Характерное переплетение функциональной и социальной значимости (учительного) мифа - прямая причина ошибки в определении места данной разновидности мифа в корпусе возможностей познания в целом. Учительный («религиозный») миф, рождаясь в сознании, способном лишь к неглубокой рефлексии отдельные не столь глубокие толкователями склонны расценивать как не более чем «надстройку» над прагматически обусловленными пусть примитивными, но адекватными возможностями синтеза интерпретации. Ангажированный аналитик явно пренебрегает здесь тем обстоятельством, столь существенным для учительного мифа, как принятие на себя таким мифом функции «цемента», скрепляющего присущие архаичному сознанию характерно фрагментарные адекватные представления! Архаичное сознание явно исключает рассмотрение принимаемых им адекватных решений на положении современных «выводов специального знания», но признает их приходящими не каждое отдельно, но обретаемыми лишь вкупе с неадекватной в целом мифологической картиной мира. То есть адекватность любого из адекватных представлений архаичного сознания представляет собой лишь адекватность вопреки, тем самым не допуская реализации на положении «адекватной потому».
Тогда если последовать данным оценкам, то их доводится продолжить и тому очевидному следствию, что и определяет архаичный учительный миф как исключающий его представление то и как нечто вторичной (добавочной, надстроечной) структуры сознания. Напротив, первичная позиция архаичного мифа на положении «интегратора» наивного опыта и вынуждает примитивную сознательность к развитию особой квазиконкретной практики объяснения.
Далее же нам следует позволить себе вольность и известного огрубления уже предложенной и так не особо и детализированной схемы архаичного мифа, а именно - сохранение в ее составе лишь двух практик познания: сотворение мифа и конструирование особенного как специфики. Конструирование особенного как специфики, пусть даже в формате научных представлений, построенных на манер своего рода «концептуалогического мифа», и есть лишь выбор топологии и помещение особенного в одну из задаваемых наукой позиций фиксации, избираемой посредством анализа реального множества условий подобного размещения, также охватывающего и предмет связей, объединяющих различные топологии. Если же пренебречь различением таких привходящих обстоятельств, как генерация мифа и конструирование данности, то в грубом приближении синтез интерпретации и подобает расценивать как устойчивую практику вовлечения в процесс формирования моделирующей конструкции неких базисных форматирующих условностей. Другое дело, что в одном случае таковыми доводится предстать позициям классификации, развивающимся как распространения некоей системы, в другом - то не более чем «отдельным составляющим» мифологической повести, объединяемым общностью мифического сюжета.
Здесь также важно понимать, что учительный миф - не только «безусловное начало» примитивного объяснения, но и в известном отношении средство форсирования подобного объяснения. Мифу все же дано представлять собой средство консолидации опыта познания как «объема знания» даже и в ситуации, когда знанию с позиций изощренности теперь уже присущего нам понимания выпадает утратить пригодность к консолидации пусть и хотя бы в какую-либо возможную для него «общность». Отсюда первоначальный миф без конца и примеряется к роли такого источника иллюзии объема знания, что и предполагает создание лишь с целью дальнейшего разрушения и замещения на действительное знание. При невозможности синтеза картины мира, по крайней мере, на положении картины унифицируемого причинного «поля», первоначальный миф и прибегает к наполнению любого явления балластом в виде порождаемой им глубинной и таинственной трансцендентности. Такого рода «наполнение» и принимает на себя исполнение функции средства образования идеографии мира: например, видения «ночи» не просто состоянием астрономического затемнения, но и глубоко абстрактной «идеей ночи».
Однако порождаемому далеко не простым функционалом мифа развернутому политеистическому описанию мира неизбежно дано обусловить и становление рефлексии на реальность такого рода комплекса представлений. Такого рода рефлексия и обращается конверсией той сугубо «номинантной» конструкции, что посредством незамысловатой регистрации «номинировала уже номинированное», что и придает ей форму тогда и нечто неноминантной конструкции, идеи «не подлежащего отождествлению сверхсущностного». А далее такое «сверхсущностностное» и обретает права «сущности всего», исключая и какое угодно его породнение с осуществляемым, и отделяясь от действительного посредством барьера в виде «косвенного характера пространства косвенного опыта». Какого рода упреками и не встречай тогда рациональное познание такого рода синтез, «миф сознающий себя подлинно мифом» вряд ли чувствителен к подобной критике равно и по причине понимания самоё себя тогда уже как «подлинной внемирности».
Другое дело, что выход из «области доступности» рациональной критики также обращается и неизбежной «сдачей позиций» учительного мифа. Фактически сверхсущностный рывок и равнозначен фактическому позволению экспериментального исследования, или приданию опытнической практике статуса, означающего включение в данную категорию равно и практики спекулятивного исследования среды формальной комбинаторики (логики и математики). И тогда внутри подобного объяснения и рождается своего рода «миф-инвалид» – объясняющий миф. Такого рода «объясняющий» миф и проявляет тогда такую его непременную особенность, как идея «правильного» порядка объяснения. Более того, становлению такого рода «объясняющего мифа» дано иметь место и далеко задолго до появления современных социализирующих «объясняющих» доктрин. «Объясняющий миф» - это и те начальные книги Писания, что представляют мир как разделенный на субпространства приемлемого и недопустимого. Посредством подобного представления и собственно познание, обретая опору в «конструктивности» такого рода мифологии, и вознаграждает себя способностью «предвидения». «Грех» предполагал факт будущего страдания, праведник открывал врата рая. Не иначе как такого рода порядку мифотворчества и дано обратиться фундаментом любых современных правил восприятия всего конституируемого вне «Я» (деление среды доступного нам практического опыта, на доброе, злое, дружественное или враждебное, прогрессивное или лояльное). Если же вместо близкой метафоре оценки теперь уже предметно характеризовать современную ситуацию в сфере сознания, то последнее, в силу неистребимой приверженности «мифогенным» установкам, и подобает расценивать как «невольную жертву» фактора каузальной перегруженности употребляемых толкований.
Последняя же стадия учительного мифа или в известном смысле стадия «истории жанра» - это не только наиболее поздний по времени и наиболее изощренный «по конструкции» миф - идея вручения «активному разуму», как воплощающему принцип «руководящего начала», равно и «рычагов управления». «Право и обязанность» такого рода разума и выпадает определять идее осознания справедливости и претворения отличающих ее нормативов в действительность. Идеологии же такого рода мифотворчества равно дано обнаружить и склонность к паразитизму на возможности выделения в порядке некоторого строя общественных отношений условия «субъективного начала» - «капиталистические отношения несправедливы, различие между людьми по уровню достатка недопустимо». Причем носителям этого мифа, как и носителям любого иного мифа, сознающим свой миф не иначе, как характерным предрешением, равно же присуще и делать вид, что они заняты лишь «поиском решения».
Нашедшая теперь свое развитие в подобной «рациональной» мифологии идея акселерации объяснения и позволяет ее признание принадлежащей ряду фантазийных вариаций, - «воля», помимо различного рода привходящих обстоятельств вряд ли позволит ее отнесение к числу реальных представлений познания. И современному «мифу воли» также дано сохранять специфику характерной иллюзии, хотя бы в том же навязывании представления о «всесилии познания».
Отсюда возможным резюме нашего анализа «учительного мифа» и правомерно признание надежды на приход столь долгожданной эпохи «светлого будущего», в которой интерпретация полностью бы освободилась из цепких объятий мифа. До какого бы состояния совершенства не прогрессировала бы наука, миф как был, так и продолжит быть простым и доступным средством конструкции, позволяющим попытку понимания чего-либо не поддающегося систематическому представлению тогда и посредством воображения (позволяя вообразить «правильный порядок» вожделенного «завтра»).
