Часть I. НАРОДНАЯ СОВЕСТЬ

Раздел 1. Религиозная совесть и реформация совести

Эпизод 1

Первый постулат этики: нравственный закон - основной закон души.
Религиозная история и религиозная природа совести.
Исповедная формула морали: голос совести есть исповедь.
Исповедная эквивалентность религиозной и светской совести.
Формула морали как вероисповедания: верят в то, что исповедуют, а что исповедуют, то мораль.
Единство совести и разума: моральная природа в разумной природе души

М о р а л и с т. Как это ни странно прозвучит в некоторых ушах, в теории морали (этике) всегда не хватало диалектики, хотя теория морали и родилась-то как диалектика морали, если считать от Сократа, общепризнанного на Западе родоначальника этики. Точнее говоря, теория морали гораздо древнее Сократа и прочих так называемых моралистов, ибо само по себе то, что называется моралью, есть теория, а точнее, прикладная теория, представляющая собой законодательное руководство в бытии: нравственный закон, по которому должны жить и живут люди, сколько себя помнит человечество. Мы вряд ли сильно погрешим против истины, сказав, что, считай, от Адама, то есть от первых людей, первых так называемых сапиенсов, и на протяжении всей доистории и истории человечества, вплоть до последних безбожных времен, основным социальным источником морали является религия. Этот социальный источник морали следует рассматривать в единстве с душевным источником морали по имени совесть. Определение совести дадим позже, но сразу заметим, что все наше изложение теории морали как диалектики морали будет строиться как описание совести и работы совести, в согласии с формулой: совесть есть моральный законодатель: источник морального (другим словом, нравственного) закона. Нравственный закон есть основной закон жизни людей. Теория, не признающая этого первейшего основоположения, есть какая угодно, но только не истинная теория морали, в чем нам предстоит убедиться по ходу изложения. Приступая к делу, первым делом возьмем в толк религиозную историю и, вместе с тем, религиозную природу того, что зовется в народах совестью. Поскольку исторически и доисторически человек разумный есть человек религиозный, постольку история совести есть религиозная история. Эволюция совести человека прослеживается по эволюции религий. Можно не опасаться обмана зрения, принимая в поле зрения тот факт, что совесть народов и, следовательно, совесть подавляющего большинства индивидов от века проявляется как религиозная совесть. Диктуемая религиозной совестью мораль есть вероисповедание и система религиозных установок сознания.

О п п о н е н т. Да есть ли совесть, господин моралист, кроме религиозной совести? Религиозность совести исторична, а что исторично, то фундаментально в мире людей и в душах людей. Совесть наших цивилизованных современников, дистанцированная от религии в правовом поле существования свободных граждан свободных стран, выглядит не столько религиозно, сколько этак светски, но корень-то у нее - религиозный и непременно должен давать знать о себе.

М о р а л и с т. Всенепременно, господин оппонент. Одним из основных признаков религиозной совести является ее исповедальность. И вообще говоря, так называемый голос совести звучит как исповедь, если только он вообще звучит в душе человека. По своей исповедной природе светская совесть ничем не отличается от религиозной. Верят в то, что исповедуют.

О п п о н е н т. А что исповедуют, то мораль: руководство в жизни. Мораль, как всегда была, так, стало быть, и остается вероисповеданием.

М о р а л и с т. Было бы теоретической ошибкой не согласиться с этим. В последние времена светская совесть приняла такой эмансипированный вид, как будто она есть эволюционная альтернатива религиозной совести, но это прогрессистский мыльный пузырь: иллюзия. Как поглядишь внимательно на себя и на других, совесть ни в ком никогда и не думала терять свою исконную религиозность. А если религиозна совесть, то религиозен и вообще разум, взятый вообще как способность к мышлению и суждению, в том числе к моральному мышлению и суждению. Сколь угодно светский разум, если только он исповедует христианскую мораль, остается христианином. Не веруя в христианского бога, но веруя в христианскую мораль, светский разум не религиозен только с виду. По сути же дела, это есть самое настоящее обращение в христианство, коль скоро совесть-то обращена и вместе с моральной истиной диктует разуму, а точнее, мыслящему «я», веру в моральную истину. Заметим наперед, что моральная истина и нравственный закон - это одно и то же: синонимы. Светский разум, не отличающийся от религиозного разума по исповедуемой морали, не отличается от оного ничем в самом главном. Ибо моральная природа человека, представленная совестью человека, есть основная природа человека, согласно первому постулату теории морали, гласящему: нравственный закон - основной закон души. В правильности сего основоположения нам предстоит убедиться уже в первом диалоге, в коем мы должны нащупать нить систематического изложения теории. А сейчас подскажите-ка, господин оппонент, чем светский разум отличается от религиозного?

О п п о н е н т. Да тем, что бога отрицает и не рассматривает веление совести как волю божию.

М о р а л и с т. Вот-вот: пустое. Ведь лишь бы совесть не отрицалась и веление совести исполнялось. Вот что самое существенное в христианской, да и в любой, религиозной практике. Христианство охватывает всех добропорядочных людей планеты по формуле: всякий поступающий и живущий по совести исполняет волю бога как морального законодателя, стало быть, не отрицает бога, а если отрицает, то только на словах и в представлениях, а не на деле. Итак, какая бы то ни было совесть религиозна, если только рассматривается именно совесть, а не что-то другое, будь то гражданская, профессиональная, корпоративная, партийная и какая хотите совесть. Ибо нет совести без святыни, и нет святыни без веры в святыню. Во что веруют, то и святят, а что свято, то руководит душой, содержа в себе священную обязанность: долг. Гражданский, служебный, профессиональный и какой хотите долг есть религиозная, ибо священная, обязанность. Долг и обязанность - это синонимы веления совести. Наша способность свободно повиноваться долгу исторически выработана религиозным образом. В отличие от политического кнута, религиозный императив всю свою дисциплинарную мощь черпает в вере, а не в насилии над «я» (личностью). Вера обеспечивает свободное и охотное повиновение императивам религиозной морали. Наше свободное повиновение, например, гражданскому долгу обеспечено тем же самым принципом веры, в данном случае веры в гражданско-правовые установления. Как только эта вера пропадает, пропадает гражданин и появляется асоциальный элемент. Гражданская и всякая светская совесть обращает разум, а точнее, мыслящее «я», в веру и делает его религиозным. А что касается бога, утраченного светским разумом, - это, знаете, дело поправимое и наживное, как поглядишь на историческое обыкновение бога скоренько воскресать в пущем блеске и в вящей славе, справив очередные преувеличенные поминки по себе. Никуда он не денется, бог, была бы совесть.

О п п о н е н т. Недаром Кант, постулировав душевное главенство нравственного закона, пришел в противоречие со своим знаменитым тезисом о недоказуемости существования божия.

М о р а л и с т. Как тут не вспомнить о Канте? Но вообще в нашем контексте важнее другое у великого предшественника. Как всем известно, в кантианстве моральное законодательство приписывается разуму, что вполне правомерно, в силу разумной природы совести, но мы предпочтем называть совесть своим именем и отдельно рассматривать совесть в составе разума, иными словами, рассматривать моральную природу в составе разумной природы души. О теснейшем единстве того, что зовется совестью, и того, что зовется разумом, будем обстоятельно говорить в своем месте, а пока, отложив разъяснения, ограничимся указанием, с одной стороны, на единую (мыслительную) природу совести и разума, с другой стороны, на объективность всенародной традиции именовать совесть совестью и разум разумом как не одно и то же. Читатель, недостаточно осведомленный о том, что такое диалектика, спотыкается мыслью на подобных двусторонних отношениях вещей, но это не помеха для усвоения теории, если текст ясен, понятен и прост в принципе. Читатель уже мог почувствовать, что ясность, понятность и простота изложения - это для нас предмет творческих изысканий и даже долг, почему мы и выбрали популярную форму диалога и разбиваем диалог на короткие эпизоды, фиксируя в тезисном виде теоретическое содержание эпизодов.

Эпизод 2

Церемониальная и инициативная религиозная совесть.
Реформатская миссия революционного разума.
Добрый и злой революционный разум.
Лютеранский и толстовский добрый революционный разум.
Единство лютеранской и толстовской реформатских доктрин:
оправдание разума верой и оправдание разумом веры.
Лютеранская утвердительная формула морали: моя совесть - моя вера.
Толстовская вопросительная формула морали: в чем моя вера?
Испытание совести разумом и разума совестью: исповедь

О п п о н е н т. Коль скоро совесть народов выкована в клещах религиозной практики, то не помешает отметить, что религиозная практика поляризована как чистый обряд, не требующий от индивида инициативы, и как самостоятельное религиозное поведение. Религиозная совесть функционирует двояко: церемониально и инициативно. Рассматривая предмет исторически и принимая во внимание дуализм церемониальной и инициативной религиозной совести, нельзя не взять в соображение феномен периодической революционизации разума по ходу истории относительно догм и святынь. Однажды разум во весь голос заявляет о своих правах правдоискателя и набирается смелости усомниться в религиозной догме. И горе святыням, отвергнутым разумом как ложные. Если это отжившие святыни, подлежащие замене в религиозном сознании назревшей эволюционной альтернативой, то бунт разума идет от совести, а не против совести. Вознося человека на очередную эволюционную ступень, история девальвирует и отбрасывает, словно отработанный материал, незыблемые до срока и обставленные величественными церемониалами святыни и догмы, кроме тех, которые отличаются законченной и фундаментальной эволюционной формой, как, например, основы морали вроде основных заповедей. Реформация религий есть реформация религиозной совести народов и происходит революционным образом в народной душе и в народном сознании. Усомниться в священной догме - значит встать на революционный путь. Скандалы в религиях и реформацию религий производит революционный разум, вносящий равные эволюционным изменениям революционные изменения в религиозное сознание народов, эквивалентное религиозной совести народов. На Западе религиозная история совести увенчалась грандиозной революционизацией разума, развивавшейся от Возрождения к Реформации и к Просвещению. Ренессансный, протестантский и просветительский разум - это все революционный разум, не так ли?

М о р а л и с т. Так-то оно так, но следует различать адекватный и неадекватный революционный разум, а точнее, морально адекватный и неадекватный: добрый и злой: революционный во благо и революционный во зло. Принципиально показателен тот исторический факт, что у лучших представителей оппозиции, ополчившейся на обветшалую религиозную доктрину и практику, распря разума с догмой носила глубоко христианский, ибо глубоко совестливый, характер. В своих добрых (адекватных) проявлениях, не отрицающих, а утверждающих нравственный закон, европейский революционный разум был рупором не чего иного, как христианской совести, и агентом инициативной религиозной совести, покусившимся на церемониальную религиозную совесть в порядке эволюционной модернизации христианства и в порядке самопознания. Реформация совести - вразумление совести, а точнее, вразумление обладателя совести: человека. Под критикой познающего разума, отделяющего моральную истину от моральных заблуждений, зерна от плевел, христианство предстало в своей моральной чистоте и красоте: в своей истине. На то хорошо потрудились, в частности, Лютер и Толстой, представители ранней и поздней реформации. Упоминая эти славные имена, мы выделяем этап эволюции христианской совести между реформатским выступлением Лютера и реформатским выступлением Толстого. Реформатская суть лютеранства и толстовства есть их моральная суть, заслуживающая повышенного внимания в нашем контексте. Выделяя особо лютеранский и толстовский революционный разум, укажем на моральное единство лютеранской реформатской доктрины, оправдывающей разум верой, и толстовской реформатской доктрины, оправдывающей разумом веру. Реформация христианской совести сотрясла Европу прежде всего как церковная реформация, стартовавшая выступлением Лютера и ранее того. По отношению к хрестоматийной Реформации, прописанной в учебниках с большой буквы как имя эпохи и ограниченной историками интервалом от Лютера до Тридцатилетней войны включительно, выступление Толстого звучит отголоском. Но в широком рассмотрении, считая от итальянского Возрождения и от первых европейских гуманистов, реформация христианской совести народов не закончена поныне, в том числе что касается церковной реформации, в развитие которой прозвучал фундаментальный моральный вопрос, заданный Толстым самому себе: в чем моя вера? Лютеранское оправдание бытия человека разумного верой и толстовское оправдание веры разумом, если подобающе рассматривать это как принципы морали и морального мышления, - это настоящие столпы христианской совести в разуме, на которые должен опираться называющий себя христианином разум, осуществляя самоуправление человека в бытии по принципу свободы воли. Толстовское выступление вытекает из лютеранского, и весь свой совестный ответ толстовский разум дает, стоя на совестном постулате лютеранского разума. Моя совесть - моя вера, наилучшим образом, сиречь разумным образом, руководящая мной, человеком разумным, без всяких посредников и иных поводырей. Такова моральная суть лютеранства одним словом. Но в чем моя вера? Что же именно гласит моя совесть, источник моей веры? - испытующе спрашивает Толстой. Революционный толстовский вопрос, сокрушающий догму, есть исповедный вопрос познающего разума, чисто лютерански (без церковного посредничества: напрямую) обращенный к совести как к источнику истины. Ответ на толстовский вопрос о вере, равносильный оправданию веры разумом, иными словами, равносильный идентификации веры как истинной веры (содержащей правду, а не ложь), есть исповедь, равносильная самопознанию. Мысля моральную истину, данную в совести (и в вере), и тем самым проделывая моральный психоанализ, разум попадает на исповедь, а самопознание оказывается обращением в веру, коль скоро в результате исповеди приобретается исповедание: исповедание моральной истины, познанной на исповеди. На толстовском примере можно наблюдать, как тесно связан феномен обращения на исповеди с феноменом философического обращения и философской веры. Исповедный ответ на толстовский вопрос подлежит самостоятельному отысканию, а не принятию на веру из уст Толстого и иных проповедников. Толстовский ответ на толстовский вопрос вылился, в частности, в знаменитые заблуждения Толстого, сделавшие дурную славу Толстому и толстовству под именем непротивленчества. Но на толстовство следует смотреть не как на догму вместо догмы, а как на выдающийся правдоискательский шаг и опыт познавательного извлечения моральной истины непосредственно из души. Каждый должен сам испытать свою совесть своим разумом и разум совестью в самокритической исповедальне разума.

Эпизод 3

Рождение революционного Антихриста из теории и практики революции.
Двоякий исторический Антихрист: красный и коричневый.
Двоякий злой революционный разум: якобинский и расистский.
Двуликий Янус русской революции: Толстой и Ленин.
Моральная полярность протестантства и якобинства.
Основная идея европейской революции: идея справедливости.
Единство идеи справедливости и идеи равенства людей.
Первичность морального и вторичность социального равенства

О п п о н е н т. Сместим акцент на злой революционный разум, вообще отрицающий совесть террористическим образом. Сопоставляя три главные европейские революции, английскую, французскую и русскую, трудно не заметить давно замеченное христианское отличие первой от своих антихристианских аналогов. В отличие от английского варианта революционизации разума, бунташного во Христе и ради Христа, во Франции и в России наблюдается расхристанный революционный разум. Во всех трех великих революциях революционный разум, взятый как практик (как политическая воля), зол и криминален, но в Англии революционные злодеяния совершались во имя Христа и от имени Христа в лучших, в кавычках, средневековых традициях. В английском случае революционный разум ни в теории, ни на практике еще не похож ни на Иуду, ни на Антихриста, больше напоминая традиционного религиозного фанатика. Во времена реформатских войн, в частности что касается революционной Англии, мы имеем дело с наивным в теории и аффективным на практике революционным сознанием, по старинке изменявшим моральному духу христианства в порядке искренних заблуждений религиозного толка и в состоянии революционного аффекта, тождественного религиозному аффекту. Чем дальше по ходу истории, тем меньше революционный разум походил в своих злодеяниях на заблудшую овцу и на невменяемого радетеля веры. От революции к революции злой революционный разум превращался в сознательного Иуду, продающего Христа за политические серебреники, и в настоящего Антихриста, вооруженного христопродажной теорией, выработанной как технология овладения народным сознанием в моменте революционного стресса. Старинная метафора Антихриста вполне уместна в теории морали, не правда ли?

М о р а л и с т. Точнее, в той части теории, которая имеет предметом историю морали и вообще историю мира людей, взятую в моральном измерении. Мифический Антихрист оказался не сказкой, а былью, воплотившись моральным образом в живейшую историческую реальность в стране Толстого и в стране Лютера. Соответственно двойственности исторического Антихриста как красного и коричневого, надо различать двоякий злой революционный разум: во-первых, якобинский, или ленинский, или русско-французский, во-вторых, расистский, или ницшеанский, или германский, с акцентом на политическом претворении якобинства и расизма в жизнь.

О п п о н е н т. Что касается русской революции, Толстой и Ленин - это настоящий Янус русской революции. Если не игнорировать ленинскую характеристику Толстого как зеркала русской революции, спрашивается: насколько она истинна, если вообще истинна? Русский Антихрист вырос не из мирового протестантства, представленного в России Толстым и христианского по сути, а из мирового якобинства, представленного в России большевизмом и антихристианского по сути. Обращение революционизированного народа в советскую религию произошло в порядке заблуждения, а не вразумления, народного сознания с подачи не христианских проповедников, а антихристианских агитаторов и технологов искусственной революции. Ну, и при чем же тут Толстой?

М о р а л и с т. А при том, что вся эта чертова революционная технология состряпана на основе древнейшей идеи справедливости, главнейшей в моральном детерминизме русской революции, равно как и вообще революции европейского образца. Характеристика Толстого как зеркала русской революции истинна или ложна в зависимости от того, как смотреть на справедливость: по-христиански или по-большевистски. Толстой революционно стоит за народ и за справедливость, революционно чаемую народом, следовательно, Толстой - поистине зеркало русской революции, но в ее христианском, а не в антихристианском содержании. Характеристика Толстого как зеркала русской революции уместна в устах добрых христиан, но не в ленинских устах, ибо, не говоря уж о том, что Толстой - непротивленец, Толстой - христианин, усматривающий в справедливости уж никак не большевистский (террористический), а евангельский смысл. Идея справедливости едина с идеей равенства людей. В христианской транскрипции в основе справедливости лежит не социальное, а моральное равенство людей: равенство перед моральным законом и перед моральным законодателем, богом, требующим от всех людей соблюдения основного условия справедливости, состоящего в исполнении всеми людьми основного закона, одного для всех, а не написанного отдельно под каждое «я» и под каждый хвост, торчащий из-под кафтана. Что касается социального равенства, тоже подразумеваемого идеей справедливости, установление социального равенства христианство отдает богу, уж конечно, не руками революционных чертей (террористов), устанавливающих диктатуру, уравнивающую людей не перед богом и совестью, а перед диктатором, замещающим бога на языческий манер и безбожно попирающим совесть. Христианство прилагает социальное равенство, коим можно пренебречь до поры до времени, к моральному равенству, коим нельзя пренебречь, а не наоборот. Было бы моральное равенство, а социальное равенство приложится.

Эпизод 4

Русская реформация христианской совести: советская реформация.
Рождение гражданской совести народа в гражданской войне.
Обгон паровоза истории: стрессовая реформация народной совести.
Первая и вторая реформация: церковная и социальная.
Гуманистическая реформация религиозной совести народов.
Судный характер европейской революции.
Судейская природа совести. Нет совести без суда, и нет суда без совести.
Формула воли к террору как воли к власти.
Эквивалентность революционного трибунала линчу.
Дуализм суда совести и суда «я» (самосуда).
Христианское равенство суда совести и божьего суда.
Мера справедливости всех судов в их эквивалентности суду совести

М о р а л и с т. Русская революция, расхриставшая тысячелетнюю христианскую Русь, в высшей степени парадоксальна и уникальна, но парадоксальна и уникальна в рамках европейской революции и европейской реформации. Надо хорошо понимать, что советская вера по имени социализм как народная вера ниоткуда больше не могла взяться, кроме как из христианской совести народа. Обращение православного народа в советскую веру есть не что иное, как реформация религиозной совести народа, но это, как вы понимаете, совсем другая реформация относительно классической церковной реформации.

О п п о н е н т. Вот только такая же свирепая, как она есть в истории.

М о р а л и с т. Это точно. Русское народное сознание революционизировалось в гражданской войне, из которой вышел народ с реформированной совестью: с гражданской совестью. Советская религия как народная (а не партийная) религия есть гражданское вероисповедание. Имеет смысл говорить о социальной реформации народной совести, которая принципиально отлична от церковной реформации и которая состоит в приобретении христианской совестью качества гражданской совести. Уж что с самого начала отличало советского человека, так это его гражданственность. Русская народная совесть, сотрясенная гражданской войной, пережила стрессовый переворот, укладывающийся в русло социальной реформации, совершающейся по сей день в мировом масштабе, развиваясь в направлении так называемого гражданского общества, синонимически называемого также правовым обществом. Советская Россия побежала впереди паровоза истории, как некогда революционная Франция. Французская революция, по праву называющаяся Великой, явила историческую необходимость перманентных социальных реформ, ведущих не к чему иному, как к социальному равенству людей, устанавливаемому силою эволюционных законов в лоне гражданского общества. Целенаправленную к социальному равенству и к гражданскому обществу реформацию будем считать второй, социальной, реформацией христианской совести народов. Обе реформации, во-первых, церковная, в раннем духе Виклифа, Гуса, Лютера и в позднем духе Толстого, во-вторых, социальная, в раннем духе первых буржуазных республик и в позднем духе современной демократии, суть феномены в феномене, который будем называть гуманистической реформацией религиозной совести народов. Со времен Возрождения гуманистическая реформация проделала над миром моральную работу, состоящую в моральной разнице между средневековым и современным человеком.

О п п о н е н т. После французской революции дело социальной справедливости приобрело в Европе беспрецедентно прогрессивный и многообещающий оборот, далекий от сущности чистого бунта, но революционизация народов, как носила всегда, так и доныне носит судный характер. В русле этой закономерности потенциально вся планета и фактически полпланеты попали под революционный трибунал. Никакой справедливостью на гильотине не пахнет, как ни принюхивайся, зато невооруженным глазом видна сугубая политическая целенаправленность революционного террора, чинимого от имени народа над врагами народа как над врагами новой веры, принятой народом. Эти враги веры - политические враги, ибо сама революционная вера есть политическая вера. Революционный, да и всякий, террор имеет целью захват господства. Воля к террору - воля к власти.

М о р а л и с т. Революционный трибунал проделывается с таким видом, как будто это вершится правый суд, но правый суд - это другое название суда совести, а террор меньше всего аргументирован совестливым образом. Сделаем предварительную ремарку о судейской природе совести, прозрачной в составе разумной природы совести, ввиду судейской природы вообще нашего мышления, представляющего собой цепь суждений, по крайней мере, в логическом поле мышления. Наша совесть перманентно судит все и вся и не судить не может. Не судящей совести не существует, как не существует не рассуждающего разума. Суждения совести или суждения по совести суть моральные суждения разума. Суд совести есть моральный суд разума. Сказав, что нет совести без суда, добавим, что нет и суда без совести. Бессовестный суд - это никакой не суд, а противоположность суда, зовущаяся в народе бессудством и самосудом, имеющим место в нашей душе всякий раз, когда наше «я» выносит моральные вердикты в обход совести. Самосуд - неправый суд, производимый так называемым «я» помимо совести. Суд «я» не есть самосуд, если только «я» судит по совести. Одна из худших, ибо преступных, разновидностей самосуда прославилась под именем суда Линча. Трибунал якобинско-большевистского пошиба, равно как и, например, судилище, известное как Холокост, - это не что иное, как крупномасштабный линч в политических целях, исходящий, во-первых, от «я» главного террориста (диктатора), во-вторых, от «я» террористов помельче, имеющих обыкновение проявлять судную инициативу, исполняя волю диктатора и составляя расстрельные списки.

О п п о н е н т. Здесь будет уместно вспомнить слово христово, сделавшее непротивленцем Толстого: не судите, и не судимы будете.

М о р а л и с т. Толстой понял это буквально как моральный запрет всех и всяческих судов человеческих, по их противоположному отношению к божьему суду, единственному правомочному суду для истых христиан. Толстой упустил при этом из виду то обстоятельство, что логика христианской морали крепко-накрепко увязана с христианским тезисом о воле бога, сообщаемой человеку через совесть: о воле высшего законодателя, диктующего через совесть высший и основной закон, моральный. Это значит, что в христианстве суд совести не есть человеческий суд, а есть суд божий. Христианство, стало быть, утверждает суд совести в основании всех судов, запрещая самоличные и самочинные суды и все суды, не основанные на нравственном законе и потому несправедливые. Несправедливый суд сам подлежит суду. Мера справедливости и несправедливости всех и всяческих судов есть мера их эквивалентности и неэквивалентности суду совести, эквивалентному в христианстве божьему суду. Суд совести соотносится с прочими судами, имеющими место в обществе, как идеал и несовершенная реальность, эволюционирующая к идеалу: к моральному совершенству.

Раздел 2. Гражданская совесть: цель реформации

Эпизод 5

Финал господства господ и рабства рабов:
переход от кастового общества к гражданскому обществу.
Заблудший господский разум образца 1914.
Дуализм господства человека над человеком и служения человека человеку.
Служебный долг в моральной природе политической власти.
Кесарево - христово, по формуле морального равенства людей.
Легитимность политической власти в нравственном законе.
Историческая инерция господства и рабства.
Поправка к сократическому определению свободного человека

О п п о н е н т. Адресуясь к совести и разуму правящих элит, история прозрачно и настойчиво намекала революциями, что не вечно господство господ и рабство рабов и что дело ускоренными темпами идет к социальному равенству людей в порядке эволюционного перехода от кастового общества к гражданскому обществу. Французская революция преподала урок господскому разуму, граждански уравняв людей в ознаменование исторического финиша кастового общества: общества господ и рабов. Но хозяева старой доброй Европы довели-таки дело до тотального террора и трибунала через тотальную войну. В морально-историческом детерминизме Октября и всей русской катастрофы ключевое место занимает господский грех военно-политического толка: грех русской национальной элиты, ответственной за 1-ю мировую войну наряду со всей европейской элитой. Господа соизволили разодраться. Затрещали у холопов чубы. Господа вошли в азарт военно-политической игры, делая ставки на собачью верность и хватку своих рабов. Рабы восстали в классических традициях Спартака и кое-где линчевали господ, а кое-где объявили себя расой господ. Шутка сказать, но дело было таково. Октябрь - это стыд и позор европейских национальных элит, выставленных Октябрем на историческое посмешище как исторические невежды, ничему не научившиеся за столетие. Не революционеры подожгли христианскую Европу, такую образованную и цивилизованную, такую милую и чудную Европу, благоденствовавшую под опекой христолюбивых монархов, таких просвещенных и даже высоконравственных во всем, вот только кроме своей наивной уверенности в своем господском праве на организацию тотальной мясорубки, откровенно лишней в истории: не заключающей в себе исторической необходимости. Здесь мы имеем дело с моральным заблуждением, тождественным политической ошибке и усугубленным отсутствием права на ошибку, ввиду высокой вероятности и предсказуемости катастрофических последствий ошибки. Ладно, ошиблись бы только русский царь с кайзером - ошиблась вся социальная верхушка Европы, от первых политических лиц до мелких буржуа, газетчиков, профессоров, священников и прочих маленьких властителей душ и умов.

М о р а л и с т. Господство человека над человеком исторически оправдано как социально полезная функция и как служение человека человеку. Это вполне аксиома. Народность, например, русского самодержавия как народного слуги и народность всякой политической власти, от фараонской до советской, плавает в умах мыльным пузырем, если подкреплена там же всего лишь представлением о помазании на царство или эквивалентным представлением об историчности власти. С прозрачным намеком на то, что политическая власть не более божественна и исторична, чем что бы то ни было на свете божьем и в истории, христианство морально уравнивает господ и рабов, объявляя всех христиан рабами божьими и требуя от господ быть хорошими господами, измеряющими свое господство благом народа. Отдавая кесарю кесарево, то есть отдавая политике ее политическую власть над людьми, христианство, вместе с тем, уравнивает кесаря с подданными во Христе, то есть отдает политику во власть Христу: под власть нравственного закона. Во все времена политическая власть черпает легитимность в нравственном законе, почему во все времена нелегитимна тирания, та, что обеспечена династически, и та, что обеспечена плебисцитом. Власть легитимна, исполняя свой служебный долг.

О п п о н е н т. Служение рабов господам и служение господ рабам христиански эквивалентны как служение богу. Но Великая французская революция, выражая волю истории, все равно что волю бога (в религиозном сознании), возвестила, что рабов больше нет и господ больше нет, а есть впредь равноправные граждане, облеченные гражданским долгом, выдвинутым историей как окончательная и бесповоротная эволюционная альтернатива господскому долгу попечения о рабах и рабскому долгу повиновения господам. В глубине веков разделив людей на господ и рабов, история делегировала господам право господства, но кастовый порядок вещей на корню подорван чередой европейских революций, вычеркнувших господ и рабов из списка людей. Никакого господского права больше нет в природе, оно было, да сплыло, исчерпав свое историческое время и уступив место гражданскому праву. Но, как вы понимаете, общество свободных людей, оно же гражданское общество, остается под вопросом и под угрозой до тех самых пор, пока в обществе сильна психология господства и рабства. Еще Сократ говаривал, что свободный человек - это тот, кто господствует над самим собой (в порядке морального самоконтроля). Правда, во времена Сократа даже Сократу было невдомек, что свободный человек - это еще и тот, кто не только не позволяет другим господствовать над собой, но и себе не позволяет господствовать над другими. Такова единица общества свободных людей.

М о р а л и с т. Именно такова, но такова уж инерция тысячелетий: на дороге свободного человека и на дороге к свободному человеку топчется толпа господ и рабов.

Эпизод 6

Единство господской и рабской морали. Воля к власти - воля раба.
Полярность воли к власти и воли к свободе.
Первичная зависимость личной свободы от морали.
Вторичная зависимость личной свободы от социального статуса.
Дворянская классика свободы на основе долга и чести.
Система дворянской чести как моральный эталон политической власти.
Советская трагедия: трагедия народа в рабстве у рабов

М о р а л и с т. На любом сегодняшнем примере пережитков господства и рабства легко убедиться, что господская психология и рабская психология - это стороны одной медали, как говорят в таких случаях. Посмотрите-ка на вельможу в солдатском белом воротничке, подшитом не им самим, а по его высочайшему повелению холопски подшитом новобранцем, обращенным в рабство, известное как дедовщина. Тиран на час, с жестоким кайфом опускающий салаг и вымещающий на своих собратьях по несчастью свои такие же унижения, еще вчера будучи забитым душарой, шустро отмывающим парашу, - вот вам в первозданной моральной красе исторический раб, перевертывающийся в господина при удобном случае жизни: из грязи да в князи, как говорят в народе. Такова-то вот рабская изнанка господства человека над человеком, и таким-то вот образом страдальческая воля раба к освобождению на поверку оказывается волей к господству. Классикой психологического единства господской и рабской морали служит иерархия политической тирании, сверху донизу представленная или стремящаяся быть представленной преимущественно субъектами с рабской психологией, за всю совесть рвущими задницу перед вышестоящим начальством, без зазрения совести тиранствуя над нижестоящими рабами.

О п п о н е н т. Добавим, что преображение рабов в господ и совмещение раба и господина в одном лице - это фактический материал жизни, проливающий свет в демоническую тьму интригующей слабые умы ницшеанской доктрины о воле к власти. Воля к господству человека над человеком есть воля раба и никого другого, в силу диалектики господства и рабства как двух сторон одного феномена.

М о р а л и с т. Свободный человек противоположен рабу морально, а господин противоположен рабу социально, точнее, по сословной, а еще точнее, по кастовой принадлежности. Личная свобода находится в первичной зависимости от исповедуемой морали и во вторичной зависимости от социального статуса индивида. Это хорошо видно на историческом примере дворянской свободы, основанной на дворянской чести, культивируемой людьми, морально равными по своей дворянской чести и социально неравными по своему высокому или низкому статусу в иерархии дворянства. В социальном измерении дворянская честь - это целая политическая система: система политической власти, представленная свободными людьми, дорожащими не властью, а свободой, дорожа честью и почитая исполнение служебного долга за дело чести и первое дело жизни, превалирующее над сатисфакцией от социального господства. Классический дворянин - человек долга и чести, характеризующийся волей к свободе, а не волей к власти, характеризующей рабов, перевертывающихся в господ. С одной стороны, система дворянства есть политическая система дворянского господства. С другой стороны, система дворянства есть моральная система служения, отвечающая требованию тождества господского долга и служебного долга. Это вполне по-христиански. Это совсем не по-ницшеански и не по-ленински. Социальная система дворянской службы как моральная система чести и совести - моральный эталон государственной службы и политической власти. Честь и долг государственного деятеля - это морально-политическая истина, а ницшеанские толки о воле господ к господству и ленинская технология захвата господства рабами - это морально-политическая ложь в душевном детерминизме (в мотивации) политики.

О п п о н е н т. Трибунал сломал благородную русскую кость и зачистил во власти людей долга и чести, выпестованных историей за века и одухотворявших государство своим высоконравственным духом. Велика есть эта русская потеря честного и свободного человека в системе власти, замещенного бесчестным и бессовестным рабом, перевернувшимся в партийного господина. Это - настоящая национальная трагедия: трагедия народа в рабстве у самых жестоких господ: в рабстве у рабов. На эту худшую разновидность рабства указывал еще тот же Сократ.

Эпизод 7

Тождество ницшеанства и расизма.
Ницшеанское вечное рабство, социальное и расовое: тысячелетний Рейх.
Ницшеанская раса господ в теории: второе пришествие древних римлян.
Ницшеанский сверхчеловек в теории: второе пришествие античного героя.
Ницшеанство на практике - расовый Рейх: царство зверя.
Наполеоновская героическая архаика истории.
Дуализм героя и антигероя. Христианский лик героя: святой лик.
Дуализм социальной и моральной элиты общества

М о р а л и с т. Напомним еще кое-какие, кроме тезиса о воле к власти, исторически существенные, ибо зеркально отразившиеся, ни много ни мало, в мировой политике, тезисы ницшеанского разума, объявившего самого себя самим Антихристом. Не преминем указать на тождество ницшеанства и расизма. Знаменитые ницшеанские пассажи о породе господ и породе рабов, представляющиеся повернутым эстетам гигантским остроумием, невинны не больше ленинских пассажей о диктатуре пролетариата, представлявшихся здравому уму утопическими бреднями, пока теория не перешла в практику. Провозвестник тысячелетнего Рейха, ницшеанский разум есть провозвестник вечного рабства, причем двоякого: социального и расового, коль скоро народ-основатель тысячелетнего Рейха есть народ-господин типа древних римлян, классической расы господ, господствовавшей над миром по крылатой формуле Вергилия. Ницшеанский сверхчеловек не есть продвинутое существо, превосходящее человека разумом, а есть архаическое существо, характеризующееся непомерным властолюбием, в лучшем случае (в теоретическом идеале), на героический манер Александра, Цезаря, Наполеона. Господство героя или партии героев, земной вальгаллы, возглавляющей героический народ в деле обращения завоеванных народов в рабство, - такова ницшеанская политическая доктрина, не отличающаяся ни новизной, ни здравомыслием. На примере мирового господина Наполеона, откровенно подражавшего Александру, история наглядно дала понять, что античный герой и народ-господин античного образца суть архаизмы без будущего.

О п п о н е н т. И сам же Наполеон признал своим главным завоеванием свой Наполеоновский кодекс.

М о р а л и с т. Вот-вот. Таким же нетленным завоеванием римлян был Юстинианский кодекс. Античный герой заложил правовые основы гражданского общества, оставив в наследство миру римское право, которое не оставляет места ему самому, господину-герою. Господину-герою наследует гражданин-герой, громко заявивший о себе уже в античности.

О п п о н е н т. Заметим, между прочим, что национальными героями, то есть морально выдающимися людьми, например, героями войны и героями труда, представлена моральная элита общества, морально поляризованная с социальной элитой, самоидентичной как каста господ. Правда, лучшими представителями последней, типа классического дворянства, представлена и моральная элита. В гражданском обществе социальная элита архаизируется и должна быть со временем замещена моральной элитой, самоидентичной на основе воли к социальному служению и к альтруистическому самопожертвованию. Альтруизм героя - христианский лик героя: святой лик. Расхристанный герой вроде ницшеанской белокурой бестии - это антигерой, ставящий сам себя по так называемую ту сторону добра и зла.

М о р а л и с т. По ту сторону добра и зла - это, в переводе с эпатажного языка, область животного царства, где нет морали, но есть господство как доминирование твари над тварью. Как говаривал ницшеанский танцор, бог умер. Ввиду исключенного бога (присутствующего везде, если только он жив), по ту сторону добра и зла, сиречь вне морали, никого не остается, кроме не называемого зверя, который пришел и сам назвал себя. Ницшеанский сверхчеловек в натуральном историческом виде - это нюрнбергский подсудимый: военно-политический преступник с повадками зверя на месте совести. Ницшеанство на практике - это расовый Рейх: царство зверя.

Эпизод 8

Гражданская совесть народа как героическая и политическая совесть.
Классический продукт гражданственной политизации народа: республика.
Политизация и героизация народа как рождение гражданской совести.
Религиозные метаморфозы в связи с рождением гражданской совести:
гражданское перекрещение православной Руси - классика феномена.
Политически незрелая и зрелая гражданская совесть.
Народная вера Третьего Рейха в военно-исторический подвиг.
Народность и религиозность войны Германии за мировое господство.
Второе перекрещение Германии: обращение в национал-социализм.
Второе протестантство: военно-политическое: гражданское

М о р а л и с т. Белокурая бестия верхом на народной совести - таков коричневый Антихрист, причем верхом на героической совести. Героическая совесть народа особо демонстративна в отечественных освободительных войнах, но, например, высокий моральный дух завоевательной наполеоновской армии - это тоже производное от героической совести народа, самопожертвенно поставлявшего Наполеону свою кровь и плоть от Маренго до Ватерлоо. Героическая народная совесть - факт во всех случаях, когда наблюдается феномен народной войны и высокий моральный дух национальной армии, хоть освободительной, хоть завоевательной. Когда народный героизм носит гражданственный характер, народная совесть заявляет о себе еще и как политическая совесть, приобретая политическое качество с политизацией народного сознания. Резче всего политическая сторона народного сознания и народной совести проявляется в истории республиканским образом, начиная с древних демократий. Республика - классический продукт гражданственной политизации народа, то есть продукт гражданского сознания, эквивалентного гражданской совести. Образцово-показательным дооктябрьским примером рождения гражданской совести народа служит французская революционная политизация и героизация народа.

О п п о н е н т. И заметьте: поскольку народная совесть глубоко религиозна, постольку при ее превращении в гражданскую совесть следует ожидать парадоксальных религиозных метаморфоз, классическим примером чему служит гражданское перекрещение православной Руси в советскую Россию.

М о р а л и с т. Обобщенно заметим, что гражданское общество - общество свободных людей, чья свобода обеспечена их героическим гражданским духом, противостоящим порабощению, и их политическим сознанием, но не каким угодно, а развитым политическим сознанием, которое не проведешь пиаром. О политической незрелости и зрелости гражданской совести народов можно объективно судить по примерам недавнего тоталитарного рабства народов, с одной стороны, и нынешних европейских демократий, с другой стороны.

О п п о н е н т. Тоталитарная Германия отличалась верой в военно-исторический подвиг, носившей реваншистский характер. Целый народ-реваншист - это исторический архаизм, не правда ли?

М о р а л и с т. Да уж, мы все-таки живем не во времена македонской мести персам. Военный реваншизм - примитивное политическое явление, присущее архаическому политическому сознанию и затрагивающее народное сознание в меру его политизации. Если взять, к примеру, русско-турецкую войну-1877, реваншистскую относительно Крымской войны, то очевидно, что никаким народным реваншизмом на Шипке не пахнет, а пахнет уязвленной в Крыму гордыней самодержавия, взыскавшего, вмешавшись в очередную балканскую смуту, военную сатисфакцию за севастопольское бесчестие. Это в духе господской политической морали дооктябрьского образца, привносившей дуэлянтский оттенок в международные конфликты и шагавшей прямиком к сараевскому барьеру.

О п п о н е н т. Господская распря-1914 повлекла за собой ожесточение народов, соизмеримое с ожесточенностью реформатских войн. Военная политизация народов вернула Европу во времена религиозных войн, коих противоречивая сущность, священная и свирепая, особенно чувствительно напомнила о себе на Восточном фронте 2-й мировой войны. История лишний раз продемонстрировала, что всякая народная война есть религиозная война: война за веру или война, движимая верой. Как и русская освободительная война, завоевательная война Германии есть народная война, и как народная война это есть религиозная война. Версальский счет, выставленный миру Германией как протест против несправедливости, был бы только политической блажью, если бы Версаль не затронул народную совесть.

М о р а л и с т. Здесь мы имеем дело с протестом религиозной совести народа: с настоящим протестантством. За Лютером (религиозным вождем) пошли обратившиеся в лютеранство рабы божии ради своего Христа и за свои христианские обиды от папства. За Гитлером (политическим вождем) пошли обратившиеся в национал-социализм граждане ради своего Рейха и за свои военно-политические обиды от мира. Обращение Германии в национал-социализм есть второе перекрещение народа, отличное от первого своей политической и гражданской сущностью. Политизированная народная совесть есть гражданская совесть, пробуждающаяся вместе с политическим сознанием народа. Первое протестантство, от начала до Вестфаля, политично только со стороны протестантских князей и королей, а со стороны народов - аполитично, будучи народной борьбой за свободу религиозной совести и за религиозный суверенитет своей земли, откуда само собой вытекает и политический суверенитет как вторичный. Чья страна, того и вера - такова одна из ключевых формул первого протестантства, прописанная в хартии Аугсбургского религиозного мира и утверждающая исконный примат религии над политикой. Германия превыше всего - такова одна из ключевых формул второго протестантства, делающая политику целой религией в гражданском сознании. Независимо от ответа на вопрос, откуда вообще взялся в Германии титанический протестантский дух, вроде бы выветрившийся и вдруг воскресший в горниле социальной реформации, надо по достоинству оценивать силу германской протестантской традиции, напомнившей о себе антиверсальским восстанием Германии, сотрясшим планету, как сотрясло Европу антипапское восстание Германии.

Эпизод 9

Политическое вероисповедание граждан: вера в свое государство.
Традиционное мессианство христианских народов.
Классическая религиозная логика военно-политического протестантства.
Народный Рейх - божий Рейх: Израиль.
Второй Рейх - земля обетованная. Версаль - поругание Израиля.
Тоталитарная двойная мораль: гражданская и рабская.
Бесподобный советский трудовой энтузиазм как признак свободы.
Политическое овладение народной совестью в порыве гражданского духа.
Асимметрия моральных качеств тоталитарного человека в пользу высоких

О п п о н е н т. Перекрестившиеся в лютеранство христиане восстали на тысячелетний католический мир и установили новый церковный порядок. Их потомки, перекрестившиеся в политическую веру, потщились заложить политическую тысячелетнюю церковь: Рейх. Народный Рейх, стоящий в народной совести, - это никакой не ницшеанский, отнюдь не безбожный, Рейх. Народный Рейх - божий Рейх: богоспасаемый Израиль. В религиозной народной совести, в силу ее христианской истории, расовый Рейх вряд ли мог быть чем-то другим, кроме традиционного Израиля: государства богоизбранного народа. В общеевропейском религиозном сознании никогда не ослабевала библейская традиция, по которой христианский народ идентифицирует свое государство как Израиль, а себя как богоизбранный народ, призванный свыше исполнить некую всемирно-историческую миссию. Таков, в частности, православный Третий Рим, оставивший в наследство советской России свое мессианство, унаследованное от Византии. Иностранцы зря посмеивались встарь над обычаем русских людей называть Русь Израилем. С каролингских пор на всякие национальные лады Европа религиозно бредила историческим мессианством во Христе, особенно что касается Германии, заявлявшей права на престол божий на земле с оттоновских пор. Через четыреста лет после борьбы за инвеституру, проигранной папам императорами, протестантские князья взяли реванш. Еще через триста лет явился политический мессия, Бисмарк, и возник второй германский Израиль - Второй Рейх: земля обетованная национального сознания. Версаль есть поругание Израиля. Версальский счет есть божий счет: боговдохновенный протест религиозной народной совести. Народный Рейх есть Израиль, обретенный в религиозной совести народа, ведомого политическим Моисеем. Не просматривается никакого ницшеанства в этой классической религиозной логике народной души, но просматривается моральное заблуждение отпавшего от Христа народа, по старинке чреватое большой кровью.

М о р а л и с т. Резюмируем, что народная вера в Рейх, германский Израиль, равно как народная вера в еврейский Израиль и в прочий национальный и интернациональный Израиль, в Советский Союз, в Соединенные Штаты Америки, в соединенные штаты Европы, есть политическое вероисповедание граждан. Отметим, далее, моральную двуличность тоталитарного человека, отличную от двуличности какой-нибудь дворовой прислуги, однажды обнаруживающей под рабской любовью к господам классовую ненависть. Советский человек и человек Третьего Рейха - это героический человек, готовый на подвиг за родину. В этом отношении налицо образцовый гражданин, каких поискать в истории. Только вот его политическое сознание управляется партией, а не совестью, и больше напоминает флюгер на ветру пропаганды, нежели характерный признак гражданина. Его высокий моральный дух, доказанный на войне и в труде, сочетается с рабским малодушием перед начальством и с подлой привычкой демонстрировать собачью преданность партии и хватку верного пса, вместо того чтобы поступать по-людски: по совести. Никогда прежде народы не бывали такими политизированными и не отличались сознанием, под завязку напичканным политикой, да еще и глобальной политикой. Советский человек - это гражданин мира, мерящий мировое бытие своей социалистической верой. Человек Третьего Рейха - это господин мира, мерящий мировое бытие своей расистской верой. Оба вдохновлены на всемирно-исторический подвиг, оправдывающий все, в согласии с лютеранским оправданием всего верой, но в противоречии с толстовским испытанием веры разумом, отделяющим зерна веры от плевел: истину от лжи: добро от зла. Триумфальный успех тоталитарной пропаганды, перекрещивавшей христианские народы, обеспечен бешеной политизацией религиозного сознания народов после 1-й мировой войны, сыгравшей роль глобального революционного потрясения. Россия, сотрясенная к тому же гражданской войной, со всех своих могучих ног припустила впереди паровоза истории, сияя своим социалистическим нимбом. Прорезавшись в великом народе с соответственной титанической силой, гражданская совесть взрывным образом высвободила колоссальную социальную энергию и превратила государство в энтузиастическую всенародную стройку. Советский человек прославился бесподобным трудовым энтузиазмом. В своем альтруистическом и героическом гражданском энтузиазме советские люди меньше всего похожи на рабов. Диктатор вертел, как хотел, своими крепостными посредством промывки мозгов, но крепостные велись на агитацию с таким вдохновением, какое присуще не рабам, а свободным гражданам: свободным в своем гражданском порыве. Тоталитарный феномен таков, что вождям достаточно толкнуть в массы героическую идею, чтобы овладеть гражданской совестью масс, приведенных историей в состояние гражданской одержимости. Массовый гражданский энтузиазм, чья моральная сила известна со времен Марафона, составил героический антураж основных европейских революций, достигнув пиковых значений в наполеоновской Франции, чтобы зашкалить за мерки всех прецедентов в советской России и в Третьем Рейхе. Надо признать главной моральной характеристикой тоталитарного человека его высокий гражданский дух. Его моральные качества асимметричны в пользу высоких, а не низких.

Эпизод 10

Историческая метафора Армагеддона: 2-я мировая война.
Антихристова интернациональная рать: политическая преступность.
Смысл победы-1945: победа над мировой политической преступностью.
Смысл Нюрнберга: моральный приговор политической преступности

О п п о н е н т. Двоякий Антихрист, владевший полумиром на двух тронах, московском и берлинском, пожрал сам себя во 2-й мировой войне, похожей на Армагеддон. После Двадцатого съезда красный Антихрист выродился в брехливую собаку сравнительно с былым волчарой. Любопытно, что именно красный Антихрист отвечает христианской формуле Антихриста, по которой зверь грядет в обличии Христа с риторикой, уворованной у Христа. Советский коллапс выявил у социалистического бога причиндалы противоположного религиозного персонажа: рога и копыта с хвостом. Говоря более строго, красный Антихрист, равно как и коричневый, - это типичный в истории вор и самозванец, превзошедший в воровстве предшественников благодаря НТР (научно-технической революции). Красный вор без удержу расхваливал сам себя как вдохновителя народных побед. На советских стогнах было начертано: партия - ум, честь и совесть народа. Этот самый смешной советский анекдот - классика политической завиральной саморекламы. На самом деле, гражданское вдохновение народа, обеспечивающее народный подвиг, само обеспечено тем, что зовется историей, а не тем, что зовется политикой. Как это бывало и при других властях, русский народ поднялся на народную войну по велению своей народной совести, эквивалентному велению истории. Военная слава всех времен и народов померкла на главном фронте 2-й мировой войны: Восточном. Национальная гордость России, датированная маем-1945, была бы национальным фанфаронством, если бы дравшиеся на Восточном фронте противники не были достойны друг друга. Высокий моральный дух русского солдата равен высокому моральному духу немецкого солдата. Это в высшей степени трагично и было бы в высшей степени абсурдно, если бы победа-1945 была лишена морально-исторического смысла. 2-я мировая война дидактически громыхает в памяти мира исторической метафорой Армагеддона, надо надеяться, первого и последнего. Если метафора уместна, то спрашивается: выступал ли русский народ с союзниками на стороне Христа, то есть добра, и если да, то на чьей же стороне выступал немецкий народ с сателлитами, тоже повиновавшийся велению своей героической совести?

М о р а л и с т. Да тоже на стороне Христа.

О п п о н е н т. Получаем парадоксальнейший Армагеддон, в коем бьются меж собой христовы рати, как будто это бьется Христос с Антихристом.

М о р а л и с т. Только таким и может получиться исторический Армагеддон, где каждая из воюющих сторон считает себя стороной добра, и поистине так и есть в чистом моральном измерении. 2-я мировая война есть крупнейшая в истории военная голгофа народов. Все народные рати, ложащиеся костьми за родину и идущие на боевое заклание по зову народной совести, суть христовы рати. Где же воинство Антихриста, спрашиваете вы? Но разве после Нюрнберга кому-то невдомек, каково оно есть, воинство зверя? Антихристову интернациональную рать составляют политические преступники, главари вкупе с подручной сволочью в чине палачей, инквизиторов, пропагандистов и в прочем подлом чине. Нюрнберг равен суду совести по следам суда истории и моральному приговору всей политической преступности планеты. Маем-1945 датирована победа народов не над народами, а над мировой политической преступностью.

Эпизод 11

Всемирное гражданство людей.
Профессиональная дифференциация людей в основе социального равенства.
Единство профессионального мастерства и профессионального долга.
Техническая формула профессии как ремесла.
Моральная формула профессии как призвания.
Эквивалентность профессионального и гражданского долга.
Моральная элита гражданского общества:
люди профессионального долга и профессиональной чести.Моральный конфликт званых и призванных в профессиональной среде

М о р а л и с т. Подытожим сказанное в разделе. Цель социальной реформации - гражданская совесть, выступающая душевным фундаментом гражданского общества. Заметим, что смысл слова гражданин профанируется, когда своя деревня превозносится националистическим образом. Есть старшие и младшие родины: большие и малые. Планета Земля - родина всех людей, обладающая высшим моральным статусом относительно всех прочих земных родин. Все люди на планете - равноправные граждане. Не основываясь на формуле всемирного гражданства людей, гражданская мораль остается на античном уровне и носит расистский характер, продолжая делить людей на греков и варваров. Поэтому советский человек, считавший себя гражданином мира, исторически и морально выигрывал перед человеком Третьего Рейха, считавшим себя господином мира и владыкой варваров. Отметим особо, что гражданское, оно же социальное, равенство обеспечено в гражданском обществе, кроме всего прочего, дифференциацией людей по профессиональной принадлежности. В гражданском обществе всем заправляют так называемые профессионалы, выделяющиеся в массе коллег с двух сторон: технической и моральной. Имеется в виду, во-первых, владение секретом профессии на уровне выше среднего, согласно технической формуле профессионализма как мастерства и профессии как ремесла. Во-вторых, настоящего профессионала, мастера своего дела, отличает высокое сознание профессионального долга, надлежащее исполнение коего есть дело профессиональной чести. Это вытекает из моральной формулы профессии как призвания, предполагающей, впрочем, обе основные характеристики профессионала, техническую и моральную, коль скоро профессиональное призвание - факт по факту профессионального мастерства как творческой способности к делу, врожденной или приобретенной. Профессиональное призвание есть призвание к социальной миссии, по социальному смыслу самого слова профессия и по миссионерскому смыслу самого слова призвание. Нет профессий, не облеченных моральным статусом служения обществу. Засим всякий истинный профи самоидентичен как гражданин, облеченный профессиональным долгом, все равно что гражданским долгом, по формуле профессии как призвания: призвания к профессиональному служению согражданам. Профессиональный долг - моральный проводник социального равенства, объединяющий и уравнивающий людей как профессиональных созидателей общего блага. Некоторые профессии, слывущие элитными не по своей моральной сути, а по своим привилегиям, напоминают о былых господских кастах, особенно что касается политической профессии, но это ровно настолько, насколько в политике и в других соблазнительных профессиях ущемлены в праве первого слова люди профессионального долга и профессиональной чести: призванные. По меткой народной пословице, призванные покамест в меньшинстве относительно званых, частенько званных в профессию друг дружкой как на тепленькое местечко и исповедующих не профессионализм высоконравственного типа, а протекционизм кумовского пошиба. Конфликт званых и призванных в профессиональной среде есть моральный и гражданский конфликт, сопровождающийся социальным злом, соответственным дискриминации моральной элиты: людей профессионального долга и чести.

Раздел 3. Абсолютность и относительность морали

Эпизод 12

Тождество истинной морали, моральной истины и морального закона.
Абсолютность морали как фундаментальность морали.
Относительность морали в дуализме истинной и ложной морали.
Широкий и узкий смысл моральной истины

М о р а л и с т. Замолвим предварительное слово об абсолютности и относительности морали. Если отбросить ложную мораль, останется мораль, которая, с позволения сказать, заложена в самой конструкции человеческой души и которая истинна, подобно тому как истинна, например, математика и как истинны вообще законы природы, предпосланные природе и имеющие абсолютный смысл как положенные в основу природы: фундаментальные. Истинная мораль - это то же самое, что моральная истина, и то же самое, что нравственный закон. Признавая нравственный закон основным законом людской жизни и души, мы признаем, что вся природа человека подчинена нравственному закону. Абсолютность морали для начала следует понимать просто-напросто как ее фундаментальность в организации человеческого существования, в согласии с самым простым определением абсолютного как фундаментального, то есть лежащего в основе, а точнее, как говорили встарь, в первооснове мира. Что касается относительности морали, прежде всего надо разуметь дуалистическую относительность морали как истинной и ложной морали: истинной относительно ложной и ложной относительно истинной. Это есть относительность морали в логическом поле мышления: в чистом разуме, говоря словами Канта. Ложная мораль ошибочна, почему и ложна. В логическом поле мышления истина дана как правильная формула: правильная относительно неправильных (ложных) формул. Как известно, логические конструкции и формулы, коими мы оперируем в уме, истинны или ложны, верны или неверны, точны или ошибочны, в меру своего соответствия или несоответствия природе вещей, которую они отражают, словно зеркало или глаз. Поскольку моральная истина сама составляет природу и закон существования вещи по имени человеческая душа и поскольку наша разумная душа свободным образом управляет сама собой посредством разума (по принципу свободы воли), постольку из правильной или неправильной идентификации разумом моральной истины вытекает соответственно правильная (праведная) или неправильная (неправедная) жизнь: жизнь в согласии или в противоречии с природой, все равно что жизнь по правде или по лжи, как говорят в народе. От логического знания, познания и мышления издревле ведется отличать интуитивное знание, познание и мышление, но независимо от ответа на вопрос, какое место занимает чистая интуиция в механике мышления, конечный результат мышления, зовущийся точным знанием и познанной истиной, фиксируется чисто логически в виде ясных и понятных формулировок, определений, схем, тезисов и так далее. Познанный нравственный закон есть система морали, представленная в разуме множеством моральных истин, общих и частных, открытых разумом и логически оформленных в процессе коллективного и индивидуального познания. В самом широком (в самом общем) смысле моральная истина равна нравственному закону во всей его тотальности. В узком смысле моральная истина есть частная моральная формула, например, глубокомысленная сентенция, христианская заповедь, норма социального поведения, etc.

Эпизод 13

Разум в противоречии со своей природой: заблудший разум.
Двойной источник морали: первичный и вторичный:
внутренний и внешний: душевный и социальный.
Механика познания моральной истины.
Недостаточность интуитивного знания моральной истины.
Единство интуитивного и логического мышления.
Тождество диалектики морали и логики морали

М о р а л и с т. Природа разума, единая с природой совести (разумная природа души), представлена мышлением. В силу естественной целенаправленности мышления к истине, разум самоидентичен как правдоискатель. Ложь противна нашей разумной природе. Разум, принимающий ложь за правду и обманывающий сам себя, например, в угоду низким страстишкам, есть заблудший разум, находящийся в противоречии со своей правдоискательской (стремящейся к истине) природой. В силу свободы мышления и свободы воли к мышлению, мы вольны ломать или не ломать голову над вопросами морали и вольны трактовать мораль, как нам заблагорассудится и как продиктует нам какая-нибудь житейская необходимость, например, необходимость добывать кусок хлеба, представляющаяся главной правдой жизни некоторым голодным и прожорливым. Рожденные свободными (наделенные свободной волей), мы вольны исповедовать какую угодно мораль и больше доверять, например, плотским инстинктам или правящей партии, нежели своей совести, но всякая манкировка основным законом есть отрицание человеком своей человеческой (разумной и моральной) природы: своей человечности. Человечность - это другое название нравственности. Если бунт против основного закона проделывается осознанным образом, это все равно что как если бы какой-нибудь зверь, или птица, или рыба с умным видом отрицали свою звериную, птичью и рыбью природу. Не насмешит ли вас такая басня? Восстания «я» на основной закон, мелкопакостные и богоборческие, шаловливые и криминальные, эстетские и политические, были бы только комичны, если бы не порождали трагедию.

О п п о н е н т. Теперь учтите двойственность происхождения морали в сознании индивида. Человек формируется с колыбели под влиянием социальной морали, исповедуемой большинством людей (как максимум всем человечеством) и исповедуемой меньшинством людей в разных социальных средах, слоях, группах. Это настолько мощное стороннее воздействие на сознание, что некоторые воображают, будто бы вся наша мораль напета нам в уши всяческими воспитателями да коллективными вожаками. Это все равно что сказать, будто бы совесть не факт: пустой звук. Придерживаясь противоположной точки зрения, мы рассматриваем совесть индивидуума как внутренний (душевный) источник морали, первичный относительно внешних (социальных) источников морали, ибо сама социальная мораль ниоткуда больше не может взяться, кроме как из человеческой души. Голос совести, доводящий до нашего сведения моральную истину, звучит не в ушах, а в душе. Прислушиваясь к собственной совести, мы извлекаем моральную истину прямо из души. Всякое самостоятельное познание, в том числе самопознание, имеет залогом своей результативности не столько эрудицию, сколько волю к мышлению: не столько объем информации, усвоенной по предмету из авторитетных книг и уст, сколько личный опыт мысли. Сторонние моральные влияния на мою личность, состоящие в загрузке морали извне в мое сознание, подвергаются критической проверке, когда я даю себе труд раскинуть мозгами над тем, что я принимаю на веру и к руководству с чужой подачи. В чем моя вера и какова моя мораль? - должен спросить я себя, а точнее, свою совесть, по примеру Толстого, дабы познать нравственный закон. Толстовский ответ на толстовский вопрос - это не мой ответ, а чужой ответ, однако важный для меня, во-первых, в меру своей истинности, во-вторых, как импульс к моему самостоятельному правдоисканию.

М о р а л и с т. Сказать, что моральная истина дана прямо в душе, - все равно что сказать, что мы знаем моральную истину, но это еще не значит, что мы ее понимаем и с тем хорошо знаем. В старину в этой связи был в ходу оборотец об этаком знании истины сердцем и даже только сердцем, как будто вовсе не умом. Против подобного неуважения к разуму восстал Гегель, а речь, собственно, идет не о чем ином, как об интуиции. Интуитивное знание чего бы то ни было - недостаточно и неполноценно, будучи неясным знанием и, с позволения сказать, знанием без понимания. Полноценное знание включает в себя то, что называется пониманием и что достигается за счет логики, долженствующей вносить ясность в мышление и исключать путаницу в представлениях. Мы хорошо знаем только то и не ошибаемся только в том, что мы понимаем и о чем мы имеем в уме ясное, а не смутное, представление. Ясность и понятность наших представлений о вещах обеспечена логикой ума, отражающей логику вещей: устройство вещей: природу вещей. Положим, логическое мышление не сделает и шага в верном направлении без интуиции, но и на одной интуиции далеко не уедешь в познании истины, в том числе моральной истины, чья данность в душе равнозначна интуитивному знанию. Темнота и непонятность чистого интуитивного знания должна быть рассеяна светозарным орудием разума по имени логика и логическое мышление. Ищи в морали логику - и узришь моральную истину. Диалектика морали есть логика морали.

Эпизод 14

Эволюционная статика и динамика морали:
эволюционная относительность морали.
Истинность морали как системы формул добра.
Абсолютность морали как причины добра.
Языческий дуализм добра и зла как милости и гнева богов.
Христианский дуализм добра и зла как небесной благодати и земного греха.
Благодатная формула морали: истинно то, что во благо, и ложно то, что во зло

О п п о н е н т. Рассматривая выше реформацию совести, все равно что эволюцию совести, мы вплотную столкнулись с относительностью морали в эволюции морали от низших к высшим историческим системам морали, а точнее, социальной морали, регламентирующей жизнь народов в рамках многовековых интервалов времени. Социальная мораль, с одной стороны, статична как система морали, незыблемая в своем историческом времени, с другой стороны, динамична как проходная ступень эволюции морали во времени. Между доисторическими людьми и нами, ныне живущими людьми, развернута эволюционная цепь исторических времен и цивилизаций, характеризующихся изменчивыми системами морали, исчезающими по исчерпании своего времени, хотя не подчистую, а преемственным образом, так что можно выделить неуничтожимое системное ядро, общее для смежных во времени, а то и общее для всех исторических систем морали. Эволюционная относительность морали не мешает морали быть фундаментальной в мире людей на каждом этапе его эволюции, но изменчивостью морали ставится под сомнение истинность морали: равенство морали и моральной истины.

М о р а л и с т. Это сомнение обусловлено логическим обманом, подобным обману зрения. Примем во внимание соотношение христианства и язычества как исторических систем морали. Христианские заповеди, сиречь моральные предписания, истинны как формулы христианской любви к ближнему, которая эквивалентна состраданию и вменена христианам в их первый долг. Основатель христианства как проповедник гуманизма опередил свое время на тысячелетия. То же можно сказать и о лучших античных моралистах, ввиду эволюционной преемственности христианской морали и античной моральной философии. Средневековый человек - христианин, считай, в одной теории, как глянешь в анналы Средневековья. Проповедь христианской любви звучит из прошлого революционным манифестом, ниспровергающим все системы морали, не святящие любовь человека к человеку и не формулирующие добро как продукт любви меж людьми и продукт совести людей. В силу самоидентичности нравственного закона как источника добра, все моральные истины, взаимосвязанные в каких бы то ни было системах морали, суть истины, а не ложь, если только они суть формулы добра. Мораль истинна как система формул добра, иначе это ложная мораль, идущая откуда угодно, но не от совести. Моральная истина есть причина добра, и как причина добра моральная истина абсолютна, ибо неизменна по своей одной и той же благой сути: равна самой себе во всех своих изменчивых формах и формулах. Парадоксальным образом, частные моральные истины, относительные как предписания морали, приемлемые только в своем историческом времени и отбрасываемые социальной эволюцией как отработанный материал по исчерпании срока своей работы, - абсолютны как формулы добра: как то, что творит добро в данном времени в данном месте в данной форме. Нравственный закон представлен разными системами морали в сознании представителей разных эпох и цивилизаций, в чем состоит относительность морали, но везде и всегда нравственный закон благ, в чем состоит абсолютность морали. Самая глубокомысленная религия, христианство, мерит добро любовью и любовь добром. Система формул добра, известная как христианская мораль, есть система формул любви. В этой связи не помешает указать на то психологическое обстоятельство, что мы, люди, переживаем и ощущаем добро как любовь, а зло - как нелюбовь, словно чувствуем любящую руку в полученном нами добре, а в постигшем нас зле ощущаем этакое отлучение от любви, справедливое или несправедливое. Сей психологизм добра и зла просматривается в религиях, начиная, если уж не с тотемизма, то с классического язычества, философически трактующего добро и зло как милость и гнев небес: как любовь и нелюбовь богов к человеку. В отличие от языческих богов, гораздых творить во гневе зло, христианский бог всеблаг. Добрые и злые языческие боги уступили место христианскому богу, и небо трансформировалось в религиозном сознании из источника добра и зла в источник добра и только добра: тотальной благодати божией. А зло отождествилось с людским грехом. По языческим представлениям нравственный закон попирается не только людьми и не в первую очередь людьми, а в первую очередь богами, чем-то обозленными, или злыми по мифологическому определению богами, враждующими с добрыми богами на горе людям, подвластным богам. Представление христиан о лукавом, сбивающем христиан с пути истинного, выглядит пережитком язычества, но, вообще говоря, моральная символика христианства, равно как и язычества, сколь угодно фантастическая, равна не чему иному, как моральной истине, производя полезную социальную работу: добро. В чистом моральном измерении ни языческая, ни христианская мифология не есть ложь, но есть истина как элемент в системе морали: как проводник нравственного закона здесь и сейчас: на данной исторической территории в данном историческом времени. Истинно то, что во благо, и ложно то, что во зло. Назовем это благодатной формулой морали.

Раздел 4. Диалектика справедливости: суд совести

Эпизод 15

Диалектика раскаяния и прощения.
Кредит доверия в христианской формуле: раскаяние равно прощению.
Детерминизм прощения покаянной неотвратимостью искупления.
Соразмерность прощения искренности раскаяния.
Дуализм судного и сострадательного прощения..
Детерминизм прощения состраданием и сострадания раскаянием.
Фиктивное прощение, эквивалентное отложенной мести.
Дефекты сострадательного прощения:
его обнуление с переменой чувств к прощеному и соблазн безнаказанности

М о р а л и с т. Прежде чем давать определение совести, то есть прямо отвечать на вопрос, что вообще такое совесть, мы сочли нужным проделать предварительный анализ некоторого материала, иллюстрирующего работу совести. Рассмотрим в том же ключе судейскую работу совести и начнем с диалектики раскаяния и прощения, занимающей важнейшее место в диалектике христианской морали, вскормившей нашу цивилизацию, ибо это истинная мораль. Раскаяние - это целая нравственная революция, подвигающая душу к столь же мучительной, сколь благотворной моральной работе по очистке души от греха и вины. Христианская мораль называет это, ни больше ни меньше, спасением души и, отводя раскаянию ключевую роль в спасении грешной души, практикует парадоксальную формулу: раскаяние в грехе равно прощению греха.

О п п о н е н т. Отпущение грехов на исповеди - моральный церемониал, тончайший в христианской религиозной практике и предоставляющий возможность уйти от искреннего раскаяния посредством церемониального раскаяния. По факту греха совесть взывает к искуплению греха. Раскаяние должно служить душевной платформой искупления, а не душевной лазейкой для списания греха, как будто и не совершенного вовсе. Грех висит на душе и обременяет совесть, пока не искуплен. Однако христианская мораль отпускает грех раскаявшемуся грешнику до, а не после, искупления.

М о р а л и с т. Христианское прощение по факту раскаяния носит характер кредита доверия. Вина, действительная по факту содеянного зла, аннулируется не в моменте покаяния, а в процессе искупления содеянного зла содеянным добром, но искупление наперед обеспечено раскаянием, если только это искреннее раскаяние. Христианское прощение, автоматически вытекающее из покаяния, есть прощение наперед, ввиду предсказуемого и неотвратимого искупления, состоящего прежде всего в том, что раскаявшийся субъект не допустит рецидива греха. А если допустит - значит, это еще не раскаяние или частичное раскаяние.

О п п о н е н т. Стало быть, нет и прощения греха, когда предсказуем рецидив греха, или есть, но частичное прощение, соразмерное моральному исправлению, заключенному в покаянии: соразмерное искренности раскаяния. Настаивая на раскаянии не без прицела на искупление, одновременно христианская мораль настаивает на прощении человека человеком, но не на самопрощении. Раскаяние и прощение суть продукты суда совести. Если вы в чем-то провинились передо мной, господин моралист, я должен судить вас по справедливости, то есть судить вас судом совести, которым и вы должны судить самого себя в порядке раскаяния. И заметьте: вы не должны прощать, да и не сможете простить себя, как-то не загладив, то есть не искупив, свою вину, если вы доподлинно раскаиваетесь, а вот я могу простить вас, не дожидаясь и не требуя от вас искупления. Ведь я прощу вас вовсе не из корыстного расчета, что вы возместите мне моральный ущерб своим искуплением и что вы не будете больше пакостить мне, если я вас прощу. Истинное прощение, кроме всего прочего, сострадательно. Если вы раскаиваетесь, я сочувствую вам, то есть разделяю с вами ваше покаянное страдание и воспринимаю вашу вину как беду, постигшую вас через муки совести. Ваше раскаяние заставляет меня сострадать вам, а не обвинять вас. Ну, а раз я вас не обвиняю, стало быть, я вас прощаю и прощаю чисто из сострадания, вот что самое интересное. Люди прощают друг друга, ибо жалеют друг друга, а если не жалеют, то и не прощают.

М о р а л и с т. С указанной сострадательной поправкой к судной логике прощения имеем двоякое прощение. С одной стороны, имеем расчетливое и рациональное прощение, исчисленное совестью заодно с приговором к искуплению: с расчетом на искупление. С другой стороны, имеем нерасчетливое и эмоциональное прощение из чувства сострадания. Назовем это дуализмом судного прощения и сострадательного прощения. Их единство есть единство прощения. Если вы прощаете меня чисто из жалости, то стоит только мне опять проштрафиться, боюсь, как бы ваше прощение не оказалось высокомерной фикцией и как бы ваша милость не сменилась на гнев и ярость, оказавшись отложенной местью за незабытую обиду. Пожалуй, обойдусь-ка я без вашего сострадательного прощения. Сострадательное прощение характеризуется на практике двумя серьезными дефектами. Во-первых, оно запросто обнуляется с переменой чувств к прощеному, а во-вторых, оно легко вводит прощеного в соблазн безнаказанности. «Надо же, и вот это-то неблагодарное существо я жалел и прощал», - таковы обычные слова типичного сожаления о сострадательном прощении, улетучивающемся вместе с этими словами. Вопрос о том, пойдет ли прощение на пользу прощеному и не сработает ли оно во зло, отбрасывается силою сострадания, и если сострадательное прощение не приносит плода по имени добро (не оправдывается), то возникает классическое противоречие между благими намерениями и их провальным результатом. Христианская мораль, надо полагать, ничуть не грешит против истины, культивируя долг сострадания как первый человеческий долг, но когда сострадательное прощение развращает прощеного, тогда долг сострадания корректируется долгом борьбы со злом и долгом воспитания, соответственно необходимости дисциплинарного воздействия на виновного.

Эпизод 16

Механика прощения в прощенческом психологизме любви.
Виноватое сострадание к страдальцу в чувстве вины перед страдальцем.
Неразделенное страдание: двойное страдание за себя и за виновника.
Добровольное сострадательное отбывание наказания за прощеного:
разделенная из любви и сострадания чужая вина.
Двоякая прощенческая несправедливость:
зло нераскаянности и зло переложенной вины.
Всепрощающая любовь, виноватая во всем как причина всего.
Тождество суда совести и суда любви.
Всевидящая любовь, вершащая суд совести: христианский бог

О п п о н е н т. Христианское прощение вытекает из христианской любви, что весьма психологично. Прощенческий психологизм любви широко известен. В народе говорят: любить - значит прощать. Нет такой вины, какую нельзя простить из любви. Присмотримся к любовной механике прощения. Мерой наших сердечных мук определяется мера вины лиц, наносящих нам сердечные обиды, и если чувствующих свою вину, то сострадающих нам, сопереживая нашу душевную боль, а если не чувствующих своей вины, то боль от нанесенной нам обиды остается неразделенной. Сие неразделенное страдание есть двойное страдание за себя и за того, кто должен бы неравнодушно разделить и тем самым унять, но равнодушно не разделяет и не унимает нашу боль, не чувствуя и не признавая своей вины. Если виновник нашей душевной боли нам дорог и нами любим, мы, однако, только рады пострадать за него и тем самым уберечь его, дражайшего, от такой же (страдальческой) беды и напасти. Таким психологическим образом отметается справедливый судейский вердикт, требующий, чтобы виновный почувствовал и признал свою вину перед нами, пропорциональную нашему страданию, вот правда, грозящую и ему страданием, пропорциональным вине. Стало быть, мы прощаем виновнику наших страданий его вину из сострадания и любви к нему и терпим за него страдание, все равно что отбываем за него наказание, взяв чужую вину, коей виновный не осознает и потому не раскаивается, а мы и не хотим, чтоб он осознал и раскаялся, ибо не хотим, чтоб он страдал.

М о р а л и с т. Если кто-то безвинно страдает за кого-то и отбывает наказание за виновного, а тот и в ус не дует, - это несправедливо, и попранная справедливость подлежит восстановлению по суду совести посредством раскаяния виновного для его же блага. Установление и восстановление справедливости по суду совести есть сотворение добра и устранение зла, зовущегося несправедливостью. В случае сострадательного прощения из любви, с одинаковым успехом (смотря по моральному облику прощеного) стимулирующего как раскаяние, так и нераскаянность, во-первых, несправедлива нераскаянность виновного, злотворная для самого прощеного и для окружающих. Во-вторых, несправедливо перекладывание вины с виновного на невинного, пускай и добровольно проделываемое самим невинным из любви. Таково двойное зло, зло нераскаянности и зло переложенной вины, вытекающее не из чего иного, как из любви человеческой. Всепрощенчество любви - великая апория любви, взваливающей вину за все на себя как на причину всего.

О п п о н е н т. Если кто-то страдает и переживает за кого-то из любви, этот первый кто-то имеет в своей любви главную причину своих душевных мук, в коих, однако, виновен и этот второй кто-то, самим своим существованием на свете приводящий в действие страдальческий механизм любви, доводящий людей до безумия, криминала и суицида. Например, в родительских, способных довести до гробовой доски, переживаниях за детей виновата прежде всего сама родительская любовь, но виновны и дети, точнее, взрослые дети, и если они чувствуют свою вину перед родителями - это признак их любви к родителям, причем судный признак. Их судит их любовь, все равно что совесть. Суд совести и суд любви - это один и тот же суд.

М о р а л и с т. В христианстве суд любви, он же суд совести, абсолютизирован, коль скоро абсолютизирована любовь как главное христианское определение бога. Как вы понимаете, христианство превыше всего святит не слепую любовь, славящуюся всепрощенчеством без всякого судейского разбирательства, а всевидящую любовь, просчитывающую душу человеческую на всю глубину ее устройства и на всю перспективу ее существования. Засим отмеченный выше рационализм суда совести не противоречит любвеобильному духу христианской морали. Рассмотрим более детально в высшей степени логичную (рациональную) механику суда совести, а иными словами, диалектику справедливости.

Эпизод 17

Тетрада основных принципов суда совести в основе всех судов:
принципы обвинения и защиты + принципы наказания и прощения.
Первое дело судной защиты: уяснение и выяснение вины.
Внешненаправленный и внутренненаправленный суд совести.
Единство обвинения и защиты в суде совести. Двоякое судное зло:
зло несправедливого обвинения и зло проституированной защиты.
Мстительность несправедливого обвинения.
Искупительное благо виновного: освобождение души от вины.
Защита в суде и от суда совести: защита по совести и против совести:
поддержка и оспаривание обвинения совести: раскаяние и нераскаянность.
Самая крепкая судная защита: покаянная защита.
Покаянная месть: месть самому себе в чрезмерном раскаянии.
Основная формула защиты по совести: самооправдание равно искуплению.
Дуализм выяснительного и искупительного самооправдания

М о р а л и с т. Всякий суд вертится вокруг обвинения. Всякое обвинение подразумевает наказание, оно же искупление. Суд признается состоявшимся, когда определена мера наказания, соответственная вине, установленной судом. По факту вины судом совести назначается наказание, согласно простейшей формуле суда: обвинение + наказание = суд. Формула не срабатывает, если подсудимый уходит от наказания. Благо, преследуемое судом совести, обеспечено неотвратимостью наказания и даже заключено в наказании. Суд совести справедлив, преследуя в том числе благо подсудимого, иначе это просто месть, а не суд совести. Отбывание сколь угодно сурового наказания, назначенного совестью, есть добро. Уход от наказания, определяемого совестью, есть зло.

О п п о н е н т. Справедливый суд, наряду с принципом обвинения, подразумевает принцип защиты. Простейшая формула судной справедливости такова: обвинение + защита = справедливость.

М о р а л и с т. Обобщим и резюмируем. В механизме всех судов человеческих зеркально отражается механика суда совести, представленная прежде всего и главным образом единством четырех судейских принципов, в каковой тетраде синтезированы две диады: двуединство принципа обвинения и принципа защиты + двуединство принципа наказания и принципа прощения. Заметим, далее, что наша собственная защита от каких бы то ни было обвинений в наш адрес, внешних и внутренних, не может состоять ни в чем другом, кроме самооправданий. Судная защита, как известно, должна прежде всего уяснить и выяснить, в чем же, собственно, обвиняется подсудимый. Логика совестного суда одинакова при его внешней и внутренней направленности. Если кто-то извне меня в чем-то укоряет, нажимая на мою совесть, например вы, господин оппонент, вы должны обозначить состав моей вины и аргументировать свое обвинение, дабы я, согласившись с вашими обвинительными доводами, признал свою вину и понес соответственное вине покаянное искупление в порядке восстановления справедливости, попранной мной меж нами. Ну, а беспочвенное обвинение должно быть отклонено и снято моей самооправдательной защитой, и при этом сам обвинитель реактивным образом попадает под суд совести, долженствуя признать несправедливым свое обвинение, дабы восстановилась справедливость, попранная автором напраслины. Если моя вина существует только в воображении моего обвинителя, то моя совесть чиста, и в обеспечение чистой совести мне следует сделать одно, и это самое трудное: по-христиански простить зоила, дабы зло клеветы не умножилось злом мести. Кого я не прощаю, того я обвиняю и обвиняю мстительно, если лишаю обвиняемого защиты, коль скоро месть ничего не слышит, кроме своих обвинений. В теории всякая судная защита манифестирует благо подсудимого, исключая месть из текста и подтекста обвинения. Дело остается за практикой. Благо подсудимого - это не более, чем адвокатская декларация, когда оно преследуется посредством отрицания вины при наличии вины. Выгораживание виновного есть судное зло, равно как и несправедливое обвинение. В силу единства обвинения и защиты в суде совести, и тем, и другим злом, злом несправедливого обвинения и злом проституированной защиты, отрицается благо виновного, преследуемое судом совести и сводящееся в конечном счете к освобождению души от вины в процессе искупления вины.

О п п о н е н т. В отличие от какого-нибудь революционного трибунала, совесть просто так никого не обвинит. Поскольку обвинение совести справедливо и целенаправлено к восстановлению справедливости, попранной обвиняемым, постольку защита в суде совести должна выстраиваться с той же целью, то есть должна поддерживать обвинение. Самооправдания, к коим прибегает «я», привлекаясь к суду совести, норовят, однако, быть оспариванием совестного обвинения: непризнанием вины.

М о р а л и с т. Оспаривание обвинения совести есть не защита в суде, а защита от суда совести и уход от раскаяния в нераскаянность, ибо защита в суде совести не может быть никакой другой, кроме как покаянной защитой: защитой посредством раскаяния. И надо сказать, что это самая крепкая защита, какая только может быть в суде. Кто раскаивается, тот охотно принимает наказание и сам ищет искупления, имея в своем раскаянии крепость терпения перед лицом наказания, пускай несоразмерного вине.

О п п о н е н т. А вот это несправедливо. Справедливая мера наказания или симметрична мере вины, или асимметрична милосердным образом в сторону амнистии. В силу известной тенденции к завышению меры вины в сознании кающегося грешника, раскаяние, так же как и месть, чревато жестокой судной ошибкой, грозя судным мазохизмом и суицидом, как месть грозит судным садизмом и террором. Отсюда, с одной стороны, происходят наши сочувственные слова, обращенные друг к дружке и к самим себе при чрезмерном раскаянии, типа: да не казнись слишком-то уж. А с другой стороны, в той же связи, мы предостерегаем друг дружку и самих себя от мести сентенцией: не держи ни на кого зло. Речь идет о зле обвинения, не уравновешенного защитой в суде совести, внешне- и внутренненаправленном. Чрезмерное раскаяние порождает покаянную месть: месть самому себе.

М о р а л и с т. Обобщим и резюмируем. Во избежание судной ошибки защита в суде совести начинается с выяснения вины, содержащейся в так называемом укоре совести, и продолжается как отыскание искупительного способа зачистить вину в душе: оправдаться перед совестью. Самооправдание равно искуплению. Такова основная формула защиты по совести, а не против совести. Защита по совести есть самооправдательная защита, состоящая не в оспаривании, а в поддержке обвинения совести. Причем это двоякая защита. Есть самооправдание и самооправдание: выяснительное, состоящее в выяснении вины, и искупительное, состоящее в искупительной работе души.

Эпизод 18

Покаянный дисбаланс суда в пользу обвинения: беззащитный подзащитный.
Нет неискупимого греха, в силу принципа защиты:
в силу равенства защиты, оправдания и искупления.
Гарантия справедливости в истинности нравственного закона.
Искупительная недостаточность раскаяния.
Посильное полномерное раскаяние и непосильное полномерное искупление.
Формула искупления как общего дела, в силу долга борьбы со злом.
Суд совести изнутри и со стороны. Судный наблюдатель в абсолюте:
данность прощения в раскаянии с абсолютной точки зрения.
Покаянное преображение виновного в невинного (прощеного):
преобразование злой воли в добрую силою раскаяния.
Покаянное попадание под суд вместо виновного во искупление вины.
Покаянное преобразование вины в нравственную мотивацию:
покаянный импульс к искуплению в чувстве вины

О п п о н е н т. Моральная работа души, вызываемая виной, оптимальна, когда соблюден баланс между обвинением и защитой на справедливых весах суда совести. Теоретически и практически этот идеальный вариант вообще невозможен без раскаяния, а в раскаянии проблематичен. При чрезмерном (несбалансированном) раскаянии душевный зал суда оглашается покаянным воплем подсудимого, мол, нет оправдания мне, окаянному. Силою раскаяния он безоговорочно согласен с любым приговором, не смея выискивать судную ошибку. Так подзащитный оказывается беззащитным и отданным на произвол покаянной мести. Он должен как-то оправдаться в суде совести, но самая крепкая защита (покаянная) трещит с возрастанием тяжести вины, потому что возникает феномен неискупимого греха: греха, коему нет оправдания - нет прощения - нет искупления, настолько он велик или настолько великим представляется.

М о р а л и с т. Неискупимого греха, однако, не существует, согласно следующей простой логике. Обвиняемый есть подзащитный в суде совести. Защита есть оправдание. Оправдание есть искупление. Следовательно, нет греха, который не может быть искуплен: оправдан. Счесть какой-либо грех неискупимым - значит счесть обвиняемого лишенным защиты в суде совести и счесть суд совести (за вычетом защиты) несправедливым, все равно что ложным. Это просто абсурдно, как абсурдно считать ложными законы природы. Справедливость суда совести обеспечена истинностью нравственного закона, по которому вершится суд совести, сбалансированный в части обвинения и защиты.

О п п о н е н т. Положим, нет такого зла, какое нельзя искупить по приговору совести, но для этого виновный должен располагать соответственными возможностями и временем жизни, коего может не оставаться, как, например, в хрестоматийном случае раскаявшегося грешника, распятого в почетной компании с Христом. Христос заверил несчастного, что тот прощен силою раскаяния, но позвольте, а каким, собственно, образом здесь искуплена вина, если момент раскаяния совпадает с моментом смерти раскаявшегося?

М о р а л и с т. Вопрос велик. Не мудрствуя лукаво, христианство решает его, настаивая на раскаянии в полной мере, вполне посильной человеку и исчерпываемой в искреннем раскаянии. Что же касается искупления, то в той мере, в какой оно непосильно человеку, христианство призывает положиться на бога как блюстителя мировой справедливости и держателя мировых весов добра и зла. Раскаяния недостаточно для искупления, но искупление - это общее дело, в силу ответственности человека за человека и в силу долга борьбы со злом. Нет неискупимого греха - есть не искупленные грехи, представляющие собой зло, касающееся всех людей, по долгу борьбы со злом.

О п п о н е н т. Искупление равно прощению. Кто искупил вину и отбыл наказание по вине, тот прощен. Это тривиально, в отличие от парадоксальной данности прощения в раскаянии. Кто прощен, тот не виновен. Прощение есть признание невиновности. Стало быть, христианским прощением, вытекающим из раскаяния, виновный объявляется невинным. Но раскаянием вина констатирована, а не аннулирована, и приговор предъявлен, а не снят, ибо кто раскаивается, тот признает вину и приговаривает сам себя к искуплению.

М о р а л и с т. Если взглянуть на грешную душу не изнутри, а со стороны и с первопричинной высоты, поместив наблюдателя этак прямо в абсолюте, как это делает христианство, отождествляя суд совести с божьим судом, - то не далее, как в моменте раскаяния, виновный прощен. Ибо виновный преображен нравственной революцией раскаяния в субъекта, морально противоположного самому себе, виновному, то есть в невинного.

О п п о н е н т. Раскаявшийся виновный, стало быть, стоит перед судом совести не в качестве виновного, но ведь и не в качестве невинного, коль скоро невинного не за что судить.

М о р а л и с т. Верно. Раскаявшийся виновный стоит перед судом совести не в качестве, а вместо виновного. Во искупление вины. Аморальный тип и носитель злой воли (виновный) остался в прошлом, его нет в наличии, но вина-то налична, пока не искуплена: пока содеянное зло не заглажено добром. В чувстве вины содержится покаянный импульс к искуплению, эквивалентный доброй воле: воле к добрым делам. Признанная в порядке раскаяния вина служит моральным стимулом жизни и мотивом добропорядочного поведения. Засим раскаявшаяся грешная душа не только уравнивается с безгрешной душой, но и выигрывает перед многими невинными овечками нравственной мотивацией, приобретенной в раскаянии. Можно даже сказать, что вина преобразована раскаянием в нравственную мотивацию.

О п п о н е н т. При этом, однако, чувство вины носит характер возмездия.

Эпизод 19

Закон покаянного возмездия и апория справедливого возмездия.
Эринии раскаяния: покаянные муки совести.
Несбалансированное раскаяние как душевная катастрофа: трагедия.
Совестный страх: страх, исходящий от совести.
Моральный контроль душевной жизни посредством совестного страха:
контроль за исполнением основного закона души.
Полярность совестного страха и страхов инстинктивного происхождения.
Пружина воли: подавление воли страхом + подавление страха волей

О п п о н е н т. Раскаяние равно прощению, но не самопрощению. Если наблюдателя поместить прямо в грешной душе, то нет прощения без искупления. Кто раскаивается, тот не может простить сам себя и казнит сам себя, маясь чувством вины и сгорая от стыда. Покаянные муки совести - это настоящие эринии раскаяния, преследующие грешную душу как закон возмездия. Это еще не раскаяние, если муки совести не приняты как справедливое возмездие. Но возмездие, не уравновешенное защитой, несправедливо: равно мести. Ну, и каким же образом разрешается апория справедливого возмездия, похожего на месть?

М о р а л и с т. Эта апория разрешается, если рассматривать покаянное возмездие как душевную катастрофу: трагедию. Покаянное возмездие нарушает баланс обвинения и защиты катастрофическим образом, постигая душу наподобие стихийного бедствия или системного кризиса, фатально возникающего при таких-то предпосылках. Всякая катастрофа есть закономерное событие, происходящее по таким-то законам природы. В данном случае катастрофа происходит по нравственному закону, а все, что совершается по нравственному закону, - справедливо.

О п п о н е н т. Возмездие - синоним наказания. Нельзя обойти стороной важнейший душевный фактор страха наказания, срабатывающий полярно: положительно и отрицательно: с одной стороны, как стимул добропорядочного поведения, с другой стороны, как мотивация ухода от заслуженного наказания. Страхом наказания детерминирован, в частности, уход от раскаяния как избегание страдания.

М о р а л и с т. Совесть грозит двойным наказанием: во-первых, за неисполнение нравственного закона, во-вторых, за уход от раскаяния и искупления как от заслуженного наказания. Назовем совестным страхом страх, исходящий от совести и стоящий на страже основного закона, грозя ослушнику наказанием и издревле прозываясь в народе страхом божиим. В силу судейской природы совести и в силу карательной угрозы, исходящей от суда, не бояться совести может только тот, у кого ее нет, а поскольку нет людей без совести, постольку все люди боятся совести, правда, боятся по-разному, соответственно индивидуальному моральному облику. Как и всякий страх, совестный страх сигнализирует об опасности, но не производит деморализации души, в отличие от страхов инстинктивного происхождения, приобретающих по мере возрастания панический характер. Инстинктивные страхи подлежат моральному контролю и моральной блокаде, превышая свои сигнальные полномочия и стремясь безраздельно овладеть душой. Инстинктивные страхи контролируются волей при помощи совести, том числе при помощи совестного страха. Совестный страх - средство от страха. Смел тот, кто, чего-либо испугавшись, больше боится потерять моральный облик вместе с потерей самообладания. За исключением совестного страха, всякий страх подавляет волю, но тем самым активирует морально-волевую блокаду страха, подавляющую страх. Сей механизм заслуживает названия пружины воли. За подавлением воли страхом следует подавление страха волей. В противоположность прочим страхам, совестный страх есть моральная сила, напрягающая, а не расслабляющая, волю, будучи страхом неисполнения нравственного закона, то есть будучи побуждением к волевому исполнению нравственного закона.

Эпизод 20

Дуализм совестного страха как страха наказания и страха за святое.
Историческое тождество совестного страха и страха божия.
Дуализм провиденциального и священного страха божия:
страха наказания свыше и страха перед величием бога.
Первичность священного страха и вторичность страха наказания

О п п о н е н т. Заметьте: морально полноценный субъект боится поступать против совести не столько из страха наказания, сколько по убеждениям, то есть из приверженности к моральным ценностям, в которые он верит. Как известно, вера обладает моральной силой, мощнейшей в природе души, если это вера в святыню: святая вера. Свято то, что в высшей степени ценно, не уступая в ценности самой жизни. Чем мы больше всего дорожим, за это же самое мы больше всего и боимся как за святое. Святыни суть не какие иные, как моральные ценности, они же высшие ценности, составляющие ядро морали, которой мы руководствуемся в жизни. Страх за святое есть, следовательно, совестный страх, продуцируемый совестью ради сохранности моральных ценностей в священной неприкосновенности. В противоположность страху наказания, священный страх (страх за святое) вчистую альтруистичен и парадоксальным образом составляет мужественную, а не трусоватую, мотивацию поведения. Слабая женщина храбрее спартанца страхом за свое свято любимое дитя. Бояться совести - значит беречься суда совести, боязненно не давая ей повода для обвинений, но это только с одной стороны (эгоистической). С другой и главной стороны (альтруистической), бояться совести - значит беречь и святить моральные ценности, культивируемые совестью во исполнение нравственного закона. Дуализм совестного страха как страха наказания и как священного страха асимметричен в сторону примата священного страха.

М о р а л и с т. Подкрепим последние выводы исторически, памятуя о религиозной истории совести и об историческом тождестве совестного страха и страха божия. У язычников богобоязнь должна была легко доходить до паники, ввиду жестокости и мстительности языческих богов, а у христиан богобоязнь противоречива, ввиду бесконечного милосердия христианского бога. У слишком набожных христиан богобоязнь больше похожа на фобию, чем на обоснованный страх. Всемилостивый бог не может застращивать любимых чад возмездием: выходит, они сами себя застращивают. Но страх возмездия свыше - это не столько страх божий, сколько его продукт. Покаянное возмездие здесь вообще не в счет. Кто боится бога, тот не боится раскаяния, а любит раскаяние до мазохизма, спасая и леча грешную душу раскаянием. Страх наказания божьего есть провиденциальный страх перед судьбой и ударами судьбы, которая в руках всевышнего и удары которой имеют смысл кары небесной в религиозном сознании. Это потому, что богобоязнь есть прежде всего и главным образом священный страх и благоговейный трепет пред всемогущим богом. Бога просто никак нельзя не бояться из-за его космического величия, кое страшно помыслить религиозному человеку, как страшно помыслить вселенную любому человеку, не считая самонадеянных невежд. Классический дуализм богобоязни, стало быть, таков. Богобоязнь есть, во-первых и в-главных, священный страх пред богом. Во-вторых, богобоязнь есть провиденциальный страх: назовем так страх божьего возмездия за нарушение закона божия, тождественного нравственному закону. Священный страх первичен, страх возмездия вторичен: дуализм богобоязни асимметричен принципиально так же, как вышепоказанный дуализм совестного страха. На этом закончим часть первую диалога первого и будем считать, что мы в теме и что это неплохо для начала.

Часть II. ДИАЛЕКТИКА СТЫДА И ВИНЫ

Раздел 5. Диалектика морали в диалектике добра и зла

Эпизод 21

Основные разновидности укора совести: стыд и вина.
Первичные и вторичные разновидности укора совести.
Градиентная триада греха: бесстыдство - подлость - криминал.
Состав греха: зло. Дуализм истинных и ложных стыда и вины.
Мера ложных стыда и вины в их несоразмерности греху.
Мера истинных стыда и вины: фактическое зло в составе греха

М о р а л и с т. Рассмотрим, далее, диалектику стыда и вины. Стыд и вина - это, пожалуй, самые демонстративные душевные свидетельства о моральной природе души, метко прозванные в народе укорами совести. Не скажете ли с ходу, каким образом соотносятся стыд и вина между собой?

О п п о н е н т. Так сразу не скажешь, господин моралист. Можно сгорать со стыда, при этом вообще не чувствуя вины, и наоборот, но чаще всего стыд и вина испытываются одновременно, да так, что не поймешь, чем сильнее мается душа, стыдом или виной.

М о р а л и с т. Что ж, начнем с того, господин оппонент, что сразу видно, а именно начнем с единства стыда и вины, обусловленного их общей грешной природой. Ведь одна и та же, грешная, причинность стыда и вины дает о себе знать, когда мы одновременно испытываем стыд и вину в связи с одним и тем же неблаговидным деянием: грехом.

О п п о н е н т. Причинность-то одна, коль скоро грешно то, что постыдно и что составляет вину. Но почему бы это мы испытывали в ряде случаев только стыд, а в ряде - только вину?

М о р а л и с т. То-то и оно, что стыд и вина не одно и то же. Стыд проявляется, к примеру, в виде застенчивости, стеснительности, неловкости, но не в виде вины, и вина, как бы она ни проявлялась, не идентична стыду. Если припомнить такие разновидности укора совести, как досада и сожаление по фактам поступков против совести, то это суть формы и модификации скорее чувства вины, чем чувства стыда, но как бы то ни было, здесь мы имеем дело с душевными производными от душевных феноменов, называемых виной и стыдом. Стыд и вина суть первичные, а их собственные разновидности суть вторичные разновидности (формы) укора совести. Заметьте, в случае мелких прегрешений чувство вины зачастую вообще не примешивается к чувству стыда, а примешиваясь, нередко выглядит как-то нелепо, при том что не выглядит нелепо стыд. Человеку пристало стыдиться всего, что не пристало делать человеку, пускай речь идет о моральной мелочевке вроде, ну, например, брошенного мимо урны окурка. Положим, и виниться тоже вовсе не противопоказано человеку не только в подлостях и преступлениях, но и в сущих пустяках, однако же с первого же взгляда на дело бросается в глаза, что принципиальное (качественное) отличие стыда и вины, чем бы оно ни было обусловлено, обусловлено в том числе величиной проступка перед совестью. Проступок, признаваемый стыдным, но не более, чем стыдным, относительно мал: мал относительно проступка, признаваемого, например, подлым, или, тем более, относительно уголовно наказуемого деяния. Что подло, то всегда вместе с тем и стыдно, а что стыдно, то далеко не всегда еще и подло. Не усмотрим же мы подлость, к примеру, в какой-нибудь беззастенчивой матерщине, зато во всякой подлости усматривается бесстыдство, как зовется в народе постыдное поведение, противоположное стыдливому поведению. То, что называется подлостью, можно и нужно идентифицировать как третье среднее между тем, что называется бесстыдством, и тем, что называется криминалом. Это правомерно, во-первых, ввиду возрастания тяжести греха от минимума, представленного постыдными делишками, к максимуму, представленному преступными деяниями. Во-вторых, по мере возрастания греха налицо тенденция к смешению постыдного поведения сначала с подлым поведением, а потом с криминальным поведением, в высшей степени постыдным и подлым.

О п п о н е н т. Как видно, здесь мы имеем дело с переходом количества в качество.

М о р а л и с т. Очень похоже на то. Имеем, стало быть, тройственную градацию греха, которую простейшим образом позволительно определить так: бесстыдство - подлость - криминал. Можно иначе обозначить элементы градиентной триады греха, заданной диалектикой качества и количества, но существенны не названия, а факт выделенной триады греха. Мы вряд ли сильно грешим против истины, идентифицируя то, что зовется подлостью, как средний грех, граничащий с тем, что не более, чем стыдно, с одной стороны, и с тем, что преступно, с другой стороны. То, что называется подлостью и не более, чем подлостью, - не невинно, но не преступно. Подлость - это весьма существенное злодеяние, а не пустяковина вроде брошенного мимо урны окурка, однако за подлость срок не дашь, если судить по справедливости.

О п п о н е н т. В составе грехов фигурирует то, что называется злом. Зло бывает большим и малым. Есть маленькие и большие подлости, как есть маленькие и большие преступления, и есть существенная моральная разница между брошенным мимо урны окурком и чем-нибудь настолько бесстыдным, что это уже похоже на подлость и вызывает при надлежащем осознании нешуточное чувство вины. Однако же и за тот грешный окурок стыд может граничить и смешиваться с виной, хотя это смешная вина сравнительно с виной за хорошую пакость, содеянную человеком человеку.

М о р а л и с т. И в случае значительного, и в случае незначительного прегрешения можно испытывать одинаковое по силе чувство стыда или вины. Во втором случае это - ложные стыд и вина, ибо несоразмерные греху. Мера истинной вины и истинного стыда - фактическое зло в составе греха: фактически содеянное, а не накрученное в воображении самокритическим образом.

Эпизод 22

Формула стыда и вины как душевной блокады зла совестью.
Суммарная данность истинной и ложной вины в чувстве вины.
Ложная вина как разделенная чужая вина.
Эквивалентность борьбы со злом и искупления чужой вины.
Противление души злу в моральной природе души.
Эквивалентность противления злу и целеустремленности к добру.
Реактивный детерминизм стыда и вины злом.
Целевой детерминизм стыда и вины добром.
Двоякое назначение укоров совести: искупительное и профилактическое.
Сложная блокада зла в чувствах стыда, вины и долга:
единство укоров и велений совести

О п п о н е н т. Предположим, я сделал вам какую-нибудь пакость, так что самому противно, ну, например, обидел вас словом, как это водится меж людьми, но обидел не настолько, чтобы это было нельзя загладить принесением извинений, что и заставляет меня сделать совесть, блокируя конфликт. Я провинился незначительно, но беда в том, что большое зло имеет обыкновение вырастать из сущей пустяковины. Обидев вас словом, я спровоцировал вас на отместку и перепалку, способную как минимум испортить отношения меж нами, как максимум приобрести дуэлянтский и криминальный характер с летальным исходом. Я устыдился и повинился, как будто спохватился и словно убоялся вероятных дрянных последствий своей провокации. Зло, вызываемое провокацией, коренится не столько в душе, затеявшей провокацию, сколько в душе, ведущейся на провокацию, но быть виновником искры, из коей возгорелось пламя, - это всегда постыдно и нередко подло, а то и преступно и даже чудовищно преступно, памятуя об исторических провокациях, чреватых историческими катастрофами.

М о р а л и с т. Чувство вины и вообще укор совести побуждает «я» либо к искуплению фактического зла, либо к предотвращению возможного зла. Это верно, будь то ложная или истинная вина. Немалый теоретический интерес представляет обыкновение, по которому совесть взваливает на душу ложную вину как чужую вину, добровольно разделяемую человеком с человеком нередко из какой-нибудь солидарности, не говоря уж о том, как это происходит из любви, когда любящая душа мается чужим грехом, словно своим собственным. Разделенная чужая вина как вина на душе без греха на душе есть ложная вина, но работающая во благо искупления зла или во благо профилактики зла. В случае профилактики зла, способного произрасти, например, из словесной обиды, провокационно нанесенной мне вами, ваша незначительная истинная вина наращивается ложной виной в порядке профилактической блокады зла, выставляемой вашей совестью. Поясним на всякий случай, хотя это и так ясно, что речь идет о ложной вине, содержащейся не в людской клевете, а в составе чувства вины, и данной в душе силою суда собственной совести. Добавим, что борьба со злом, содеянным не самим тобой, эквивалентна искуплению чужой вины.

О п п о н е н т. Прозорливыми умами давно подмечено, что, безотносительно к относительности добра и зла и к путанице в представлениях о добре и зле, моральное существо по имени человек не может не различать добро и зло и не может не противиться тому, что сочтено злом в судящей душе человеческой. В том числе и толстовское непротивление злу насилием есть не что иное, как один из способов борьбы со злом, на корню будучи противлением толстовской души злу. Если я, на иной, нежели толстовский, но с виду тоже непротивленческий манер, малодушно прошел мимо творящегося зла, - это не значит, что я не воспротивился злу в душе своей. Бегство есть малодушное сопротивление тому, от чего бегут. Я сбежал от лица зла, уподобившись в своем противлении злу бильярдному шару, отскакивающему от кия, и не возымев моральной силы (доброй воли) уподобиться кию, дабы зло отскочило от лица души моей бильярдным шаром. Нет непротивленчества, которое при ближайшем рассмотрении не оказалось бы противлением души злу. Противление души злу есть душевная блокада зла, выставляемая совестью в том числе посредством чувств стыда и вины.

М о р а л и с т. Противление души злу эквивалентно целеустремленности души к добру. Коль скоро блокада зла посредством укоров совести целенаправлена к добру, имеем двойной детерминизм стыда и вины добром и злом. Детерминизм стыда и вины злом есть реактивный, а их детерминизм добром есть целевой детерминизм. Поскольку стыд и вина суть противленческие реакции души на зло, постольку, с одной стороны, стыд и вина реактивным образом детерминированы злом. С другой стороны, они целевым образом детерминированы добром, будучи не просто укорами совести, а средствами, употребляемыми совестью во искупление зла добром.

О п п о н е н т. Этих средств, однако, маловато будет для искупления. Стыд и особенно вина подвигают к раскаянию, а раскаяние к искуплению, которое, кроме того, имеет залогом успеха искупительный долг, он же долг борьбы со злом. В борьбе со злом или с тем, что мы считаем злом, мы движимы чувством долга, повелевающего не проходить мимо зла, не закрывать глаза на зло, исправлять зло, содеянное самим собой и другими. Когда сознаваемый долг не исполняется или плохо исполняется нами, нас автоматически постигает чувство вины, смешанное с чувством стыда. Налицо, стало быть, сложная блокада зла посредством чувства долга, с одной стороны, и чувств стыда и вины, с другой стороны.

М о р а л и с т. Таково единство велений совести (долга) и укоров совести (стыда и вины).

Эпизод 23

Три основных взгляда на предопределение души к добру и злу:
противленческий - симметрический - асимметрический.
Тотальный мотивировочный детерминизм жизни благими целями.
Первичность доброй и вторичность злой мотивации воли.
Мотивировочное противоречие в сознательном выборе зла.
Самоидентичность добра и зла: добро есть добро, зло есть зло

М о р а л и с т. В предыдущем эпизоде озвучена точка зрения, согласно которой человеческая душа от природы добра и целеустремлена к добру, противясь злу. Условно назовем этот взгляд противленческим. Он существует издревле и издревле разделяется немногими. Гораздо больше приверженцев всегда было у противоположного взгляда, признающего равную склонность души к добру и злу. Упомянем и среднюю теоретическую позицию, совмещающую полярные точки зрения, признавая фактом асимметрию естественного предопределения души к добру и злу в пользу добра. Ни третий (компромиссный) взгляд, ни первый (противленческий) взгляд не отрицают дуализма добра и зла, но оба восстают против примитивного, не идущего дальше зороастризма, симметрического представления о добре и зле как о равносильных противоположностях. Противленческая точка зрения радикальнее асимметрической, утверждая, что человеческая душа от природы стремится к добру и только к добру, но никоим образом не к злу, коль скоро она противится злу. Сей тезис о тотальном психологическом, а точнее, мотивировочном, детерминизме жизни добром аргументирован, начиная с простейших мотивировочных формул добра вроде, например, гласящей: стремятся к тому, что считают добром, и считают добром то, к чему стремятся. Некоторые только и делают, что подлят да пакостят, как будто бы предпочитая зло добру, однако за всяким предпочтением зла хорошо просматривается шкурное предпочтение добра лично для себя. Просто, но метко формулируя эту закономерность, в народе говорят, что никто не желает себе зла. Ну, а нежелание зла (оно же противление злу) равнозначно стремлению к добру. Налицо первичная мотивация воли и поведения благими и только благими целями, в чем и состоит естественное предопределение души к добру. Первичным образом мотивировочный детерминизм жизни благими целями тотален. Всякая злая мотивация воли вторична, имея под собой первичную мотивацию воли благими целями, осознанными или неосознанными. Говоря это, мы присоединяемся к здравому мнению, единодушно высказанному еще античными основоположниками теории морали: Сократом, Платоном и Аристотелем.

О п п о н е н т. Когда кто-то сознательно подлит и пакостит, полагая, будто бы так и надо, спрашивается: нет ли здесь мотивировочного противоречия? Кто осознанно идет на подлое и пакостное дельце, тот отдает себе отчет, что поступает нехорошо. Налицо отрицательная оценка поступка как плохого, то есть такого, какого не следует совершать. Однако здесь же (в составе мотивации) имеет место и положительная оценка нехорошего поступка как правильного поступка, то есть как хорошего, раз он правильный.

М о р а л и с т. Таков типичный мотивировочный абсурд, заключенный в сознательном выборе зла, расцениваемого одновременно и как зло, и как добро. Когда зло выбирается и творится людьми, словно добро, обычно речь идет о выгоде, извлекаемой для себя или для своих близких из содеянного кому-то другому зла. Но это зло, и точка. Нет добрых злых дел. Зло есть зло, добро есть добро. Такова самая тривиальная, но фундаментальная формула добра и зла, гласящая об идентичности добра и зла самим себе и их неидентичности друг дружке. Или вы возьметесь морочить людей, задвигая, будто бы плюс - это минус, юг - это север, мужчина - это женщина, добро - это зло и так далее в том же абсурдистском ключе?

О п п о н е н т. Да нет, но, знаете ли, после Гегеля перестал казаться трюизмом тот трюизм, что противоположности различны и самоидентичны, равно как и все вещи в природе идентичны самим себе.

М о р а л и с т. Все дело просто-напросто в правильном различении и понимании вещей, в частности добра и зла. Однако самый славный диалектик, Гегель, не с бухты-барахты толкует не только о различии, но и о тождестве противоположностей. Это заслуживает названия основного закона диалектики, о чем не помешает сказать отдельно и попроще.

Эпизод 24

Основной закон диалектики:
закон различия и тождества противоположностей.
Наличие противоположностей в их различии.
Аннигиляция противоположностей в их тождестве.
Единство противоположностей в составе диалектических триад.
Дифференциальная и интегральная триада.
Градиентная триада в разновидностях интегральной триады:
триада качеств, содержащаяся в триаде количеств (степеней).
Положительный и отрицательный дуализм противоположностей:
непротиворечивый и противоречивый: гармоничный и дисгармоничный.
Переход положительного в отрицательный дуализм: противоречие

М о р а л и с т. Тождество противоположностей при их различии - это главная апория диалектики и даже основной закон диалектики, но тождество противоположностей, не сочтите за каламбур, действительно за пределами их действительности. Попросту говоря, противоположности, приведенные в тождество, перестают существовать: исчезают как таковые: аннигилируют. Вообще говоря, любые две противоположности, будучи совершенно разными (противоположными) вещами или противоположными определениями вещей, процессов, событий, могут мыслиться как тождественные (как одно и то же) только в чем-то третьем. Позволительно (как это делает Гегель) говорить о синтетическом третьем, в коем противоположности синтезированы воедино, но это позволительно в отношении не всех подряд противоположностей и как раз в отношении добра и зла - непозволительно, по той простой причине, что добро и зло отрицают и сминусовывают друг дружку во взаимодействии, так что ни о каком их синтезе во что-то третье речи быть не может. Добро и зло не впихнешь и в тот список противоположностей, о коих, не рискуя впасть в софистику, можно сказать, что они тождественны в своей общей производящей основе (субстанции), раздвоенной в них, в противоположностях. Такие противоположности составляют вместе со своей основой триединство, которое достойно имени ипостасной триады и которое не следует путать с триадой, образованной за счет третьего среднего, как, например, градиентная триада греха. Диалектическая триада есть триединство: единство из трех элементов, как диада - из двух, а тетрада - из четырех элементов. В составе ипостасной триады противоположности связаны в единство на общей основе, а именно на основе их отчей ипостаси, которая отлична от себя и в то же время тождественна себе в двух дочерних ипостасях: в противоположностях. Ипостасную триаду есть смысл синонимически называть дифференциальной триадой, коль скоро отчая ипостась дифференцирована в самой себе на ипостаси. Самый известный, но и самый трудный для разумения, пример в этом роде - христианская Троица. Как на простенький пример ипостасной триады можно указать на единство полов в триаде: мужчина - женщина - человек, где человек - третье субстанциальное, в чем мужчина и женщина тождественны. Мужчина как человек и женщина как человек суть одно: человек, без всяких половых различий, то есть речь идет уже не о мужчине и не о женщине, а об их единой человеческой природе, ипостасным образом раздвоенной в них как в дочерних ипостасях, существующих как различные противоположности и не существующих как тождественные противоположности, ибо их тождество представлено существованием не их самих, а существованием их отчей ипостаси. Засим мы и говорим, что какое бы то ни было тождество каких бы то ни было противоположностей, в том числе добра и зла, этак вынесено за пределы их существования, то есть равнозначно их несуществованию как таковых: как добра и зла, в данном случае. Как увидим ниже по тексту, добро и зло имеют обыкновение взаимно превращаться в своем существовании, но не отождествляться. Принципиально важен антагонизм добра и зла, отвечающий принципу, заслуживающему названия отрицательного, или противоречивого, дуализма вещей, а точнее, противоположных вещей. Более фундаментален положительный дуализм вещей, частным случаем которого является упомянутый дуализм полов и который подразумевает гармонию противоположностей: их согласное и непротиворечивое сосуществование и взаимодействие в паре. Положительный дуализм преобразуется в отрицательный, когда в гармоническое единство противоположностей закрадывается противоречие, этот змей диалектики, обманувший и самого прозорливого диалектика, Гегеля, усмотревшего противоречие во всяком единстве, меж тем как противоречивое единство - это скорее нонсенс, чем апория. Противоречивое единство вряд ли существует, а вот уж что точно есть в природе, так это противоречивое взаимодействие и сосуществование антагонистических противоположностей. Случай добра и зла - как раз тот случай. Наряду с дифференциальной триадой существует интегральная триада, образованная посредством синтеза противоположностей в третьем среднем. Как раз интегральная триада заворожила Гегеля, так что он прошел мимо разнообразия способов образования диалектических триад и мимо принципиального различия самих триад, равно как диад и тетрад. Синтетическое третье среднее может образовываться разными способами и лучше всего поддается разумению в свете диалектики качества и количества. По ходу изложения мы будем сплошь и рядом сталкиваться с градиентной, или, другим словом, степенной, триадой, представляющей собой триаду степеней: низкая - средняя - высокая степень: минимум - среднее значение - максимум. Такова, в частности, триада степеней греха, которая одновременно есть триада качеств греха, классифицированных нами в простейших терминах: бесстыдство - подлость - криминал. Подлость (средний по степени грех) граничит, с одной стороны, с мелким грехом (бесстыдством), с другой стороны, с крупным грехом (преступлением), не будучи ни тем, ни другим, а будучи третьим качеством греха, заданным переходом количества в качество по мере возрастания степени содеянного зла (греха). Градиентная триада есть разновидность интегральной триады, о чьих других разновидностях распространяться пока не будем. Фиксируя по ходу дела те или иные триады, диады и тетрады, не будем также вдаваться в комментарии, каковы они по типу и принципу образования, дабы не загромождать изложение.

Эпизод 25

Основное противоречие жизни людей: противоречие между добром и злом.
Моральный выбор: выбор между добром и злом.
Нет морального выбора, кроме выбора между добром и злом.
Преобразование зла в добро и добра в зло в моральном выборе:
выбор из меньших и больших зол и из меньших и больших благ

М о р а л и с т. Основное противоречие, имеющее место в жизни моральных существ, людей, есть противоречие между добром и злом. Всю дорогу, в масштабе истории и в масштабе личной жизни, человек ходит под взглядом сфинкса проблемы добра и зла, а также стоит перед выбором между добром и злом. Выбор между добром и злом есть моральный выбор. И нет никакого другого морального выбора, кроме выбора между добром и злом.

О п п о н е н т. Позвольте-ка, а как же насчет выбора между злом и злом и между добром и добром?

М о р а л и с т. Нет таких выборов - есть выборы между добром и злом.

О п п о н е н т. Но разве не между злом и злом мы выбираем, господин моралист, выбирая между меньшим и большим злом?

М о р а л и с т. Нет, это логический обман, господин оппонент. Выбирая между меньшим и большим злом, мы выбираем между добром и злом, ибо меньшее выборное зло не зло, а добро, что подметил еще Аристотель. Здесь мы имеем дело не с чем иным, как с преобразованием зла в добро, в согласии с принципом, основополагающим не только в диалектике, но и, например, в физике элементарных частиц: с принципом перехода противоположностей друг в дружку. Переход зла в добро и обратный переход составляет всю апоретику и всю жизненную значимость морального выбора, посредством коего «я» определяет не только собственную жизнь, но и жизнь окружающих.

О п п о н е н т. А иные из нас, те, что с ядерными чемоданчиками, делают выбор между добром и злом в планетарном масштабе.

М о р а л и с т. В любом масштабе проблема морального выбора имеет обыкновение обостряться как проблема выбора между меньшим и большим злом, и молодец тот, кто не ошибся, из двух зол выбрав меньшее. Ибо меньшее выбранное зло преобразуется в добро. И таким же образом меньшее выбранное добро преобразуется в зло, ибо мы выбираем между добром и злом, выбирая между добром и добром, например, между благой целью и благой целью. Всем нам знакомы поздние сожаления о благах жизни, утраченных посредством ошибочного предпочтения наименьшего добра в виде, например, какой-нибудь шкурной выгоды, испортившей отношения с людьми, сохранить которые в доброй целости обычно, если уж не всегда, бывает наибольшим выборным добром, даже исходя не более, чем из эгоистической формулы добра как личной корысти. При выборе между благими целями речь идет о выборе потенциального добра, фигурирующего в составе целей и грозящего обернуться злом при неправильном выборе, так что, выбирая между целевым добром и целевым добром, мы выбираем между добром и злом, взвешивая, какая из выбираемых благих целей не обманет: не обернется злом. Заметьте: если выборные благие цели представляются одинаково благими, верными и достижимыми, мы все равно не перестаем их взвешивать, выискивая меж ними предпочтительную по количеству и качеству добра, или решая, какая из них первоочередная, а какая второстепенная в порядке осуществления. И если, вопреки крылатой поговорке, мы оказываемся в состоянии одним махом загнать множество зайцев, мы все равно по ходу целевой погони норовим вычислить самого жирного в компашке преследуемой ушастой дичи. Итак, всегда, когда мы поставлены перед выбором между злом и злом или между добром и добром, мы поставлены перед выбором между добром и злом, отчего нам и свойственно корить себя за свои выборные промашки.

Эпизод 26

Единство морального выбора как выбора целей и средств к целям.
Противоречие между благими целями и злыми средствами к целям:
отрицание хороших целей плохими средствами: добра злом.
Преобразование благих целей в злые при выборе злых средств:
целеустремленность к злу при употреблении злых средств.
Дуализм целей как конечных и промежуточных целей.
Тождество промежуточных целей и средств к целям.
Замкнутый круг злых целей и средств:
вереница злых целей как средств к конечной цели.
Черный круг зла, замкнутый злой целью.
Серый круг зла, замкнутый декларативной благой целью

О п п о н е н т. Возьмем в соображение классическое противоречие между благовидными целями и неблаговидными средствами к целям. Моральный выбор совершается сразу в двух отношениях или на двух уровнях: на уровне целей и на уровне средств к целям. Но учтем-ка, что всякая поставленная и выбранная нами цель, как правило, есть промежуточная цель в веренице целей, ну, а промежуточная цель есть средство к цели. Выбор между промежуточными целями есть выбор между средствами к целям. Выходит, мы обыкновенно выбираем между средствами к целям, а не между целями.

М о р а л и с т. Не надо выпячивать эту ничтожную апорию, связанную с дуализмом целей как одновременно промежуточных целей, с одной стороны, и конечных целей, с другой стороны. Всякая цель конечна по отношению к своим средствам, работающим на ее достижение как на конечный результат. Засим имеем единство цели и средств к цели для каждой цели. Соответственно един моральный выбор как выбор целей и средств, так что всякий раз, когда средства к целям неблаговидны, автоматически всплывает вопрос, а благовидны ли цели? Люди исстари задаются вопросом: благо ли то, что имеет средством к себе зло? Правильный ответ отрицателен. Единство целей и средств к целям таково, что тот, кто неверно выбрал средства к цели, неверно выбрал и цель. Когда средства к целям злы, тогда злы и цели, ибо благие цели или вообще отпадают, или преобразуются в злые цели через выбор злых средств, уже просто-напросто по определению средств как злых, то есть употребляемых во зло, а не во благо: целенаправленных к злу, а не к добру. Целевое добро, то есть благая цель, отрицается злом, производимым злыми средствами к цели. Воздвигая на пути к добру стену зла, злые средства к цели делают благую цель недостижимой и чисто декларативной целью. Мало того. Отрицаемая злыми средствами благая цель превращается в злую цель, ибо стремление к ней есть стремление к злу, выбранному в средствах к ней. А вот если выбраны благие средства, то благая цель, хоть достижимая, хоть недостижимая, остается благой, в силу тождества стремления к ней и стремления к добру в средствах к ней. Вариацией отрицания благой цели злыми средствами является отрицание конечной благой цели промежуточными злыми целями. Когда злая цель выбрана средством к благой цели, благая цель преобразуется в злую цель, и образуется вереница злых целей из двух элементов. Если эти две злые цели последовательно выбраны двойным средством к третьей благой цели, то получается вереница из трех злых целей или, если угодно, из двух плюс флаг в руки в виде декларативной благой цели. И так без конца по кругу, классикой чего служит криминальная жизнь. Назовем это замкнутым кругом злых целей и средств. Можно выделить две его разновидности: черный круг зла, замкнутый злой целью, и серый круг зла, замкнутый декларативной благой целью. Имеется в виду декларативная благая цель, которой одурачен сам человек, более или менее искренне, а не которой человек дурачит человека, более или менее подло, но кто одурачен сам, тот непроизвольно дурачит и других, и наоборот: дурача других, дурачишь и себя самого.

Эпизод 27

Закон отрицания отрицания в диалектике добра и зла:
отрицание зла вслед за отрицанием добра.
Отрицание фактического и потенциального зла:
дуализм реактивной и превентивной блокады зла.
Дуализм истинной и ложной морали в дуализме добра и зла.
Добро и зло в соблюдении и несоблюдении моральных норм.
Церемониальность моральных норм как поведенческих схем.
Достаточность и недостаточность машинального морального поведения.
Профессиональные инструкции в составе нравственного закона.
Профессиональные ошибки в детерминизме зла

О п п о н е н т. Антагонизм добра и зла вертится вокруг отрицания добра злом. Отрицание хороших целей, превращающихся в декларативные и в противоположные, в плохие, цели при выборе плохих средств к целям, - частный случай отрицания добра злом и преобразования добра в зло при отрицании добра злом. Да вся диалектика добра и зла закручена, во-первых, вокруг отрицания добра, во-вторых, вокруг отрицания отрицания добра (отрицания зла). С отрицанием зла мы имеем дело в том числе тогда, когда меньшее выборное зло превращается в добро и когда искупленное зло превращается в добро. Во втором случае имеет место тройное отрицание зла силою, во-первых, раскаяния, во-вторых, искупления, в-третьих, прощения (см. раздел 4). Раскаяния и искупления недостаточно. Если зло искуплено, но не прощено, зло остается в силе, причем двояким образом: пассивным, когда оно страдальчески переживается потерпевшими, и активным, когда оно умножается местью. Если не местью, то обидой умножается не прощенное зло, ввиду обыкновения обид ныть незаживающими ранами и напоминать о себе сколь угодно долго, так что и в гробу, чего доброго, будешь лежать с обиженным видом.

М о р а л и с т. Раскаяние, искупление и прощение вкупе суть реактивная блокада зла: отрицание фактического (содеянного) зла. Реактивной блокаде предшествует превентивная блокада зла: отрицание потенциального (возможного) зла. Первейшим фактором в душевном детерминизме добра и зла является исповедуемая индивидом мораль, ибо мораль есть система представлений о добре и зле: о том, что хорошо и что плохо: о том, что позволено, поощряемо, достойно, ибо идет во благо, с одной стороны, и о том, что запрещено, наказуемо, недостойно, ибо идет во зло, с другой стороны. Соответственно истинности и ложности существующих в обществе и сложившихся в сознании индивида представлений о добре и зле, мораль поляризована в общественном и индивидуальном сознании как истинная и ложная мораль. Истинная мораль - источник добра, ложная мораль - источник зла. Ложная мораль вторична относительно истинной морали, тождественной моральной истине и моральному закону. Определяющий нашу природу и жизнь нравственный закон есть источник добра и только добра, но сплошь и рядом добро отрицается через отрицание самого нравственного закона, понимаемого ложно и употребляемого во зло в извращенном виде: в виде ложной морали, обычно выступающей злым средством к декларативной благой цели.

О п п о н е н т. Зло, совершаемое руками человеческими, коренится не только в ложной морали. Укажем, для примера, на поляризацию средств к благим целям в медицине и педагогике как благотворных и злотворных средств в зависимости от их правильного и неправильного употребления. Сия моральная поляризация, широко обсуждаемая в обществе как проблема профессиональных ошибок, происходит относительно благой сущности медицины и педагогики, состоящей в предназначении их средств и их самих для употребления во благо, но не во зло. Предназначение первично, употребление вторично. Предназначение медицины и педагогики - благое и только благое, употребление - и благое, и злое, причем злое, как правило, не по злому умыслу и не от ложной морали.

М о р а л и с т. Система морали как система представлений о добре и зле представлена в нашей голове в том числе так называемыми моральными нормативами поведения, например, элементарными приличиями. В русле поляризации морали как истинной и ложной поляризованы и приличия как необходимые и излишние, полезные и вредные, благотворные и злотворные, исполненные смысла и пустые приличия. Нормативное моральное поведение, называемое соблюдением приличий, церемониально по своей природе как система действий по поведенческим схемам. Церемониальный автоматизм соблюдения приличий и каких бы то ни было моральных норм, выработанных общественной жизнью на общее благо людей, сам есть благая норма морального поведения, вносящая в жизнь моральный порядок. Хороший порядок, как водится, не обходится в обществе без нехороших издержек. Укажем на апорию церемониальных добрых дел, совершаемых больше по букве социальных установлений, чем по духу нравственного закона и велению совести. Церемониальные добрые дела идентичны самим себе, добрым делам, меж тем как выражаются в действиях, кои с таким же успехом могут быть проделаны машинами. Если кто-то машинально бросается кому-то на помощь, ничуть не сочувствуя потерпевшему, а просто считая нормой такое поведение, этот кто-то вполне оправдывает высокое имя человека и морально выигрывает перед тем, кто обливается слезами сострадания, но трусовато не решается прийти на помощь. Обильные житейские примеры наличия добра в соблюдении и зла в несоблюдении моральных норм убедительно гласят, что моральное поведение бывает вполне достаточным, сводясь всего-навсего к соблюдению приличий и чисто-начисто к церемониальному акту, автоматически проделанному по поведенческой схеме. О том, насколько достойным и даже героическим бывает машинальное моральное поведение, можно судить по множеству профессиональных примеров сотворения добра по профессиональным инструкциям, обеспечивающим конвейерную благую работу медиков, спасателей, пожарных и так далее. Не секрет, что между тем и вместе с тем, в длинном ряде случаев жизни машинальное моральное поведение недостаточно или прямо зловредно, переходя в противоположность: в аморальное поведение. Разумеется, негоже ограничиваться ограниченными моральными схемами поведения. Ясно, что по требованию совести всякие приличия и всякие инструкции должны быть отброшены как пустое. Однако всего-навсего условности вроде приличий играют выдающуюся роль в моральной организации социальной и душевной жизни. Будем считать сказанное в разделе преамбулой к диалогу №2, посвященному диалектике добра и зла. Сия преамбула позволит нам углубиться в диалектику стыда и вины, но перед этим отведем краткий раздел специально под определение совести, не опасаясь, что оно уже кем-то дано, так что и добавить нечего. Такие опасения преждевременны.

Раздел 6. Разумная природа совести: определение совести

Эпизод 28

Определение совести как морального мышления.
Ипостасное единство совести и разума.
Состав морального мышления: измерение добра и зла.
Добро и зло как система координат в поле мышления: в разуме.
Даулизм морального и имморального мышления.
Примат морального мышления над имморальным.
Тотальная морализация мышления относительно добра и зла

М о р а л и с т. Душа, мучимая стыдом, или виной, или тем и другим вместе, мучима не чем иным, как мыслью, носящей укоризненный (судный) характер и повергающей душу в стыдливое, или виноватое, или стыдливо-виноватое состояние. Речь идет о специфическом, а именно моральном, мышлении, составляющем моральную природу нашей мыслящей души и составляющем целую ипостась разума, зовущуюся совестью. Определяя природу совести как разумную, мы определяем совесть как мышление в мышлении. Ввиду откровенного мыслительного происхождения стыда и вины, формула стыда и вины как укоров совести есть формула укоров совести как продуктов мышления. Первичным образом, то есть еще до психической трансформации в чувство стыда или вины, укор совести есть мысль, чей укоризненный характер связан с тем, что что-то сделано или делается неверно и что совершена или совершается поведенческая ошибка. У человека дело с правильным поведением обстоит совсем не так, как у прочих живых существ, настолько не так, что, при всем своем разуме и как раз из-за своего бесподобного под луной, но вечно ошибающегося, ума, человек потрясающе проигрывает, а точнее, пока проигрывает животным в части правильного (безошибочного) поведения. Неразумные твари превосходно управляются инстинктами, а среди нас, людей, горе тому, кто полагается больше на инстинкт, чем на совесть, и больше доверяет тварной (инстинктивной) природе своей души, нежели своей совести, составляющей нашу чистую человеческую природу, за вычетом коей просто-напросто нет нас, людей.

О п п о н е н т. Какой-нибудь собачий и даже кошачий черепок тоже не чужд мысли, в чем может убедиться всякий владелец домашних четвероногих посредством дрессировки. В процессе дрессировки мыслительная способность поддающихся дрессировке зверей, как и наш интеллект, обнаруживает свойство работать ошибочно, когда животное не сразу или не очень хорошо справляется с задачей, поставленной дрессировщиком и посильной мозгам животного. Но речи здесь нет о поведенческих ошибках, ибо дрессировка выводит животное за рамки его естественного (инстинктивного) поведения. В естественных (нормативных) условиях поведение животных инстинктивно. В сверхнормативных дрессировочных условиях поведение животных превышает само себя, определяясь не инстинктом или не только инстинктом и реализуясь как этакое нечто среднее между поведением животных и поведением человека.

М о р а л и с т. По собакам и кошкам, господин оппонент, пусть судят о человеке собаки и кошки. Поведение человека определяется нравственным законом. Поэтому у человека ошибки поведения суть моральные ошибки, допускаемые мыслящим «я», но не совестью. Моральные ошибки отличаются от прочих ошибок мышления своей зловредной сущностью и опасностью для жизни. Они настолько вредны и опасны, что для их предупреждения, установления и исправления есть в человеческой душе специальная разумная инстанция, которая зовется в народах совестью и которую нужно хорошенько отличать от личного мышления «я», о чем мы еще не раз скажем, развертывая определение совести из диалога в диалог. Для начала достаточно будет сделать лаконичный, но сильный акцент на формуле совести как морального мышления. Вообще способность души к мышлению, зовущаяся разумом, иными словами, разумная природа души, двойственна как моральная природа, с одной стороны, и как прочая разумная природа души, с другой стороны. Дуализм совести и разума есть дуализм разума, дифференцированного в самом себе ипостасным образом, коль скоро речь идет о различии и в то же время о тождестве совести и разума, тождественных в своей единой мыслительной природе, а различных постольку, поскольку совесть обособлена, а главное, возвышена в составе разума как законодатель.

О п п о н е н т. За вычетом морального мышления в составе мышления остается имморальное мышление. Природа мышления дуалистична как моральная и имморальная, не так ли?

М о р а л и с т. Да, но, в силу душевного главенства нравственного закона, то есть главенства совести (морального законодателя), имморальное мышление подчинено моральному. Возьмите, к примеру, математическое мышление. Казалось бы, вот образец имморального мышления, не обремененного никаким моральным смыслом, если только оно взято само по себе как одно теоретизирование и как ход мысли, обусловленный законами математики, а не нравственным законом. Но возьмите-ка математическую мысль не в чистой, а в прикладной теории и в синтезе с инженерно-конструкторской мыслью, воплощающейся на основе математики в блага индустриальной цивилизации. Налицо морализация имморального мышления, приобретающего моральный смысл в своем результате и даже изначала оказывающегося моральным как целенаправленное к своим благим продуктам, занимающим ключевое место в цепочке сотворения благ цивилизации, а вторичным образом и зол. Математическая и всякая приходящая нам в голову мысль приобретает добрый или злой (моральный) смысл уже в моменте ее возникновения в уме, работая либо во благо (на пользу жизни), либо во зло (во вред). Добро и зло суть чистые моральные понятия, вокруг коих вертится моральное мышление, но всякое мышление протекает в системе моральных координат, зовущихся добром и злом. Система моральных мер есть система мер добра и зла, развернутая в поле мышления (в разуме) наподобие координатной сетки. В отличие от прочего мышления, имеющего предметами что угодно, кроме добра и зла, моральное мышление есть измерение добра и зла и цепь суждений о добре и зле. Совесть только и делает, что взвешивает добро и зло на своих судных и безошибочных весах.

Эпизод 29

Определение совести как генерального фактора сознания.
Единство сознательного и бессознательного мышления.
Абсолютная истинность бессознательного морального мышления.
Относительная истинность сознательного морального мышления.
Феномены озадачивающей и суфлирующей совести

О п п о н е н т. Теперь надо сделать поправку на дуализм сознательного и бессознательного мышления. Так называемое подсознание первично, сознание вторично. С позволения сказать, совесть подает свой голос в сознании из подсознания. На уровне сознательного мышления голос совести, самоидентичный как голос моральной истины, имеет обыкновение быть невнятным и смутным, плохо доходя до сознания и доходя в ошибочном виде. Моральное мышление абсолютно истинно, правильно, безошибочно за порогом сознания, а не в поле сознательного мышления нашего «я», не так ли?

М о р а л и с т. Верно. На сознательном уровне моральное мышление характеризуется относительной истинностью: поляризовано как истинное (правильное) и ложное (ошибочное). Но, в силу единства сознательного и бессознательного мышления, при любых, сколь угодно ложных, раскладах морали в нашем сознании, мы располагаем истинным знанием о добре и зле, данным в нашей совести и подлежащим ясному осознанию, во избежание моральных ошибок, допускаемых, как уже подчеркнуто выше, мыслящим «я», но не совестью. Знание о добре и зле, фигурирующее в составе истинного морального мышления, долженствует быть принадлежностью сознания, коль скоро сознательное существо тем и отличается от инстинктивной сомнамбулы, что оно сознательно руководствуется тем, чем оно руководствуется в бытии. Поскольку совесть ориентирует сознательное мышление «я» в правильном направлении и тем самым ведет по жизни, уберегая от зол, человека разумного, самоидентичного как сознательно мыслящее существо, сознательно различающее добро и зло, прислушиваясь к своей совести, постольку совесть есть генеральный фактор сознания.

О п п о н е н т. Но каким вообще образом совесть вычисляет и взвешивает добро и зло, да еще и безошибочно?

М о р а л и с т. Да таким же, каким, например, математически мыслящий разум устанавливает математическую истину и выводит формулы, отлично работающие в основании целой цивилизации. Вот так же совесть (морально мыслящий разум) устанавливает моральную истину: истину о добре и зле.

О п п о н е н т. Совесть человека наставляет человека на путь истинный посредством своих категорических велений и укоров, которые, так сказать, не сопровождаются комментариями. Совесть оглашает моральную истину озадачивающим образом, так что требуется самостоятельно отвечать на возникающие вопросы. Возникает, например, вопрос, почему рыть яму ближнему - это неправильно и недопустимо. Этого нельзя делать, и все тут, столь же императивно, сколь суфлерски, нашептывает совесть откуда-то оттуда из-за порога или на пороге сознания, при необходимости подкрепляя свое императивное суфлерство чувствами стыда и вины. А почему нельзя делать ни этого, ни многого другого постыдного, подлого и преступного - реши-ка ты, человече, дескать, сам, на то тебе и разум.

М о р а л и с т. То-то и оно, что человек разумный есть человек осознающий то, что он делает, и чем лучше осознающий, тем более совестливый: нравственный. Как убедимся позже, нравственность человека эквивалентна сознательности человека.

Раздел 7. Дифференциация стыда и вины

Эпизод 30

Апория ложных стыда и вины как беспредметных и беспричинных.
Первичная совестливая причинность ложных стыда и вины.
Совестливый и бессовестный ложный стыд:
безгрешный и грешный: естественный и противоестественный.
Профилактическая предметность совестливого ложного стыда:
потенциальное зло в предметах ложного стыда.
Извращенческая беспредметность бессовестного ложного стыда

М о р а л и с т. Теперь продифференцируем стыд и вину. Как мы сразу отметили, кроме истинных стыда и вины, существуют ложные стыд и вина, весьма парадоксальные. Парадокс и апория в том, что, например, ложный стыд переживается душой именно как стыд, но, подвергнутый умом логическому допросу насчет своего душевного происхождения, ложный стыд оказывается беспричинным и беспредметным или как будто беспричинным и беспредметным. Беспредметный стыд лишен своего постыдного предмета и лишен причины в чем-то постыдном, имея взамен ложным предметом то, в чем нет ничего постыдного, то есть то, что не должно бы вызывать, однако же вызывает чувство стыда, в чем и апория. Если кто-то считает постыдное достойным и достойное постыдным, этот кто-то ложно стыдится достойного и ложно гордится постыдным, что свойственно, например, законченным криминальным субъектам, коим западло жить, как фраера работяги, меж тем как ничего подлого в трудовой жизни нет, а подла паразитарная преступная жизнь. Такой ложный стыд - продукт ложной морали: ложных представлений о добре и зле. Но душевный детерминизм ложного стыда и ложной вины будет поглубже, первичным образом восходя к совести и к самой способности души испытывать стыд и вину. Разные люди и одни и те же люди поддаются ложному стыду, в одних случаях попутав добро и зло, в других случаях ничего не попутав, а в третьих случаях имитируя ложный стыд, так же как имитируется истинный стыд и имитируется вообще положительный моральный облик в порядке феномена, заслуживающего названия моральной мимикрии. В своей естественной стыдливости и виноватости душа движима совестью, а стыдясь и винясь от чего-то противного совести, душа стыдится и винится противоестественным (извращенным) образом. Чаще всего ложный стыд, как и истинный стыд, происходит от пустяков и потому обычно не представляет собой никакого извращения, особенно что касается детей, трогательно стыдящихся каких-нибудь веснушек и ангельски краснеющих от того, в чем взрослым и в голову не придет усмотреть что-то постыдное. И даже в своих откровенно извращенных формах ложный стыд имеет обыкновение укладываться в этакую извинительную норму, например, когда, что не редкость и в криминальной среде, кто-то боится, а с тем и стыдится, показаться смешным в лучших порывах своей души, то есть стыдится своей человечности, что абсурдно и противоестественно, но заслуживает скорее сожаления, чем осуждения. Возьмем какой-нибудь житейский пример ложного стыда. Скажите-ка на милость, какой такой грех я совершу, если, к примеру, по рассеянности не признаю вас, своего знакомца, где-нибудь в толчее и потому не поприветствую вас?

О п п о н е н т. Никакого греха тут нет, но есть нечаянная вероятность зла, связанная с тем, что я могу подумать, будто бы вы нарочно не здороваетесь, высокомерно задирая нос.

М о р а л и с т. Поэтому совершенно естественны и морально актуальны будут мои стыдливые и виноватые извинения за рассеянность, когда вы окликните меня с прибауткой типа: мы, кажется, знакомы. Стыдясь того, в чем нет никакого проступка (греха) и, следовательно, нет предмета стыда, мы поддаемся, так сказать, моральному обману чувств и стыдимся ложным стыдом, как будто бы беспредметным и беспричинным. Однако в разбираемом примере стыд не беспредметен и не беспричинен. Ведь заставляя меня принести вам извинения за рассеянность, моя совесть тем самым отводит угрозу зла, возможного в виде подпорченных отношений меж нами, то есть выставляет превентивную блокаду потенциального зла посредством ложного стыда и ложной вины. В составе грехов фигурирует содеянное (фактическое), а не потенциальное зло, поэтому в разбираемом примере я стыжусь и винюсь безгрешным образом. Но при своей безгрешности, ложный стыд, идущий в данном случае прямиком от совести, не беспредметен и не беспричинен, имея предметом и причиной возможное зло, безошибочно вычисляемое и профилактически блокируемое совестью. Греха-то нет в наличии, ибо никакого зла не содеяно и даже в мыслях не было, но есть в наличии стыд, в первом приближении представляющийся беспричинным и беспредметным, однако при ближайшем рассмотрении налицо совестливая причина и предмет безгрешного стыда, ввиду созданных предпосылок зла, хотя нечаянно созданных. Стыдливые (совестливые) люди тем и отличаются от бесстыжих (бессовестных), что стыдятся всех подряд своих оплошностей и неловкостей. Совестливому (естественному) ложному стыду противоположен бессовестный (противоестественный) ложный стыд, который грешен сам по себе (как бессовестный) и который уж точно беспредметен, ибо обусловлен ложной моралью и черпает свои ложные предметы (на самом деле не являющиеся предметами стыда) в извращенных представлениях о постыдном и достойном: о том, чего следует и чего не следует стыдиться. Бессовестный ложный стыд налицо, когда кто-то стыдится, например, уступать место в общественном транспорте, говорить спасибо, приходить на помощь, быть сыном бедных родителей и так далее.

Эпизод 31

Дуализм мотивированного и немотивированного зла.
Мотивированное зло в составе всех грехов.
Дуализм сознательно и бессознательно мотивированного зла:
умышленного и неумышленного (спонтанного).
Триада фактического зла на совести людей:
умышленное - спонтанное - немотивированное зло.
Четвероякая поляризация зла в основе дифференциации стыда и вины:
фактическое и потенциальное зло (Д-1, дуализм 1) +
мотивированное и немотивированное зло (Д-2) +
умышленное и спонтанное зло (Д-3) + истинное и ложное зло (Д-4)

О п п о н е н т. Надо принять во внимание, далее, дуализм фактического зла, обременяющего совесть, как мотивированного и немотивированного зла. Немотивированное зло совершается случайным образом, не имея причины в мотивации воли, в противоположность злу, закономерно вытекающему из мотивации воли. Если я по неловкости наступлю вам на ногу, да еще и на больную ногу, меня постигнут стыд и вина, пропорциональные мучительным последствиям для вас моей неловкости. А между тем, подобное и всякое другое, сколь угодно большое, зло, даже смертоубийство, не вытекающее из мотивации, ни из сознательной, ни из бессознательной, не входит в состав грехов наших и не составляет истинной вины, фигурируя в предметах ложной вины и ложного стыда. Все грехи людские суть продукты воли и мотивации воли. То, чем задан вектор воли, доброй и злой, называется мотивацией. Немотивированное зло не составляет греха и истинной вины, не составляя цели, к коей направлен вектор воли, а безвекторной (не целенаправленной) воли не существует. Мотивированы все деяния, вытекающие из воли непринужденным образом и вытекающие из воли под каким-нибудь нажимом на волю, хоть внешним нажимом (например, со стороны начальников), хоть внутренним нажимом (например, со стороны страстей). Грешные деяния (злодеяния) мотивированы против совести, безгрешные - в согласии с совестью. Вторые, если влекут за собой зло, то по случайности, а не по закону детерминизма скверного поступка соответственным мотивом. В состав грехов входит только мотивированное зло, дуалистичное, в свою очередь, как мотивированное сознательно и бессознательно. В первом случае зло совершается умышленно, во втором - неумышленно: спонтанно. С учетом дуализма мотивированного зла получаем триаду фактического зла на совести людей: умышленное - спонтанное - немотивированное зло.

М о р а л и с т. Стыд и вина дифференцированы по своим предметам. Предмет всякой вины и всякого стыда один - зло. Но это, как видим, дифференцированный предмет. Засим стыд и вина дифференцированы относительно разновидностей зла. В рамках мотивировочной природы стыда и вины необходимо и достаточно иметь в виду четыре поляризации зла в основе дифференциации стыда и вины, а именно: во-первых, дуализм фактического и потенциального зла (Д-1), во-вторых, дуализм мотивированного и немотивированного зла (Д-2), в-третьих, дуализм умышленного и спонтанного зла (Д-3), в-четвертых, дуализм истинного и ложного (иллюзорного) зла (Д-4).

Эпизод 32

Истинные стыд и вина за умышленное и спонтанное зло (Д-3).
Ложные стыд и вина за немотивированное и иллюзорное зло (Д-4).
Д-2 и Д-3 в основе истинных, Д-2 и Д-4 в основе ложных стыда и вины.
Раскаяние и совестный страх в детерминизме ложных стыда и вины.
Преувеличенное зло в предметах стыда и вины: иллюзорное зло.
Нормативная данность иллюзорного зла в предметах стыда и вины:
ложное зло в средствах профилактики и искупления истинного зла.
Греховный квадрат зла: тетрада предметов стыда и вины:
умышленное - спонтанное - немотивированное - иллюзорное зло.
Шестерица мотивированного зла: троякое умышленное +
троякое спонтанное зло: постыдное, подлое и преступное

М о р а л и с т. Опишем дифференциацию стыда, подразумевая, что принципиально такова же дифференциация вины. Дифференциация стыда начинается поляризацией истинного и ложного стыда, продолжаясь собственной поляризацией того и другого. Истинный стыд есть стыд за мотивированное зло, входящее в состав грехов, следовательно, истинный стыд двояк как стыд за умышленное и стыд за спонтанное зло, соответственно дуализму мотивированного зла как умышленного и спонтанного зла (Д-3). Д-3 есть дуализм в дуализме мотивированного и немотивированного зла (Д-2), так что Д-2 и Д-3 вместе положены в основу указанной двойственности истинного стыда. Второй по нашему списку дуализм зла (мотивированного и немотивированного) фигурирует и в основе поляризации ложного стыда. Причем имеется в виду совестливый (естественный), а не бессовестный (противоестественный) ложный стыд (см. эп.30). Противоестественная, то есть противная совести и извращенным образом существующая поперек совести, дифференциация стыда и вины вторична относительно естественной (фундаментальной) дифференциации, представляющей собой дифференцированную блокаду зла, выставляемую совестью. Естественный ложный стыд дуалистичен, имея двойным предметом немотивированное зло и иллюзорное зло. Дуализм немотивированного и иллюзорного зла есть дуализм истинного и ложного зла: Д-4 по списку. Истинность немотивированного зла есть его реальность как фактического ущерба, понесенного, например, мной, если вы нечаянно наступили мне на больную мозоль. Ложное же зло потому и ложно, что оно не факт, а иллюзия. Мы уже сталкивались с иллюзорным злом в предметах стыда и вины, когда говорили о ложной вине как о преувеличенной вине. В числе основных причин преувеличения вины в составе чувства вины (а не на языке клеветников) значатся раскаяние и страх морального происхождения, который мы называем совестным страхом (см. эп.19-20). Совестный страх прежде всего превентивен, побуждая душу держаться от греха подальше, так что совестливые люди буквально шарахаются от греха, а также склонны приходить в ужас от содеянного собственными руками зла. Совестный страх входит в состав душевной блокады зла, во-первых, в порядке профилактики зла, во-вторых, в порядке искупления зла. Искупление лучше всего обеспечено искренним раскаянием, а искреннее раскаяние всегда чрезмерно, то есть в искреннем раскаянии обязательно завышена вина и тем самым создано иллюзорное зло плюсом к фактическому. О том, насколько естественно (нормально) для человека стыдиться и виниться сверх всякой меры, можно с особой достоверностью судить по психологии любви. Нет в любви такого пустяка, какой не мог бы обременить душу полным комплектом мук совести. Вселенская виноватость и гипертрофированная стыдливость любящей души - это норма в природе любви, а значит, и души. За счет мнимого (иллюзорного) зла триада фактического зла в предметах стыда и вины развернута в тетраду: умышленное - спонтанное - немотивированное - иллюзорное зло. Назовем это греховным квадратом зла, в который укладываются все предметы стыда и вины и который, строго говоря, греховен лишь наполовину, коль скоро немотивированное зло и иллюзорное зло не входят в состав грехов, но чисто психологически он греховен целиком за счет морального обмана чувств. Если вспомнить о градиентной триаде греха, представленной бесстыдным, подлым и криминальным злом (см. эп.21), то надо уточнить, что это есть триада мотивированного зла, заданная градацией степеней содеянного зла и единая с мотивировочной диадой умышленного и спонтанного зла. Получаем, стало быть, шестерицу мотивированного зла: троякое умышленное + троякое спонтанное зло: постыдное, подлое и преступное.

Эпизод 33

Триединство вины: истинная вина - ложная вина - гипервина.
Триединство стыда: истинный стыд - ложный стыд - гиперстыд.
Первичная, вторичная и третичная дифференциация стыда и вины:
триединство стыда и триединство вины - греховный квадрат зла -
двойной греховный квадрат зла в сферах возможности и реальности

М о р а л и с т. В силу дуализма фактического и потенциального зла (Д-1), греховный квадрат зла фундаментален в двух измерениях, или сферах: в сфере реальности и в сфере возможности. Д-1 особо заметен в отношении умышленного зла, двоякого как содеянное (фактическое) и как замышляемое (потенциальное) зло. Соответственно двояк стыд и двояка вина, ибо испытывать стыд и вину не более, чем за дурные мысли, - это совсем не то, что испытывать стыд и вину за реализованные дурные мысли. Хотел убить, так ведь не убил же, резонно оправдывался Митя Карамазов, хотя одновременно каялся: признавал грех и необходимость искупления, понимая, что грешно желать смерти отцу. Это некриминально, но это доподлинный грех, состоящий в злой мотивации воли и безошибочно вычисляемый совестью, долженствуя отзываться в грешной душе по меньшей мере истинным стыдом, если уж не истинной виной (стремящейся к нулю в сфере мелких грехов, о чем скажем ниже). Аналогичным образом совесть должна доставать душу как минимум истинным стыдом, а по максимуму и истинной виной за спонтанное (неумышленное) зло, которое, будучи мотивированным злом, входит в состав грехов еще и как потенциальное (содержащееся в мотивации) зло, а не только как содеянное зло. На основе Д-1 двоякий истинный стыд и двоякая истинная вина за умышленное и спонтанное зло дифференцированы, стало быть, в четвероякие. И что касается ложных стыда и вины, они таким же образом (на основе Д-1) учетверяются, во-первых, удваиваясь с удвоением немотивированного зла как фактического и потенциального. Памятуя о приводившихся примерах, немотивированное зло налицо в сфере свершившихся фактов, когда вы мне нечаянно наступили на больную мозоль, а вот когда я нечаянно не поприветствовал вас и тем самым создал угрозу подпорченных отношений, немотивированное зло грозит осуществиться, но еще не осуществилось и никогда не осуществится, если вы не возомните лишнего на пустом месте. Наконец, и иллюзорное зло следует признать двойственным по принципу Д-1. Оно вообще не есть зло, но включено-то оно в предметы стыда и вины под видом истинного зла, заимствуя у оного его двойственность как фактического и потенциального. Где четыре, там и все восемь фундаментальных разновидностей стыда и вины. Теперь вновь возьмем в расчет разделенную чужую вину и назовем это гипервиной. Ведь нести ответственность по чужим грехам - это больше, чем отвечать только за себя. И смотрите-ка, гипервина есть ложная вина только с одной стороны, а с другой-то стороны - истинная. Гипервина ложна, поскольку по чужим грехам понесена, а истинна, поскольку человек ответствен за человека, следовательно, обременен чужим грехом и чужой виной. В этой связи упоминались формула искупления как общего дела и формула долга борьбы со злом как искупительного долга. Наблюдается синтетическое единство истинной и ложной вины в гипервине и единство истинного и ложного стыда в гиперстыде, имеющем место в душе, когда человек стыдится за человека. Засим в начале всей дифференциации стыда и вины имеем триединство стыда (истинный стыд - ложный стыд - гиперстыд) и триединство вины (истинная вина - ложная вина - гипервина).

О п п о н е н т. Налицо первичная, вторичная и третичная дифференциация стыда и вины. Во-первых - триединство стыда + триединство вины. Во-вторых - греховный квадрат зла: двоякие истинные + двоякие ложные стыд и вина. В-третьих - двойной греховный квадрат зла в сферах возможности и реальности: четвероякие истинные + четвероякие ложные стыд и вина.

М о р а л и с т. И заметьте: первичная (а с тем и вся) дифференциация стыда и вины задана дуализмом благих средств к благой цели, состоящей в блокаде зла и преследуемой совестью посредством истинных стыда и вины (без обмана чувств), с одной стороны, и посредством ложных стыда и вины (с обманом чувств), с другой стороны. В одних случаях чувства стыда и вины ни капельки не обманывают: истинны: за всю правду обусловлены грехом. В других случаях душа подвергается моральному обману чувств для профилактики зла и пущей эффективности искупления. В третьих средних (преобладающих на практике) случаях фактическое зло суммировано с иллюзорным злом в предметах стыда и вины. Резюмируем, что главные черты естественной дифференциации стыда и вины укладываются в описанную фундаментальную схему первичной, вторичной и третичной дифференциации. Всякая прочая дифференциация стыда и вины, естественная и противоестественная, ветвится на стволе базовой формулы.

Раздел 8. Комплексы стыда и вины

Эпизод 34

Комплекс стыда как стыд стыда и как инфантильный стыд.
Непорочный и порочный комплекс стыда.
Формирование комплекса стыда при подавлении естественного стыда.
Подавляемый стыд - предмет стыда: постыдный стыд.
Тождество противоестественного стыда и комплекса стыда.
Разрушение комплекса стыда естественным стыдом.
Множественность причин извращения стыда до бесстыдства

М о р а л и с т. Исчерпывая часть вторую, уделим внимание комплексам стыда и вины. Существует стыд, имеющий предметом стыд и наличествующий в душе, когда мы стыдимся своего естественного стыда и стыдимся его обнаружить перед другими людьми или перед самими собой. Это вполне достойно названия комплекса стыда и это вполне противоестественный феномен, коль скоро противоестественно для человека стыдиться того, что естественно для человека. Противоестественно стыдиться естественного стыда.

О п п о н е н т. Феномен комплекса стыда не исчерпывается, однако, формулой стыда стыда. Совсем другой формулой задан, например, феномен гипертрофированной детской застенчивости, выражающийся в том, что застенчивые дети стыдливо комплексуют по поводу того, в чем нет ничего постыдного, например, по поводу каких-нибудь веснушек.

М о р а л и с т. Это достойно определения инфантильного комплекса стыда и заставляет различать комплекс стыда как непорочный и порочный. Поскольку инфантилизмом страдают взрослые, а не дети, постольку только у взрослых инфантильный комплекс стыда носит порочный характер. Не пристало ведь взрослому человеку впадать в инфантилизм.

О п п о н е н т. Хотя пристало следовать одному из славнейших заветов Христа: будьте как дети.

М о р а л и с т. Ибо это, уж конечно, не значит, мол, будьте инфантильны, а значит: будьте чисты душой, невинны, непорочны, безгрешны.

О п п о н е н т. Комплекс стыда непорочен, стало быть, только у детей, а у взрослых всегда порочен и дуалистичен как инфантильный стыд и как стыд стыда, а точнее, стыд естественного стыда.

М о р а л и с т. Ибо стыд противоестественного стыда есть естественная и благотворная реакция души на собственные заморочки, влекущая за собой избавление от комплексов, а не формирование комплексов.

О п п о н е н т. Сам стыд вообще как таковой слывет комплексом в головах субъектов, раскрепощенных до изврата. Эти ненормальные, имеющие обыкновение вынюхивать благоухание в зловонии (в душевных пороках), обзывают закомплексованными нормальных (стыдливых) людей, правильно различающих запахи души. Самыми закомплексованными всегда были самые раскомплексованные.

М о р а л и с т. Это точно. Присмотримся к механике извращения стыдливой природы души. Силою ложной морали естественный стыд подавляется и зачастую представляется чем-то ханжеским и лицемерным: чем-то постыдным. Становясь предметом стыда, а точнее, ложным предметом, естественный стыд подвергается подавлению. При этом происходит не что иное, как формирование комплекса стыда, согласно формуле комплекса стыда как стыда стыда. Комплекс стыда наживается в борьбе с естественным стыдом, а вот в борьбе с противоестественным стыдом комплекс стыда разрушается, причем разрушается стыдом же (естественным). Когда мы стыдимся естественного стыда, мы страдаем комплексом стыда и мучаемся противоестественным стыдом, а когда мы опомнимся и устыдимся своего противоестественного стыда, мы избавляемся от комплекса стыда. Противоестественный стыд обнуляется, оказываясь предметом стыда, тогда как естественный стыд извращается, оказываясь предметом стыда. Сам противоестественный стыд равнозначен комплексу стыда, ибо он поистине постыден, но прячет от глаз свою постыдность, подавляя собою и извращая естественный стыд. Противоестественный стыд есть комплекс стыда как подавление стыда стыдом, что эквивалентно стыду стыда.

О п п о н е н т. Заслуживает отдельного упоминания феномен отсутствия стыда, прозванный в народе бесстыдством. Отсутствие стыда равнозначно отсутствию совести, поэтому, строго говоря, это - гипербола, но небезосновательная, как поглядишь на некоторые лица, которые зовутся меж людьми бесстыжими рожами и которые совсем не выглядят закомплексованными и страдающими от комплекса стыда.

М о р а л и с т. В этой связи надо иметь в виду, во-первых, говоря языком господствующего ныне психоанализа, фактор вытеснения всяких комплексов из сознания. Во-вторых, не забудьте, что все извращения суть крайние формы общих людских пороков, так что не только убежденные и патологические извращенцы, но и все люди подвержены моральным отклонениям, в частности бесстыдству. В-третьих, учтите конформизм, поддаваясь чему люди считают за благо не отставать от остальных и в постыдном, и в достойном, попутав одно с другим за компанию. В-четвертых, можно вспомнить заразный феномен обезьянского подражания. Много чего найдется, чем подавляется естественная стыдливость души, так что бесстыдство возводится в норму жизни.

Эпизод 35

Формула комплекса вины как чувства вины без раскаяния.
Судная неопределенность в комплексе вины:
третье среднее между непринятым и принятым обвинением.
Градиентный барьер виновности.
Нулевая истинная вина за барьером виновности: со стороны мелких грехов.
Недостаточность стыда и необходимость вины с возрастанием греха.
Детерминизм раскаяния истинной виной

М о р а л и с т. Перейдем к комплексу вины. Из-за порочной моды на демонизацию души и с подачи основателя господствующего ныне психоанализа феномен комплекса вины прослыл чуть ли не патологией, меж тем как в подавляющем большинстве случаев это - рядовая душевная заморочка, обычно совершенно естественная, в отличие от комплекса стыда. Комплекс вины грозит сформироваться всякий раз, когда совесть подает свой укоризненный и судный глас в душе. Бывая истинной и ложной, вина бывает предметной, имея предметом фактическое зло, и беспредметной, имея ложным предметом иллюзорное зло. Как третье среднее вина бывает такой, что не поймешь, чего больше в ее предмете, фактического или иллюзорного зла, и какова доля настоящего греха на душе, смешанного с мнимым грехом в чувстве вины чрезвычайно часто, если не всегда. Для людей совестливых это не праздный вопрос, а вопрос совести, в тяжелых случаях становящийся вопросом жизни и смерти. Если проблема истинной вины в составе чувства вины, эквивалентная дилемме между обвинительным и оправдательным приговором, не находит решения, то душа пребывает в состоянии мучительной судной неопределенности, терзаемая вот самим чувством вины, а не раскаянием. Всегда, когда чувство вины есть, а раскаяния нет, это заслуживает названия комплекса вины, будучи устойчивой душевной проблемой и будучи этаким мертвоточечным состоянием души, промежуточным между оправдательным снятием вины и покаянным признанием вины: между отклоненным обвинением и принятым к исполнению приговором. Взятый в своем нормативном, а не клиническом (так называемом невротическом), психологизме, комплекс вины - продукт суда совести, а точнее, продукт принципа судной защиты, которая начинается с выяснения вины. Чувство вины абсурдизируется и приобретает навязчивый характер комплекса, если нет понимания, в чем состоит вина, данная в чувстве вины, и если сомнительно, налична ли вообще истинная вина. Отсюда защита в душевном зале суда имеет обыкновение сводиться к подавлению чувства вины, что равнозначно так называемому вытеснению вины и комплекса вины из сознания.

О п п о н е н т. Истинная вина стремится к нулю, имея предметом моральную пустяковину, по поводу которой люди за всю совесть могут сгорать со стыда, при этом вообще не чувствуя вины, например, будучи застигнутыми врасплох в каких-нибудь неприличных интимных делишках. И наоборот, имея предметом большое зло, например преступление, чувство вины стремится поглотить чувство стыда. Как видно, здесь мы имеем дело с закономерностью, которую можно сформулировать так: по мере возрастания тяжести греха становится недостаточным укор совести, называемый стыдом, и становится необходимым укор совести, называемый виной. В судной блокаде зла, выставляемой совестью, чувство стыда необходимо, а чувство вины не необходимо по мелким грешным поводам. Напротив, по крупным грешным поводам прежде всего и главным образом необходимо, хотя недостаточно, чувство вины, а чувство стыда или вообще излишне, или необходимо дополнительным образом. Недостаточность чувства стыда восполняется чувством вины, а недостаточность чувства вины восполняется раскаянием в душевной блокаде зла. Без раскаяния чувство вины складывается в комплекс. Вместе с тем, заметьте, во-первых, что по мелким поводам раскаяние превращается в фарс. Во-вторых, заметьте, по-настоящему драма раскаяния разыгрывается на основе чувства вины, а не стыда. Стыд фигурирует в сопутствующем антураже раскаяния и в движущих причинах феноменов, родственных, но неидентичных раскаянию. Имеются в виду знакомые каждому сожаление и досада по поводу поступков, достаточно стыдных, чтобы о них сожалеть, но недостаточно грешных, чтобы в них каяться, то есть не составляющих истинной вины. Необходимость раскаяния определяется истинной виной. А истинная вина - факт по факту более весомых прегрешений, нежели те, что заглаживаются силою всего лишь стыда, вот что весьма важно прописать в теории.

М о р а л и с т. Существует градиентный барьер виновности, заданный некоторым количественным значением греха в градации греха как точка отсчета истинных вин в сторону возрастания греха, а со стороны мелких грехов за барьером виновности истинная вина равна нулю. В принятой нами за основу тройственной, предельно общей и простой, градации степеней и качеств греха барьер виновности не может относиться ни к какой другой, кроме средней, позиции в триаде: бесстыдство - подлость - криминал. Подлость - таков здесь барьер между злом и злом в составе грехов: между мелким и крупным злом, не составляющим и составляющим истинную вину. Относительно барьера виновности раскаяние, этот камень преткновения грешной души, поляризовано как необязательное и обязательное, коль скоро каяться в том, в чем нет вины, - это просто смешно.

Часть III. ДИАЛЕКТИКА ДОЛГА И ЧЕСТИ

Раздел 9. Триединство долга, права и свободы в нравственном законе

Эпизод 36

Нравственный закон как закон свободы.
Действительность свободы в действительности нравственного закона.
Дуализм истинной и ложной свободы в дуализме доброй и злой воли.
Альтернативный высший закон: имморалистский: произвольный

М о р а л и с т. Копнем поглубже диалектику морали: возьмем в поле анализа диалектику долга и чести. Поскольку долгом называется веление совести, постольку долг - это (в широком смысле слова) еще одно название нравственного закона, диктуемого совестью. В слове долг, что отлично продвинул в умы Кант, акцентирован императивный характер морали как закона, подлежащего неукоснительному исполнению.

О п п о н е н т. Мы вольны, однако, не повиноваться велениям совести и вольны сами себе выдумывать долг (ложный), в силу фундаментального принципа свободы воли, настолько фундаментального, что легко вообразить, будто бы в душе царит двоевластие закона свободы воли и нравственного закона.

М о р а л и с т. Это логический обман, ибо нравственный закон есть закон свободы, что лучше других на сегодня показал тоже Кант, хотя недостаточно внятно показал, не в упрек будь сказано славному хулителю чистого разума и хвалителю практического разума, этого кантианского эквивалента совести. Ничто не свободно вне своего закона, да ничего и нет вне своего закона, в частности, нет человека вне своего основного закона: нравственного. Попробуйте-ка представить себе мир вне законов природы, по которым он организован. Организация (природа) человеческой души подразумевает свободу воли: человек свободен. Но свободен-то он по формулам, заданным основным законом организации человеческой души. Формулы свободы морального существа суть моральные формулы, содержащиеся в моральной природе человека, представленной совестью человека. Диктуемый совестью долг есть не что иное, как формула свободы. Сфера нравственного закона - сфера долга, она же сфера свободы, она же сфера существования разумных существ, которые, в силу единства совести и разума и в силу душевного примата совести как высшего законодателя, самоидентичны прежде всего и главным образом как моральные существа, чья свобода действительна (истинна) как свобода существовать в согласии с моральным законом. Человек, находящийся в противоречии с основным законом своего существования, свободен, стало быть, ложным образом, все равно что не свободен. Убедительно показать, что дело обстоит именно так, - одна из важнейших задач теории морали.

О п п о н е н т. Если выразиться словами Гегеля, свобода действительна (осуществляется) через необходимость по имени нравственный закон. Нравственная необходимость, представляющая собой законодательную систему формул свободы (систему морали), есть необходимость свободы: закон свободы, по которому свобода претворяется в жизнь и в сфере действия которого свобода действительна. Иначе говоря, нравственный закон имеет свободу целью, а вместе с тем и причиной, по формуле тождества причины и цели. Вообще-то целью и целевой причиной нравственного закона является добро, но добро служит одним из определений свободы, служа общим определением всех мыслимых и немыслимых назначений нравственного закона. Недаром все люди, словно сговорившись, понимают свободу как благо, а то и как высшее благо.

М о р а л и с т. Дело стало за пониманием всеми людьми, что они свободны в той мере, в какой их воля согласна с их совестью. Истинно свободна воля, соблюдающая нравственный закон, то есть добрая воля. Свобода злой воли есть свобода попирать основной закон: вредить, подлить и пакостить. Это - ложная свобода: иллюзорная. В последние продвинутые века злая воля приняла очень умный вид (имморалистский) и взяла моду сама себе выдумывать высший закон, альтернативный относительно нравственного закона. Идейные имморалисты считают добром и злом то, что в голову взбредет, а истинной свободой величают то, что искони зовется в народах беззаконием, произволом, своеволием и своенравием. Имморалистская переоценка ценностей - это такой вздор, какому место только в сумасшедшем доме и какой не заслуживал бы упоминания, если бы имморализм исчерпывался пустоголовым дурачеством и не доходил до политического криминала.

Эпизод 37

Трехмерное поле нравственного закона: поле обязанностей, прав и свобод.
Диалектика долга и права в диалектике свободы.
Данность в свободе воли права самоуправления (владения самим собой).
Единство права самоуправления и ответственности за самоуправление.
Одновременная данность прав в обязанностях и обязанностей в правах:
единство правовых полномочий и правовой ответственности.
Государственное законодательство в моральном законодательстве:
правовые системы в составе нравственного закона

М о р а л и с т. Существо, наделенное свободной волей, вместе с этим наделено правом владения самим собой в порядке самоуправления в бытии: в порядке свободы. Это - моральный порядок и это - моральное право, коль скоро речь идет о существе, имеющем основным законом своего существования моральный закон. Да и вообще всякое право - морально. Имморальное право, вроде права сильной обезьяны и вроде права ницшеанской бестии, - это бред фантазеров, негодяев и сумасшедших. В жизни, а не в бредовых идеях, всякое пользование всяким правом идет во благо или во зло, то есть имеет моральный смысл, сохраняемый словом право во всех своих, прописанных в словарях, значениях. Моральный смысл права задан отношением всякого права к добру и злу и, вместе с тем, отношением всякого права к долгу, истинному (целенаправленному к добру) и ложному (целенаправленному к злу), соответственно дуализму истинной и ложной морали. Имморализм есть не что иное, как разновидность ложной морали. Вместе с правом самоуправления свобода воли подразумевает долг ответственности за самоуправление: ответственности за самого себя. Вообще всякая ответственность понимается ложно, если она не понимается как ответственность перед совестью, перед моральным законодателем, вдыхающим моральный смысл в сами эти слова: ответственность, долг, право. С одной стороны, имеем право владения собой, равнозначное свободе как сама возможность владеть и распоряжаться самим собой. С другой стороны, имеем долг, состоящий в несении ответственности за пользование этим первичным правом, долженствующее идти во благо, а не во зло. В единстве долга и права содержится формула ответственного права, она же формула свободы как правовой свободы, данной в правах, эквивалентных свободам и обеспеченных долгом, состоящим в надлежащем пользовании правами и свободами, то есть в ответственном и идущем во благо пользовании. Не производя работы по имени добро, права и свободы абсурдизируются и становятся излишними, что происходит всякий раз, когда кто-либо чем-либо скверно распоряжается по такому-то праву и по принципу свободы воли. Смысл права морален, ибо благ, а благ, ибо скреплен долгом ответственности, то есть обязанностью хорошо распоряжаться данной в праве возможностью (свободой) что-то делать, чем-то владеть и так далее. Такова первозданная диалектика долга и права, прозрачная в диалектике свободы. Поле действия нравственного закона трехмерно, будучи полем обязанностей, прав и свобод. Права эквивалентны свободам и обеспечены долгом, данные во исполнение долга. Истинного долга, разумеется. Всякое право подразумевает свободу распоряжаться тем, на что имеешь право и чем распоряжаешься по праву. Поскольку право содержится в долге, предоставленное во исполнение долга, постольку и свобода, содержащаяся в праве, восходит к долгу. Правовая свобода, уж конечно, не беззаконна, не произвольна и не своевольна, а законна и регламентирована прежде всего и главным образом чисто морально, в силу морального единства прав и обязанностей. Классической иллюстрацией диалектики долга и права служит единство правовых полномочий и правовой ответственности должностных лиц. С одной стороны, права даны в обязанностях во исполнение обязанностей, например, властные полномочия даны чиновникам во исполнение оными своего служебного долга. И наоборот, с другой стороны, обязанности даны в правах как ответственность правообладателей и долг ответственности, состоящий в обязанности распоряжаться правами (например, властными полномочиями) должным образом: во благо, а не во зло. Юридический термин превышения властных полномочий (злоупотребления властью и правом) на корню морален, представляя собой чистую моральную формулу зла, запрещенного нравственным законом, а потому и государственным законом. Государственное законодательство, называемое правом, есть разновидность не какого иного, как морального законодательства, будучи адекватным ровно в меру своего противодействия злу и злой воле и в меру содействия добру и доброй воле. Право, взятое как государственное законодательство (правовая система), есть социальный проводник нравственного закона и даже сам нравственный закон как система моральных формул: формул добра. Сформулировав триединство долга, права и свободы в нравственном законе, сфокусируем внимание на диалектике долга, но перед этим посвятим эпизод моральным заблуждениям, коими отрицается или извращается нравственный закон в голове человеческой.

Эпизод 38

Триада моральных заблуждений: искренних - малодушных - порочных.
Сократические заблуждения. Жестокая ошибка Сократа.
Сократические заблуждения как разрушение заблуждений своего времени

М о р а л и с т. Большинство людей не спорят, что во всех моральных проблемах и сомнениях, во избежание жизненных ошибок и заблуждений, следует прибегать к вопрошанию собственной совести, но признайтесь-ка, часто ли вы прибегаете к этому? Вопрошание совести выражается, ну, например, в таком вопросе: подскажи-ка, не соври, моя не умеющая врать совесть, надо ли мне принимать всерьез так называемый гражданский долг, особенно что касается воинской повинности, от коей шутя откупаются хозяева общества и их золоченые отпрыски, а я или мой сыночек должен честную башку подставлять под нож сепаратиста, вскормленного нечистой политикой и нуворишами, обтяпавшими бизнес на народной крови? Такими моральными мыслишками озадачились многие в нашем отечестве после советского коллапса, но скажите-ка, типично ли обращение вот именно к собственной совести за ответами на подобные типичные моральные вопросы?

О п п о н е н т. Не скажу, это ли типично, или скорее обратное, или типично и то, и другое вместе, но несомненно, что очень часто чистейшие моральные вопросы, которые ставит перед нами жизнь и которые адресованы жизнью напрямую к нашей совести, решаются нами в обход совести. Во множестве, если не в большинстве, случаев мы имеем здесь дело с симуляцией, малодушием и малодушным самообманом. Следует принципиально отличать мелкое малодушное лукавство перед самим собой от крупного лукавства: от злых козней, характерных в особенности для криминальной психологии. Малодушное введение в заблуждение себя самого - это третье среднее между искренними и подловатыми заблуждениями. Феномен искренних заблуждений возникает, когда я, руководствуясь ложной идеей, уверен в ее правильности, не видя противоречия между своими бреднями и совестью. Идея-то бессовестна, а я этого не понимаю, как говорится, по простоте душевной. Если же я, не будучи таким уж простачком, сознаю, что мною движет низкая идейка, то я или малодушничаю, не имея духа не подличать, или специально подличаю, имея склонность к подлости. Какие бы то ни было мои оправдания моей сознательной низости должны быть признаны лукавством, противоположным искреннему заблуждению. Причем мое лукавство, вводящее других в заблуждение, вводит в заблуждение и меня самого. Подловатый субъект оправдывает свою подлость прежде всего в собственных глазах и тем самым обманывает сам себя: вводит себя в заблуждение.

М о р а л и с т. Условимся в дальнейшем называть порочными заблуждения и самообманы, коим человек поддается из подлости или из криминальных наклонностей. Что касается третьих средних, малодушных, заблуждений, они, с одной стороны, суть продукт душевной слабости, зачастую эквивалентной слабости характера, за что не спросишь по всей строгости суда совести. Но с другой стороны, малодушие эквивалентно трусости и справедливо вменяется в вину как душевный порок.

О п п о н е н т. Надо сказать, что на сегодняшний день эволюции все мы, люди, подвержены моральным заблуждениям. Сам отец моральной философии, Сократ, почитал за справедливость и за истинный долг жестокость к врагам, если только это варвары, а не греки. Признавая необходимой жестокость только к врагам, Сократ призывал эллинов, воевавших меж собой, не считать друг друга врагами. Это весьма прогрессивная по тем временам, но, уж конечно, не для нашего времени, проповедь двойной военной морали, садистской к одному военному противнику, а к другому - гуманной. Глядя с высот современного гуманизма, налицо моральная ошибка Сократа, обусловленная относительностью добра и зла в пространстве и времени. Что добро в одном месте в одно время, например, вспарывание живота в операционной при аппендиците, то же самое есть зло в другом месте в другое время, например, в подворотне при ограблении. И Сократ, и его не столь премудрые современники превосходно понимали подобную простейшую относительность добра и зла, как понимает ее и любой наш нормальный современник. А будь Сократ нашим современником, он вряд ли ошибся бы и в понимании воинского долга как несовместного с садизмом в отношении хоть греков, хоть варваров, без разницы. Но то-то и оно, что Сократ - сын Древности, мысливший в атмосфере древних представлений о добре и зле, что не значит ложных сплошь представлений. Вопрос: ошибался ли Сократ в своем античном понимании войны и одобрении злейшей жестокости к врагу, как ошибаются нынешние головорезы?

М о р а л и с т. Ответ: ошибался, но совсем не так, как нынешние головорезы. Означенная жестокая ошибка Сократа - факт, однако же факт и то, что она не составляет вины Сократа, особенно если взята в составе гуманистического для своего времени взгляда Сократа на военную жестокость. Такое вопиющее заблуждение, как оправдание жестокости, легко может показаться непростительным как раз для Сократа и простительным для его не столь премудрых современников, но это логический обман. Та же история с Толстым, чьи знаменитые пацифистские и анархистские заблуждения кажутся непростительными именно для Толстого как властителя дум, а простительными - для толстовцев и пацифистов с анархистами типа хиппи. Моральные ошибки составляют истинную вину как ошибки мотивации и поведения, задающие воле злой вектор: целенаправленные к злу. Ошибки проповедников морали вменяются в вину проповедникам, если подпадают, говоря языком евангелистов, под определение совращения малых сих, то есть влекут за собой зло через запудривание мозгов демагогией, пропагандой и агитацией. Именно в этом Сократ обвинен согражданами и посмертно оправдан по факту судной ошибки. Моральные заблуждения, подобные заблуждениям Сократа и Толстого, будем называть сократическими заблуждениями, выделяя их в составе искренних заблуждений по признаку их работы во благо, а не во зло. Сократ и Толстой не входят в подлый легион демагогов, ибо никого не совращали и никому не пудрили мозгов таким образом, каким заблудшие мозги превращаются в местожительство злой воли. Напротив, сократические и толстовские речи, в том числе ошибочные воззрения, будоражили и доселе будоражат совесть людей, формируя мотивацию доброй воли. Сократ заблуждался, в частности, принимая жестокость к врагам за добро, но, во-первых, такой взгляд еще два тысячелетия после Сократа был в порядке вещей и не может быть вменен в вину Сократу, тем более что, во-вторых, Сократ не только не порождал новых заблуждений, по старинке заодно со всеми одобряя военный садизм, но и прямо противился этому злу, призывая к милосердию в междоусобицах и тем самым частично разрушая свое собственное и общее жестокое заблуждение. Было бы полной ерундой сказать, будто бы Сократ и другие выдающиеся античные моралисты, на два тысячелетия опередившие европейских гуманистов и отлично поработавшие на успех христианской проповеди, повинны в заблуждениях своего времени, частично разделенных, частично разрушенных ими. Такой же чепухой было бы сказать, будто бы толстовство значится в детерминизме русской катастрофы. Мысливший в атмосфере, насыщенной фонтанирующими гуманистическими идеями, Толстой получше Сократа видел военное зло в ряду прочего зла. Видеть зло не значит его исправить, но это, как говорится, уже кое-что. Потщившись открыть глаза на зло и остальным, Толстой наделал логических ошибок, но Толстой велик и в своих заблуждениях, как велик Сократ в своих речах о справедливости.

Раздел 10. Диалектика долга

Эпизод 39

Формула долга как моральной установки сознания.
Установочный квадрат долга:
сильный - слабый - истинный - ложный долг.
Дуализм ясно и смутно сознаваемого долга.
Самый сильный долг: священный долг.
Священный и псевдосвященный долг в дуализме истинной и ложной веры.
Истинность и ложность веры как источника истинной и ложной морали.
Исторический дуализм религиозной и криминальной жестокости.
Некриминальность языческой обрядовой и военной жестокости.
Криминальность псевдоязыческой тоталитарной гекатомбы

М о р а л и с т. В согласии с определением совести как генерального фактора сознания, долг самоидентичен как осознанный долг и как установка сознания, задающая вектор воле. Принципиально важно, что долг не может быть интерпретирован как установка подсознания, навроде гипнотизерского кода. Голос совести не гипноз, а голос истины, подлежащей осознанию, уразумению и свободному принятию к руководству, в согласии с принципом свободы воли. Свободна не сомнамбула - свободно сознательное существо, отдающее себе отчет в своих действиях и в их мотивации, в частности что касается мотивации поведения долгом. Неосознанный долг мы не вправе признавать фактом, однако есть ясно сознаваемый и есть смутно сознаваемый долг. Речь идет об истинном долге, ясно или смутно сознаваемом. Ясно сознаваемый ложный долг - нонсенс, коль скоро ложный долг есть заблуждение и самообман. Обману поддаются, или вообще не сознавая его, или не желая сознавать, ну, а когда обман осознают, он теряет всякую власть над душой: снимается как установка сознания. Учтем, вместе с тем, что есть сильные и слабые установки сознания, например: твердые и нетвердые убеждения. Долг поляризован, стало быть, как сильный и слабый долг плюсом к поляризации истинного и ложного долга. Назовем это установочным квадратом долга, в который укладывается вся множественность долга.

О п п о н е н т. Самый сильный долг есть священный долг, ибо самая сильная установка сознания есть святая вера. Поляризуясь как истинный и ложный, священный долг поляризуется как священный и псевдосвященный, соответственно поляризации веры как истинной и ложной. Вера истинна или ложна как источник истинной или ложной морали. Тысячелетиями совесть большинства людей диктовала долг, капелька в капельку совпадавший с долгом, заданным и освященным религиозной моралью. Затрагивая эволюционную относительность морали в историческом времени (см. эп.14), мы указывали на тот парадокс, что, например, языческая мораль и христианская мораль истинны как работающие во благо каждая в своем историческом времени, при том что язычество и христианство соотносятся как жестокая и милосердная религии. Религия каких-нибудь ацтеков походит на царствие чудовищ в сознании. Язычник кровожаден и жесток под стать своим богам, алчущим гекатомб, но речь идет о религиозной жестокости, принципиально отличной от криминальной жестокости и идентифицируемой как жестокость в нашей гуманистической голове, а не в голове язычника. Гекатомба не жестока как святая жертва и как священный долг, диктуемый религиозной совестью язычника, в том числе что касается военной гекатомбы и войны как гекатомбы.

М о р а л и с т. Верно, у язычников военная и обрядовая жестокость, санкционированная и востребованная религией, не криминальна, но это только у язычников, чьи боги жестоки, а не у христиан, чей бог запрещает жестокость, и не у перекрестившихся христиан, обращенных, например, в социализм и в национал-социализм. Свирепые тоталитарные религии, трактующие добро и зло мерзопакостным партийным образом, пародируют язычество и клевещут на естественноисторическое (древнее) язычество в своих противоестественных гекатомбах, поистине жестоковыйных, ибо преступных, в противоположность древней гекатомбе. Языческая гекатомба задана естественной системой морали, эквивалентной (в своем времени) нравственному закону, ибо работающей (в своем времени) во благо, равно как и всякая прочая естественная организация социума. Тоталитарная же гекатомба, состоящая в преступном истреблении миллионов людей, и вообще всякая террористическая гекатомба задана политическим произволом и меньше всего аргументирована основным законом. Террор, как правило, религиозен, но террор есть чистейший криминал. Террор представляет собой дичайший атавизм как религиозное жертвоприношение. Человеческие жертвоприношения стали архаикой эволюции и атавизмами в тот момент, к коему относится библейское предание о несостоявшемся жертвоприношении Авраама.

О п п о н е н т. Спрашивается: по какому праву террор?

М о р а л и с т. Обсудим это чуть ниже, после того как укажем еще на кое-какие важные нюансы диалектики долга, обусловленные, с позволения сказать, механикой сознания.

Эпизод 40

Статика и динамика мышления.
Статичность сильных и динамичность слабых установок сознания.
Догматизм как статичное и свободомыслие как динамичное мышление.
Устойчивость религиозного и неустойчивость нерелигиозного сознания.
Религиозный квадрат мировоззрения:
твердые - нетвердые - истинные - ложные верования.
Система верований как умозрительная система взглядов на жизнь.
Аксиоматические и проблематические верования:
верования в очевидную и неочевидную истину.
Правдоискательский дуализм веры в истину и сомнения в истине.
Познавательный переход проблематических в аксиоматические верования.
Диалектика догм и аксиом. Тождество веры и знания в аксиоме.
Ядро мировоззрения: исповедуемая мораль

М о р а л и с т. Религиозный долг обычно облечен в броню религиозной догмы. Твердокаменная логика догмы представляет собой сильную установку сознания. Догматичное мышление носит статичный характер. Статичному мышлению, скованному клещами догмы, заведено противопоставлять свободный ход мысли: свободомыслие. Строго говоря, свободен всякий ход мысли, но в разной степени. Ничто не мешает рассматривать догматизм как проявление в большей степени статики и свободомыслие как проявление в большей степени динамики мышления. Под свободомыслием понимается, конечно, не хаос мыслей, а порядок мыслей. И статичное, и динамичное мышление представлено системой установок сознания, обеспечивающей упорядоченный ход мысли. Но если статичное мышление надо считать опирающимся на систему сильных установок сознания (догм), то динамичное мышление надо считать опирающимся на систему слабых установок сознания, представляющих собой мысли, которые признаны умом верными или предпочтительными и которые легко могут быть отброшены, сочтенные умом ошибочными или малозначащими. В религиозном сознании динамичное мышление подчинено статичному и создает слабые установки, подкрепляющие систему сильных установок сознания по имени вера. В нерелигиозной же (свободомыслящей) голове царит динамичное мышление, чреватое чехардой убеждений, меняемых, как перчатки, по моде и погоде. Надо полагать, что, как и все в природе, сознание стремится к устойчивости. Наибольшая устойчивость сознания обеспечена сильными установками сознания и характерна для так называемых целеустремленных (волевых) людей, чья воля не болтается флюгером на ветру жизни. Ну, а самое устойчивое сознание - религиозное сознание, в коем царит религиозный долг.

О п п о н е н т. Надо сказать, что всякая, а не только сильная (догматическая), установка сознания содержит в себе не что иное, как верование. Мы просто-напросто не можем вообще не давать никакой веры тому, что мы усматриваем умом, аналогично как мы не можем вообще не верить тому, что мы видим глазами, даже когда знаем, что созерцаем мираж, к примеру, где-нибудь в туманной тундре. Окружающие нас вещи физического мира служат системой достоверных ориентиров для наших передвижений в пространстве, так что мы ровно настолько же уверенно, к примеру, шагаем по улице, насколько верим собственным глазам, созерцающим дорожные препятствия и опасности вроде ям и транспорта. В принципе таким же образом мы шагаем по жизни, имея умозрительными ориентирами свои взгляды на жизнь, синонимически называемые также убеждениями и верованиями, составляющими наше мировоззрение, эквивалентное не чему иному, как вероисповеданию. Всякое мировоззрение есть система верований, поляризованных как твердые и нетвердые, а также как истинные и ложные верования.

М о р а л и с т. Назовем это религиозным квадратом мировоззрения, соответственным установочному квадрату долга. Есть смысл говорить об оптимуме верований, сбалансированных как аксиоматические и проблематические верования. Аксиоматические верования тождественны знанию очевидной истины, в которой вообще не может сомневаться разум. Верования, названные проблематическими, гипотетичны. Предмет их - неочевидная и сомнительная истина, представляющая собой проблему, подлежа познанию. Дважды два - четыре: такова очевидная (аксиоматическая) истина, отнюдь не исчерпывающаяся областью арифметики. Везде и во всем, и в особенности что касается морали, разум взыскует очевидной истины, одновременно веруя в истину и сомневаясь в истине в своем правдоискании. Познавательной критикой проблематических верований долженствуют уничтожаться ложные верования и очищаться от чепухи истинные верования. Что касается твердых верований, они догматичны, и если они истинны, то истинны и их догмы. Все догмы, содержащие и не содержащие истину, принимаются на веру как аксиомы, но то-то и оно, что догмы не аксиомы. Ложные догмы рассыпаются, а истинные догмы преобразуются в аксиомы в порядке познания. Преобразование истинной догмы в аксиому есть преобразование неочевидной истины (проблематической) в очевидную (аксиоматическую). Познающий разум, верящий в истину, сомневаясь в истине, стремится к знанию, тождественному вере, и к вере, тождественной знанию. Вера и знание тождественны в аксиоме. Познание целенаправлено к формированию адекватного мировоззрения как системы аксиом. В силу примата совести, ядром мировоззрения следует считать исповедуемую мораль.

Эпизод 41

Единство долга и права в политике.
Диалектика политической воли как проводника воли истории.
Дуализм доброй и злой политической воли относительно воли истории.
Формула политических доктрин как доктрин добра и зла:
добро и зло в основных предметах политики.
Историческая правота политики на примере дилеммы: Столыпин - Ленин.
Отрицание воли истории политической волей: насилие над историей.
Отсутствие права на террор в праве участия в истории

М о р а л и с т. Эпизодом выше мы задались одним из самых больных моральных вопросов новейшей истории: по какому праву террор? В рамках темы раздела построим ответ в свете диалектики долга, единой с диалектикой права. Аргументация террора доктринальна: содержится в принятой на веру доктрине. Как правило, это есть политическая доктрина с религиозной окраской, ибо, с одной стороны (политической), террор есть политическое средство к политической власти, однако власть, с другой стороны (религиозной), крепка не насилием, а идеологией, владеющей народным сознанием и эквивалентной вероисповеданию. Всякая политическая доктрина есть доктрина добра и зла и отражает направленность политической воли к добру или злу. Можно даже сказать, что добро и зло - это основные предметы политики. Включите телевизор и прислушайтесь: в политике просто и речи-то нет ни о чем другом, кроме добра и зла. Политическая воля поляризована как добрая и злая соответственно тому, противоречит она или не противоречит так называемой воле истории, аксиоматически благой и синонимически зовущейся также исторической необходимостью и законами истории. В понимании законов истории поныне царит такая неразбериха и такой имморализм, что откровенный пройдоха сходит за мессию. Как в любом серьезном деле, так и в политике лучше всех осведомлены о деле (о воле истории) одаренные лица, знающие толк в своем ремесле, но скажите-ка, кто исторически прав из двух выдающихся, однако исключавших друг друга, политических лиц, продвигавших в жизнь полярные доктрины в одной и той же стране в одно и то же время: реформатор Столыпин, проводивший антитеррор, или революционер Ульянов, проводивший террор?

О п п о н е н т. На это исчерпывающе ответил советский коллапс.

М о р а л и с т. Даже если бы коллапс политической системы, воздвигнутой на костях жертв террора, заставил себя ждать по сей день, изначала очевидно, что исторически прав из этих двоих кто-то один, но не оба вместе, хотя оба отличаются недюжинными политическими способностями. Следовательно, сам по себе политический талант не является мерой правильной политики, о чем подробнее скажем ниже, а по эпизоду добавим, что политическая воля есть свободная воля ответственных участников истории, призванная (облеченная долгом) служить проводником благой воли истории и способная отрицать волю истории, то есть совершать насилие над историей, о чем можно достоверно судить по фактам политического сумасшествия вроде двух тотальных войн, Холокоста, коллективизации, Большого скачка, Культурной революции, Карибского кризиса. Историческая ответственность распределена между участниками истории соответственно вкладу каждого в историю. Первые ответчики за историческое зло - первые политические лица. Достойно удивления всегдашнее обилие желающих взвалить на себя непомерную и в тишайшие-то времена, а в критические исторические моменты стремящуюся в бесконечность историческую ответственность политической власти. Поправка на свободу политической воли, заложенная в естественном детерминизме истории, не содержит и никакие законы истории, содержа право руководствоваться ими в политике, не содержат права на злодейство. Засим мы и спрашиваем: по какому такому праву чинится участниками истории чудовищное зло по имени террор?

О п п о н е н т. Террористы считают, однако, террор не злом, а добром: благим средством к манифестируемой благой цели.

М о р а л и с т. Да не только террористы, а целые народы, бывает, так считают, поддерживая террористов, но это есть моральное заблуждение, которое, чем дальше по ходу истории, тем больше носит клинический характер.

Эпизод 42

Основная моральная мотивация политики: государственный долг.
Тождество государственного долга и гражданского долга.
Тождество государственного долга и профессионального долга.
Диалектика политического дара.
Правомочность политического дара в единстве с государственным долгом.
Данность права участия в истории в гражданском долге.
Зависимость истории от морального облика исторических лиц

М о р а л и с т. Надо затронуть диалектику политического дара. Политический дар есть разновидность творческого дара и профессионального призвания. Профессиональное призвание есть призвание к социальной миссии и предполагает, с одной стороны, профессиональное мастерство, с другой стороны, профессиональный долг, согласно двойной, технической и моральной, формуле профессии (см. эп.11). Политическая профессия, как и всякая профессия, равна творчеству (созиданию) на основе творческой способности к профессии, врожденной или приобретенной. Врожденная творческая способность к чему бы то ни было называется талантом, а большой талант называется творческим даром и гениальностью. Политическое творчество, как и всякое профессиональное творчество, есть истинное творчество, с одной стороны, на основе способностей к политике, больших или маленьких, с другой стороны, на основе профессионального долга, который в политике есть государственный долг. Государственный долг, вместе с тем, есть разновидность гражданского долга, который есть долг служения обществу (согражданам). Сам по себе политический дар не дает права на участие в истории и правомочен в истории в единстве с государственным долгом, составляющим основную моральную мотивацию политики. Как и всякий талант, политический дар подлежит употреблению во благо, а не во зло, представляя собой политическое средство к исторической цели, которое, в силу свободы воли, можно употреблять и во зло, манкируя долгом и преследуя дурнопахнущие интересы, что обычно имеет сволочной вид драки за власть, более или менее постыдной, подлой и преступной. Итак, имеем двуединство государственного долга как гражданского и профессионального долга. Это один и тот же долг, долг хорошо управлять государством, но это есть, во-первых, разновидность гражданского долга, во-вторых, это есть долг делать свою работу со знанием дела и на совесть: профессиональный долг.

О п п о н е н т. Кроме государственного долга, политическая воля мотивирована всяческими дополнительными стимулами, двоякими как альтруистические и эгоистические стимулы, например, как любовь к родине и как честолюбие. В идеале историческая миссия, как и любая другая миссия, абсолютно альтруистична, но на практике вообще талантливые люди, в том числе политические дарования, обыкновенно одновременно и альтруистичны, и эгоистичны, в той или иной пропорции, в зависимости от своего морального облика, от чего, следовательно, зависит и история, вот беда. История - зеркало политической морали, да и вообще морали. В истории запечатлен совокупный моральный портрет исторических лиц, да и человечества в целом, каково оно есть на сегодняшний день. История под завязку испещрена примерами зеркального отражения в истории негативных личных характеристик политических гениев, не говоря уж о политической бездари и сволочи, лезущей в политику, как свиньи в лужу и как жвачные на тучное пастбище. В отличие от политических ничтожеств и убожеств, обладатель политического дара рвется в политику не за рублем и не за ложной честью, составляющей сатисфакцию честолюбия, однако он вряд ли бывает абсолютно бескорыстен и профессионально свят на всем протяжении карьеры и миссии. Его императивом к самореализации обусловлена его главная корысть, состоящая вот чисто в пребывании в своей стихии: в политике. Ленин в Октябре - пример политического гения, рвущегося в свою стихию, чуя свой шанс и звездный час. Вот только не многовато ли тут, кроме собственной забубенной головы, поставлено на карту ради попадания в свою тарелку? Стоит ли ленинский гений того, во что он обошелся истории, да еще и мировой истории?

М о р а л и с т. То-то и оно, что право участия в истории сомнительно, если в мотивации участника истории сомнителен гражданский долг, дающий такое право. Сколь угодно одаренный политический субъект располагает правом участия в истории ровно в той мере, в какой его политическая воля направлена не чем иным, как совестью. Совестливая мотивация политической воли истинным долгом - вот что несомненно в случае истого народного слуги Столыпина и вот что сомнительно в случае диктатора Ленина, говорившего, будто бы в политике нет морали, и вершившего похожий на картины Страшного суда классовый трибунал над собственным отечеством, а в теории и над всем человечеством, приговоренным к революционному апокалипсису самозванным и расхристанным судией, подписывавшимся псевдонимом Ленин и по неким политическим соображениям считавшим зло добром.

О п п о н е н т. Ульянову-Ленину по чести следовало бы подписываться Ульяновым-Шигалевым. Колоритнейший образчик злого политического гения: криминального политического таланта, не правда ли?

М о р а л и с т. Точно: злой гений - вот кто такой Ленин.

Эпизод 43

Беззаконная и законная диктатура:
террористическая и антитеррористическая.
Апофеоз революционной анархии: революционная диктатура.
Самая злая воля: воля абсолютного диктатора.
Высший законодатель в сознании абсолютного диктатора: «я».
Тождество свободы воли и свободы «я»

М о р а л и с т. Ленинский переход от террора к нэпу - настоящая классика талантливой политики, чувствующей благую волю истории в текущем историческом моменте. Нэп - это всерьез и надолго, публично объявил гениальный автор нэпа и добавил в кулуарах, что террор только откладывается, дескать, классовая мышка еще попищит, когда классовая кошка войдет в полную силу. А вот это - образец противоречия между злой политической волей и политическим даром. Ленинизм есть зло как теория и практика террора. Цель террора - власть. Ленинизм обосновывает право на террор правом на власть, а право на власть - политической доктриной. Это было бы просто смешно, если бы не было дьявольски преступно. Право на какое бы то ни было мало-мальское участие в истории, а не то что на диктатуру, да еще и на диктатуру террора, не содержится ни в каком политическом доктринерстве, сколь угодно здравом и честном, не говоря уж о лживом и криминальном. Право участия в истории есть чистое моральное право и содержится не в доктринах, а в совести участников истории и в гражданском долге, диктуемом совестью. Право участия в истории есть право исполнить гражданский долг.

О п п о н е н т. Не забудем про критические обстоятельства, вытолкнувшие Ленина в большую политику. Всякая анархия в истории и особенно революционная анархия влечет за собой историческую необходимость диктатуры как отрицания анархии. Тут-то как будто бы и пригодился Ленин в истории, за отсутствием второго Столыпина.

М о р а л и с т. Исторически необходимая диктатура не есть диктатура террора, вот чего не разумеют те, которые взирают на террористов, называвших себя большевиками, как на спасителей отечества от анархии. Ибо террор сам есть анархия и катализатор анархии, что хорошо видно уже на примере якобинского террора. Якобинцы и большевики раскручивали смуту по максимуму именно своим террором. Революционная диктатура с ее линчем и кроновыми жертвами - апофеоз революционного хаоса и революционного зла. Диктатура, востребованная историей в моменте революционной анархии, законна, а не беззаконна: противоположна диктатуре террора, будучи диктатурой антитеррора. Такова классическая военная диктатура, призванная обходиться в своих средствах без террора, будучи средством против террора, и способная исполнить свою правоохранную (антитеррористическую) миссию, опираясь на армию. Прописанное в современных законодательствах так называемое чрезвычайное положение - это не что иное, как исторически необходимая диктатура. По множеству причин, обсуждаемых историками, содержавшийся в русском Феврале исторический шанс установить законную диктатуру, противоположную большевистской, был упущен, и Февраль анархически раскрутился в Октябрь. Предположим, что Ленин располагал правом на Октябрь, ввиду катастрофичности момента и ввиду исторической несостоятельности прочих политических лиц. Выдвигая такое предположение, мы допускаем за Лениным не право на террор, а право на установление законной диктатуры. Вот правда, было бы настоящим чудом, если бы заклятые террористы вроде большевиков, дорвавшись до власти, отказались от террора и с кем-то поделились властью.

О п п о н е н т. Нынче на Руси только беспамятный разум не пытается критически взглянуть на советское прошлое и понять, что за беда приключилась с христолюбивой родиной Толстого и Достоевского и как исторически объясняются чудовищные злодеяния, объявленные их авторами благодеяниями и фигурирующие в основах советской политической системы. Система-то, воздвигнутая террором, вдруг в один миг пришла во прах, просуществовав, считай, тоже миг, по историческим меркам, хотя подольше ряда своих аналогов. Прямые ответчики за террор делятся на заказчиков и исполнителей. Исполнитель террора, сколь угодно инициативный в застенках и в составлении расстрельных списков, есть пользователь политической санкции на террор и проводник политики террора. Самый дьявольский продукт злой политической воли - политика террора, продвигаемая в массы как религия террора, чьи жрецы, в отличие от завербованной мелкой нечисти, шарящей с удавкой по домам, ни у кого не испрашивают санкций, будучи диктаторами, да не просто диктаторами, а абсолютными диктаторами, над коими нет никого и ничего в их чумовом сознании. Расхристанный революционный диктатор - классический абсолютный диктатор, противоположный классическому абсолютному монарху, который не есть абсолютный диктатор, ибо признает над собой высший закон, установленный не им самим, тогда как абсолютный диктатор сам себе и целым народам диктует высший закон ницшеанским образом (ииморалистским). В маниакальном сознании абсолютного диктатора высшей законодательной инстанцией выступает его «я».

М о р а л и с т. Добавим для порядка, что революционные и тоталитарные диктаторы не оригинальны в истории в качестве абсолютных диктаторов. Это - новейшие аналоги классических древних тиранов вроде Юлиев-Клавдиев. И добавим кроме шуток, что все мы, люди, время от времени выступаем в роли диктаторов, ибо каждому из нас случается манкировать совестью, а при всякой манкировке совестью «я» неправомерно возвышается над совестью и беззаконно утверждает свой собственный примат в душе, беззаконным образом пользуясь свободой воли. Свобода воли есть свобода «я».

Раздел 11. Диалектика чести

Эпизод 44

Формула чести как собственного достоинства человека.
Самоидентичность личности как моральной личности.
Моральные качества (достоинства) личности в составе чести.
Основная формула чести как достоинства исполнителя высшего закона.
Призвание человека к честной жизни как к высшей миссии.
Высший статус личности: моральный статус честного человека.
Честь в основе морального равенства людей.
Дуализм здорового самолюбия и эгоизма.
Тождество самолюбия и самоуважения.
Тождество самоуважения и сознания собственного достоинства.
Тождество предмета уважения и предмета любви.
Самоуважение в основе уважения и любви к людям.
Предметное основание любви. Требование достойного предмета любви

М о р а л и с т. Перейдем к диалектике чести, раскрывая тему, вынесенную в заголовок части третьей. То, что называется честью, представляет огромный теоретический интерес, и вскоре увидим, почему. Самым простым определением чести служит определение чести как собственного достоинства человека: человеческого достоинства. Спрашивается: откуда вообще берется представление человека о своем человеческом достоинстве?

О п п о н е н т. От совести, больше неоткуда ему исходить.

М о р а л и с т. Ибо это есть моральное представление, ввиду морального смысла самих слов честь и достоинство. Сознание собственного достоинства есть принадлежность самосознания. Самосознание - это синоним «я», сознающего себя, а «я» - это синоним личности. Самосознание справедливо считается основным признаком человека разумного, коль скоро за вычетом самосознания остается бессознательная и безликая сомнамбула. Человек и его мыслящее «я» (самосознание) - это, считай, одно и то же. Самоидентификация «я», действительная в самосознании, есть самоидентификация человека в собственном (личностном) смысле слова человек. И это есть не какая иная, как моральная самоидентификация, в силу моральной природы человека: личности: «я». Личность самоидентична как моральная личность, а моральна она за счет совести, в которой личность черпает и имеет свою основную (нравственную) природу. Ценность личности - моральная ценность. Мы оцениваем друг друга в ту цену, какая усматривается в нашем моральном облике. Оценка личности личностью есть моральная оценка. Если я оцениваю вас по одежке или по вашему банковскому счету, я оцениваю вас как угодно, но только не как личность. Я по достоинству оценю вас, то есть оценю вас как личность, если только я в состоянии оценить ваши моральные качества, делающие вам честь и составляющие ваше человеческое достоинство. Теперь озвучим основную формулу чести, вытекающую из формулы совести как морального законодателя и как несущего ядра всей моральной природы души. Поскольку совесть диктует высший закон, постольку достоинство человека (честь) есть достоинство исполнителя высшего закона. Вот почему человек ощущает себя таким высокопоставленным существом, поставленным и на дне общества выше царей и президентов. Исполнение нравственного закона есть высокая миссия, к которой призван человек и которая состоит в том, чтобы, как попросту говорят в народе, быть человеком, а точнее, честным человеком. Недаром слово честь - одного корня со словом честность. Честь - достояние честных людей, живущих честно: по-людски: по правде: по совести. Честь есть высшее достоинство человека как исполнителя высшей миссии под тривиальным и смешащим недоумков названием честная жизнь. Моральный статус, присущий личности во исполнение своей высшей миссии, превыше всякого социального статуса личности. Поскольку высшим статусом (моральным) облечены все личности, постольку все люди, при всех своих личностных различиях, равны на корню: равны морально: равны как моральные личности.

О п п о н е н т. В синонимах и эквивалентах чувства (другим словом, сознания) собственного достоинства значатся самолюбие и горделивое самомнение. Глядя на некоторых самовлюбленных и заносчивых, можно подумать, будто бы самолюбие и самомнение - порочные душевные явления, но это в корне не так, особенно что касается самолюбия. Что касается самомнения, оно сплошь и рядом выглядит отталкивающе как не в меру завышенная самооценка, но учтем, во-первых, что самооценка - это естественный элемент самосознания. А во-вторых, самооценка обыкновенно обречена быть либо завышенной, либо заниженной, ибо адекватная самооценка, ни завышенная, ни заниженная, не каждому и мудрецу-то по плечу. Ну, а если выбирать между завышенной и заниженной самооценкой, предпочтительна первая, не правда ли? Личность, уничижительно презирающая саму себя, представляет еще более жалкое зрелище, нежели самодовольный индюк.

М о р а л и с т. Диалектику самооценок рассмотрим ниже, а прямо сейчас сделаем предварительную ремарку по поводу самолюбия. Недаром между людьми заведено не усматривать ничего зазорного в так называемом здоровом самолюбии, отличаемом людьми от эгоизма, который есть нездоровое самолюбие, в чем нам предстоит убедиться в своем месте. Еще Аристотель заинтересовался этой разницей. Взятое в своем здоровом корне, самолюбие имеет предметом любви высокий, а не низкий, предмет. Ибо предмет этот - личность, самоидентичная как моральная личность, исполненная моральных достоинств, делающих человека достойным уважения как в чужих, так и в собственных глазах. Кто достоин уважения, тот достоин любви. Нам, людям, присуще питать любовь к тому, к чему мы питаем уважение, а уважение мы питаем к тому, что мы высоко ценим, ставим и чтим: наделяем достоинством. Предмет уважения - предмет любви, с чем, к слову сказать, совершенно напрасно не захотел согласиться Кант, сделавший сильный акцент на уважении к нравственному закону, но не развивший психологически эту мысль, пройдя мимо уважения к самому себе как к исполнителю нравственного закона. Скажем больше здесь же. Из уважения к самому себе как моральной личности вытекает уважение к другим людям, эквивалентное любви, ввиду наличия любви во всех добрых чувствах, питаемых человеком к человеку и к самому себе. Но когда кто-то любит кого-то еще, кроме себя, любовь к себе этак поглощается любовью к другим любимым существам, так что самолюбивое «я», что называется, забывает о себе. Вообще говоря, любовь требует своего предмета, не бывая беспредметной. Это позволительно назвать принципом предметного основания любви. Далеко не всякий предмет годится в предметы любви. Любовь требует достойного предмета, то есть такого, какой может вызвать любовь. Первым пунктом в списке достойных предметов любви значится собственная персона, но, как всем известно, полноценная любовь альтруистична и потому не вмещается в рамки самолюбия, стремясь выйти за них и обрести в лице других людей свой предмет.

Эпизод 45

Диалектика чести на примере дуэли.
Формула защиты чести у барьера: извинения + выстрел на воздух.
Свобода выбора между добром и злом у барьера.
Потеря чести у барьера: дуэлянтское преступление.
Равенство цены чести и цены своей жизни.
Бесчестность защиты чести ценой чужой жизни.
Тождество дуэли и линча. Невинность жертв дуэли.
Отсутствие моральных оснований для дуэли: для убийства.
Суицид чести. Суицидальная и криминальная цена бесчестия

М о р а л и с т. Возьмем в первоначальное рассмотрение весьма заковыристый дуализм истинной и ложной чести. Хорошей логической иллюстрацией будет тут диалектика дуэли. Дуэлянтский кодекс чести и защиты чести (дуэлянтская мораль) как будто бы зиждется на истинной чести, но это логический обман, вскрывающийся у барьера, где утрачивается человеческое лицо (достоинство) посредством откровенного убийства. На дуэли совершается именно убийство, в отличие, например, от антитеррора, который не есть убийство, что поясним в своем месте. У барьера нет другого способа отстоять честь, кроме принесения извинений оскорбленному и прощения оскорбителя, а если извинения отклонены, остается выстрел на воздух. Выстрел в обидчика бесчестен, ибо криминален, но даже если и не криминален, все равно бесчестен, по той простой причине, что цена чести равна цене своей и только своей жизни. Ценой собственной, а не чужой, жизни отстаивается честь. Честью не пахнет там, где она защищается за чужой счет, тем более если ценой чужой жизни. Наказать сукина сына оскорбителя посредством дуэли - дело, может, и хорошее, да только стоит оно как хорошее своей головы, а другая голова чтоб осталась целехонька, иначе выйдет криминал и линч: противоположность суда совести. В порядке защиты чести требуется жертва, но жертва чести востребована совестью и защита чести - дело совести, безошибочно вычисляющей необходимые средства защиты чести в каждом конкретном случае. И если совесть заставляет меня бросить или принять вызов, это не значит, что должна пролиться кровь. Дуэль, в особенности дуэль на пистолетах, - это классика свободы выбора между добром и злом. В отличие от какой-нибудь пьяной поножовщины, в действе дуэли только вызов детерминирован аффектом, а сама драка на пистолетах подконтрольна дерущимся в высшей степени свободы, какая только возможна в драке. Стояние у барьера - час истины: выбор между добром и злом. Пожалуй, ни в какой другой смертельной вражде торжество добра не бывает так близко и возможно, как у барьера, где требуется (совестью) всего-навсего протянуть друг другу руки. Стояние у барьера - час суда, на котором приговоренные к казни по судной ошибке (верх несправедливости) могут, при желании, доказать свою невиновность и вчистую оправдаться единственно посредством принесения извинений и взаимного прощения (верх справедливости). Будь жертва дуэли кругом виновна по жизни, у барьера она невинна, ибо подвергнута не суду совести, а линчу.

О п п о н е н т. А ведь в числе дуэлянтских линчевателей значатся честнейшие и умнейшие люди.

М о р а л и с т. В том и заключается апоретика классической дуэли, что дуэль бесчестна при честности дуэлянтов. По дуэлянтскому кодексу чести, у барьера сходятся честные люди, чтобы честно совершить преступление, что абсурдно. Хорошая цель, состоящая в защите чести, отрицается на дуэли как хорошая плохими средствами (см. эп.26).

О п п о н е н т. Повод к дуэли - оскорбление. По чести сказать, никакое личное оскорбление не основание для дуэли, ибо нет оснований для убийства. Кто настолько обидчив, что порвет обидчика на месте, тот должен бы удавиться в порядке честнейшей сатисфакции, да и дело с концом. Поскольку попранная честь восстанавливается ценой не чужой жизни, а той самой жизни, которая обесценена бесчестием, постольку «я», света не взвидевшее от оскорбления, должно усматривать свою сатисфакцию в суициде, а не на дуэли. Для людей чести есть бесчестие, несовместимое с жизнью, но речь идет о приговоре самому себе, то есть о суициде чести типа суицида офицерской чести. Скорее истинно, чем ложно, древнее религиозное представление о самоубийстве как о тяжком грехе, но грех убийства еще тяжелей. Суицид чести морально противоположен дуэли и представляет собой меньшее зло относительно убийства на дуэли. На дуэли совершается подмена суицидальной цены бесчестия криминальной ценой бесчестия. Положим, есть оправданные поводы к дуэли, но в их числе не значатся личные обиды и оскорбления. Оправданные поводы к дуэли суть сверхличные поводы, проистекающие из долга защиты чужой, а не своей собственной чести, например, чести жен и дочерей. Но и с этим учетом мы должны последовательно утверждать, что ничья честь, ни своя, ни чужая, защищаемая, словно своя, не может быть защищена, спасена и отмыта ценой чьей-либо жизни, кроме жизни самого защитника чести. Дуэль фатально криминальна во всех случаях, когда дело не обходится без жертв. Смотря по наличию и отсутствию жертв, дуэль либо трагична, либо комична, либо трагикомична как третье среднее. Поскольку негоже ломать комедию в серьезном деле защиты чести, постольку дуэлянтская защита чести целенаправлена к трагедии: требует жертв. Кто рассчитывает всего лишь попугать обидчика посредством дуэли, тот ломает комедию, а кто рассчитывает казнить обидчика на дуэлянтской плахе, тот идет на мокрое дело. Ни тот, ни другой не занимаются защитой чести на дуэли, ибо честь есть достоинство исполнителя нравственного закона, а не исполнителя фарса и линча. И впрямь отстаивает честь на дуэли только тот, кто приносит извинения и стреляет на воздух, как это сделал Лермонтов. И если это не суицид чести, то что же?

М о р а л и с т. Голгофа чести.

Эпизод 46

Голгофа чести. Двоякая голгофа чести: добровольная и подневольная.
Двойное зло дуэли: криминальное и суицидальное:
дуэлянтский линч и дуэлянтский суицид.
Двоякое преобразование дуэлянтского суицида в голгофу чести:
посредством выстрела на воздух и посредством промаха.
Смягчающее обстоятельство дуэли в подневольности дуэли

М о р а л и с т. Лермонтов выстрелил на воздух и сохранил честь, сохранив человеческое лицо и сохранив к тому же чужую жизнь ценой своей жизни. К пущей чести Лермонтова служит то обстоятельство, что мартыновская жизнь заведомо не стоит лермонтовской жизни. Налицо в высшей степени честный, благородный и альтруистичный поступок: классика голгофы чести, а точнее, дуэлянтской голгофы чести. Это заслуживает названия голгофы чести, отвечая формуле голгофы как альтруистической и спасительной жертвы, приносимой человеком во спасение человека, в данном случае во спасение дуэлянтом дуэлянта, не считая спасения чести.

О п п о н е н т. Суицид чести типа суицида офицерской чести тоже голгофичен как жертва, приносимая во имя чести, все равно что во имя жизни, в силу равенства цены чести и цены жизни.

М о р а л и с т. Верно. В корне отличный от эгоистического сведения счетов с жизнью, проделываемого, например, в порядке разочарования в прелестях жизни, суицид чести есть лишь по форме суицид, а по сути это есть разновидность крестной жертвы: голгофы. Затрагивая диалектику крестных жертв, мы забегаем вперед, но этого потребовал контекст, ибо принципиально важно, что суицид чести противоположен дуэли, да и вообще это не суицид, в отличие от дуэли, которая наряду с криминальным характером носит суицидальный характер как игра собственной головой. Дуэлянтский суицид составляет, с позволения сказать, лучшую часть трагедии дуэли как меньшее из двух зол. Дуэлянты играют в игру, родственную русской рулетке, швыряясь не только чужой жизнью, что преступно, но и своей жизнью, что тоже запрещено совестью, однако дуэлянтский суицид есть меньшее зло в двойном зле дуэли: зле убийства и зле суицидального поведения. Теперь заметим, что при выборе меньшего зла у барьера посредством выстрела на воздух дуэлянтский суицид переходит в противоположность: в голгофу чести, в согласии с законом преобразования меньшего зла в добро в моральном выборе между меньшим и большим злом (см. эп.25). Лермонтов - нетипичный дуэлянт. В лермонтовском случае нет места рулетке, в отличие от пушкинского случая, коль скоро Пушкин дрался насмерть и, выступая в роли типичного дуэлянта, играл одновременно в русскую рулетку и в американский линч, хотя эти емкие метафоры сложились позже в языке.

О п п о н е н т. У дуэлянтского криминала и суицида есть, однако, смягчающие обстоятельства. Типичный дуэлянт не сам придумал дуэлянтскую мораль, а разделил моральные заблуждения своего общества и круга. Линчевателям вроде куклусклановцев, якобинцев, большевиков, штурмовиков и прочих террористов, противоположны линчеватели, фигурирующие в большинстве драк с летальным исходом и теряющие человеческое лицо по трагическому случаю, а не из подлости и не по криминальным наклонностям. Что касается дуэли, это - настоящая трагедия честных людей как невольников чести, по лермонтовскому определению Пушкина.

М о р а л и с т. А точнее, невольников ложной чести. Нет невольников истинной чести, ибо нет невольников нравственного закона, который есть закон свободы (см. эп.36). Истинная честь есть проводник истинной свободы и поэтому, в отличие от ложной чести, ничуть не насилует волю, побуждая моральную личность исполнить моральный закон, что и сделал Лермонтов, отбросив ложную честь у барьера. Пушкину не удалось освободиться от ложной чести дуэлянта (линчевателя), но поскольку Пушкину не удалось и линчевать Дантеса, постольку Пушкин тоже сохранил истинную честь и тоже взошел на голгофу чести, хотя совсем не так, как Лермонтов: не добровольным, а подневольным образом. За вычетом преступления (вычитаемого и тогда, когда стреляют на воздух, и тогда, когда стреляют мимо) в пушкинском случае остается трагедия невинной (линчеванной) жертвы, принесенной честным человеком, оставшимся честным, ибо не совершившим преступления: сохранившим истинную честь. Преобразование дуэлянтского суицида в голгофу чести происходит по двум вариантам: посредством выстрела на воздух (лермонтовский случай) и посредством промаха (пушкинский случай).

Эпизод 47

Дуэлянтский криминал как превышение необходимой самообороны.
Отсутствие криминала в самообороне при отсутствии жертв.
Диалектика русской рулетки в диалектике дуэли.
Нулевая цена жизни в смертельной игре.
Нулевая цена чести в нулевой цене жизни.
Ложность чести как святыни на кону: нет святынь на кону.
Все, что на кону русской рулетки: ложная честь: ничего

О п п о н е н т. Жертва дуэли невинна как линчеванная, хотя обычно она сама намеревается выступить в роли линчевателя, но только намеревается, фактически оказываясь жертвой дуэлянтского линча, существенно отличного от классического линча: подлого, зверского и уголовного. Хотел убить, так ведь не убил же. Сия оправдательная формула в известной мере действительна и в уголовщине, а уж тем более у барьера, где сходятся честные люди. Если в руке дрогнул пистолет и вышла промашка у барьера, а не где-то на ограбленной квартирке, то честь поистине спасена, ибо преступление не совершено: человеческое лицо сохранено. Было бы само лицо, которое следует сохранять. Была бы честь, которую надо отстаивать. Если место чести покрыто шерстью и вместо лица морда лица, то покушение на жизнь не вызывает сомнений как криминал. Дуэлянтское покушение на жизнь, на первый взгляд, тоже вроде бы криминально, следовательно, попадает под статью УК, карающую за покушение на жизнь, дошло или не дошло дело до смертоубийства, но смотрите-ка, на самом деле дуэлянтское покушение на жизнь не криминально и потому наказуемо только по суду собственной совести, не попадая под статью. Ведь дуэль прежде всего и главным образом мотивирована защитой чести, здесь не суть, истинной или ложной, а суть (в затронутом аспекте), что дуэлянтское покушение на жизнь проделывается защитником чести в оборонительном порядке. Следовательно, если оно криминально, то не в каком ином качестве, как в качестве превышения так называемой необходимой самообороны. Ну, а самооборона криминальна или не криминальна, смотря по жертвам, а нет жертв - нет и криминала в самозащите.

М о р а л и с т. Веская ремарка. Завершим анализ диалектики дуэли, сделав акцент на рулеточном (игровом) характере дуэлянтского криминала и суицида. Или меня застрелят, или я застрелю, как повезет, говорит типичный дуэлянт и играет в криминально-суицидальную рулетку, эквивалентную русской рулетке, если вычесть криминал. Так называемая русская рулетка есть игровая разновидность суицида, иными словами, разновидность смертельных игр. Как и в любой другой смертельной игре, то есть игре, чреватой летальным исходом, в русской рулетке полагаются на счастливый случай, подвергая жизнь смертельному риску. Настоящий игрок - фаталист, а для настоящего фаталиста случай и фатум - одно и то же, но как ни понимай случай, он составляет принцип игры и идентичен в игре себе, случаю, будь он трижды закономерен и фатален. Это что угодно, но не игра, если в ней нет места случайности в собственном смысле этого слова, предполагающем независимость от игрока удачи и неудачи: везения и невезения: выигрыша и проигрыша. Какая-нибудь шахматная игра - это не вполне игра, а вот рулетка - это чистая игра, строго отвечающая принципу случайного исхода игры и зависимая от игрока в одном, а именно инициативном (волевом), отношении: зависимая от воли игрока к игре, без чего игра не состоится. В смертельных играх жизнь и смерть приравниваются к случайности и обесцениваются. Что случайно, то дешево. Недаром удачливые люди склонны к одному из двух: или расценивать свое случайное счастье как незаслуженное, или мерить свой фарт своими достоинствами, дескать, притягивающими удачу, словно магнит какой-нибудь. Любопытно также отметить, что игра со смертью и с судьбой, прославившаяся под именем русской рулетки, носит дуэлянтский характер, ибо играющий в русскую рулетку бросает вызов смерти и судьбе, а также самому себе, играя с самим собой в смертельную игру и ставя на кон вовсе не жизнь, коль скоро она обесценена, а ставя на кон не что иное, как собственное достоинство: честь. Причем, как бы ни повернулся барабан, с летальным или счастливым исходом, в обоих случаях игрок рассчитывает остаться в выигрыше, не уронив чести, стоящей на кону. Игра в самоутверждение, прозванная русской рулеткой, затевается как беспроигрышная. Но раз уж цена чести - цена жизни, то цена чести равна нулю, если цена жизни равна нулю. Отсюда все, что на кону русской рулетки, - это ложная честь: пустышка: ничего. В подкрепление такого вывода добавим, что цена чести так высока потому, что честь - это святое. Защита чести носит ожесточенный характер, ибо защищается святыня. Святое - первейший предмет для защиты и вовсе не предмет для игры. Играются игрушками и безделицами, а не святынями. Святынь не ставят на кон. Что я ставлю на кон, то для меня не свято и не есть истинная ценность, коей следует страшно дорожить, а не швыряться в казино кощунственным образом. В русской рулетке жизнь не в счет: на кону только честь. Но честь, поставленная на кон, не свята: не истинна: ложна.

Раздел 12. Моральное триединство души: личность - честь - совесть

Эпизод 48

Разделение властей в душе: законодательная власть совести -
исполнительная власть личности - судебная власть совести.
Зависимость триединства душевных властей от свободы воли.
Суд совести как контроль совести над личностью.
Эквивалентность морального самоконтроля и суда совести.
Эквивалентность суда чести и суда совести.
Дуализм самоуничижения и самокритики.
Потеря «я» с потерей чести. Личность, недостойная себя: бесчестная.
Судный лик жестокости. Самый страшный зверь: жестокий судия

М о р а л и с т. Как исполнитель морального закона моральная личность облечена не только высшим достоинством, но и высшими властными полномочиями, делегированными моральным законодателем: совестью. Личность и совесть соотносятся как исполнительная власть и законодательная власть. Душевный примат совести - примат законодателя. За исполнением законодательства нужен глаз да глаз со стороны законодателя же. Душевный контроль за исполнением личностью морального закона есть суд совести. Сей судный контроль имеет силу в душе через моральный самоконтроль, осуществляемый личностью. Единство законодательной, исполнительной и судебной властей в душе зависит от свободы воли: свободы мыслящего, волящего и судящего «я», вольного судить и поступать по совести (законно) или против совести (беззаконно). Разобранный на примере дуэли самосуд есть личный суд: суд «я». Суд совести же, разобранный в общих чертах ранее (см. раздел 4), есть сверхличный суд, коль скоро совесть всеобща и диктует всеобщую мораль, одну для всех «я»: нравственный закон. Затрагивая судейскую природу совести, мы затрагивали евангельскую апорию: не судите и не судимы будете (см. эп.4). В точку сказано, хотя сам-то сказавший это только тем и занимался, что судил. Никому нельзя судить, а Христу можно, ибо Христос олицетворяет совесть, в чем и разгадка загадки. Загадочность запрета человеческих судов усугублена судейской природой мышления вообще как такового. Ни один человек не может не судить, ибо сама мысль и ход мысли - суждение и цепь суждений. Штука в том, что в одном и том же месте, в человеческой душе, есть два суда: личный и сверхличный. Не судите своим личным судом, то есть по усмотрению вашего «я», а пусть судит ваша совесть, на то и поставленная в душе над вашим «я», так что и само ваше «я» перманентно стоит перед сверхличным и высшим судом: судом совести. Таково решение моральной апории, гласящей: не судите. В предыдущем разделе мы столкнулись как будто бы еще и с третьим судом: судом чести. Поскольку совесть - производящая основа чести, постольку суд чести - эквивалент суда совести, но, в силу поляризации истинной и ложной чести, суд чести поляризован как истинный (эквивалентный суду совести) и ложный (эквивалентный самосуду). Обобщенно говоря, суду совести равен суд «я» как моральной личности, судящей по чести и совести, в противоположность бессовестному и бесчестному суду.

О п п о н е н т. Суд, производимый личностью в защиту чести, как правило, вертится вокруг оскорблений, унижений и обид, которые расцениваются (обсуждаются в душевном суде) как ущерб, нанесенный личности через покушение на моральное достояние личности: честь. Бесчестие - синоним оскорбления. То же касается унижений и обид, синонимичных оскорблениям. Смысловые оттенки этих синонимов стремятся к нулю относительно сути дела, состоящей в покушении на честь. Взыскание сатисфакции за бесчестие имеет вид восстановления чести по моральному суду, состоящему, во-первых, в оценке морального ущерба, понесенного личностью, во-вторых, в определении средств защиты, призванных восстановить попранную честь и успокоить душеньку, взбудораженную оскорблением и жаждущую сатисфакции. Как правило, требование сатисфакции за бесчестие малоосновательно, по той простой причине, что моральный ущерб, понесенный оскорбленной личностью, обыкновенно или завышается сверх всякой меры, или вообще не усматривается судящим «я», соответственно завышенной или заниженной самооценке. При заниженной самооценке личность малочувствительна, а при завышенной гиперчувствительна к оскорблению. Личность с заниженной самооценкой не замечает ни внешних оскорблений, ни того, что она сама себя оскорбляет, унижает, обижает и бесчестит своей заниженной самооценкой. Обыкновенно требование сатисфакции, в том числе на дуэли, - продукт завышенной самооценки. На примере дуэли хорошо видно, сколь зол и жесток несправедливый суд обидчивого «я», страдающего чрезмерным самомнением (завышенной самооценкой). Вообще людская жестокость носит ярко выраженный судный характер. Зверь, просыпающийся в нас в виде жестокости, пострашнее всякого другого зверья в природе, ибо это зверь, вершащий суд, детерминируя мышление (суждение) «я». Суд «я» особенно жесток и зол, когда направлен вовне и подогревается аффектом, например, в пылу драки. Внутренненаправленный суд «я» есть суд над собой, самокритичный или уничижительный и в обоих случаях несравненно более милостивый, чем внешненапрвленный, как видно, из-за отмечавшейся невозможности желать зла самому себе. Что касается самоунижения, оно обусловлено недостатком достоинства, как и заниженная самооценка. Что касается самокритики, она производится «я» с высоты собственного достоинства, то есть на основе чести, и представляет собой защиту чести, но не от внешних, а от внутренних посягательств, например, от покушения порочных страстей, роняющих достоинство личности, овладевая волей. В порядке самокритики (критической самооценки) личность склонна презирать и унижать себя, расценивая себя как бесчестную личность, недостойную самой себя, коль скоро роняющую и теряющую честь. Но честь-то, защищаемая посредством самокритики, никуда не девается, оставаясь при личности и служа платформой самокритического суда. Для честных людей потеря чести равнозначна потере себя как личности, то есть потере, ни больше ни меньше, своего «я». Парадокс и апория. С одной стороны, очевидно, что нельзя потерять свое «я», пока ты жив и в уме, а не мертв и не в сумасшедшем доме, стало быть, нельзя потерять и честь, присущую «я», в силу моральной природы «я». С другой стороны, можно потерять честь, а вместе с честью и свое честное «я», что происходит всякий раз, когда «я» ведет себя бесчестно и путает истинную честь с ложной.

М о р а л и с т. При этом личность путает с кем-то другим саму себя, самоидентичную как моральная, а не аморальная, личность: честная, а не бесчестная. Здесь мы имеем дело с раздвоением «я» как истинного «я» и альтернативного «я»: ложного.

Эпизод 49

Истинное и ложное «я»: моральная личность и альтерэго.
Ложные представления о себе в характеристиках альтерэго.
Формула альтерэго как комплекса и фантома самосознания.
Спесивость и уничижительность альтерэго.
Дуализм гордости и гордыни (спеси). Дуализм смирения и самоуничижения.
В меру и не в меру завышенные и заниженные самооценки.
Гармонизация души смирением: смиренное единство личности и совести

О п п о н е н т. Истинное (настоящее) «я» есть моральная личность, а всякое альтерэго есть фантом самосознания: комплекс ложных самооценок и ложных представлений о самом себе. Поскольку ложные самооценки поляризованы как завышенные и заниженные, постольку двоится еще и альтерэго, с одной стороны - как спесивое и самодовольное, возомнившее о себе много лишнего, с другой стороны - как уничижительное и раболепное. Двоякое альтерэго - ванька-встанька. Вчера оно валялось свиньей в грязи, сегодня оно из грязи да в князи, а завтра оно опять пресмыкается ниже половиц. Альтерэго одновременно и спесиво, и уничижительно, например, презирая все, что ниже, и подобостраствуя перед всем, что выше на социальной лестнице. Всякая самооценка моральна, будучи оценкой своих достоинств и недостатков (пороков), которые моральны, иначе слово достоинство и слово порок бессмысленны. Личные достоинства, называемые также человеческими достоинствами, делают истинную честь и имеют место в любой, сколь угодно порочной, душе, в силу моральной природы души, представленной, во-первых, совестью, во-вторых, личными моральными качествами (достоинствами), вырабатываемыми у личности совестью с тем или иным успехом. В силу всеобщности моральной (совестливой) природы человека, нет людей без совести, следовательно, нет людей без чести, которую надо поискать, как говорится, в глубине души, если ее не видать на поверхности души. Следует считать аксиомой, что истинное «я» (моральное) присутствует в каждой человеческой душе, если уж не во всем блеске, то в проблесках собственного (морального) достоинства человека, присущего человеку от природы. Но если истинное «я» разменивается на медяки в самосознании человека, то там же, в самосознании, происходит столь же удивительная, сколь заурядная вещь: формируется и теснит настоящую личность (моральную) ненастоящая личность: альтерэго.

О п п о н е н т. Человек, не разменивающий свое истинное «я» на альтерэго и сохраняющий на высоте свое человеческое достоинство, есть честный человек. Но ни честность, ни честь и никакое достоинство не основание считать себя лучше других, не так ли? Будь мы хоть в сто раз лучше других, нам подобает вот ровно в сто раз принижать самих себя относительно самих же себя, не правда ли? Согласитесь, заниженная самооценка весьма характерна для хороших людей, склонных скромненько считать свою честность банальным, а не каким-то выдающимся, качеством. Можно подумать, что чем лучше человек, тем больше он должен страдать самоуничижением.

М о р а л и с т. Не надо так думать. Это не так и вот почему. Подобно тому как есть здоровое и есть больное самолюбие, есть в меру и есть не в меру завышенная самооценка: умеренное и неумеренное самомнение. Чрезмерное самомнение зовется гордыней, спесью, самодовольством, надменностью, высокомерием, заносчивостью, а вот гордостью зовется совсем другое. У гордых людей, в противоположность спесивым субъектам, самомнение в норме, то есть в норме самооценка, хотя, заметьте, нередко завышенная. Ну, а кто вообще не страдает самомнением и переоценкой самого себя, так это смиренные люди. Как говорят в таких случаях, гордость - хорошо, а смирение - лучше. Совершенно естественна, здорова и даже прекрасна гордость, испытываемая честными людьми за самих себя по факту своей честной жизни и помогающая им высоко держать голову перед бесчестной публикой и спесивым начальством, но еще естественней, еще прекрасней и превыше здоровой гордости смирение, приводящее наше «я» в гармоническое согласие (в единство) с нашей совестью.

О п п о н е н т. Смирение заставляет личность не мнить о себе лишнего и знать свое скромное место честного слуги, не принадлежащего себе и ничтожного перед царицей души: совестью. Такую самооценку следует считать близкой к истине, не так ли? И если подобная самооценка и впрямь адекватна, то она не занижена, а ведь, между тем, она как будто бы уничижительна. Стало быть, все-таки занижена? А значит, и неадекватна? Или как раз адекватна именно как заниженная?

М о р а л и с т. Как в меру заниженная: смиренная. Смирение, синонимически зовущееся также скромностью, не есть самоуничижение и соотносится с оным так же, как здоровая гордость соотносится со спесью: с гордыней. Самоуничижение есть неумеренная смиренность, аналогично как спесь есть неумеренная гордость.

Эпизод 50

Тетрада самооценок: гордых - смиренных - спесивых - уничижительных.
Дуализм адекватной самооценки в дуализме гордости и смирения.
Дуализм неадекватной самооценки в дуализме спеси и самоуничижения.
Гордость и смиренность (скромность) моральной личности.
Единство гордости и смирения в чувстве собственного достоинства.
Неприкосновенность моральной личности. Совесть на страже чести

М о р а л и с т. Мы выделили тетраду самооценок: гордых - смиренных - спесивых - уничижительных. Вместе с этим мы взяли во внимание отрицательный дуализм гордости и спеси, отрицательный дуализм смирения и самоуничижения, а главное - положительный дуализм гордости и смирения, первичный относительно всех поляризаций самооценки. Если позволите геометрическую метафору, дуализм гордости и спеси симметричен дуализму смирения и самоуничижения относительно смысловой плоскости симметрии, разделяющей сферу самооценок на полусферу завышенных и полусферу заниженных самооценок. Если позволите закончить метафору, дуализм гордости и смирения эпицентричен в сфере самооценок как ядро сферы самооценок, будучи областью адекватной самооценки. Адекватная (истинная) самооценка, стало быть, дуалистична в указанном смысле: в смысле здоровой гордости и подобающего смирения. И то, и другое одинаково присуще честным людям. Гордость и смирение уравновешивают друг дружку. Укажем также на следующие соотношения в диалектике самооценок. Дуализм спеси и самоуничижения есть дуализм неадекватной (ложной) самооценки, чем заполнена сфера самооценок за пределами адекватной самооценки, одновременно гордой и смиренной. В дуализме гордости и спеси прозрачны степени завышенной самооценки, умеренная и неумеренная, а в дуализме смирения и самоуничижения прозрачны такие же степени заниженной самооценки, умеренная и неумеренная. Умеренные степени завышенной и заниженной самооценки нормальны - читай: адекватны. Важно хорошо уяснить, что адекватная самооценка дуалистична, как и неадекватная. Выше отмечено единство спеси и самоуничижения в характеристиках альтерэго (ложного «я»). Теперь отмечено единство гордости и смирения в характеристиках подлинного «я». Альтерэго спесиво и уничижительно, истинное «я» гордо и смиренно. Ничто не мешает согласиться с тем христианским воззрением, что смирение превыше гордости, но нет одного без другого. Гордость - такой же повод для смирения, как и смирение для гордости. Не верь смирению, которое не возвышает человека и не позволяет сказать: я горд собой, ибо я смирился. Гордость и смирение - это две стороны той самой медальки, что называется чувством и сознанием собственного достоинства (чести). Чувствовать и сознавать свое человеческое достоинство - все равно что гордиться собой и гордо заявлять: я - человек. Гордость, однако, здорова, если сбалансирована смирением. Слово человек звучит столь же гордо, сколь смиренно.

О п п о н е н т. Ложное «я» (альтерэго) возвышается и самоутверждается в душе, оттесняя истинное «я» от волевого руля управления душой в самосознании. Спесивость и уничижительность альтерэго суть двоякое унижение и подавление истинного «я» ложным «я». Уничижаясь (подобострастным, подхалимским, лизоблюдским и прочим образом), альтерэго унижает гордое истинное «я» с таким же успехом, как и в противоположном случае, когда альтерэго пухнет от спеси и ложной чести, в обоих случаях ни во что не ставя истинную честь истинного «я». Это есть не что иное, как насилие над самим собой, долженствующее встречать блокаду совести. Обычно бывает достаточно волевого усилия к самокритике или вразумляющей оплеухи извне, чтобы альтерэго поумерило свое душевное бесчинство. В сознании нормальных людей ложная самооценка обнаруживает свою ложность, стоит только им, что называется, вспомнить о совести. Личность вольна отречься от самой себя подлинной и этак взять, да и придумать себя, но это дешевый и запретный размен. Личность, неспособная оценить по достоинству саму себя, не стоит самой себя, и это должно ей дорого стоить, ибо не должно оставаться безнаказанным. Как и все происходящее в душе, отношения «я» с самим собой находятся под контролем совести. Совесть не только источник, но и блюститель достоинства «я» (чести). Честь страдает в первую очередь от посягательств со стороны самой же личности, склонной, вольно или невольно, спесиво или самоуничижительно, спроста или сподла, ронять свое достоинство и тем самым вредить себе же. Это, во-первых, постыдно, и совесть дает знать об этом посредством соответственного укора. Стыд есть укор совести прежде всего за зло, причиняемое личностью самой себе и состоящее в недостойном поведении. Поскольку постыдно и несовместно с человеческим достоинством всякое зло, творимое человеком по отношению хоть к людям, хоть к себе, хоть к остальной природе, органической и неорганической, постольку стыд следует по пятам за всяким прегрешением. За барьером виновности со стороны крупных грехов к стыду добавляется вина (см. эп.35). Личность, вредящая самой себе, попирая собственное достоинство, виновна. Ибо личность не принадлежит себе как моральная личность, будучи подвластной совести и будучи опекаемой совестью, словно достояние всего человечества, если не больше, чем человечества. Моральная личность неприкосновенна и даже свята, вместе с чем свята и честь. Сохранение чести на высоте равнозначно сохранению моральной личности в неприкосновенности и равносильно обеспечению морального единства личности и совести. Если честь отброшена, отброшена и совесть (подавлена). Бесчестную личность совесть с трудом достает своими велениями и укорами.

М о р а л и с т. Есть смысл говорить о моральном триединстве души: личность - честь - совесть. Честь выступает в качестве связующего звена, будучи, с одной стороны, принадлежностью самосознания (мыслящего «я»), но своими душевными корнями честь восходит к совести, будучи, с другой стороны, принадлежностью совести как этакое представительство совести в самосознании. В дальнейшем будем говорить о моральных качествах личности (делающих честь личности) в составе характера личности. Следовательно, позволительно говорить о чести в составе характера, но не далее сферы самосознания. Мыслящее «я» мыслит одновременно на сознательном и бессознательном уровнях мышления, но человек, со своим «я» и со своим характером, наличен и самоидентичен как сознающий себя (и свое достоинство), а не как сомнамбула. Моральное единство личности и совести, скрепленное честью и развернутое за счет чести в триединство, есть высокосознательное единство моральной природы души. На этом будем считать диалог №1 исчерпанным и исполнившим свое назначение введения в диалектику морали, которую рассмотрим как диалектику добра и зла в диалоге №2.

©    А. Николаев