Положим, предметом нашего интереса мы выбираем исключительно философское знание. Вряд ли, помимо философии, можно вообразить существование иной, отличающейся большим разнообразием и не сводимостью дисциплины: корпус философии образуют множество различных направлений и течений, не говоря уже о налагающейся на данную множественность и методологической дифференциации. Однако помимо неотъемлемых различий, философствующим, тем не менее, характерны и общие предпочтения, - в частности, такая вещь как излюбленный ими предмет эмпирического примера: выбор философа всегда обращен именно к нечто, существующему «вне времени». Философствующий нарочно выбирает предметом примера именно такое, в чем обнаруживает себя именно «само» присутствие, - «берем, например, камень». Перед взором философа оказываются «лишенными эмпиричности» вещи, выделяющиеся в человеческом понимании признаком ненейтральной окрашенности, - тряпки, сосульки, облака, желтые листья, бутерброды, собаки с кошками, всякое не способное на порождение собой образа «непреходящего отстранения». Какова тогда причина удивительного постоянства философии в характерном для нее востребовании в качестве предмета типического примера именно «освобождающейся» от времени и пристрастности сущности? Наверняка анализ «предмета выбора» собственно подобного примера позволит нам обнаружить в содержании философского познания и некоторую отличающую его специфическую телеологию…
С нашей точки зрения, секрет неписаного философского правила построения анализа на материале примеров нарочитой «стационарности», скорее всего, объясняется склонностью философии формулировать обращенные к возвышенному пониманию действительности концепции. В любом философе очевидно стремление представить вещь посредством своего рода «поэтического» начала – созерцать ее нетленной, недевальвируемой, автономной, наглядно очевидной. Цель, недвусмысленно преследуемая подобным философским «романтизмом», – обряжение вещи статусом носителя некоторой «своей таинственности», как и интенция на совершение акта депарадоксализации мира. Последнему не мешает, например, даже извечно неустранимая парадоксальность обыденного: к примеру, подобную вполне конкретную когнитивную «аномалию» способна представлять для автора невозможность в характерном ему интуитивном «измерении» перевода в систему «человеческой образности» феномена … несущей способности железобетона. Причиной тому оказывается столь высокая функциональность подобного вида несущей конструкции, – некоторые здания на железобетонном каркасе удерживают опоры столь удивительно малого поперечного сечения, что наше воображение вообще готово признавать эти сооружения «устанавливаемыми на спички». И полной противоположностью подобному иллюзорно приходящему впечатлению «хлипкости» служит именно образ «камня», наглядно показывающего признаки «абсолютно» отвечающей философским ожиданиям определенности – камень и бесконечно стационарен, и, кроме того, бесконечно индивидуален. Камень, в силу нейтральности его вещественности по отношению к человечески измеряемым событиям, и эту свою особенность выражает посредством «многообразного как одного», ничем не принуждая мышление различающего этот камень существа к инициализации какого бы то ни было сложного акта «проникновения». Камень своей отстраненностью и универсальностью, налагаемыми на просто доступный в виде самой же его геометрии формат его специфической индивидуальности, эффектен для философского примера в какой бы то ни было возможной проекции, что особенно показательно в его сопоставлении с непостоянным ветром, несамостоятельным ухом и склонной не показывать хитрость использованной в ней механики мышеловкой. Поэтому философия и проявляет столь удивительную настойчивость в своих попытках лишения права «быть вещью» любого предмета, агрегатная форма которого не в состоянии показать столь очевидной ясности. Рука, видите ли, не предназначается для объявления вещью в силу самой ее принадлежности организму, что препятствует в ее отношении возможности предстать носителем необходимой рассуждению «автономности»?! Заметная в подобном философском представлении потребность в выделении избыточной «плотности начал» вряд ли соответствует принципу построения некоторой универсальной теории с основанием в виде, соответственно, некоторой же «широкой» базисности, в силу чего мы и позволим себе «явочным» порядком отказать философии в признании рациональности практикуемой ею локализации «типа примера».
Оправдать только что данную нами оценку мы позволим себе еще и посредством выбора в качестве возможного здесь аргумента следующего характерного примера. Автору в молодые годы впервые довелось столкнуться с техническим решением в виде метода «динамической индикации», когда зрительное восприятие человеком отражаемых подобным индикатором знаков отождествляет их в качестве статически формируемого изображения. Его наставник, характеризуя разрешающую способность человеческих рецепторов, не мудрствуя, пояснил: «человек – лопух», каких только не существует способов обмана его способностей рецепторной регистрации. Аналогично и проблема руки – она именно в масштабах нашего, человеческого измерения времени не демонстрирует автономности, но, будучи ампутированной, она в период немногих мгновений способна вести фактически отдельное существование. (Кстати, современная хирургия позволяет подтвердить данный вывод применяемой ею практикой приживления некоторых отчлененных органов.) Понимание необходимости в исключении влияния масштаба времени раньше философии удалось осознать физике: для данного знания уже констатация существования оказалась равнозначна определению времени жизни физически констатируемой сущности, тех же, в частности, представленных лишь их короткоживущими изотопами сверхтяжелых элементов периодической таблицы. Потому с точки зрения рационализации практики познания философскому «подсознательному» обращению к вечности следует уступить место альтернативному решению: то совершенно всякое все, чья специфика позволяет раскрывать его присущей предназначенностью, – это и суть вещь (причем важно и не пренебречь следующим аспектом: свойство – и оно позволяет его наделение характеристикой, но характеристика «предназначенности» позволяет ее отнесение исключительно к вещам!). Такое понимание «идеи» вещи требует от нас обратиться к проблеме поиска классификационных начал собственно сферы вещей.
Совершившаяся на наших глазах революция открывает перед нами новое пространство свободы: языку философии (и ее пониманию) предстоит освободиться от монистической идеи вещи как однотипности всяких вещей, и перестроить рассуждение на основе альтернативной идеи, определяющей вещь в качестве феномена, характеризуемого признаком конкретности непосредственно самого вещественного образования. Камень теперь следует представлять в качестве конкретной формы категории «камни», сосульку – сосулек, копыто – копыт, свечку – свечей, а жемчужину – жемчуга.
Порождаемая подобного рода картиной «пестрота форматов» реально … лишает нас возможности введения какой бы то ни было обеспечивающей сервис функциональной адресации параобъектной общности. Мир разделяется на множество ячеек, в свою очередь принадлежащих множеству видов различных систем грануляции, назначающих каждая свою форматную специфику, что вынуждает к соотнесению с каждой из подобных ячеек ее собственного условия генезиса. Генетическое начало превращается в персональную специфику всякой данной позиции (хотя последняя, конечно же, реально продолжает быть не более чем неким индивидуальным форматом того же «типического экземпляра»). В итоге переход от идеи мира вещей к идее синтетической структуры вещественно-генетической комбинации устраняет в философии ту придававшую ей устойчивость почву в виде принципа «дискретной цельности» мира, на основе которого и развивались философские модели замыкающихся самое в себя факторов. И именно поэтому фактически не оправдывающая себя «простая» рубрикация и нуждается в замене на более адаптивную «сложную», для которой уже само построение будет означать принятие принципа доминирования метапредметности над актуализацией (типологизацией предметности), что и предлагает, например, Б. Смит посредством разделения на не тождественные друг другу «ячейки» и «доли» . Рубрикация, не смешивающая между собой сетку «наполнения» и сетку «наложения» позволяет уже разделять «адрес и позицию», и тогда уже сам принцип различения кирпича и содержащей его кладки отправляет кирпич в раздел «кусочков», когда стену – в раздел «пластов» (массивов). Здесь уже не тот и не другой не позволяют объединять их с тем же используемым при обжиге кирпича замесом глиняной массы.
