Неощутимое искуство познания

Становление философии в России в правах самостоятельного предмета интеллектуального интереса следует связывать с идеей понимания метода аналитической панацеей в разрешении любых интересующих познание проблем. Но невозможно не признать, что понимание метода какой бы то ни было «панацеей» указывает и на явное непонимание сложности и изощренности требующих решения задач. Любое немудрящее соизмерение возможности решения задачи, в особенности сложной и не ограниченно «счетной» именно использованием определенного метода решения вряд ли предполагает признание достаточным; однако и задачу настоящего анализа мы видим не в доказательстве такой оценки, но в нечто ином. Своей задачей мы понимаем задачу оценки наивности, непременно отличающей любую философскую концепцию, ограничивающую объем собственных возможностей именно некоторыми методологическими установками.

Прибегнем тогда к возможности воображения и представим диспут, проходящий между представителями методологически несовместимых философских направлений, «материализма» и «идеализма», причем посвященный предмету, раскрытому познанием посредством изучения физической действительности. В таком случае в ходе подобного диспута каждый его участник обозначит собственное обоснование методологического значения нового представления естествознания, - один предложит обоснование идеей выделения некоторого объективно принадлежащего миру содержания, другой - соизмерит новое положение идеей определенным образом реализованного человеческого предпочтения. Однако вопреки самой простоте подобной дихотомии, здесь явно следует уделить внимание и условию той существенной специфики практики познания, что фактически не видит особой ценности в назначении тех или иных «статусных» категорий, в том числе, и предпочитаемого определенным направлением философской традиции «объективного». Если, в противоположность философским представлениям, дополнить число участников подобного диспута введением уже особой позиции именно собственных предпочтений научного познания, то оно, предполагая и некоторые методологические установки, предпочтет употребление несколько иных сущностей и категорий. Основным содержанием подобных категорий научное познание и склонно понимать возможность обогащения собственной практики инструментарием уподобляемой налагаемой мере нормы, что, в конечном счете, и наделяет формируемый наукой строго верифицируемый опыт инструментами прогнозирования изучаемого ею развития событий. И именно способность прогнозирования и раскрывает перед человеком перспективу обращения к тем характерно результативным формам вмешательства в ход событий, что позволяют завершение подобных событий вполне определенным исходом. Более того, на подобном фоне наука явно устраняется и от решения проблемы предметной квалификации используемых ее анализом формаций, – будь то «субстанция», «вещественность», «поле», «эфир» либо даже совершенно обособленный от всех названных категорий математический формализм, подобный условности, обозначаемой в естествознании под именем «преобразований Лоренца». В смысле предмета понимания наукой требующих ее решения задач существенным условием она явно понимает возможность получения решений, эффективных в смысле контроля и развертывания происходящего процесса, и практически ничто иное.

Но ничто не мешает и предположению гипотетической возможности переустройства уже собственно философии в формат знания, обращенного к поиску прагматически значимых ответов и рекомендаций. Испытай и философия подобный поворот судьбы, и ее неизбежно ожидает привычная для науки доля творца некоторых спонтанно формализуемых мер либо критериев. Более того, вполне вероятными «продуктами» подобной философии, могли бы быть избраны те же критерии подлинности когнитивного акта. Или - всякий пока лишь мыслимый успех философии на поприще построения системы формальной квалификации, к попыткам построения различных вариантов которой она в последнее время упорно и обращается, также недвусмысленно ограничит ее практику именно пределами некоторого частного формата когнитивной активности. Преуспей и философия в приведении самое себя к порядку «формального построения», и ей не избежать реформирования, обращающего и философию практикой познания, именно и отвечающей требованиям «проверяемости», непременно реализуемым посредством построения системы критериев, удостоверяющих эффективность прилагаемых к определенной области действительности средств ее реконструкции.

Далее, если лишь вскользь оценить такое когнитивное явление как способность некоторой интерпретирующей конструкции к формированию определенной типологии, то наиболее значимым результатом подобной оценки следует понимать выделение следующего существенного условия. Какая бы то ни было практика познания в части именно и характерной ей способности к построению не только типологии, но и, как бы, любой классификации, позволяет ее определение и неким специфическим «вектором», в частности, тем же порядком развития представлений, ведущим в направлении «от простых представлений к сложным». Если же в отношении подобного рода схемы и допускать существование подобного «вектора», то здесь не избежать и выделения специфических «начальных» и, вслед последним, и более изощренных форм. Более того, здесь невозможно избежать и выделения вытекающей из подобной формализации тенденции «прогресса» такого рода совершенствования познания, где уже само ее существование и определяет необходимость в получении представления о некоей «исходной позиции», а именно незнании. А далее, работая уже с подобным комплексом характеристик, философской мысли легко будет обнаружить в самом факте наличия «незнания» предмет нечто «сырого материала», из которого обращающееся к нему поначалу наивное представление методом, скорее всего, изначально проб и ошибок и синтезирует хотя бы частично упорядоченное знание. И подобного рода последовательный прогресс способности познания и позволил бы его понимание вполне уместным, если бы не появляющаяся благодаря пристальному рассмотрению подобной схемы возможность осознания той ее странной особенности, чем и следует понимать такую присущую самой идее такого прогресса специфику, как присущая такой идее умозрительность. Своего рода «началом» подобной умозрительности и следует понимать забвение условия, характеризующего человека, пребывающего, в смысле доступных ему способностей познания, даже еще на стадии довольствования предельной наивностью характерного ему видения мира, непременно представляющим собой субъекта, неотделимого от выполнения задач жизнедеятельности, причем примечательно наделенного и характерной физиологией. Отсюда и исходной позицией всякого опыта, развиваемого именно посредством человеческой практики, и следует определять отнюдь не чистое «незнание», но нечто функцию поддержки биологически эффективной деятельности. И тогда и когнитивную активность как таковую не следует, хотя бы на уровне сбора характеризующих ее эмпирических свидетельств, понимать образцом когнитивной деятельности вообще, но - следует видеть образцом когнитивной активности субъекта, именно и выделяющегося характерной когнитивной типологией - человека разумного.

Настоящий вывод, указывающий на очевидное функциональное предназначение первоначал практикуемой человеком когниции, и вынуждает нас к попытке определения природы характерной адаптации познания к непосредственно овладевающему познанием агенту. Однако в самом ли деле справедливо то понимание действительности человеческого познания, что видит его комплексом лишенных должной универсальности представлений? В отношении отличающего нас понимания прежде собственно совершения выбора в пользу либо универсальной, либо - специфически направленной природы человеческого познания явно необходимо разделение достижений познания на ряд характерных видов. Тогда уже некоторые простейшие представления еще первобытного человечества явно следует понимать не предполагающими возможности приложения к ним иной характеристики, кроме признания образцами в известном отношении замкнутой или ограниченной интерпретации. И, одновременно, многосторонний корпус решений научного познания явно позволит признание образцом во многом свободной от изначальной прагматики изощренной интерпретации. Отличительной чертой науки, отличающей научный метод чуть ли не с момента зарождения научных представлений, и следует понимать непосредственно становление его как «строгого метода», то есть как некоторой особенной практики, явно устраняющей влияние субъективных посылок. Именно благодаря употреблению особенных практик «скептической ревизии» в распоряжении науки и поступают тогда определенные средства и методы получения условно не нагруженного субъективно порождаемыми наложениями объективного знания. Примерами подобного рода средств или методов и следует понимать, например, ту же многократную проверяемость, особые приемы верификации, обратную коррекцию оснований дедукции, как принадлежащими данному ряду следует понимать и правила образования дедуктивной проекции (логику). В подобный ряд, что и значимо для предпринятого нами рассмотрения, следует включить и представление о независимости познавательного результата от метода его получения (собственно говоря, принцип относительной равнозначности теоретического и эмпирического вывода). Следствием же из последнего положения следует понимать и специфику фактически равной правомочности некоторых условно равных по статусу источников получения решения. Отсюда и источником некоего «правильного» ответа равным образом допустимо признание и наблюдения, и специально поставленного эксперимента, и – теоретического сопоставления. В данной связи правомерно и напоминание такой возможности, как использование уместной аналогии посредством сравнения с другим возможным состоянием, или, в частности, с макетом как со своего рода «вторым состоянием подлинности». Более того, практика получения знания посредством дедукции преследует цель получения гарантии достоверности обретаемого посредством употребления каждого из принятых к применению методов представления, ради чего и предпринимаются попытки построения специфических концепций, ориентированных на закрепление достижений каждого из признаваемых правомерными методов верификации.

Именно благодаря широкому освоению научно состоятельных способов и методик знание и приобретает возможность наделения собственных выводов и оценок спецификой определенной независимости от конкретно используемого способа или метода получения познания. Здесь уже в смысле подкрепления познания и функцией контроля достаточности познания оно обращается тогда некоторой недвусмысленно характерной разновидностью интеллектуальной деятельности, где уже специфика познания как деятельности и подразумевает ее определение внутри познания, на основе понимания непосредственно познанием самое себя как некоторого вида деятельности. Однако и собственно подобная «самодостаточность» порождает далее своего рода конкуренцию «двух источников» познавательной деятельности: либо познание осознает себя подчиненным результату познания и адаптируется именно к нему, либо - оно же осознает себя именно в качестве не более чем «проявления способности» к ведению подобной деятельности и удовлетворяется … именно состоянием подобного самоощущения. Тем не менее, даже видение познанием самоё себя «одной лишь способностью» не исключает и его обременения волюнтаризмом конкретного востребования добываемых им представлений, возможным, в частности, в силу изоляции индивида от неустанно инициирующего его мира при помощи некоторого искусственного отстранения. Явление же бегства когнитивного оператора из реальности в некотором отношении хаотического «наплыва» когнитивно значимых фактов и вызывает к жизни любопытную потребность в отождествлении когнитивной деятельности именно в качестве продукта сложной многофакторной комбинации, слагаемой как потребностью в овладении внешним миром, так и потребностью в эффективной коммуникации по поводу подобного овладения. Более того, расширяющим подобную комбинацию важным условием предстает и необходимость устранения зависимости от применения конкретных средств познания, но, одновременно, и психологическая потребность в определенной изоляции от реальности. И тогда уже непосредственно влияние всей суммы обозначенных здесь условий и следует понимать источником образования всякого частного или «конкретного» представления. Тогда и эпистемология утрачивает любую иную возможность осмысления подобной зависимости, помимо признания реальности проблемы разотождествления, собственно и вынуждающей к различению кажущейся конкретности представления и множества и определяющих реализацию такого представления отдельных влияний.

В таком случае уже неоспоримая действительность такой особенности познания, как многоначальная природа предопределяющих его установок и привнесет в эпистемологию проблему особого предмета учения. Спецификой последнего и следует понимать выделение в любом учении неотделимых от него черт индивидуализированного носителя некоей формальной специфики, задаваемой самой системности «учения» условиями его известной независимости от непосредственно предмета формирующих учение когнитивной направленности и практики. Иначе, «учение» оборачивается своего рода универсумом многообразия вариантов приложения некоторых трактуемых учением природы, специфики либо подхода, что и отличает любое возможное воплощение учения, в том числе, и такие «условно продуктивные» формы познания, как схоластика, алхимия, социальный утопизм или теософия. «Учение» непременно представляет собой «цельность», и, как понимает подобный предмет все еще не утрачивающий в данном отношении присущей ему наивности опыт человечества, и потому и признака подобной «цельности» явно достаточно для выделения чего бы то ни было в качестве традиции понимания. Но, все же, следует благодарить науку за ее видение себя нечто непременно большим, нежели просто «традиция понимания». Научная традиция исключительно тогда допускает признание некоторого направления познания состоявшейся наукой, если подобное направление и видится достигшим уровня, явно позволяющего верификацию получаемых подобной схемой выводов и признание адекватности выстраиваемых ею классификаций. Более того, следующим существенным признаком состоятельности практики познания наука признает и отличающую данную практику вполне определенную способность к построению практически эффективного аппарата прогностики. Однако и развитие подобного принципа отягощают тогда и несколько странные решения «методологического экстремизма» – признание отраслей знания, не располагающих никаким прогностическим аппаратом, но воплощающих собственные обретения исключительно в описании, например лингвистики или географии, в некотором отношении «преднаукой». Подобные реалии и следует понимать признаком известной сложности проблемы классификации знания; и здесь, если определенные трудности уже можно наблюдать в определении научного статуса лингвистики, то куда более существенные сложности появляются в случае определения подобного статуса тех или иных философских концепций.

Любопытную возможность оценки состоятельности именно того или иного варианта философской интерпретации способна предоставить тогда специфика очевидной склонности практического большинства философских направлений к выстраиванию каждым из них признаваемой именно им «очередности проблем». Наиболее распространенный случай построения подобной очереди именно и означает выделение первенствующей позиции проблеме объяснения субъекту непосредственно условия субъективности, или - собственно и отличающего субъекта осознания мира. В данной связи автор понимает излишним рассмотрение здесь предмета противопоставления индивидуальности миру в целом, подобный поиск явно просто не предполагает его признания сколько-нибудь достаточным источником продуктивного опыта. Напротив, существенно более реалистичным следует видеть употребление модели сопоставления индивиду лишь некоторой, возможно, лишь частичной открытости мира для его опыта; причем, какой бы вид редукции не оказывался бы основанием подобной проекции, – масштабной, предметной, зональной, актуальной, – это не играет существенной роли. Существенным же адресатом подобного сопоставления и следует понимать предмет отличающих индивида ограниченных возможностей наблюдения мира, определяемых условиями актуальной, методологической форм ограничения открытости, что и означает именно наличие темпорального распределения данной субъекту способности к совершению познания. Тогда, в свете подобной зависимости, существенное значение приобретает следующее: в отношении возможности ознакомления субъекта с новой частью мира не так важно понимание собственно предмета подобных связей, сколько существенно состояние «достаточности подчинения» когнитивной практике собственно и «открытой наблюдению» субъекта сферы, чего достаточно для решения проблем, порождаемых нечто «широкой сферой» бытия субъекта. Именно здесь та практика понимания мира, что, собственно, и отказывается от признания наблюдаемого мира своего рода «визави» субъекта, и обращается тогда признанием за субъектом возможности искусства видения мира. И именно данное понимание и порождает в некотором отношении состязательный процесс «прогресса познания», нацеленный на решение своего рода стоящей последней в подобной череде проблем познания задачи обретения «абсолютно достоверной» картины мира. Обретаемая же в силу обращения к подобным практикам идея «истины» обращается и идеей конечного или абсолютно «достоверного» видения и, вслед последней, и идеей предельно «достаточной» философии. Идея же предельно достаточной философии явно несостоятельна в отсутствии оплодотворяющей ее идеи определенных средств «обеспечения» правильного порядка мышления. Но, как ни печально, следует признать и очевидный факт, что подобного рода идея «правильного порядка» мышления куда больше представляет собой именно изощренное препятствие на пути развития философского познания. Но тогда уже следует понять - а какие же именно основания уже позволят признание «оптимальным вариантом» оснований именно философской концепции - или это некоторые «только простые», или, напротив, ассоциативно перегруженные определители, где эти последние уже соответствуют предмету предпочтения всех бесчисленных форм философской традиции, базирующихся на принципе «выделения субъекта из мира»? Здесь, конечно, не стоит забывать, что условно размещаемый «вне границ мира» субъект явно представляет собой основание для вполне вероятного «удвоения содержания» действительности.

Наше рассуждение, чьим основанием - именно в обозначенном здесь смысле, - и следует понимать недоверие идее «предельной достоверности метода» и предложит тогда некоторое другое понимание такого предмета как эффективность метода. Мы постараемся показать здесь очевидную оправданность той точки зрения, что посыл «корректности построения» философской концепции - это непременно и условие «адекватности проекции», вбирающей в себя еще и условие невозможности усреднения структуры такой проекции посредством придания ей нечто «обязательного» формата. «Правильность проекции» никогда не следует из чего-либо одного, но непременно восходит к нескольким источникам - искусству видения, точному определению цели и задачи, освобождению от отвлекающих влияний, подчинению конкретному стремлению и, возможно, некоторым другим условиям, придающим пунктуальность непосредственно процессу наблюдения мира субъектом.

Тогда что именно заслуживает его признание принципами, собственно и понимаемыми полностью определяющими становление феномена познания? В нашем понимании - это принципы в известном отношении непременной «фрагментации» познания, но, одновременно, и фрагментации, что лишь в смысле поиска решения адресуется частному предмету при одновременной универсальности в части некоторой иной специфики подобного познания. Тогда и всякое достижение познания - это не столько частное решение, но и, пусть и потенциально, - специфическое распространение некоего выделенного отношения на ряд других сфер, естественно сопряженных с размещающей данное отношение сферой. Отсюда и всякое понимание будет позволять признание непременно исключающим его обращение просто само собой особенным пониманием, это понимание непременно будет предполагать и определенное множественное обряжение, например, посредством таких форм, как составивший его «узкий» предмет, а также - заданный ему методологический принцип и обряжение ожидаемой по результатам принятия подобного понимания перспективой познания. Но тогда и, по существу, столь тяготеющее к примитивности условно «свободное» осознание «реалии как реалии» и следует понимать отказом от понимания подобной реалии на положении нечто погруженного в мир систематическим образом формируемых связей. Отсюда в смысле всегда лишь относительного преобладания одной методологии над другой, где доминирующий рационализм господствующих практик всегда будет оставлять лазейку для иррациональности вытесняемых, и появится возможность отождествления методу специфики процедуры, не предполагающей выделения у нее условия некоторой «конечной» рациональности. Иными словами, собственно метод и следует рассматривать такого рода реальностью, что изменяется в зависимости от состояния собственно способности познания, не исключая одновременно и наличия в нем элемента некоторой «адекватной предмету» традиции когнитивной культуры. Принцип, согласно которому регулятивное начало познания и составляет собой именно специфика адаптивности метода, собственно и формируемая непосредственно условиями укоренения метода в определенной когнитивной культуре и возобладает далее на протяжении последующего рассуждения.

Следующий параграф: Философия в поисках «истока истоков»