Идея канона заключается в том, что одна и та же тема играется на фоне самой себя: «копии» темы повторяются в нескольких голосах. Существуют разные способы построений канонов; самые простые каноны – круговые, такие как «Дядя Ваня». Тема здесь начинается в первом голосе – спустя определенное время вступает второй голос, исполняя «копию» темы. Через то же время вступает третий голос, в свою очередь, имитируя тему, и так далее. При этом все голоса исполняют тему в одной и той же тональности…» ^[8].

Хофштадтер считает, что именно такой способ постижения окружающей действительности развивает наш ум, который в результате научается оценивать происходящее одновременно с разных сторон и на разных уровнях. Наш мозг не только решает поставленную перед ним задачу, он в то же время непременно оценивает и вносит коррективы в метаязыковые правила, которые предлагают ему идти таким, а не иным путем.

Именно это обстоятельство, по мнению автора, отличает человеческий ум от любой «разумной» машины. Ряд задач, стоящих перед людьми, машина может решать быстрее и эффективней, чем человек. Но делает это она только по способам, заранее в нее заложенным. Метаязыковые же правила она оценивать не может. Такое ограничение делает машину (даже самую «умную») значительно слабее, чем мозг человека, который непременно по ходу решения проблемы будет интересоваться также и тем алгоритмом, который был ему предложен загодя как способ решения. И если он убедится, что предложенный способ можно усовершенствовать, то он непременно в конечном счете пойдет на это, коренным образом изменяя эвристический ландшафт познавательной ситуации. В этом же Хофштадтер видит смысл спиралевидной модели познания, которую я пытался описать выше (он называет ее петлеобразной).

Надо полагать, что внесение нашей схемы в арсенал познавательных возможностей заинтересует многих ученых, круг интересов которых укладывается в описанную выше спиралевидную последовательность. В настоящее время она остается пока мало исследованной, а посему и редко используемой.

Огл.Очерк IV.
Несоответствие двух типов реальности – онтологической и семиотической

В предыдущем очерке я пытался продемонстрировать полный объем того, что включает семиотика в ее развитом состоянии. С того момента, как homo sapiens научился использовать знаки, и до нашего времени прошел огромный срок, в течение которого человечеству удалось создать обширную коллекцию знаков и собранных из них знаковых систем, помогающую нам жить и развиваться так, как мы сегодня живем и развиваемся. Эта копилка знаков и знаковых систем снабжает нас адаптационными механизмами, позволяющими выжить и приспособиться к быстро меняющейся среде. Она же дает нам возможность создавать и пестовать культуру, обучение и получать новые научные познания. Это собрание семиотических (знаковых) достижений человечества, накопленное в ходе развития цивилизации, я и называю семиотической реальностью.

Семиотическая реальность возникла и оформилась в противостоянии человека и реальности онтологической. Мы появляемся на свет, который нам задан в готовом виде: в нем нам предлагается жить и воспитывать своих детей, его предстоит освоить и к нему приспособиться. К тому же, наиболее активные индивидуумы пытаются переделать окружающую их онтологическую действительность таким образом, чтобы существовать в ней было как можно комфортней. Семиотическая реальность предоставляет нам для этого достаточно действенные средства. Многие из нас пользуются ею с выгодой для себя и для других; многие используют ее только для своих собственных интересов. А многим семиотическая реальность настолько по вкусу, что они предпочитают пребывать исключительно внутри нее, избегая выхода за ее пределы в реальную жизнь.

Сегодня это многим доступно. Дело в том, что с момента своего становления семиотическая реальность, тесно привязанная к онтологии своим генезисом и первоначальной целью эту онтологию обслуживать, становится в значительной степени автономной и независимой. Она вполне может заменить некоторым среду обитания, предоставляя им новые захватывающие интересы и средства, чтобы эти интересы поддерживать. Вот об этих-то средствах и об их особой природе пойдет речь в настоящем и следующих очерках.

Семиотическая реальность вполне материальна, хотя и в другом смысле, нежели реальность онтологическая

Она реальна в том плане, что знаки являются субстанцией, существующей помимо наших органов чувств, и лишь тогда, когда это нам нужно, они предстают перед нами. Они предстают «весомо, грубо, зримо», так что мы постигаем их своими органами чувств. Непостижимый знак для нас знаком не является. Правда, некоторые знаки до поры до времени хранятся в недоступном для нас состоянии, зашифрованные в виде цифр либо иных переменных и промежуточных знаков (этим они отличаются от предметов онтологического мира). И только когда нам надо с ними ознакомиться, они приобретают осязаемую для нас форму. Однако мы научились их расшифровывать и понимать. Более того, некоторые знаки могут материализоваться даже в форме фигур и предметов, которые можно потрогать (скульптуры, картины, фигуры для шахмат и некоторых других игр, печатные тексты и пр.).

Семиотическая реальность объясняет реальность онтологическую,
но каждый раз по-своему

Многие онтологические явления могут быть объяснены с помощью разных знаковых систем, оформляющих каждый раз новое знаковое воплощение.

Каждый раз перед нами открывается особая ипостась изображаемого, неравноценная прочим его изображениям. Один и тот же реальный предмет может быть представлен самим собой (например, в коллекции), рисунком, словом, в записи, в схеме или в плане. Каждый раз он предстает в особой специфической интерпретации. Этим знаковое представление отличается от своего реального прототипа – в онтологии предмет или явление, хотя со временем изменяются, но все равно остаются самими собой. Если принять суть предмета за 100% информации об этом предмете, то количество информации о нем в коллекции уже будет значительно меньше (на какой процент – я не знаю), еще меньшее количество информации мы получаем из рисунка, из называния предмета (слова), его схематического изображения и т.д.

В знаковых системах обозначенный предмет не только изображается (называется и пр.), но включается в систему с целью его трансформации в новую знаковую сущность и получения о нем все нового и нового знания. Таких возможностей при непосредственном обращении к онтологической явленности предмета мы лишены. Поэтому в большинстве случаев мы обращаемся к умственной обработке представленного материала, проверяя на опыте результаты, достигнутые в ходе этой обработки. А это свидетельствует о все большей значимости семиотической реальности, которая предоставляет нам возможность получать новое знание, не обращаясь непременно к самой онтологии. Разумеется, применение в этом случае различных семиотических построений открывает нам дополнительные грани изучаемого.

Семиотическая реальность предназначена еще и для того,
чтобы слить воедино индивидуальные усилия людей

Ни для кого не секрет, что все инновации в нашей жизни являются результатом умственных усилий отдельных индивидуумов. Но после того, как они рождаются в чьей-то голове, они получают знаковое воплощение (в словах, на письме, в рисунках или чертежах) и, включаясь в семиотическую реальность, становятся общим достоянием. В этом основное значение известной максимы, говорящей, что наука интернациональна.

На самом деле она интернациональна лишь в очень ограниченном смысле этого слова. Она нисколько не интернациональна по своему происхождению как плод чьих-то конкретных размышлений. Она вовсе не интернациональна, будучи выраженной на каком-то конкретном языке. Она еще и не интернациональна, поскольку существует право на интеллектуальную собственность, на которую приходится ссылаться каждый раз, когда цитируешь чье-либо сочинение. Но как только это сочинение появляется в составе семиотической реальности, на него уже можно опереться, его можно развивать или включать в систему собственных рассуждений. Словом, по своему существу оно сразу же открывается для всеобщего обозрения и использования, и в этом состоит ценность повсеместного распространения научных знаний.

Становясь всеобщим достоянием, семиотическая материя
превращается еще и во всеобщего цензора

За свою жизнь мне приходилось встречать многочисленные нападки на семиотическую реальность, которую многие подозревают в неустойчивости и ненадежности. Мол, природа человеческая настолько несовершенна, что невозможно полагаться на показания своих органов чувств. В доказательство приводятся различные психологические опыты, которые показывают ошибочность и несовершенство получаемых нами впечатлений из внешнего мира. Как же, спрашивают пессимисты, можно доверять совокупному впечатлению многих индивидуумов, ведь складывая несовершенство многих, мы лишь усугубляем его суммарную неточность.

Дело в том, что суммарная ошибка, возникающая в семиотической реальности касательно того или иного факта, зачастую сводится к нулю, если она проводится по апробированной схеме, на основе принятого и утвержденного алгоритма. Алгоритмы человеческого мышления покоятся, во-первых, на многократном их использовании и признании, и в конечном счете – воплощенной в них правильности. Кроме того, конечная их оценка зиждется еще на апробации теоретических построений в онтологической реальности. Если конечный вывод из семиотических построений выдерживает онтологический тест, то не остается никакого сомнения в его внутренней цельности и надежности.

Поэтому апробация многими учеными того или иного теоретического вывода, если эта апробация к тому же получила онтологическое подтверждение, не только не раскачивает лодку чистой теории, но является надежным свидетельством ее устойчивости. Да, свидетельства отдельных лиц могут оказаться ошибочными и ненадежными, но их проверка указанными выше способами эти сомнения снимает.

Преодоление ограничений на пути к превращению науки
в действительно интернациональную институцию

Выше я указывал на некоторые из таких ограничений. Это, прежде всего, существующее до сих пор множество естественных языков, на которых говорят и пишут ученые в разных странах, и необходимость проверки новых теорий как можно большим числом людей. И в том, и в другом направлении мы значительно продвинулись в самое последнее время.

В преодолении первого препятствия я вижу два возможных решения: либо придумать один общий специальный язык для ученых всех национальностей, либо использовать для этой же цели один из существующих национальных языков. За последние сто лет человечество склонилось ко второму варианту, выбрав в качестве инструмента международного общения английский язык. В течение этого же срока придуманный именно для этой цели эсперанто не выдержал испытания. И хотя многие его адепты до сих пор верят в его конечную победу, в течение целого столетия он в этом смысле нисколько не продвинулся вперед. Я знаю эсперанто и люблю его, но он оказался не в состоянии выдержать конкуренции с английским за право быть посредником в международном общении вообще и для ученого люда в особенности.

Окончательный удар любой из возможных альтернатив английскому за право посредничества между учеными всех национальностей был нанесен изобретением и широким внедрением компьютера. Компьютер, в конечном счете, «говорит» на английском языке. Именно этому обстоятельству мы обязаны тем, что позиции английского как средства международных контактов значительно усилились за последние десятилетия. Также компьютеру мы обязаны тем, что неизмеримо вырос доступ к новым идеям огромного количества людей. Во-первых, значительно ускорилось время публикации новых открытий. Во-вторых, доступ к этим публикациям в их компьютерном варианте позволяет познакомиться с ними массе заинтересованных специалистов. Наконец, в-третьих, сравнительно недавно введенная форма откликов на публикации и внесение в них поправок также вносит свою лепту в это дело. Я имею в виду Википедию и принятый в ней доступ к правке текста и к его оценке. Все это, несомненно, совершенно изменило ситуацию с опубликованием результатов новых открытий и теоретических разработок.

Огл. Очерк V.
Несоответствие двух типов реальности (продолжение)

Семиотическая реальность может объяснять саму себя,
и совершенствоваться таким образом

Семиотическая реальность, постепенно становясь все более автономной и отделенной от онтологической, оформляется как «вещь в себе», требующая своего собственного усовершенствования. Если говорить совсем уж откровенно, то семиотические конструкты являются нашими орудиями, с помощью которых мы подчиняем себе реальность онтологического плана, а любое орудие стремится к своему усовершенствованию. Отдельные знаки постоянно приобретают дополнительные детали и приспосабливаются к новым условиям и обстоятельствам их возможного использования. Не менее важно улучшение знаковых систем. Они все время изменяются в сторону упрощения и уменьшения в них хаоса (энтропии). Поэтому новации в знаковых системах вводятся как для новых их приложений, так и для заготовок, приспосабливающих их к потенциальным будущим применениям.

Многие ученые откровенно предпочитают работать над усовершенствованием самой знаковой системы, а не в области ее практических приложений. Особенно отличаются в этом отношении математики. Известный английский математик прошлого века Готфрид Харди писал: «Прикладная математика – малая часть математического корпуса и самая скучная его часть. «Серьезность» математической теоремы лежит вовсе не в ее выходе на практику, каковой выход обычно минимален, но в ее важности для математических идей» ^[9]. Разумеется – это чересчур резкий выпад и во многом несправедливый. Имеются высказывания совершенно противоположного свойства. Тем не менее, мнение Харди весьма выпукло характеризует самостоятельное и в ряде случае решающее значение знаковой системы (в данном случае математики) для современного научного знания.

Совершенствование знаковых систем часто происходит
ради их собственных потребностей

В ряде случаев приходится изменять и улучшать знаковые системы, когда мы сталкиваемся с онтологической практикой, которая не поддается воздействию существующих систем. Но в большинстве случаев система как таковая сама взывает к упорядочению. Это происходит по ряду следующих причин.

Восполнение системы до полного ее насыщения (полнота системы). Скажем, в Периодической системе Менделеева были оставлены пустые клеточки для еще не открытых к моменту ее создания химических элементов. Они постепенно заполнились вновь найденными элементами. С того времени были открыты и такие элементы, которые вовсе не предсказывались Менделеевым; они тоже нашли свое место в системе.

Постоянное пополнение открытой системы новыми знаками. Существует два вида семиотических систем: открытые и закрытые. Закрытые системы намеренно закрываются для пополнения, например, национальный алфавит. Открытые системы специально остаются открытыми и ждут пополнения. В качестве примера можно назвать словари, которые постоянно дополняются новыми знаками для обозначения слов, входящих в язык. Но даже и закрытые системы приходится открывать, когда в ходе использования они обнаруживают недостатки, требующие вмешательства и исправления. Так, русский национальный алфавит (кириллица) неоднократно исправлялся под напором жизненных обстоятельств.

Перераспределение старых разделов под давлением вновь возникающих знаков и их переосмысления. Так происходило, например, в химии, когда обнаруживались все новые ее разделы. Существующие в любом государстве законы также постоянно пересматриваются, изменяется и их размещение в кодексах. Да и сами кодексы как собрание законов или иных законодательных актов со временем пересматриваются.

Изобретаются все новые алгоритмы трансформаций знаков и их соединений в системе. Это происходит опять таки как в связи с воздействием внешних для системы факторов, так и исходя из чисто внутренних потребностей системы (вспомните цитату из Г. Харди, приведенную выше).

В связи с указанными обстоятельствами мы ведем себя иначе
в пределах семиотической реальности, нежели в реальности онтологической

Попадая в онтологическую реальность, мы оглядываемся и стараемся приспособить свое поведение к открывшимся нам обстоятельствам. Иногда мы изменяем эти обстоятельства в свою пользу (если это в наших силах), но в большинстве случаев просто приспосабливаемся к тому, что обнаруживаем. Пользуясь знаковой системой, нам приходится еще изменять логику своего поведения. При этом появляется четыре вида логики поведения внутри знаковой реальности; ниже приводится их очень краткое описание.

Во-первых, я выделяю логику соответствия системы той части объективной реальности, которую семиотическая система пытается отразить и исследовать.

Во-вторых, все наши действия по использованию той или иной системы повинуются формальной логике человеческого мышления, обеспечивающей нам хотя бы элементарный контроль над обоснованностью наших выводов на каждом этапе принимаемых решений.

В-третьих, действия эти неизбежно принимают в расчет особенности используемой знаковой системы. Этот тип логики я называю логикой системы. Орудия действий оказывают решающее воздействие на ход операций и на их результат. Сравним это с ловлей рыбы: наша цель – поймать как можно больше рыбы определенного вида. Соответственно, мы используем необходимые для этого средства. Но это моментально отсекает иные варианты лова, и нам приходится приспосабливаться к тем орудиям, которые мы используем. Аналогичная картина вырисовывается при действиях с той или иной знаковой системой.

Наконец, четвертым видом логики служит логика приложения системы. В зависимости от нее мы по-разному интерпретируем свои выводы и результаты, вернее, по-разному их демонстрируем.

Наличие четырех видов логики при работе со знаковой системой является кардинальным отступлением от обычного и обобщенного довода «это нелогично». Приходится рассматривать вопрос о том, «нелогично с какой стороны, какой вид логики при этом нарушен». Неудачи системного анализа могут объясняться тем, что неправильно были выбраны внесистемные ориентиры, что система обрабатывала не те объекты либо делала акценты на неверных связях между ними. Или при этом были нарушены требования формальной логики. Либо сама система была использована не по правилам и была интерпретирована неправильно. Иначе говоря, мы вынуждены в любом случае применять многофакторный анализ.

И, наконец, последнее и с моей точки зрения самое важное отличие.

Будучи порождением нашего ума, все знаки и их системы сравнительно
легко поддаются нашим воздействиям

Мы совершенно иначе ощущаем себя при столкновениях с онтологической реальностью. Иногда мы можем использовать ее в своих интересах, но зачастую мы абсолютно бессильны перед силами природы. В случаях наводнений, извержений вулканов, даже лесных пожаров мы оказываемся во многом беспомощными.

Иначе обстоит дело при манипуляциях со знаковыми системами. Они не всегда подходят для выполнения поставленной перед ними работы, но тогда мы выбираем другие системы или изменяем свой подход к проблеме вообще. Семиотические системы податливы в опытных руках; их легко приспособить как к выполнению полезной работы, так и к осуществлению злокозненных и обманных деяний.

Получив тот или иной знак или знаковый результат, мы произвольно решаем, как его применить в практической жизни. Мы можем просто отмахнуться от полученного результата. Так, заведя свой будильник на определенное время, мы отправляемся спать; а когда он зазвонит, мы иногда его прикрываем и продолжаем сон. Мы произвольно и в большинстве случае в свою пользу толкуем полученные знаковые данные. Человек – существо эгоистичное, что вполне объяснимо. Отсюда тот или иной результат, то или иное событие вызывает абсолютно различную реакцию у замешанных в деле сторон. Возникают конфликты, доходящие иногда до кровопролития.

Но это еще цветочки по сравнению с тем, что умные и хитрые представители человеческого рода специально искажают семиотическую реальность для своих сугубо личных интересов. Язык используется в принципе для установления контактов с другими людьми и для вовлечения их в коллективную деятельность на всеобщее благо. Демагоги различных профессий и практической деятельности, используя тот же семиотический инструмент – язык, – могут подвигнуть людей на гнусные и противозаконные поступки. Могут даже порабощать их, обманывая прекраснодушными словами. Двадцатый век особенно отличился в этом направлении. Фашистские режимы, используя эгоистические побуждения масс, склоняли их на свою сторону расистской идеологией, что привело к катастрофическим последствиям. Коммунистические режимы, пользуясь демагогическими лозунгами, едва не завоевали весь мир. К каким языковым ухищрениям они при этом прибегали, блестяще продемонстрировал в своих книгах «Скотный двор» и «1948» английский писатель Джордж Оруэлл.

Меня, однако, больше интересует то обстоятельство, что в философии и логике на протяжении всей истории цивилизации появлялись своего рода философские парадоксы, которые, используя несоответствие между двумя видами реальности, приводили к логически непротиворечивым выводам, неприложимым, однако, к реальности онтологической. Остановимся на них особо.

Философские парадоксы, построенные на несовпадении
выводов из двух типов реальности

Пожалуй, прежде я дам слово израильскому ученому Вилли Креймеру, прочитавшему мою работу о двух типах реальности и откликнувшемуся на нее следующим образом:

«В последние годы семиотика как теория знаков получила развитие в трудах израильского ученого Абрама Соломоника. В работе «Несоответствие между онтологией и семиотической реальностью» он вводит понятие семиотической реальности и исследует взаимоотношения между ней и онтологией, под которой понимается реальность, данная нам в ощущениях, созданная без нашего участия, – бытие вообще, вне зависимости от его частных видов.

В ходе познания и изменения онтологии человек создает семиотическую реальность, поскольку результаты нашей деятельности отражаются в знаках, сначала отдельных, подменяющих в нашем сознании предметы и явления из онтологической реальности, затем в виде систем знаков. Семиотическая реальность не менее реальна, чем онтологическая, но у каждой из них свои закономерности. Значение онтологической реальности очевидно, все мы пребываем в ней, но и знаковая реальность становится все более значимой, поэтому А. Соломоник задает вопрос: какая из двух реальностей «главнее»? На первый взгляд – онтологическая.

Но люди придумывают знаки и системы, не имеющие параллелей в онтологии, составляющие основу культуры и образующие мифологию, религию, искусство, значительную часть науки. Семиотическая реальность выходит далеко за рамки первоначальных целей. Она превращается в самоцель, и люди начинают заниматься наукой, искусством, литературой не ради удовлетворения насущных нужд, а во имя дальних целей познания, общественного самоутверждения, удовольствия. В онтологии познание проверяется практикой, в семиотике ее место занимают критерии полноты, обозримости, красоты, содержательности, научной полезности. Они не менее важны, чем практика, но только в рамках семиотической реальности.

Вывод, к которому приходит А. Соломоник, таков: важны оба типа реальности, они взаимосвязаны, но остаются автономными и развиваются по своим законам. Для решения все более абстрактных задач семиотические системы требуют усовершенствований, приходящих не только извне, из онтологии, но и изнутри, из внутренних ресурсов. Благодаря этому семиотические системы, особенно научные, эволюционируют и дополняются новыми знаками, символизирующими более сильные методы исследований.

Разделение онтологической и семиотической реальностей позволяет А. Соломонику выходить из тупиков, в которые попадает мышление, не отличающее правила освоения знаков в онтологии от правил освоения знаков в семиотике. Давние и новые парадоксы Зенона, Рассела, Бергсона, кажущиеся неприступными с точки зрения логического позитивизма, лишаются смысла, если анализировать их методом разделения реальностей.

Рассмотрим для примера парадокс Б. Рассела, который он сформулировал в статье «Почему я не христианин» в виде вопроса: «Может ли Бог создать камень, который не сможет поднять?». Здесь использованы понятия из онтологической реальности: мочь, создать, камень, поднять и понятие Бога, которому теологически приписывается свойство всемогущества. Но отсутствующее в онтологии, что позволяет отнести его только к семиотической реальности. Соединение понятий из двух реальностей в вопросе делает ответ невозможным. Из невозможности ответа логически следует недействительность вопроса» ^[10].

Я предпочитаю продемонстрировать тот же самый тезис на известной апории Зенона об Ахиллесе и черепахе, поскольку еще в 2004 году я подробно рассмотрел этот вопрос в своей книге «Позитивная семиотика». Зенон был древнегреческим философом, жившим на рубеже V и IV веков до н. э. Он отстаивал принципы Парменида, считавшего мир вокруг нас неподвижным и неизменяемым. То, что мы наблюдаем обратное, трактовалось им как ложные показания наших органов чувств. Чтобы доказать, насколько наши чувства ошибаются, он придумал несколько парадоксов, которые, якобы, неопровержимым образом показывали, что человеческие ощущения – дело ненадежное. Самым известным из них был парадокс об Ахиллесе и черепахе, о котором философы спорили более двух тысяч лет. Приведу этот парадокс в собственном изложении.

Согласно условиям апории, Ахиллес давал временную фору черепахе, которую пускал в путь раньше себя, а затем начинал догонять. Схема рассуждений была логически безупречной. Допустим, за энное время Ахиллес покрывал половину пути между собой и черепахой, но за это же время и черепаха успевала проползти какой-то отрезок. За следующий период времени Ахиллес снова покрывал половину пути, и расстояние между ним и соперницей сокращалось. Но все же черепаха и тогда проходила какое-то расстояние. И так могло продолжаться бесконечно, так что в соответствие с такой логикой, Ахиллес никогда не догонял черепаху. Всегда между ними оставался некий не пройденный отрезок, который все время сокращался, но все же оставался, хотя бы и выраженный в бесконечно малых величинах.

Это противоречит всему нашему практическому опыту, но логическое несоответствие удерживает Ахиллеса – хоть на йоту – а все же позади неторопливой черепахи. И не помогли греческому герою тысячи страниц, написанных за двадцать пять веков учеными мужами… Где же выход? Да просто следует согласиться, что сама постановка проблемы некорректна. По представленной Зеноном семиотической схеме решение было проведено абсолютно правильно, поскольку оно следовало логически непротиворечивым построениям. По логике же онтологической реальности оно неверно, поскольку там и сама логика иная. А для решения парадокса надо просто предложить другую знаковую систему, которая бы легко разрешила все эти противоречия. Таких семиотических схем можно найти сколько угодно; и все они решаются на арифметическом либо на примитивном алгебраическом уровне, доступном для учащихся средней школы. Я не буду приводить здесь свой путь решения, это займет много места – вы можете прочитать о нем в моей книге ^[11].

В конечном итоге последнее слово остается за онтологической реальностью. Если выводы чисто семиотических построений противоречат их онтологической апробации, то они не могут быть приняты, какими бы убедительными они ни казались в их семиотическом освещении. Это касается научных процедур, а также и социальных феноменов. Как ни старались коммунистические пропагандисты приукрасить всеобщее равенство и благоденствие, которого они, якобы, добились для своих подданных, эмпирические выводы по сравнению уровня жизни в различных странах и об условиях индивидуального развития их граждан доказывали обратное. Поэтому граждане бежали от коммунистических режимов, а не наоборот. Поэтому же большинство тоталитарных государств либо прекратили свое существование, либо трансформировались в сторону принятия более эффективных моделей существования, принятых в большинстве развитых стран мира.

Таким образом, мы приходим к выводу о несоответствиях между двумя видами реальности – онтологической и семиотической. В данном очерке я познакомил вас с некоторыми неприятными фактами, обнаруживающимися в поле их взаимодействия. Но не надо отчаиваться. В следующем очерке речь пойдет о фактах противоположного порядка.

Огл. Очерк VI.
Прогнозирующая сила семиотических построений

Использование знаков изначально предполагает обращение к их возможностям прогнозировать будущее. Знаки и их системы как раз для того и создаются, чтобы помочь человеку в его приспособлении к онтологической действительности, и надо признать, что они в основном честно выполняют поставленную перед ними задачу. Любое живое существо, которое не придумывает для себя знаков и не пользуется ими, находится в менее благоприятных условиях. Оно вынуждено реагировать на опасность только тогда, когда сталкивается с ней лицом к лицу, а не раньше. Человек же, пользующийся знаками, способен заранее оценить опасную ситуацию и либо предупредить ее, либо благополучно преодолеть, когда она наступает. Он оценивает жизненную ситуацию по попавшим в его поле зрения знакам и готовится к встрече с ней. Так происходит в самых незамысловатых жизненных случаях. Что касается науки, то там предсказательная сила знаков еще больше усиливается, потому что в ней используются совершенно иные знаки со значительно бóльшей прогнозирующей силой. Покажем это на нескольких примерах.

Прогнозирующая сила отдельных знаков и знаков
в составе знаковой системы

Уже на стадии пользования отдельными знаками их способность заглядывать в еще не наступившее будущее проявляется достаточно очевидно. Мы назначаем в качестве знаков предметы и явления из онтологической действительности именно там и тогда, когда требуется что-либо предусмотреть. Скажем, записи в настольном календаре показывают распределение наших занятий на ближайшее время. Без такого расписания мы не смогли бы справиться с наступающими друг другу на пятки принятыми на себя обязательствами. Без осознания попавших в поле нашего зрения дорожных знаков проезд в автомобиле сделался бы для нас в десятки раз сложнее и опасней. Это же касается всех прочих жизненных ситуаций. В доисторический период древнему человеку не нужны были ни настольные календари, ни знаки на дорогах, но чтобы справиться с дикими зверями и избежать нападения соседних племен люди пользовались другими знаками, столь же важными для их выживания.

Тем не менее, отдельные знаки выполняют сравнительно примитивные функции в приспособлении человека и человечества в целом к окружающей действительности и занимают совсем незначительное место в работе по ее изменению для удовлетворения наших нужд. Гораздо более значительна роль систем знаков в научной деятельности по изменению природы. Для объяснения этого феномена требуются семиотические доводы – вот они.

Любой знак может существовать только при наличии поддержки из трех альтернативных источников:

из его близости к реальному прототипу (эта близость показывается схожестью знака со своим референтом);
из его вхождения в окружающий контекст, который подсказывает смысл и значение данного знака,
из его вхождения в знаковую систему, которая определяет истинную суть и назначение знака.

Примером отдельного знака, который получает смысл из своей схожести с референтом, служит, например, фотография в паспорте или ином документе. Данную фотографию сличают с личностью предъявителя документа, и знак принимается либо отвергается проверяющим лицом. Примером знака, смысл которого устанавливается окружением, является изображение молнии или слов «Смертельно опасно!» на столбах высоковольтных передач. Третья категория куда как более значительна и превосходит первые две по количеству представленных в ней знаков. Это – знаки, включенные в знаковые системы. Систем так много, что все их невозможно перечислить или обозреть. Знак в них получает характеристики из своего места, веса и роли в системе. Он работает только в сочетании с другими знаками системы. Зато в системах он может значительно отдаляться от референта, что восполняется его опорой на систему и ее синтаксис. Поэтому системные знаки значительно более абстрактны, чем отдельные знаки, а их предсказательная сила стократ увеличивается.

Давайте рассмотрим постепенное отдаление знака от изображаемого и пропорциональное увеличение при этом его прогностических возможностей в различного рода системах.

Знаки в системе, когда они еще сохраняют свою
привязку к изображаемому

Это такие знаки, которые еще явственно обозначают свой прототип в действительности, но их значение не может уже проявиться без оценки системы в целом и целей ее использования. Более того, даже вид знаков зависит от системы, в которую они помещены. Возьмем в качестве примера знаки, представляющие химический элемент «железо». В Периодической системе Менделеева оно изображается двумя латинскими буквами Fe, являющимися началом латинского слова ferrum («железо»). Для иллюстрации воздействия магнита на железо используется рисунок, в котором железные опилки собираются по линиям образующегося магнитного поля. Таким образом, знаками здесь выступают видимые глазу конфигурации железных опилок. Наконец, на картах, демонстрирующих обнаруженные полезные ископаемые, их добычу и переработку, железорудные залежи обозначаются опять-таки либо буквами fe, либо каким-либо геометрическим значком, например, треугольником черного цвета. Обратите внимание, что каждый знак привычно применяется в разных научных дисциплинах: первый – в химии, второй – в физике, а третий – в геологии и картографии.

Все три знака обозначают тот же самый референт, но в его разных ипостасях, а выбор этих ипостасей определяется, прежде всего, сложившимися традициями построения данной системы и целями ее применения. Трудно сказать, какой из этих знаков более абстрактен и в каком отдалении от своего прототипа находится каждый знак. Это происходит потому, что принадлежность знака к породившей его системе в данном случае оказывается важнее, чем его связи с внесистемной реальностью. Вот если мы возьмем конкретную научную область, которая объясняет ту или иную сторону онтологической реальности, то в ее рамках нам не составит труда сказать, какое знаковое представление является более абстрактным, а какое – менее. Скажем, представление молекулы воды в научных трудах по химии может включать три вида знаковых изображений. Молекула воды может быть показана в виде большого кружочка (знак двухвалентного атома кислорода) с примыкающими к нему двумя малыми кружками (атомами водорода); формулой молекулы воды – H₂O либо в виде схематического соединения трех атомов.

В узких рамкам единой научной теории (в данном случае – химии) сравнение трех различных знаковых изображений становится возможным. В этом случае можно применить, скажем, мою схему типологии знаков и сказать, что рисунок молекулы будет наименее абстрактен, и его можно применять даже в младших классах школы; символическое представление молекулы воды в виде формулы возможно только на более продвинутых ступенях обучения, когда школьники уже ознакомились с азами химической символики, а схематическое изображение молекулы во всех его разновидностях годится для ученой аудитории, обсуждающей проблему на самом высоком уровне. Во всех этих случаях прогностические возможности используемых знаков изменяются в сторону бóльших прогностических возможностей для более абстрактных знаков. Такой способ обозрения прогностической функции знаков открывает новые перспективы их рассмотрения по мере возрастания абстрактности самой знаковой системы. Чем более значительна научная теория, чем более разветвленной оказывается знаковая система, в ней использованная, тем бóльшие предсказательные возможности она приобретает.

Вот несколько разительных примеров в этом направлении.

Знаковые системы, создаваемые для воспроизведения
отдельных предметов и изделий

Речь идет о том, что некая знаковая система ставит себе целью прогнозирование одного какого-то объекта, хотя бы и в неограниченном количестве экземпляров. В этом случае создается знаковая проекция соответствующего направления. Например, для напечатания какой-либо книги авторская рукопись, которая сама является семиотическим прототипом будущей печатной продукции, подвергается издательской обработке, годной для последующего воспроизведения в книжном формате. Это – один из промежуточных вариантов знаковых проекций будущего материального объекта, который может быть затем воспроизведен в любом количестве экземпляров и притом многократно.

Любой интеллектуальный продукт, задуманный в мозгу, требует для своего осуществления одно либо несколько промежуточных и предварительных семиотических воплощений. Так, идея кинофильма проходит множество промежуточных ступеней, прежде чем ее окончательное решение отольется в режиссерском сценарии. То же самое касается создания больших художественных полотен, которые почти никогда не реализуются немедленно, но требуют множества предварительных набросков композиционного и содержательного характера.

Если речь идет о создании материальных объектов, то им обычно предшествуют многочисленные рисунки и даже действующие модели, прежде чем появляются окончательные чертежи, по которым впоследствии это изделие будут изготовлять. Сами чертежи являются яркой иллюстрацией семиотической подготовки к будущему реальному изготовлению запланированного объекта. Человечество немало потрудилось, прежде чем были разработаны основы технического черчения и найдены наиболее эффективные способы его реализации. В последние годы функцию создания чертежей взял на себя компьютер, в связи с чем многие основы науки о черчении пришлось кардинально пересмотреть.

Все это вместе взятое демонстрирует то обстоятельство, что для практического создания новых объектов необходимо взаимодействие обеих реальностей, – как онтологической, так и семиотической. Взаимодействие этих двух сторон в науке значительно видоизменяется, когда требуется создать не какой-то конкретный материальный продукт, но когда надо проверить мощную научную теорию, созданную человеческим гением.

Знаковые проекции в больших по объему научных теориях

Любая отрасль науки начинает с того, что собирает известные ей факты и строит на их основе первичную теорию о предмете своих изысканий, прибегая во многом к гипотетическим построениям и к их возможным продолжениям. При этом первичные классификации предметов своего изучения она размещает по рубрикам, которые отличаются расплывчатостью и незавершенностью. Я называю такую конструкцию таксономией, в отличие от классификации, которая еще должна появиться в будущем. Классификация оформляются только тогда, когда прежние расплывчатые таксоны получают конкретное и достаточно отчетливое наполнение (смотрите выше очерк 1).

Например, в результате признания эволюционной теории Ч. Дарвина о происхождении видов путем естественного отбора возникли таксоны, которые по предположениям ученых пронизывают всю лестницу развития от простейших до человека. На некоторых точках-ступеньках такой лестницы ученые разместили таксоны, объединявшие группы живых организмов, живших в какое-то время с набором некоторых признаков, полученных ими от предыдущей ступени развития, а сами они представляли собой набор свойств, предшествующих следующей ступени развития. Известный русский философ начала ХХ века И. Лапшин называл их фантасмами научного воображения и писал следующее:

«Научные фантасмы таковы, что они в сознании ученого хотя и не соответствуют вполне по своему содержанию действительности, но в гипотетической форме и в самых грубых и приблизительных чертах верно схватывают известные объективные отношения между явлениями <…>. При этом нужно иметь в виду, что в процессе образования научных фантасмов играет роль не только фантазия изобретателя, но и объективные данные, нередко даже поддающиеся в известных пределах количественному расчету…» ^[12]

Ячейки с таксонами в биологии заполняются до сих пор – постепенно и с большим трудом. Они представлены вновь найденными организмами, свойства которых нам становятся все более ясными и которые теперь уже могут быть определены значительно более точно, вплоть до четких классификационных единиц. При этом иногда приходится исправлять предложенные ранее таксоны и их взаимное расположение.

Думается, что данный тип семиотической проекции отличается от предыдущего: он шире по объему и представляет для будущих исследователей в данной области знания гораздо больший простор для раздумий, изучения и дальнейших конкретных выводов. Не будет преувеличением сказать, что сегодняшняя биология развития живых существ на Земле зиждется на предложенной Дарвином парадигме.

Но существует еще более парадоксальный тип знакового прогнозирования, о котором я буду говорить ниже.

Семиотические проекции, которые, реализуясь, изменяют мир
без отчетливого знания о том, почему так происходит

Самые основополагающие научные теории всегда возникали как порождение ума выдающихся ученых и лишь впоследствии получали онтологическое подтверждение (если вообще таковое получали). Происходило это потому, что такие теории очень трудно обосновать существующими в науке средствами. Поэтому их семиотическая предсказательная сила первоначально целиком зиждется на логических построениях, выведенных из наблюдений и догадок гениальных умов. Разрыв в этих случаях между семиотическими проекциями и непониманием подлинной природы происходящего оказывается наибольшим из всех представленных выше случаев. Правда, в этом деле существует один необходимый момент: практические выводы из выдвинутых теорий должны все же работать, иначе теория вовсе не принимается к рассмотрению. Если же практика подтверждает хотя бы только выводы из теории, ученые пользуются ею, трудясь над тем, чтобы прояснить также и ее онтологическую сущность.

Таким вот образом новая теория становится парадигмой всех главных исследований сразу же после ее принятия в данной науке. Работа же по выяснению физической сущности явления, объясненного в теоретических построениях, может продолжаться столетиями и даже больше. Обратимся к иллюстрациям этого тезиса.

Строение солнечной системы издревле интересовало людей и не только из чисто интеллектуальной любознательности. От решения связанных с этим вопросов зависела масса практических приложений. Наибольший период времени развития цивилизации господствовала геоцентрическая гипотеза греческого ученого Птолемея, которая помещала Землю в центр системы, а все прочие небесные тела представляла вращающимися вокруг нее. Она давала предполагаемую схему строения системы и предоставляла свои выводы для их практического применения. Эти выводы удовлетворяли человечество полторы тысячи лет, пока в XVI столетии Коперник не выдвинул альтернативную гелиоцентрическую теорию. После длительного сопротивления именно она была принята за основу всех наших представлений о строении Солнечной системы, и все астрономические исследования проводились и проводятся в русле этой теории.

Это случилось лишь после того, как Кеплер и Ньютон выдвинули и обосновали математические модели движения небесных тел и доказали их справедливость в практических приложениях. С того момента стало возможным рассчитывать траектории движения любого небесного тела в системе. Так продолжается и в наши дни, когда мы запускаем искусственные спутники, пользуясь во многом формулами этих ученых. Однако и сейчас остается загадкой физическая сущность гравитации, легшей в основу всех вычислений Ньютона. Он построил все свои законы на понятии гравитации, на том, что физические тела притягивают и отталкивают друг друга. Он также рассчитал эти силы притяжения и отталкивания, не выяснив при этом содержательный смысл самой силы гравитации. Иначе говоря, он не сумел объяснить физический смысл того, что такое гравитация. И физики еще не сумели до конца прояснить этот вопрос, хотя было выдвинуто немало объясняющих предположений. Так что механика небесных тел покоится на математическом описании того, как это происходит, без ясного осознания того, что же это такое, что лежит в основе самого процесса.

Еще более парадоксальным было появление в науке теории относительности Эйнштейна. Она настолько изменяла устоявшиеся со времени Ньютона представления о материи, времени и пространстве, что многие физики и астрономы отказывались ее принять. Они требовали экспериментальных подтверждений выводов Эйнштейна. Вскоре такие подтверждения были получены. Впервые специальная теория относительности была опубликована в 1905 году, а общая теория относительности – в 1915. Вскоре (в 1919 г.) во время полного солнечного затмения было измерено отклонение света от звезды, находящейся на линии Солнце – Земля. Оказалось, что, проходя мимо Солнца, световой луч отклоняется от прямой траектории и ведет себя точно так, как предсказывала теория Эйнштейна.

Кроме этого прямого наблюдения появились и другие подтверждения. В конце тридцатых годов прошлого века в реакциях деления урана наблюдалось исчезновение его минимальной массы, которая появляется снова в виде выделяемой атомной энергии. Количественные параметры этого процесса вполне соответствовали расчетам Эйнштейна. Ставились и иные эксперименты, окончившиеся триумфом его теоретического, чисто умозрительного гения.

Я мог бы привести в качестве примера и теорию электричества, которая до сих пор окончательно не устоялась. Однако выделенные в результате тщательного наблюдения и опытного изучения формулы поведения электромагнитных волн дали возможность построить огромное количество электрических машин и приборов, которые коренным образом изменили наш быт и добились колоссального прогресса во всех областях жизни. Наконец, возникновение и становление квантовой теории говорит о том же.

Из всех приведенных мною случаев можно сделать вывод, что, пользуясь семиотическими правилами и методами (выведенными по ходу изучения онтологических явлений), мы приходим к таким закономерностям, которые после их частичной экспериментальной проверки оказываются применимыми на практике. И даже если их онтологическая сущность будет раскрыта не до конца, они приносят нам практическую пользу задолго до полного обнаружения всех их объективных характеристик.

Это, по-моему, очень важный вывод эвристического и философского плана.

Иерусалим, 10.2010 г.

Ó А. Соломоник

¹ Клайн М. Математика. Утрата определенности. М., Мир, 1984, с. 18-19.
² В: www.philosophy.ru/iphras/library/phusis/020.html (верно на 10.04.2010).
³ В: www.gumer.info/bogoslov_Buks/Philos/asm_mA/01.php (верно на май 2010).
⁴ Азимов А. Краткая история химии. М., Центрполиграф, 2002, с. 190.
⁵ Берлянт А.М. Графические модели мира. В: www.pereplet.ru/obrazovanie/stsoros/756.html
⁶ Piaget J. & Inhelder B. The Child's Concertion of Space. London, 1956.
⁷ Там же, с. 12.
⁸ Хофштадтер Д. Гёдель, Эшер, Бах: эта бесконечная гирлянда. Издательский дом "Бахрах-М", 2000, с. 8.
⁹ Hardy G. Mathematician's Apology. Cambridge, 1940, p. 89 (перевод на русский мой. – А.С.).
¹⁰ Цитируется по peoples-peace.blogspot.com/2010/07/blog-post_13.html (верно на сентябрь 2010).
¹¹ Соломоник А. Позитивная семиотика. Минск, МЕТ, 2004, с. 162.
¹² Лапшин И. Философия изобретения и изобретение в философии. М., «Республика», 1999, с. 103.

© А. Соломоник