Признаваемая наиболее авторитетным представителем современной лингвистики А. Вежбицкая определяет «правду» свойственной именно русскому дискурсу формой, предназначенной для выражения субъективно обоснованного представления о правильности. Отклоняя подобную оценку, мы предложим собственное понимание способа квалификации свидетельства «правда», представив его той специфически частной интерпретацией содержания мира, для которого спецификой его состоятельности и следует понимать предмет владеющей сознанием оценивающего интенциональности. В таком случае уже в смысле предлагаемой нами трактовки формата акта предъявления свидетельства «правда» ее очевидной иллюстрацией и следует понимать различие в характерном тем же исполнителю и слушателю отношении к эстетическим качествам музыкального исполнения. В развитие данного понимания и антитезой или попперовской фальсифицирующей формой данного способа квалификации свидетельства «правда» и следует признать формат акта предъявления свидетельства «знание», определяющий собой уже несколько иной порядок формирования суждения о содержании мира. Собственно специфику знания и следует отождествлять тому особенному способу квалификации свидетельства, для которого используемое им представление о высшем в некотором актуальном смысле уровне развития познания явно предусматривает и возможность расширения при условии появления открываемых в некотором новом опыте данных. Или, иначе, в соотнесении с форматом «правды» способ квалификации свидетельства «знание» и будет означать собой ту особенную практику корректного описания содержания мира, что осознает ее обусловленность актуальным состоянием развития познания.
Естественно, что основное внимание философская эпистемология уделяет формату представления свидетельства «знание», и только в случае анализа характерной ментальности предпринимает попытки осмысления действительности «правды». Подобное смещение фокуса внимания куда как оправдано – собственно задачей философского познания и следует видеть возможность обретения всесторонней и объективной картины мира, но никак не ограниченные некоторым заведомо неполным пониманием практики осознания. Но своей задачей мы будем видеть исследование предмета собственно фигуры подобного несоответствия, где одну сторону будет определять формат обстоятельной, а другую - уже действительной лишь в пределах определенной предвзятости квалификации свидетельства. В таком случае позволим себе предложение иллюстрации, показывающей, каким образом различие между «правдой» и «знанием» превосходно обнаруживает такая ситуация, как свойственные человеку любовные отношения. Итак, некое держащееся позиции «правды» понимание позволяет заподозрить его в отождествлении любого проявления отношений между полами именно в качестве феномена (страстной) любви (или, что, практически, то же самое, «желания»). Если «правда» в предлагаемой ею оценке именно и предпочитает придерживаться порядка представления подобной «недвусмысленной» характеристики, то уже описание феномена любви знанием предлагает наполнение подобной конструкции такими измерителями как, в частности, степени взаимности. И с позиций подобного рода многозначности «любовь» и исключает возможность ее представления существующей во всяком возможном случае сближения мужчины и женщины, предполагая еще и образование особого представления, в частности, о специфике психологической совместимости, состоящей в большей возбудимости мужчины, и большей рассудочности женщины. И здесь следует обратить внимание, что специфически характерные требования достаточности выносимой оценки и вынуждают знание к определению как состояния некоторой «истинной» любви, так и состояния не перерастающей в высокое чувство взаимной «симпатии». Скорее всего, логика подобной схемы и вынуждает знание к выводу собственной «формулы» истинной любви, наступающей в случае, когда именно женщина более рискованна (назовем ее «страстная» женщина), а мужчина – более уравновешен («основательный» мужчина). Не подпадающие же под подобную схему ситуации способны порождать у знания необходимость в использовании для их обозначения другого, не говорящего о «любви» понятия, например тех же «безответных чувств» и т.п. оценок. Тем не менее, с позиций «правды» и подобные ситуации, хотя бы как-то обнаруживающие состояние влечения, будут допускать отождествление исключительно под именем «любви», хотя подобную оценку вряд ли следует видеть достаточной в смысле более глубокого анализа отношений между мужчиной и женщиной.
Понимание различия определяемых как «правдой», так и «знанием» «внутренних» стандартов интерпретации и позволяет нам определение нашего собственного варианта ответа на один не состоящий в почете у философии вопрос. Итак, что именно, какая именно реальность позволяет назвать ее источником знания? – Ответ приходит на ум немедленно, если, естественно, вспомнить представленные в анналах материалистической философии решения – это «практика». Но в какой мере справедлива подобная оценка, и допускает ли она признание позволяющей, прибегнем здесь к первой приходящей на ум иллюстрации, то же историческое подтверждение? Стоит думать, что нет. Экономику Византии первых веков ее существования (вторая половина первого тысячелетия новой эры) отличал достаточно высокий уровень эффективности, отличавшая данное общество практика человеческой деятельности, в особенности в ремесленной сфере, явно предполагала признание достаточно развитой. Но возможно ли тогда дополнение подобной картины примерами, указывающими на обретение нового знания, прежде всего, знания теоретического уровня, которыми данная историческая формация обогатила человечество? Здесь куда более представительным следует понимать географического соседа и соперника данного государства, арабский халифат. Именно подобная эмпирика и не позволяет нам ограничиться простым ответом на поставленный вопрос, поскольку очевидно: практика для конкретного знания как была, так и продолжает представлять собой основную сферу использования знания. Позволяя себе тогда заимствование необходимой формулировки, мы и выразим наше понимание предмета «источника знания» посредством уже следующей формулы: практика, несомненно, представляет собой основание, создающее лишь необходимые, но не достаточные для формирования знания условия. Практике всего лишь «как практике» никоим образом не дана возможность обращения нечто, собственно и определяющим ведущую к обретению знания инициативу субъекта. Только лишь «голая практика» не позволяет и понимания природы особенностей, непосредственно и определяющих причины конкретной потребности в осознании некоторой до известного момента необъяснимой специфики.
Тогда уже собственно принятие изложенных здесь аргументов и позволит, посредством обобщения полного спектра необходимых условий, предложение следующей оценки: казус обретения знания и проявляется именно там, где формируется сознание понимающего узость имеющейся практики индивида, где инициируется переоценка, «ревизия» практики. Вот почему и для научного сообщества столь характерно явление обостренно критического характера восприятия – именно таковы «профессиональные качества» ученого. В таком случае и схему «прямого» воздействия практики на процесс формирования знания следует определять не более чем элементарной наивной интерпретацией. Но одновременно следует отдать должное и современному техническому прогрессу, объединившему разнообразные процессы раскрытия множества «узких мест» практики в непрерывный поток интеллектуальной деятельности.
Однако и очевидную предпочтительность «знания» не следует понимать неким основанием, явно позволяющим уже совершенное пренебрежение форматом «правды». Последняя непременно позволяет возложение на нее функции полноценного основания «правового» космоса человеческих представлений, однако ее «окончательность» закрывает образуемый правдой «мир» от порядка организации отличного от правды формата – «знания». Другое дело, что рациональная организация познания совершенно немыслима без свободы выбора направления поиска, условной «открытости» представлений их дальнейшему совершенствованию и их точного позиционирования в качестве в попперовском смысле «фальсифицируемых». И именно в подобном отношении категоричность «правды» и обратит ее известной альтернативой предполагающему определенное непостоянство «знанию». Тогда уже собственно обобщение представленных здесь посылок и позволит следующее определение основного различия «правды» и «знания»: «правда» представляет собой очевидное средство построения отношения, позволяющего нам понимать оправданным приложение к данному предмету некоторой интерпретации. Напротив, функцией «знания» в значительной мере следует понимать содействие осознанию объема и масштаба сложности проблемы, раскрывающейся перед нами в силу направления интереса познания в сторону определенной «фракции действительного». Обращаясь к поиску «правды», мы, по существу, обращаем себя некими регистраторами определяемых в некотором отношении «замкнутыми» обстоятельств, овладевая «знанием», мы открываем перед собой уже возможности преодоления характерной для природы ее естественной «таинственности».
Следующий параграф: Специфика антропного масштаба познания
