Религия, сколько бы она не позволяла себе заимствования чуждых ей рационалистических начал, продолжает представлять собой концептуальную схему, апеллирующую именно к эмоциональной сфере личности. Явно уже пресытившееся религией новое время порождает и новую форму концептуальной схемы – доктрину, в любом случае некоторый корпус учительных наставлений, видящий собственную задачу в распространении по социальной среде норм, основанных на выработанном познанием понимании существа индивидуальной и общественной психологии. Именно подобное своеобразное «мессианство» и следует понимать принципиальным отличием современных доктрин от близких им «древних» конфуцианства или платоновской «модели государства». И одновременно, несмотря на очевидное пристрастие к поиску собственных истоков в достижениях научного познания, никакая из современных доктрин не предполагает отказа и от напоминающей культово-литургическую ритуальность специфики, предлагая не возможность критического осмысления, но именно возможность определенного нормативно–»учительного» отношения к действительности. Потому и в качестве предмета настоящего анализа мы определим сопоставление философии при всех ее «но», тем не менее, продолжающей оставаться одной из практик познания, и, как альтернативы, организованной в соответствии с принципами «учительной» модели доктрины.
Позволим себе тогда выбор в качестве посылки настоящего рассуждения принципа несмешиваемости философии и иной, пусть даже условно альтернативной ей практики познания. И тогда, если позволительно признание философии действительной, реальной в форме предмета знания (ведения), если она хотя бы в малой степени, хотя бы только относительно позволяет ее отождествление в качестве определенного предмета, то отсюда и следует необходимость выделения для нее и некоторого предмета на положении ее вероятной полной противоположности. Иначе, если доверять предложенному К. Поппером принципу фальсифицируемости, то и философии в качестве некоторого специфического «суждения о действительности» также необходимо определение той недвусмысленной антифилософии, что и позволяет ее понимание нечто «полностью фальсифицирующим» философию. То есть – влагу в смысле некоторой прилагаемой меры фальсифицирует ситуация полного отсутствия влажности, и потому наша способность построения интерпретации определенно и исключает возможность выражения «сухая вода»; другими словами, уже собственно обязательность подобного запрета и обращается тогда основанием для отождествления воды именно в качестве строго определенной специфики.
Тогда наше определение некоторых очевидных признаков философии и следует понимать признанием философии именно в качестве некоторого особенного бытования, явно не возражающим и против существования некоторого числа приятных философии «забав», например, привычки к построению субъективированных проекций, или, например, вольности нерегулярного построения. И тогда, в частности, в смысле подобного понимания и выражение «марксистская философия» явно позволит его определение принадлежащим числу понятий, образованных посредством включения в структуру обозначения и указания некоторой субъективной составляющей - подобно образованию понятий «личный автомобиль Иванова», «воды Тихого океана», или «бином Ньютона». Далее, выражения подобные «идеалистическая философия», «схоластическое рассуждение» также не только обогатят наше сознание построением несколько более сложной картины, но и позволят их отнесение к числу обеспечивающих тем или иным образом сбалансированную интерпретацию. И лишь на некоторой последующей стадии поиска новых вариантов подобной комбинации, предполагающей уже и возможность выражения «гуманистическая философия» мы, к своему удивлению, обнаружим необходимость осмысления предмета, чем же и следует понимать философию непосредственно в качестве определенного становления?
Здесь мы позволим себе утверждение, что именно данный вариант в некотором отношении сочетания или «скрещивания» философии с некоторым якобы возможным расширением ее области действительности и следует понимать означающим оксюморон. Философию, в любом случае как одну в числе наиболее изощренных практик познания, и следует видеть преследующей цель обретения все более и более изощренной способности сомнения в тех или иных оценках, почему она никоим образом и не позволяет ее понимания какой бы то ни было «учительной» идеей. Например, корпус философского познания воспринимает из наследия И. Канта и А. Шопенгауэра представление о «копиистическом принципе» всякого нашего акта интерпретации внешней «Я» сферы. Но одновременно данный принцип, если дать себе труд исследования непосредственно и отличающей его состоятельности на всем множестве допустимых приложений, во-первых, предполагает его обращение лишь исходной нормой для множества основывающихся на нем отношений, и, во-вторых, явно не допускает отделения и от анализа как бы «вспомогательного» условия «полноценности копии». То есть философия, утверждая «несомненное», и в этом утверждении позволяет дерзость поступка побуждения сомнения, когда же в случае демонстрируемого доктриной «учительного принципа» дело обстоит далеко не подобным образом.
Характерной реальностью именно доктрины и следует понимать никакой не принцип ведущего лишь к следующему сомнению «разъяснения», но, напротив, явно несовместимый с ним принцип обновления. Доктрина, находя использование главным образом в качестве идеологемы, собственно и склонна увлекать понимание соблазном овладения определенным представлением, привнося в разворачиваемые картины такое интенциональное вкрапление как интересность распространяемых ею воззрений. Характерной особенностью доктрины и следует понимать ее регулярную реинкарнацию в качестве нечто «напитанного» мотивирующими «составляющими» – наполненной «новой идеей, ярким суждением, содержащим элемент необычного тезисом». Поэтому и философ, принципиально рассматривая самое себя именно критиком, тем не менее, предпочитает выступать именно под личиной «консерватора», когда доктринер, не забывая проявить заботу о «подкраске фасада» избранной им концепции, непременно обнаруживает склонность к автопрезентации в качестве «революционера». В подобном смысле Ленин, например, становился философом именно в ситуации предпринимаемой им попытки совершения «шага назад» к Энгельсу (мы оставим в стороне проблему объективной ограниченности его философствования), он и интересен тем, что заявлял себя на положении исторически первого «революционного традиционалиста». Напротив, марксисты, расширявшие свою доктрину внесением в нее все нового и нового наполнения, и выстраивали подобный дискурс именно в качестве нечто «доктринальной» формы. Доктрины, неизбежно повторяя путь все той же эволюции мифа, благодаря этому и допускали для себя возможным и задание собственных практик интерпретации исключительно в их же внутренних пределах, реально именно подобным пониманием и ограничивая возможности критически более выверенного научного истолкования картины мира. Отсюда и когнитивной спецификой доктрины, хотя вряд ли что препятствовало бы и ее пониманию в качестве вполне допустимого инструмента обретения новых представлений познания, явно и следует видеть непременное пренебрежение требованиями определяемой наукой методологии.
Следующий параграф: Ошибка прямого прочтения гиперболы
