Бытование понимания в среде
потоковой общности данных

Любой реалии имеющей место в мире дано предполагать возможность представительства не только лишь при прямом предъявлении, но и благодаря косвенному способу предъявления. При этом косвенная форма предъявления часто столь же состоятельна, что и прямого предъявления, хотя и требует более сложного определения «что это». Тогда в порядке формулировки не более чем «рабочего» определения, «косвенную» форму предъявления и надлежит расценивать как формат задания данных, что на положении данных отличает отвлечение от составляющего эти данные номинального содержания. При этом квалификации «данные» используемой в данной характеристике - это и любого рода сведения, что как средства выражения некоей значимости не выходят за пределы функции донесения значимости. Тогда строго придерживаясь предложенных здесь квалификаций, мы и предпримем анализ такого предмета как мера сложности данных, что отличает специфика вовсе не сведений особенных их содержанием, но как бы данных вообще, «данных как данных». Или - наш анализ мы адресуем предмету структурной сложности данных, организованных не более чем на условиях предъявления «как данные» в отвлечении от реалий того содержания, что и задает специфику таких данных «как сведений». Также в отношении поставленной нами задачи анализа надлежит уточнить, что это и постановка вопроса о способности данных или самим своим существованием заявлять себя как находящиеся в изоляции или - как способные к поддержанию ассоциации с внешними и «отчужденными» транспортами содержания. Но получение ответа на этот вопрос также невозможно и при отсутствии ответа на вспомогательный вопрос о достаточности объема возможностей блока или комплекса данных для конституирования им самоё себя на положении «состоявшегося» блока или комплекса данных. Постановке же такого вспомогательного ответа также дано вести к необходимости анализа такого предмета, как состояние принадлежности блоков или модулей данных системе отношений, образующихся между этими блоками и структурой, упорядочивающей то и несколько такого рода блоков.

Далее - поиск интересующего нас решения также невозможен в отсутствие еще одного важного решения - понимания предмета текста уже в значении восходящего не к реалиям обустройства повествования, но к реалиям множественной организации данных. С такой точки зрения текст и подобает расценивать как поток последовательно поступающих и наделенных самостоятельной значимостью данных, над которыми не довлеет ничто, за исключением модально характеризующей подобное множество цепи событий поступления данных. То есть для текста просто как для «потока данных» не существенны ни язык, ни интонация, ни характер обмена, когда важно лишь одно - всякий элемент транслируемых данных обнаруживает самостоятельную значимость и никакое упорядочение не препятствует заданию такой коллекции данных в формате простого множества. Такого рода структуру «отбросившего любое упорядочение» текста мы и определим под именем «простой» текст.

Следом по условиям предпринятого нами анализа мы также признаем недопустимой и предложенную К. Поппером норму «самостоятельной ценности» представлений (идей, интерпретаций). Напротив, в основание настоящего рассуждения мы также положим принцип, определяющий данные как ничто до наступления момента их фиксации на положении воспринятых данных. Такой принцип мы будем понимать заимствованием из условной «общей теории информации». Смысл же задания такого запрета, что важно для настоящей постановки задачи - это возможность выделения в особую процедуру деятельности восприятия, или это правомерность постановки вопроса о действительности не только абсолютной, но и актуальной формы идентичности. Так, если возможна «актуальная форма идентичности», то равно возможна и постановка вопроса о сохранении «простым текстом» его качества «содержательной простоты» тогда и в ситуации понимания текста. Или - в состоянии ли «простой текст» и для стороны восприятия продолжать оставаться простым множеством отдельных сведений или такой текст также не допускает и никакой иной формы его восприятия помимо наделения «дополнительным» смыслом? Или - правомерно ли признание тогда и как такового понимания равно и в значении индивидуального способа упорядочения данных, и в какой именно мере практики представления данных и надлежит расценивать как ориентирующиеся на специфику понимания, если она возможна, представлять собой начало упорядочения, задаваемого тогда и «самим пониманием»?

В предложении нашего ответа на поставленные здесь вопросы мы позволим себе исходить из представления о возможности получения ряда ответов или, быть может, равно и единственного ответа. Однако сам характер такого ответа - тогда и признание понимания как востребующего в потоке данных равно и некую организацию, причем востребующего даже и в условиях изначального отсутствия в поступающем потоке то и какой угодно организации. Подобное специфичное пониманию и неотъемлемое от него востребование мы и определим под именем контекст, и рассмотрим его не в качестве структуры объективной редукции объема содержания подлежащих усвоению данных, но в качестве нечто специфики «фона», состоящего с оттеняемыми им данными в отношениях своего рода «взаимной проекции» или взаимного дополнения. Причем важно понимать, что подобное предварительное определение отождествляет «контекст» на положении не более чем средства устранения «безликости» само собой не упорядоченного потока данных, определяя саму возможность контекста вытекающей из возможности дробления и выделения отдельных объемов подобного потока то равно и в виде «порций» данных. Однако если структура потока соответствует или не исчерпывается объемом одной порции данных, то ничто не запрещает пониманию формировать идентификацию не просто по отношению множества данных в целом, но выводить «контексты» и из учета одной или нескольких порций образующих поток в целом. В этом случае контекст в его качестве одной из реалий семантической сферы и обратится в одного из игроков на поле практики поддержания коммуникации, что и позволит то построение его анализа, что будет исследовать предмет «контекста» не начиная с собственно «проблемы контекста», но развивая анализ как анализ практик поддержания коммуникации.

Отсюда фокусную позицию предпринятого нами анализа и надлежит составить ситуации совершения акта коммуникации или ситуации трансляции данных, которые мы условились понимать исключающими иное упорядочение, за исключением упорядочения в порядке трансляции. Однако такого рода начало упорядочения, не выходящее за рамки «порядка трансляции», равно не отменяет специфики, непременно отличающей всякую коллекцию сведений, заданную в формате «простого множества»: непременной избыточности такого рода коллекции и параллельности ее отдельных позиций. Например, с фонетической точки зрения любое множество вербальных форм - это множество многократно повторяющихся фонем. Подобным же образом и описание предмета - это многократное повторение имени предмета во множестве придаваемых ему «склонений». То есть контекст, пусть ему и выпадает сопряжение лишь с «простым множеством» сведений потенциально все же будет предполагать и многоуровневое упорядочение, откуда будет следовать и его привязка к различным слоям или уровням смыслового начала. Если это так, то наша задача, поскольку нас интересует не организация данных в смысле технического упорядочения в смысле грамматики или лексики, но предмет простого множества данных как существа всякой коллекции сведений, и примет вид анализа контекста уже как анализа слоя выделения понятий.

Однако прежде чем начать описывать те «превратности судьбы», что ожидают простое множество данных при совершении акта коммуникации, нам также следует определиться, а что такое этот «слой выделения» понятий? Так, если опереться здесь на одну из концепций лингвистики, то таковы формат или формация слова, собственно и образующего собой единственный контейнер, что в состоянии доносить и нечто целостную структуру связанных ассоциаций. С другой стороны, очевидная специфика сложносочиненного слова - это и его тождественность речевому обороту, а также не следует забывать и о тех речевых оборотах, что доносят собой не комбинации связей, но не более чем простые образы. Более того, специфика образного начала вербальных структур - также и зависимость самих образных форм от упорядочения посредством пунктуации. Потому в нашей постановке задачи элементарная понятность и примет вид сугубо образной понятности вне какой-либо связи с реализационными модальностями «транспортного» плана. Итак, наш «контекст» и есть нечто, налагающееся на «слой понятий», заданный у нас вне любого возможного реконструктивного дополнения условиями в широком смысле вербально ориентированного синтеза.

Отсюда и исходный предмет рассмотрения в настоящем анализе - это сама возможность наделения некоей порции данных равно и квалификацией, определяющей саму возможность образования некоего набора данных как следующую из принадлежности этих данных тогда и нечто «общей феноменологии». Но в этом случае и сама по себе столь необычная постановка задачи не оставляет нам иной возможности поиска решения помимо использования простого «переборного алгоритма».

Потому и единственный возможный для нас способ выявления «общей феноменологии» неупорядоченного набора данных - это лишь «простейшие» приемы верификации и квалификации данных. Тогда в отношении некоторого набора данных такое уместно и такое ожидание как обладание им способностью следования тематике, откуда такого рода форму «общей феноменологии» группируемых данных и подобает определить под именем тематической вариации. Или - характеристика «тематический» здесь будет означать не квалификацию «предметный», но квалификацию вовлеченный в некий порядок становления ситуации - в сюжетный эпизод, комментарий, подбор ассоциаций, резюме или преамбулу. Если данные можно характеризовать как вовлекаемые в порядок развертывания ситуации, то их можно расценивать как вовлекаемые тогда и в нечто «линию становления» ряда ситуаций, или по-простому - в жанр. То есть данные здесь позволят упорядочение или как коллекция сведений описательного плана, или как объем сведений выливающихся в развитие интриги, или как элементы и позиции содержания полемики, хода рассуждения и т.д. Еще одна специфика данных, присущая им в силу рассеяния по внешнему упорядочению - это квалификация стиль, или характеристика построения данных в некой «манере» - взвешенной, неуравновешенной, нормализованной, сумбурной, заданной по условиям некоторой регулярности и т.д.

Если мы понимаем, что любое простое множество сведений - явный субъект налагаемого на него ситуативного упорядочения, то какие оценки можно адресовать самой природе такого рода форм упорядочения? Положим, здесь равно правомерно предположение, что характер внешней ситуативной формы организации такого множества не только лишь сказывается на показателе плотности компоновки данных, но образует и неравномерность их рассеяния, выделение сгустков и пустот. Множество данных равным образом это и некая форма задания зональности, где отдельным сегментам такого «поля» дано обнаружить и характерную специфику насыщенности содержанием.

Но здесь мы позволим себе приостановку развития основной линии нашего анализа и переключимся на поиск определенности в нашей оценке такого явления как эффект «присутствия содержания». То есть - извлечение из общей массы сведений полученного сообщения «полезной информации» (в нашем понимании «полезное» - не только утилитарно полезное, но, в том числе, и квазиотрицательное «полезное как бесполезное») это и явный коррелят наличия предмета, поставленного в центр внимания усваиваемого сообщения. Отсюда «полезность» сообщения - это же и возможность выделения из массива доставленных им сведений равно и квалификаций, способствующих совершенствованию функционала некоторой деятельности, ведущейся получателем сообщения. Здесь с одной стороны, такой полезности или присуще придавать большее совершенство некоторой продуктивной форме ведения активности, когда с другой - она равно и средство оптимизации бездействия, удержания от ненужного или опасного действия. Кроме того, здесь равно возможна и форма полезности, направленная на само множество сведений, или улучшающая навигацию по такому множеству или распределяющая состав этого множества равно и по тому полю, что в отношении этого множества выступает как средство его перераспределения.

Две стороны одной медали - условия «насыщенности» и «присутствия» содержания и позволят нам предположение о реальности на стороне понимания тогда хотя бы и двух различных функций синтеза интерпретации, образующих представление о «действительности контекста». В частности, если интерпретатор, развивающий некоторое понимание, связывает свою способность усвоения содержания повествовательного сообщения с неким уже сформировавшимся интересом, то здесь он усваивает содержание, структурированное в виде текста то и как извлекаемое ради размещения во внешнем упорядочивающем поле. Напротив, если происходит усвоение сведений в содержательном смысле реализованное как предполагающее занятие некоей аинтенциональной позиции, как бы проявления «полной несопричастности», то непосредственно текст посредством представления о полезности нового опыта и порождает в его читателе мысль о предметно особенном осознании. Конечно, обращение к содержательным сообщениям предполагает, как правило, наличие некоторых ожиданий от обещаемой ими полезности, что и предопределяет принадлежность большинства актов усвоения сообщений то не иначе как первому указанному здесь типу. Человек по большей части аккумулирует внешнее содержание в своем устоявшемся поле опыта, чем заимствует хотя бы «лоскуток» стороннего поля опыта. Но и сама ситуация преобладания данной формы интереса не означает полного устранения и своего рода «вольного» любопытства. В том числе, это равно подтверждает пример, когда ознакомление с фрагментом развернутого сообщения порождает или, напротив, блокирует интерес к сообщению в целом. Тогда в силу реального разнообразия характера актов, определяющих восприятие содержания текста возможно задание и такой условности, что можно обозначить как нечто фильтрацию, или специфику осмысленного выбора той или иной позиции восприятия текста. Такого рода «фильтрация» тогда и образует собой то условие отбора, что и предполагает наложение на поток данных («текст») уже как на нечто комплекс специально подобранных данных, предназначенных для некоего «последующего» выделения полезности. Реальность такого рода «функции фильтрации» также позволит выделение и нечто «координирующей» функции контекста, исполняемой контекстом в условиях его использования как нечто «начала» восприятия текста:

Если благодаря предложенному здесь определению в наше распоряжение и поступил особый критериальный аппарат, то далее подобает выработать и некие практические приемы использования такого аппарата. Другое дело, что если контекст есть нечто действительное, то ему дано обнаружить и характерную феноменологию, например, те же экстремумы, в частности - предел возможного объема. В частности, вполне возможно и такое предельно малое множество сведений, чего уже достаточно и для выделения контекста. Причем наше решение задачи выделения «сверхкомпактного» контекста уже можно повести путем использования некоторых наших наработок, в данном случае - определения нижнего объемного предела «суждения». А если захватить шире и предполагать условный «идеальный» случай, то контекст тем же самым образом, что и «суждение» можно характеризовать как условность, выпадающую из подчинения масштабу коммуникативного действия (объему средств выражения).

Но, в таком случае, как же определить минимальный объем множества сведений, достаточных для задания реального контекста? В этом случае лишь одно выражение долженствования, совмещение в обращении к некоему лицу его имени и выражаемой ему почтительности - «уважаемый» или «дорогой» и наделит высказывание обращения равно и составляющей задания контекста.

Если мы понимаем, что для задания контекста достаточно лишь выражения долженствования, то исходя из такого понимания возможно определение и как такового предмета повествования как специфического образования. Повествование и есть тогда нечто сфера свободы варьирования характеристик представленного в тексте предметного содержания, осуществляемого посредством введения в действие специфик «сложности построения» выражения. Причем здесь не важно, в каком направлении возможно совершение таких изменений - излагаемые в повествовании сведения могут ожидать представления и как наделенные избыточной сложностью, и, равно, и их показ более простыми, чем они могут быть на деле.

Но задание контекста любопытно и тем, что контекст может быть задан и как отсутствие или запрет контекста. В этом случае простое множество данных уже так будет показано через задание контекста, что оно не может быть ничем иным, нежели чем простое множество данных. То есть если мы определяем, что повествование «есть перечисление», то такое его построение где-то недалеко уходит от такого рода порядка. Но если мы все же располагаем контекстом, что и есть «не контекст», то из наличия такого рода «нулевого маркера» возможно образование и представлений о нечто «рангах контекста». Тогда и то выражение долженствования, на которое мы указывали в нашем примере можно расценивать как позицию уже не «нулевого», но первого ранга контекста.

Если это так, то возможна и попытка сравнения, в чем же первый уровень сложности контекста превосходит нулевой уровень. Тогда если на «нулевом уровне» мы знали лишь такой контекст, что предполагал лишь «модальную регулярность» упорядочения сведений (проще - случайный порядок внесения сведений в некий перечень), то первый уровень контекста - это и становление «порядка организации» элементов выразительной структуры для донесения с ее помощью, скажем так, пусть и нечто формы мотивации. Если для донесения некоторых сведений необходимо задание контекста хотя бы первого ранга, то и сами такого рода сведения не конституируются как сведения в отсутствие усиления средствами контекстного подкрепления. С другой стороны, существенная особенность первого ранга сложности контекста - это «прямизна» или недостаточная глубина собственно связи подкрепления.

Но помимо «первого ранга» возможны и более высокие ранги контекста. Или та речь дипломата, где «нормы вежливости» можно определить как своего рода «незначащую» лексику в сравнении с действительно говорящими умолчаниями, будет означать достижение контекстом сложности состояния, образованного двумя источниками взаимодействующими - «подбор» и «утилизация». Конечно, текстуальной составляющей здесь отведено положение не более чем «канвы» высказывания, не более чем средства «обслуживания» в виде реально устраняющего смысл произносимых слов суб-контекста утилизации, когда канва выделения значимости, которую мы обозначили как суб-контекст подбора, будет указывать на принимаемые во внимание политические реалии. Но на настоящей стадии нашего анализа, определяющей лишь общие положения, мы все же позволим себе и отказ от детального исследования предмета «реальной иерархии» сложности контекста.

Если при настоящем состоянии постановки задачи нам не столь важна систематика многообразных типов контекста, то, напротив, здесь существенно определение такой специфики как мобилизация сознания на построение (или - перестроение) структуры потока данных упорядочиваемой на основе контекста. В частности, если сознание видит своей задачей образование сообщения, для формирования скелета которого используется контекст лишь первого уровня сложности, то ему здесь, - если понимаемое им существенным условием и обеспечивает «надежность» подобного решения, - также подобает принять в расчет и понимание такого предмета как возможности некоего средства выражения. Естественное решение в этом случае - опора не на предметное начало передаваемых сведений, но - на характер поддерживаемой формы коммуникации. В том числе, следует понимать, что и упоминавшемуся здесь долженствованию не подобает «выходить за рамки» долженствования, хотя оно и обнаруживает эффективность как средство побуждения желаемого отклика.

Такого рода ориентацию на характер поддерживаемой формы коммуникации тогда и подобает определить как нечто «структурирование на стадии ожидания» и обозначить для краткости тогда и под именем префикс, или установка, ориентирующая мышление на построение массива «до-значимых» определителей. Однако если повествованию дано носить и квази-сигнальный или, иначе, «инструктивный» характер, то в этом случае контексту дано обнаружить и качества «удвоенной сложности» - комбинации контекста, заданного в «ранге функции выражении» и - «второго» контекста инициирующей установки. Такой «второй» контекст если и не берет на себя здесь прерогативы регулирования деятельности восприятия у получателя массива сведений, то как-то облегчает или нормализует эту деятельность. Конечно, такая «удвоенная» сложность контекста порождает далее и такие ожидания получателя массива сведений как воображаемое им равнозначное осознание им тех же смыслов, на чем концентрировалось внимание и стороны отправления. В литературе распространены приемы «фокусировки слежения» на определенных форматах донесения значимости - фабуле (сюжетная проза), стиле (ироническая), мотиве автора (психологическая), - они в условиях расширенной структуры контекста и обращаются «средствами подавления» значимости тогда и содержания выпадающего из фокуса внимания. Здесь внимание читателя уже сковывает навязываемое отношение автора, выделение «главного», собственно и отождествляемого автором в качестве «передаваемого» содержания. Но не следует исключать и способности читателя сбрасывать насильственно навязываемые шоры, например, способности принятия во внимание странно выглядящих внесистемных включений. В частности, если использовать пример текста Ленина, то нельзя не заметить характерной ему склонности повествовать о совершении концептуальных актов, наподобие формулировки идей или оценки содержания, посредством обиходной лексики, выражаемой словами «говорит» или «пишет». Здесь если получатель массива сведений все же в состоянии принять во внимание всю условность навязываемой ему автором «систематики», то он и обретает возможность перемещения фокуса внимания с предметного аспекта, например, с проблемы «материальности мира», на методологический. А далее «отстранение от интенции повествования» позволяет обратить внимание и на предмет употребления в рассуждении выразительного средства, фиксирующего вовсе не интеллектуальную, но коммуникативную специфику.

То есть картиной одной из ситуаций получения массива сведений тогда и обращается порядок «рефлексивно» выстраиваемого распознания некоторого фиксируемого содержания. В этом случае собственно акт получения массива сведений и надлежит определять посредством такого признака как задание «фокуса слежения»: или предметного плана, или конструктивной специфики (стиля, манеры, лексики), или - сведений, всплывающих при усвоении «мотивов подбора» но в этом случае того подбора, что сторона усвоения готова признать «главным» в этом множестве данных.

Принцип, подразумевающий возможность разделения содержательного наполнения текста на «главное и второстепенное» определит тогда и наше понимание действительности текста как действительности предметной формы, что - если исключить способность восприятия «полотна» повествования, - наделена действительностью уже не первичной, но любым образом производной структуры. Более того, литературный источник в его значении явно «иной» системы навигации в сравнении с устной речью - он равно и нечто своеобразное «месторождение смысла». Чтение, первоначально подкрепляя понимание основанием в виде классификации обстоятельственного ряда текста, далее позволяет и раскрытие мотивирующих смыслов, отражающих в понимании читателя возможность восприятия «фигуры» (сознания) непосредственно автора. (Превосходный пример, – эмоциональная по характеру обращенная плутовато выстроенному сюжету оценка «простого» читателя: вот накручено!) Более того, подобное разделение на «главное» и «второстепенное» отличает и случай сходного предмета, хотя и обращенного к несколько иной проблематике: «понимающее» чтение текста никогда не предполагает ограничения простым последовательным копированием в хранилище памяти выражаемого текстом содержания. (Мы позволим себе подчеркнуть, что упрощение процедуры восприятия до примитивного состояния «немедленной реакторной» конструкции, - известное по многим философским доктринам от стоицизма до марксизма, - тем не менее, собственно и предполагает такого рода «бесформенность», фактически ликвидацию характерного пониманию «внутреннего» целеполагания.) На деле же лишь осознанное выделение данных из «потока сообщаемого» и позволяет пониманию развить осмысленное восприятие текста. То есть в осмысленном восприятии текста сами данные - это никогда и не «простые» данные, но данные, дополненные их статусной спецификой - или адекватно познанных на момент создания текста, или оказавшихся в то время еще не понятыми, или позволяющими выделение на положении допускавших определение и в статусе «аномалии». Мы, например, догадываемся, читая Ленина: он аттестует себя автором, если учитывать факты присущего ему «антропоцентризма», прямо подчиняющим мысль сознанию полной неприемлемости выражения «искусственный интеллект», хотя и не в современном значении такого понятия, но в виде его гипотетического аналога.

Если процесс усвоения данных - все же это функция «ассоциативного усвоения» содержания, то возможны ли структурные шаблоны такого рода практик построения ассоциации? Наш анализ, видящий поступок усвоения массива данных любым образом сложным актом усвоения содержания тогда будет предполагать построение и такого рода схемы. Так, этот анализ нужно начать принятие допущения, что осознание некоторого множества данных часто «стартует» с признания этих данных очевидной «аномалией», откуда и правомерна попытка определения, а что такое «простейшая» форма аномалии. Так, если возможна нечто «элементарная» аномалия, то ее можно расценивать как контекст, прямо предполагающий недвусмысленное отторжение его наделения то и какой-либо систематикой, пусть, положим, даже и характером «хаоса». На практике же восприятие данных как «аномалии» либо это осознание построения массива сведений как игнорирующего некие очевидности или недвусмысленные принципы или - подмена предметной или, иначе, атрибутивной специфики неких квалификаций формальной или модальной. Например, таково требование «свободной любви», где свобода в смысле беспрепятственности предполагает подмену на свободу в смысле отсутствия ответственности. Тогда в исследовании контекста именно аномалия, в силу очевидного отсутствия у нее позиции в предметной классификации, и позволит ее отождествление в качестве отличающего некий контекст препрефикса (или - предзадания). Получатель же в случае наделения им некоего воспринимаемого массива сведений характеристикой «аномалии» будет оценивать эти данные как «засоряющие» его память избыточные или просто «лишние» квалификации. Например, для систематика таковы суждения не знающие развития в систематике, например, утверждение «бог непознаваем». Если же позволить себе грубое упрощение всех развернутых здесь связей, то выделение «аномалии», с практической точки зрения, это выделение «темных мест» имеющих место в некоем множестве данных.

Но «аномалия», чем бы она ни была, это никоим образом не «ложь» в той присущей лжи специфике, что и приравнивает ложь не простому множеству данных, но множеству, упорядоченному по причине подкрепления действия равно и наличием мотива. «Технически» ложь никоим образом не комбинация данных, но комбинация контекстов, каждый из которых организован как аномалия. Тогда опровержение лжи - это определение тех отдельных «моментов забвения», что вкрадываются в каждую обустроившую ложь аномалию. И если донесение лжи - это реальность практик поддержания коммуникации, то такая «горькая реальность» предопределяет и становление особого «контекста защиты» сообщаемых данных, где защиту обеспечивает дополнение сообщаемых данных тогда и данными, проверяющими сообщаемые данные. Далее такому «контексту защиты» дано знать и его особенные формы последующего прогресса, например, средства изысканной навигации по множеству данных в виде глав, параграфов, сносок и комментариев. Однако нам не помешает напомнить тот факт, как уже упоминавшийся Ленин легко сломал «контекст защиты» заменив (или не подобрав) в своей аргументации решающие аргументы на аргументы, построенные как «сама материя» такого рода приемов защиты - или заменив картину явлений тогда и картиной «суждений о явлениях».

Однако реальная способность «осознания данных» - это нечто уже более сложное, чем просто «распознание лжи», поскольку природа такой способности - равно и искусство отделения значащих данных от данных, не несущих серьезных смыслов. В таком случае иное множество данных может и специально содержать данные «не несущие серьезных смыслов», чтобы при посредстве «намека» на необходимость выделения значащих данных ориентировать получателя данных и на восприятие таких данных по схеме «отделения значащих данных». Тем не менее, те значащие данные, что можно «посеять» в некое множество данных - явно не те данные, что будут выделены тем, кто совершает «отделение» значащих данных. То есть каждый работающий с данными, пусть на стороне отсылки этих данных, пусть на стороне получения будет вкладывать или извлекать из них тот контекст, что будет следовать из его комплекс мотивации.

Тогда неспособность повторить или предугадать мотивацию, чему дано определять выделение того или иного контекста также подобает расценить и как нечто естественную ошибку формализации. Но помимо подобного рода «естественной» ошибки формализации можно предполагать реальность и иной ошибки, «ошибки поспешности» или ошибки задания контекста до усвоения всех данных важных для задания контекста, а если по-простому, то до полного знакомства с данными. Какой бы результат не приносила бы такая «ошибка поспешности» - как сокращение, так и расширение ряда контекстов, она в общем случае будет представлять собой ошибку искажения картины всех тех контекстов, которые дано содержать такому множеству данных.

Еще одна ошибка ознакомления или образования множества данных - выделение «проходного» момента тогда и на положении главного момента. Однако такую ошибку во многом порождают «технические» причины - или определение неверного порядка деления множества данных на отдельные группы или наоборот, понимания нескольких частных контекстов уже как тот же самый контекст. С другой стороны, важно понимание и того обстоятельства, что множество данных - никоим образом не основание, предполагающее построение «абсолютной структуры» группы контекстов; структура контекстов для того или иного множества данных всегда в той или иной мере релятивна. Та структура контекстов, что позволяет наложение на некое множество данных - куда скорее средство «оптимизации осознания» тех видов значимости, что допускают извлечение из этого множества данных как организованные «в порядке наложения» контекста. То есть некое множество данных тогда и позволяет его «маркировку» посредством наложения своего рода символьной сетки - для этих контекстов такое лицо оно и «шпион», а для других контекстов оно и «разведчик».

Но что именно тогда и надлежит расценивать как существенный итог выполненного здесь анализа роли контекста как фактора задания данным дополнительной значимости? Для нас, конечно же, существенно обстоятельство, что сама посылка для выделения контекста все же это наличие мотива. Кроме того, источник выделения контекста - это и реалии «спектра интересов», когда в основе мотива непременно дано лежать и некоторому интересу; отсюда и картина контекстов, налагаемых на некое множество данных - это и картина «спектра контекстов» - во многом подобия спектра интересов или сегмента такого спектра. Потому множество данных и не отличает качество гомогенности «как множества», когда оно любым образом и обращается сложением контекстов, каким оно может быть преподнесено или усвоено в акте прямой или отложенной коммуникации.