Философии, если под таковой понимать генератора рациональных схем, присуще расценивать как подлежащее философскому осознанию не только нечто действительное, но в равной мере и любого рода недействительное. Но буквальное следование подобному правилу запретит тогда случай Менделеева, признавшего действительность еще не открытых химических элементов лишь потому, что прогноз их обнаружения он расценил как недвусмысленно очевидный. Конечно, в смысле разделения на действительное и недействительное предлагаемой нами схеме дано выйти за привычные пределы, поскольку в строгом смысле слова она не предлагает исходить из констатации действительности. То есть для нашей схемы всего лишь становление области укоренения, определенно не запрещающей некое обретение, это равно и признание подобного обретения фактически «обретенным». Или - предлагаемая нами схема тем и расширяет природу действительного, что характеризует его множеством определений: вначале определения самой способностью становления, а далее - способностью когнитивного использования и способностью номиналистического представления. Помимо названных определений наша модель предусматривает и возможность отождествления действительного теперь и как «узла» межтопологического соединения.
Но предметом интереса тогда здесь и предстает проблема задания на основе такого рода «множественной детерминированности» действительного равно и еще одного присущего ему «метасостояния». То есть - допустимо ли то суммирование осевых позиций, что достаточно для образования узла межтопологических связей? Или - не просматривается ли возможность представления реальности равно и как нечто «концентрированного» обретения?
Более того, корпус философского опыта уже заключает собой размышления, затрагивающие предмет детализации аналитической позиции, таков, в частности, анализ содержания категории «истинность», и мы используем уже предложенные квалификации равно как прообраз предлагаемой нами постановки проблемы. Идею подобного рода формулы «достаточности истинности», опять же, «подбрасывает» Л. Витгенштейн:
«4.063. Иллюстрация для разъяснения понятия истинности: черное пятно на белой бумаге; можно описать форму пятна, указывая для каждой точки поверхности является ли она белой или черной. Факту, что точка черная, соответствует положительный факт, факту, что точка белая (не черная) – отрицательный факт. Если я укажу точку поверхности (по терминологии Фреге – значение истинности), то это соответствует предположению, выдвигаемому на обсуждение и т.д.
Но для того, чтобы можно было сказать, является ли точка черной или белой, я должен прежде всего знать, когда можно назвать точку черной и когда белой; чтобы можно было сказать, что «P» истинно (или ложно), я должен определить, при каких обстоятельствах я называю «P» истинным, и тем самым я определяю смысл предложения. Аналогия нарушается в следующем пункте: мы можем указать точку на бумаге, даже не зная, что такое черное и белое, но предложению без смысла вообще ничего не соответствует, так как оно не обозначает никакого предмета (значения истинности), свойства которого называются, например «ложью» или «истиной». Глагол предложения не есть «истинно» или «ложно» – как думал Фреге, – но то, что «истинно», должно уже содержать глагол.
4.064. Каждое предложение должно уже иметь некоторый смысл; утверждение не может придать ему смысл, потому что оно утверждает именно смысл. То же самое относится и к отрицанию.
4.0641. Могли бы сказать: отрицание уже связывается с логическим местом, которое определяется отрицаемым предложением. Отрицающее предложение определяет не то логическое место, которое определяет отрицаемое предложение».
«Истинное», как следует из рассуждения Витгенштейна, это непременно нечто «повторная» операция над уже созданной условностью «названное». Тогда вряд ли возможно и само обретение представления о действительном, в его становлении не прошедшем череды этапов: а) образования «притяжения» восприятия, б) установления соотнесения, и в) определения собственно факта выделения сущности, позиционированной в характерной для нее достаточности. Действительное, если исходить из установки, задаваемой тем пониманием, что предложено Л. Витгенштейном, и подобает определять не просто как порождение «недалекого» отношения, но следует рассматривать как продукт комбинирующего слияния сущностного и внешнего отношенческого аспекта. Кроме того, действительное равно воплощает собой и ту самую «устойчивость», что образуется в силу подкрепления сущностного начала то и вполне определенной составляющей «вступления в отношения». Действительное в смысле его введения в подобную схему «как действительного», и мы не сомневаемся в безусловной правоте подобного понимания, непременно проявляет себя и на положении предмета сложного генезиса.
Сказанное и позволит нам рассмотрение примера невозможности для определенных («бедных») средств интерпретации находить употребление в реализации некоего предметного выделения. Фактически, подбор подобного примера не составит труда: лишь использование математического аппарата и создает возможность описания определенной группы физических процессов, когда математический аппарат уже определенно исключает его замещение и на любые иные возможные средства.
В таком случае и нашему анализу, если повести его в видах употребления такого инструмента, как «философское пространство», прямо подлежит так характеризовать феномен интерпретатора, не располагающего достаточными когнитивными возможностями. Последний, не применяя недоступный ему прием «неограниченного восприятия» (выделения префикса), и обращает единственно доступную ему возможность формирования «узкого» взгляда тогда и в порядок фиксации истинствования еще до определения истинствуемой точки. Например, можно требовать целочисленного решения, не понимая, в каких именно мерах возможно задание некоей характеристики и какие условия определяют задание формата некоторой величины. Или - здесь также уместен и пример марксизма, сводившего любую социальную коллизию к природе классовой напряженности, и потому оставлявшего без внимания тогда и предмет подлинной сложности социальных явлений.
Ситуация употребления средств описания, «ослабленных» в части характеристики их адекватности и вынуждает нас к изложению нашего видения предмета самодостаточно значимого «важного» аспекта, «фокусирующего» для задачи моделирования постановку проблемы, непосредственно отличающую ту или иную задачу. Такое присущее нам видение - это явно же производная принципа невозможности построения «конечной» семантики (подробнее вопрос разобран в нашей работе «Предмет семантики»). Модель как продукт некоей интерпретации непременно предполагает и тот порядок построения, что означает введение особенного не иначе как в развитие текущей интерпретации, что, собственно, и подчеркивалось в любом представленном здесь рассуждении, введения именно в качестве особенного его действительностью одновременно как фрагмента мира и равно - как условий действующего окружения. Использующие же схему «вначале было … (определенное нечто)» конечные «семантики», как правило, предпочитают выделение нечто универсальной вездесущности, чья необозримость и позволяет ее признание «равноценной заменой» единственно корректной в любой модели скользящей ссылки.
То есть когнитивная практика, склонная к предпочтению тривиальных решений и не признающая необходимости совершения акта неограниченного восприятия, фактически и переходит к использованию … приема предрешения. В частности, специфика современного естествознания - это следование порядку выражения физической закономерности в виде не иначе как «формулы» , определяющей некое численное отношение. Причем подобная сугубо вычислительная интерпретация никаким образом не подразумевает и возможности расширения представления о характеризуемом ею предмете в сторону синтеза его субстанциональной модели. В таком случае мы и позволим себе определение подобного «прагматически замкнутого» представления тогда уже как «символизирующего», то есть предполагающего отнюдь не дополнение картины действительности расширяющими ее деталями, но подлежащего фиксации лишь посредством в известном отношении «обязательного» средства описания данного действительного.
Но и всякая выражаемая интерпретацией сущность это равно и условность, прямо либо косвенно употребляемая интерпретатором для организации собственного поведения, то есть, выступающая на положении одного из «начал» ведущейся им деятельности. И здесь, рефлексируя на успех либо неудачу поступка, интерпретатор и обретает скепсис не в отношении как такового поступка, но - в отношении способности понимания вообще (как: «научная мысль требует облечения в строгие формулировки», «знахарство не обеспечивает лечения»). Тогда и одна из разновидностей подобной рефлексии, идея «сотворения мифа», оценка «пределов и начал» действия, и утрачивает способность к расширению вне пределов исходно избираемой ею позиции дофилософского представления, создавая вовсе не пространство осмысленного разнообразия, но лишь прообраз такого пространства - структуру индивидуальной ориентации.
Привычку же возведения текущих определений к фундаменту «веры» (уверенности, убежденности) сознание склонно подкреплять, и мы видим здесь возможность определения подобного феномена особенным именем, - употреблением специфического короткоходового скепсиса, - еще не истинно рационального, но тем или иным образом «ограниченно рационального» способа осознания. Здесь явно подобает отвергнуть предложенную Энгельсом и Лениным оценку, предполагающую способность примитивного сознания выходить на уровень материалистического понимания действительности. В силу специфики короткоходового скепсиса, принципиально исключающего порождение чего-либо отличного от просто убеждения, тогда и справедлива оценка, определяющая примитивное сознание как категорически суеверное. Хотя не следует упускать из виду и то обстоятельство, что короткоходовой скепсис помимо суеверия представляет собой источник и такой специфической формы разумности, как практически значимая убежденность.
Источником ограниченности примитивного сознания следует понимать не только присущую ему склонность к разделению предубеждений или одушевлению неживого, но и склонность к принятию слабо мотивированных решений, ограничивающих, в частности, содержание представлений схемой простой бинарной оппозиции. Например, некоторое понимание склонно определять дуализм демократии и диктатуры в качестве непременной начальной оппозиции социального устройства как такового, что и оставляет вне рамок подобного анализа тот же феномен диктатуры Цезаря и предопределяемой ею политической философии принципата. Антитезой для такого рода «схемы деформации» и обращается лишь исключительно жесткость, не оставляя никаких возможностей для включения в подобную схему и качеств упругости.
Предмет вряд ли находящей оправдание элементарной простоты «укоренения» данности в бытии, так или иначе, но вынуждает нас и на осмысление предмета «философии правды» - ограничения поля интерпретации употреблением безальтернативных оценок, непременно восходящих к антитезе, не допускающей расширения за рамки «да - нет» альтернатив. В отношении предмета подобной редукции нам и подобает обратить в нашу пользу преимущества, вытекающие из того правила предлагаемой нами схемы, что и определяет позиционирование вовлеченным в отношения и укоренения в окружении, и - межтопологической координации. Использование же для понимания такого рода структур содержания мира, что, собственно, и восходят к представлению, знающему исключительно простую «да - нет» антитезу, потому и отсекающую любое предположение о сопровождении позиционного условия какой бы то ни было дополнительностью, непременно будет закреплять позиционирование данности лишь в «непричастном» состоянии. В понимании подобного «простого» отождествления и горка утративших переплет листов также не запрещает и применение к ней исходной квалификации «книга».
Если исходить из согласия с предложенными здесь оценками, то любое «правдивое» решения и подобает определять не иначе как в значении специфической нормы, допускающей распространение ее характеристики категорической вседостаточности фактически на любое предметное содержание, примером чему, в частности, и правомерно признание своего рода «регулярных» форм используемых эпитетов. Установка на подобного рода «правдивое» понимание мира непременно и предполагает признание определенного предмета замкнутым на вполне определенный атрибут: да, природа «щедра», да, ветер «силен», да, море «глубоко» и т.п. Категоричность подобного рода ассоциации и обращается препятствием приданию вовсе «незначительному» дождику, что принимает форму мелкой измороси, тогда и статуса аттрактора, единственно и возможного для подобной «правды». Специфика «правды», в смысле понимания отличающего ее предмета, если судить с позиций философской квалификации неустранимой сложности мира, допускает лишь такое видение содержания мира, для которого такое содержание непременно предполагает и приведение в состояние своего рода «обратной гипертрофии». Отсюда философское исследование и подобает расценивать как исключающее любое обращение к условности «необустроенного» состояния точки. Именно подобное решение и позволит подсказать Сократу: не заводи речи о факте своего знания, пока не определишь, кто ты, как, – «стрессовая ситуация экзамена и в рядовом студенте способна открыть тогда уже и автора гениального экспромта».
Подобные особенности и обращают любое формулируемое в формате «правды» вовсе не углубленным, предполагающим развернутый порядок раскрытия через представление тех или иных связей, но - во всего лишь пропозицию подобного представления. Достаточность же реконструирующей способности модели, невозможная без развертывания всякого особенного во всей сложности, присущей подобному особенному, и достигается лишь с выходом на уровень распространенности соответствующий состоянию «разветвления».
