Предметом выполненного в § 24 данной работы анализа послужила проблема перехода научного описания мира от практики выражения формулируемых им идей посредством нарратива к структурированному представлению данных. Но отказ от нарратива невозможен для литературы, собственно и понимающей своим основным достоинством близость психологическому запросу и характерное нарративу соответствие особой форме «полотна» повествования, и, помимо того, дорожащей и особой психологической ценностью сюжета в качестве источника захватывающей читателя «интриги». Литература, стараясь держаться привычного для себя амплуа приверженца особого формата агрегирования данных, и позволяет ее понимание ориентирующейся одновременно и на характерную практику, и на особенный порядок или способ восприятия данных. Какой же смысл следует видеть в подобном отличающем литературу «уклоне», собственно и обращающем ее комплексом содержания, комплементарным определенной части характерных человеку возможностей восприятия?
Ответ на поставленный вопрос и следует начать оценкой, определяющей столь ценимую читателями особенность литературы как нечто непременно исходящее от характерной литературе способности побуждения чувственности, то есть способности побуждения в читателе иллюзии прямого переживания, а, равно, притягательности и характерной адресации к такой специфике психики как целеполагание. Литературный персонаж тем и предпочтителен в роли объекта специфически ориентированного восприятия, что помимо него практически ничему не дано возможности обращения в читательском восприятии своего рода «событийной» иллюзией чуть ли не «житейски близкой» сопричастности (перевоплощения из коллекции элементов содержания чуть ли не в реальность условного оппонента или даже собственно «Я» читателя). Литературу и следует понимать тем неподражаемым способом донесения до сознания читателя идеи повествуемого, чье основное средство и составляет подстановка в коллизию сюжета нечто рождаемого собственно психологией читателя. С другой стороны, уже упомянутый присущий литературе функционал комплементарности к столь характерному человеческому сознанию порядку целеполагания и следует понимать причиной естественной ограниченности литературной практики выражения, как, так или иначе, но нечто особенного способа передачи информации, непременно предполагающего использование приема «воссоздания впечатления».
В таком случае и по сей день доминирующую в философии практику реализации философских моделей именно посредством изложения в нарративе и следует определять исключающей иное понимание, помимо признания продуктом синтеза предметного понимания и такой особенной специфики как «техника литературной ассоциации». Литература, что и следует видеть непременной особенностью огромного большинства ее современных образцов, собственно и предполагает порядок агрегирования данных в форме практик формирования нечто «целостного» впечатления, явно избегающего конструирования картины предметов посредством использования всякого рода сложных построений, в том числе, и обращенных к не находящему разрешения противоречию. (Как бы то ни было, но не общественная мораль или иные «объективные» основания, но именно симпатии и антипатии автора, и не только подобные мотивы, но и порождаемое его пониманием видение в некотором отношении «глубины» ситуации и обрекают литературных героев олицетворять собой «доброту» или «зло».)
Литературу, некое искусственное «поле», в массе своей возделываемое ради удобства подстановки читателем в «заранее подготовленные» позиции его собственных интенций, вряд ли привлечет возможность придания «образу героя» характера антиномии (литературе явно ничто не запрещает, но она же сама и не приемлет совмещения в персонаже одновременно «доброго и злого начал»). Литературе в принципе недоступно понимание героя вне его наделения непременным «характером». И стоит лишь предельно осторожно поколебать подобную ригористическую телеологию, то и над непосредственно «диалогом» автора и читателя уже нависает угроза прерывания. Несколько иной характер на подобном фоне отличает особую форму «высокой» литературы, практикующую построение повествования на манер «загадываемой загадки». В привычку подобной «высокой» литературы явно не входит поддержка восприятия рисуемых ею персонажей в качестве легко «разгадываемых», когда ожидаемая разгадка иногда не приходит даже в случае настойчивого многократного прочтения, где приходящее с каждым следующим прочтением сокращение загадочности, тем не менее, не обращается в окончательную разгадку.
Представляя литературу полем некоторой собственной практики интеллектуальных ристаний, мы рано или поздно приходим к пониманию: литература явно избегает использования непомерно педантичного «ДА»–определения. Символизм литературы непременно статичен и потому неизменен, что ее героям просто не дано «всем их содержанием не оттенять противостоящие им начала». Напротив, именно наука до умопомрачения навязчива, склонна к увязанию в избыточности нарочито детализирующего описания. С другой стороны, литература, непременно исполняя предназначение средства формирования восходящего к субъективно приближенной интерпретации понимания, и достигающая подобной близости посредством отображения непременно монично задаваемой условности, и рождает в человеческой психике симпатии к ней именно в силу простоты предлагаемых ею «ясных» идей, достаточных для соотнесения интерпретации со всего лишь одноусловной связью. И здесь, вполне естественно, полной противоположностью и следует видеть «ДА»–определение, для которого синтез его объема и обеспечивает сведение воедино различных начал, тот характерный подобному методу агрегирования данных порядок построения, условия которого и определяют изначальную необходимость во введении уже «дву»-условной связи. Или, другими словами, наука и позволяет ее понимание подходом, для которого собственно действительность подобного подхода и предполагает действительность и той непременной сложности, что для литературного рассказа видится не иначе как лишним обременением.
Почему, наконец, массив данных по имени «литературный текст» развивается, непременно удовлетворяя предназначению вовсе не предмета обдумывания, но непременно предмета «прочтения»? Ответ очевиден: формирование характерного литературе покоящегося на началах нарратива смыслового синтеза именно и определяет наличие некоторого подлежащего «поверхностному перечислению» комплекса свидетельств. Литература потому и преуспевает в использовании характерной для нее «быстрой» формы организации диалога, что НЕ–определительное обобщение явно исключает любую возможность внесения в него каких-либо «текущих» предметных изменений, кроме, разве что, мизерных «подвижек». Потому и для выстраиваемого литературным текстом ряда «простой» ассоциативной картины и одно «легкое мановение» руки уже позволяет выражение смысла, рождающего в нас иллюзию совершения поступка. Отсюда непосредственно жизнь и обретает в литературе облик вечно «торопливой», и читатель удовлетворенно осознает и самое себя увлекаемым «водоворотом событий». И одновременно влияние подобной легкости и порождает непосредственно в сознании автора научного рассуждения видение даже само собой литературного формата агрегирования данных своего рода «бедным на впечатления». Однако действительность подобной установки и позволяет ее признание свидетельством определенной правоты художественного слова, – наука редко когда овладевает искусством «литературного» рассказа: ее очевидную специфику собственно и составляет склонность к «задержке знака», что, по мысли науки, и обеспечивает собственно возможность анализа. Характерным качеством науки и следует понимать ее оценку всякого предмета, даже если подобный предмет и допускает понимание «целостным» бытованием, все равно, вопреки установке подобного «универсализующего» впечатления, именно и описываемым в форме «много ...» (сторонней, деятельной, фиктивной ...) организации.
Тем не менее, и литературе иногда выпадает судьба приостановить наполняющую все ее поры «сквозную» последовательность рассказа (хотя здесь можно говорить и о компромиссной форме – неразумном воспитаннике художественной прозы по имени «журналистика»). Тем не менее, несмотря на реальное многообразие практик представления содержания научного познания, собственно условием единства изложения агрегируемых наукой данных никоим образом не следует видеть все ту же «логику» непрерывности системы связей передаваемого «потока содержания», но, напротив, таким условием и следует видеть возможность упорядочения составляющих подобную «повесть» фраз-утверждений. Фактически неотъемлемую особенность всякого научно обстоятельного изложения и образует специфика его «рассредоточения» или по следующим в порядке изложения высказываниям, или - по отдельным актам принятия постулатов, вывода следствий и формулировки выводов. Фактическая самодостаточность каждого отдельного утверждения научного текста непосредственно и обеспечивает как можно более близкое воспроизводство в мышлении собственно отношений представляемой вещи.
Тогда непременно принимающий вид коллекции отдельных «единично достаточных» высказываний научный рассказ и следует видеть тем определителем собственно принципа «учения», что явно и предполагает своего рода логику некоей «обратной» членораздельности выстраиваемой им системы положений. Спецификой научного изложения именно и следует определять глубинную экспрессию во все создаваемые им «ткани и пространства» начала именно условия «членораздельности» по отношению к любому «продукту творчества» научного мышления. Наука отвергает действующие в литературе правила и отказывается от обращения к методу фиксации проблем посредством многообразных возможностей «перемены настроения». Особенность науки - это выбор, непременно диаметрально противоположный выбору литературы: то есть - выбор в пользу определения наиболее обстоятельных формул и указания возможно более прямого пути реализации в представлениях оператора познания характеристик подразумеваемой вещи, а равно и выбор в пользу открытости для сопоставления любых элементов ее описания. Наука собственно и видит ценность практикуемого ею способа прямого сопоставления непосредственно в возможности наделения каждой существенной части ее «научного» суждения «самостоятельным обоснованием». Для науки значимо не одно только обоснование частного общим, но и частного – некоторым другим частным.
С другой стороны, наука и литература не позволяют их понимание и в прямом отношении «полной противоположностью», так или иначе, но общую особенность обоих и составляет собой манера в некотором отношении «неторопливого» объяснения, непременно не перекрывающего лазейку и для пополнения «сторонней» рефлексией. При этом наука предполагает более сложную структуру понимания, не ограничивающую число непосредственно отвечающих на конкретные вопросы свидетельств. Существенный для науки момент – ее средства выражения определенно превосходят «укрывающееся за сюжет» литературное повествование именно потому, что здесь на непосредственно «богатства детализации» и возлагается функция средства отождествления значимости.
Следующий параграф: Недвусмысленно «мнимые» смыслы
