Бытование понимания в среде
потоковой общности данных

Действительность допускает фиксацию нечто «прямой» представленности бытования, и, одновременно, фиксацию нечто способного к формированию косвенного отношения представленности. Косвенное отношение представленности принадлежит числу распространенных форм онтологического опосредования, и поэтому мы и примем его как данное, и уже на подобной основе и помыслим порядок, предполагающий косвенный вариант репрезентации для такой уже «частной специфической» формы формата данных, как данные, отвлеченные от собственно и составляющего такие данные номинального содержания. Конкретными экземплярами подобного рода данных мы намерены понимать любые сведения, замыкаемые в аспекте значимости именно пределами исполняемой ими функции донесения значимости. Настоящее понимание и позволит нам рассмотрение теперь предмета специфики сложности такого рода данных, что отождествляются не на положении содержательно характерных сведений, но на положении именно данных вообще, «данных как данных». Или - наше рассмотрение будет адресовано предмету структурной сложности данных, просто организованных на условиях предъявления «как данных» в отвлечении от самой образующей специфику таких данных как «сведений» содержательной составляющей. Наконец, нам следует уточнить, что интересующим нас вопросом мы понимаем вопрос, касающийся способности данных или самим своим существованием порождать состояние собственной изоляции, или - вступать в ассоциацию с некоторыми внешними и «отчужденными» построителями содержания. Тогда вспомогательным или подчиненным вопросом подобного вопроса следует видеть и вопрос достаточности возможностей блока или комплекса данных для конституирования им самоё себя на положении именно «состоявшегося» блока или комплекса данных. Именно настоящий вспомогательный вопрос и обусловит наше рассмотрение такого предмета, как состояние принадлежности подобных блоков или модулей данных системе отношений, образующихся между подобным блоком и структурой, упорядочивающей уже несколько подобного рода блоков.

Далее - собственно возможность ведения настоящего рассуждения и обуславливает тогда необходимость во вспомогательном решении в части обретения представления о предмете «текста», восходящем не к реальности нарратива, но именно к реальности сообщения неких не более чем множественно организованных данных. В подобном смысле текст и позволит его отождествление именно в качестве потока последовательно поступающих имеющих самостоятельную значимость данных, над которыми не довлеет ничто, за исключением непременно модально характеризующей подобное множество цепи событий поступления данных. В смысле же выделения предмета подобного рода «текста» и утрачивают присущие им значения язык, интонация, характер обмена, когда сохраняется единственная форма значимости, – данные самостоятельно значимы и никакая составляющая их заведомо редуцированного содержания не препятствует объединению подобных данных в ими же никак «не провоцируемую» последовательность. Подобную условную структуру «пустого» текста мы и определим под именем «простой» текст.

Далее в смысле поставленной настоящему рассуждению задачи мы запретим как недопустимую предложенную К. Поппером норму «самостоятельной ценности» представлений (идей, интерпретаций). Напротив, в основание настоящего рассуждения мы положим принцип, определяющий данные как ничто до наступления момента их фиксации на положении воспринятых данных. Такой принцип мы будем понимать заимствованием из условной «общей теории информации». Существенный же для настоящего рассуждения смысл подобного принципа именно и найдет воплощение в выделении в особую процедуру деятельности восприятия, или - в возможности постановки вопроса о действительности не только абсолютной, но и актуальной формы идентичности. В частности, именно в смысле подобной актуальной формы идентичности и появится возможность постановки вопроса о сохранении интересующим нас «простым текстом» собственно и отличающей такой текст содержательной «простоты» теперь уже и в ситуации понимания подобного текста. Или - правомерно ли предполагать доступность для воспринимающего простой текст получателя информации понимания такого текста пустой бессодержательностью, или - текст не допускает иной возможности его восприятия, помимо наделения и дополнительным смыслом? Или - правомерно ли признание и непосредственно понимания характерно индивидуальным способом упорядочения данных, и в какой именно мере уже непосредственно практики представления данных следует определять ориентирующимися на подобную, если она существует, особенность понимания представлять собой начало задаваемого уже «им самим» упорядочения?

В ответе на поставленные вопросы мы позволим себе руководствоваться нашей убежденностью в несомненной возможности ответа или, быть может, ответов на всего лишь единственный вопрос. Но одновременно следует понимать, что как таковой ответ на данный вопрос - это признание понимания непременно востребующим в потоке данных определенную организацию, причем востребующим даже в обстоятельствах изначального отсутствия в подобном потоке данных какой угодно организации. Подобное специфичное пониманию и неотъемлемое от него востребование мы и обозначим именем контекст, и рассмотрим его не в качестве структуры объективной редукции содержимого понимаемых данных, но именно в качестве специфики определенного «фона», состоящего с оттеняемыми им данными в отношениях в некотором смысле «взаимной проекции» или взаимного дополнения. Причем важно понимать, что подобное предварительное определение отождествляет «контекст» на положении лишь средства устранения «безликости» само собой не упорядоченного потока данных, определяя саму возможность контекста вытекающей из возможности дробления и выделения отдельных объемов подобного потока именно в виде «порций» данных. Однако если структура потока соответствует или не исчерпывается объемом одной порции данных, то ничто не запрещает пониманию формировать идентификацию не просто по отношению всего множества данных, но выводить определенные «контексты» из учета одной или некоторого числа составляющих поток порций. Тогда и предопределяемая этим недвусмысленная актуальная зависимость контекстного представления и предопределит необходимость ассоциации с контекстом и уровня отношений коммуникативной зависимости, что и позволит построение анализа контекста, не развивая его от собственно проблемы предмета контекста, но - развивая его от исследования специфики коммуникации.

Итак, предметом нашего рассмотрения служит теперь ситуация коммуникации, конкретно - ситуация трансляции данных, которые мы условились понимать исключающими иное упорядочение, за исключением упорядочения в порядке трансляции. Подобного рода «начало упорядочения», ограниченное пределами «порядка трансляции», не отменяет следующей характерной всякой «свободной» множественности данных специфики: избыточности и параллельности отдельных перемещаемых в подобном потоке значимостей. Например, некий поток данных допускает подчинение фонетическому упорядочению, непосредственно и обуславливающему многократное повторение звука, ассоциируемого с «буквой а». Аналогично смысловое наполнение обуславливает и возможность избыточного выделения местоименных форм, или, если передаются данные о предмете «муха», многократного повторения слова «муха». Представленные здесь примеры всякого рода определяющих структуру потока данных регулярностей и следует понимать аргументом, обосновывающим принцип многоуровневой упорядоченности контекстного «фона» и привязки контекста к различным слоям или уровням смыслового начала. Отсюда и наше понимание ситуации коммуникации обратится к уточнению постановки задачи, определив такой задачей не задачу выделения фонетического либо лингво-инструментального слоев (слов, знаков препинания, etc.), но понимая подобной задачей именно задачу выделения контекстной значимости условно отделяемого от всего прочего слоя выделения понятий.

Но прежде чем приступить к описанию ситуации передачи замкнутых слоем «выделения понятий» данных и образования адресующегося подобному слою контекста, нам следует определить и собственно представление о предмете подобного рода «слоя». Если использовать опыт лингвистики (мы откажемся предпринимать здесь подобное, может быть, не исследование, но, скорее, «следствие»), то, исходя из соображений грамматической непререкаемости, лингвистика и определяет в статусе понятия именно слово, признавая его «уникальным» форматом контейнера, доносящего некоторый целостный объем ассоциативности. Однако безусловность подобного решения не защищает его от нарушения рядом исключений, или, в частности, положением, при котором сложносочиненное слово исполняет функцию донесения нескольких понятий, а также - и ситуацией обозначения эпизодически используемых понятий не посредством слов, но посредством речевых оборотов. Более того, и пунктуационное выделение вносит в систему лексически определяемых понятий уже некоторую связанную с ним «понятность». Поэтому мы и позволим себе пренебречь предметом нечто «идентичности лексико-грамматического толкования» нашего условного формата «понятие», и ассоциируем с понятием именно функцию смысловой начальности, не предполагающую определения в качестве хотя бы каким-то образом связанной с присущими ей реализационными модальностями. Итак, наш «контекст» и есть нечто, налагающееся на «слой понятий», заданный у нас вне любого возможного реконструктивного дополнения условиями в широком смысле вербально ориентированного синтеза.

Тогда и предметом рассмотрения начальной стадии нашего анализа следует определить решение, позволяющее для заданных нами условий идентифицировать некоторую порцию данных на положении именно соответствующей особенной специфичности контекста, выделяемой посредством в определенном отношении «феноменологии». И здесь мы не видим возможности использования иного способа, помимо тривиального «переборного» алгоритма проверки всякой порции данных на предмет «состоятельности» в качестве именно искомой нами специфики «контекст».

Определившись с условием отсутствия в нашем распоряжении возможных точных инструментов, мы ограничимся указанием на приложение к блокам и модулям данных некоторых тривиальных способов отождествления. И вновь нам не дано будет никакой иной возможности, помимо, вероятно наиболее простой - отождествления некоторого рассказа на положении адресованного определенной тематике, что и позволит нам рассмотрение такой специфики блоковой композиции данных как тематическая вариация. Специфический формат фрагмента нарратива «тематическая вариация» явно предполагает такие варианты исполнения, как формы «сюжетный эпизод», комментарий, рассуждение, «сбор ассоциаций», наконец – резюме или преамбула. Вслед за тематической вариацией, следующим в ряду претендентов на присвоение статуса «контекст» следует определить и обозначенную именем жанра специфику характера сообщения. Так, целостное полотно нарратива естественно предполагает разделение на жанровые фрагменты, в частности, фрагменты диалога, монолога, описания, логического соотнесения, перечисления. Ради должной полноты необходимой нам коллекции гипотез мы признаем и стиль составляющим собой очевидную контекстную характеристику повествования. Повествование явно предполагает построение в иронической, дидактической, эмоциональной, отстраненно-повествовательной стилистике, а также, например, «в стилистике сумбура».

В таком случае, посредством какой именно идеи философского осознания нам и могла бы открыться возможность осмысления реальности таких тривиальных практик блокового упорядочения данных? Возможно, непосредственно действительность обозначенных нами практик и допускает обобщение посредством следующего истолкования: именно многообразие практик блокового упорядочения и предопределяет необходимость определения специфики, указывающей степень, фиксирующую контекст в значении показателя уровня плотности концентрируемых сообщением данных. Сообщение, если понимать его средством осуществления познания, и следует определять располагающим собственной «характеристикой масштаба», если, конечно, рассматривать построение сообщения с позиций достижения благодаря подобной компоновке определенного состояния насыщенности содержанием.

Здесь мы позволим себе прервать наше рассуждение и рассмотреть не основной в смысле настоящего анализа предмет «адресной актуальности» непосредственно эффекта «присутствия содержания». Извлечение из передаваемого сообщением содержания «полезной информации» (в нашем понимании «полезное» не тождественно утилитарно полезному, позволяя и квазиотрицательное «полезное как бесполезное») связано со спецификой сосредоточения деятельности субъекта на нечто определяющем подобную деятельность предмете. В таком случае «полезность» сообщения означает способность указания неких ранее неизвестных особенностей, способствующих концентрации активности в отношении некоего адресата, если подобную активность именно и рассматривать с позиций ориентации на обретение определенной эффективности. В частности, если полезность сведений определяется продуктивной полезностью совершения некоторых действий, то здесь полезны именно данные о рациональных или полных возможностях совершения таких действий. Если, в другом случае, качество «полезности» означает более эффективную реализацию состояния бездействия, то и «полезность» отличает сведения о возможности избежания совершения действия. Так же полезность способна представлять собой и полезность второго рода, когда медицинские знания помогают врачу в содействии выздоровлению пациента, а комментарии к тексту - лучшее понимание прочитанного.

Тогда именно подобного рода «расширенная концепция» наполнения содержанием и послужит нам основанием предположения о возможности воспроизводства на стороне понимания хотя бы двух различных функций синтеза интерпретации, образующей представление о «действительности контекста». В частности, если развивающий некоторое понимание интерпретатор связывает свою способность усвоения повествовательного сообщения с некоторым уже сформировавшимся интересом, то здесь он усваивает структурированное в виде текста содержание в качестве извлекаемого ради размещения в некотором внешнем упорядочивающем поле. Напротив, если происходит усвоение сведений в содержательном смысле реализованное как предполагающее занятие некоторой аинтенциональной позиции, как бы положения «полной несопричастности», то тогда уже непосредственно текст посредством представления о полезности нового опыта и порождает в читающем мысль о некотором предметно особенном осознании. Конечно, обращение к содержательным сообщениям предполагает, как правило, наличие некоторых ожиданий от обещаемой ими полезности, что и предопределяет принадлежность большинства актов усвоения сообщений именно первому обозначенному здесь типу. Человек больше «вытягивает» внешнее содержание в собственное поле опыта, нежели заимствует хотя бы «лоскуток» стороннего поля опыта. Но и непосредственно ситуация преобладания данной формы интереса не означает полного устранения и своего рода «вольного» любопытства. Здесь возможен пример способности целенаправленного ознакомления с содержанием некоторого фрагмента масштабного сообщения порождать в известном смысле «невольный» или свободный интерес к сообщению в целом. Реальность подобного рода разнообразия фигур непосредственно восприятия содержания и позволит нам выделение некоей условности, которую мы и обозначим под именем фильтрации, определяемой нами как характеристика осмысленного выбора определенной позиции восприятия текста. Подобную «фильтрацию» и следует понимать налагающейся на собственно поток данных («текст») теперь уже как на комплекс специально адаптированных данных, предназначенных для некоторого «последующего» выделения полезности. Тогда применяя настоящий принцип, мы в следующем нашем определении и выделим нечто «координирующую» функцию контекста, исполняемую контекстом в условиях его использования в качестве нечто «начала» восприятия текста:

Благодаря установлению посредством настоящего определения некоторых необходимых нам критериев, мы и надеемся выработать некоторые практические приемы использования данной ассоциации. Но, другой вопрос, появление в нашем распоряжении такого существенного инструмента понимания структуры содержания, как принцип «контекста», не отменяет для нас необходимости определения и характеристики области идентичности контекста. Тогда, пожалуй, первой значимой характеристикой подобной «области идентичности» следует определить объемное ограничение - или, если упростить, показатель такого объема данных, где прямое содержательное представление и обретает возможность использования такого «средства усиления» содержательной составляющей, как контекстное сопровождение. В отношении данной характеристики мы позволим себе использование аналогии с уже предложенным нами решением, где мы получили определение объемного показателя «суждения». Отсюда мы и извлечем определение, что и контекст тем же самым образом, что и «суждение» допускает определение именно в правах условности, в «идеальном» случае не подчиняющейся масштабу коммуникативного действия (объему средств выражения).

Именно приложение подобного принципа и позволит нам выделить условность «минимального» объема контекстного включения, – образцом же объекта, на чем мы и надеемся выделить подобную специфику, нам послужит высказывание, не содержащее ничего иного, помимо выражения некоторой «расхожей ассоциации». В частности, в аспекте «минимально допустимого объема» исполняющей функцию контекста следует понимать и ассоциацию между именем адресата высказывания и подчеркивающими характер обращения к нему словами долженствования. В одном случае, например, наше приветствие выражают слова: «Уважаемый Иван Иванович!», далее, возможно, и в том же самом тексте, мы нашему обращению к тому самому же адресату сообщаем более эмоциональную форму – «Дорогой ...!». Специфика акцента почтительности – даже подобный элементарный способ образования подкрепляющего смыслового расширения - и он уже позволяет дополнение среды данного текста вариацией ее контекстуального «склонения».

Две раскрытые нами специфики, - и придание определенного оттенка обращению, и - осознание положения, подразумевающего, что только лишь различие реплик объективации адресата представляет собой реально действующий пример контекста, и позволит, если следовать поставленной нами задаче, осмысление предмета текста на положении именно специфического образования. В смысле присущей ему способности формировать определенное образование текст и следует понимать сферой свободы варьирования характеристик представленного в тексте предметного содержания, осуществляемого посредством введения в действие специфик «сложности построения» выражения. Впрочем, аналогично текст позволяет его понимание и открывающим новую свободу посредством использования средств упрощения выражений: в частности, специфика текста, адресованного подготовленному читателю - терминологическая и описательная «компактность».

Тогда, если оценить ситуацию, порождаемую слиянием множества характерных тексту профилей значимости уже с точки зрения практических возможностей диверсификации формирующегося у читателя понимания, то следует признать и правомерность решения, допускающего и приложение условия «контекстуального формата неконтекстуальность». Настоящее допущение можно понимать своего рода «калькой» с математического принципа простого множества и очевидным образцом такого порядка следует понимать то же перечисление, приводимое в порядке просто перечислительного «уведомления». «В продаже представлены мясные, молочные продукты, мучные изделия, крупы, консервы, свежие овощи…» – именно подобный облик и следует видеть признаком принадлежности высказывания структурам некоторого условно «контекстуально-начального» формата. Придавая тогда подобному пониманию значение основания необходимого нам обобщения, мы и позволим себе соотнесение подобного рода отрицающего непосредственно контекстуальную природу контекста с классификационной позицией контекста «нулевого состояния» сложности выражения. Ступенью выше, характеристикой «первого уровня» сложности выражения, мы определим тогда первоначально предложенный нами пример, контекст, чью содержательную нагрузку и ограничивает воспроизводство стереотипа вызова адресата именно посредством включающего связь долженствования именования.

Но прежде чем продолжить настоящий анализ, нам представляется важным рассмотреть различие, придающее совершенно иное содержание первому уровню сложности контекста в сравнении с «нулевым» уровнем. Нулевой уровень сложности контекста соответствует формуле «идеи упорядочения, репрезентирующей себя состоянием беспорядочного наполнения», когда же реализуется возможность выделения контекста уже первого уровня сложности, то такой формат и предстает в качестве своего рода способа «контейнеризации» системы связей построения посредством обрамления контуром, вполне вероятно, «условий побудительности». В развитие данной оценки, первый уровень сложности контекста и следует определить как возможность порядка, предполагающего вкрапление элемента содержания в нечто акт «эмиссии» некоего отношения, по условиям которого предмет осмысления именно и составляет понимание сущности утрачивающей значимость в условиях отсутствия ее поддержки посредством нарочитого усиления средствами подчеркивания характерности. Подобного рода контексты «первого уровня», если понимать их адресованными именно предполагающей соответствующую сложность способности осознания, и выражают наиболее «прямо» побуждаемое прямое или «конкретное» начало синтеза представления об определенном фрагменте картины мира.

Далее мы просто позволим себе допустить наличие и более сложно организованных уровней контекста. В подобном отношении речь дипломата, в которой «нормы вежливости» представляют собой именно некую «незначащую» лексику в сравнении с действительно говорящими умолчаниями, будет означать достижение контекстом сложности состояния, образованного двумя источниками взаимодействующими – «подбор» и «утилизация». Текстуальной составляющей здесь отведено положение только «канвы» высказывания, нечто, составляющего собой средство «обслуживания» в виде наполнения реально устраняющего смысл таких слов суб-контекста утилизации, когда же канва выделения значимости, которую мы обозначили как суб-контекст подбора, будет указывать на принимаемые во внимание неким государством политические реалии. Но мы на начальной определяющей лишь общие положения стадии откажемся рассматривать предмет «реальной иерархии» сложности контекста.

Если в настоящей ситуации для нас еще не столь существенна реальная систематика многообразных типов контекста, то, напротив, важной здесь следует понимать специфику мобилизации сознания на построение (или - перестроение) упорядочиваемой на основе контекста структуры потока данных. В частности, если сознание видит своей задачей образование сообщения, для формирования скелета которого используется лишь контекст первого уровня сложности, то здесь ему, – если понимаемое им существенным условием именно и обеспечивает «надежность» подобного решения, – необходимо и понимание характерной сообщению способности соответствовать квалификации определенного средства выражения. В подобной ситуации очевидное решение интерпретатора – осознание самоё себя «деятелем», намеревающимся выразить присущее ему отношение к адресату. Конечно, формула обращения наделена здесь значением не более чем инструмента вызова; однако и определенная форма «вызова» вероятного адресата явно предопределяет и непосредственно ожидаемый отклик.

Охарактеризованное нами «структурирование на стадии ожидания» мы отождествим тогда в качестве префикса, возможности выделения собственно состояния задания целеполагания, ориентирующего мышление на построение массива некоторых еще «до-значимых» определителей. Но, помимо того, если наличие контекста одной из решаемых событием коммуникации задач определяет и формирование целеполагания непосредственно читателя, причем именно читателя, склонного к повторению определявших и процесс создания текста установок, то и особенностью подобного контекста следует понимать специфику в определенном отношении «удвоенной» сложности. Контекст в подобном использовании не просто обращается расширяющим дополнением, но обращается и в некотором смысле «двойником» встречной процессу повествования активности, то есть - деятельности восприятия. Подобная «двойная нагрузка» контекста и порождает адресованные чтению ожидания достижения в его развертывании некоего конкретного интенционального состояния, например, готовности к осознанию тех же смыслов, на чем и концентрировалось внимание автора сообщения. В литературе распространены приемы «фокусировки слежения» на определенных форматах передачи значимости – фабуле (сюжетная проза), стиле (ироническая), мотиве автора (психологическая), - и они в условиях «расширенной» специфики контекста и обращаются «средствами подавления» значимости именно выпадающего из фокуса внимания содержания. Внимание читателя сковывает тогда навязываемое отношение автора, выделение «главного», собственно и отождествляемого автором в качестве «передаваемого» содержания. Но не следует исключать и способности читателя сбрасывать насильственно навязываемые шоры, например, способности принятия во внимание странно выглядящих внесистемных включений. В частности, если использовать пример текста Ленина, то нельзя не заметить характерной ему склонности повествовать о совершении концептуалогических актов, наподобие формулировки идей или оценки содержания, посредством обиходной лексики, выражаемой словами «говорит» или «пишет». Понимая всю условность навязываемой ему автором «систематики», читатель и получает возможность перемещения фокуса внимания с предметного аспекта, например, с проблемы «материальности мира», на методологический. Что и открывает ему такую возможность отстранения от собственно интенции повествования, что и обращается постановкой вопроса о природе употребления в подобном рассуждении выразительного средства, фиксирующего не интеллектуальную, но коммуникативную специфику.

Высказанная нами оценка и обогащает настоящее рассуждение аргументом, представляющим собой понимание чтения именно «рефлексивно» строящимся распознанием некоторого фиксируемого содержания. Данное представление явно предполагает иллюстрацию в виде случая сосредоточения при чтении внимания на том или ином «фокусе слежения»: или - фиксации поступков героя, или - стилистики изложения, или сосредоточения на реконструкции отличавшего автора «подсознания», но именно на наблюдении нечто единственного – того, что уже само подобное понимание готово признавать его собственным «главным».

Принцип, подразумевающий возможность разделения содержательного наполнения текста на «главное и второстепенное» и предопределит наше понимание действительности текста действительностью предметной формы, что - если исключить непосредственно способность восприятия «полотна» нарратива, - и наделена действительностью уже не первичной, но, непременно, действительностью производной структуры. Литературный источник в смысле возможности его понимания никогда и не обращается тем же средством передачи смысла, что и «живая» речь; хотя мы и не рассматриваем здесь важный для «живой» коммуникации предмет мелодической речи, поэзии. Чтение, первоначально подкрепляя понимание основанием в виде классификации обстоятельственного ряда текста, позволяет далее раскрытие и мотивирующих смыслов, отражающих в понимании читателя возможность восприятия «фигуры» (сознания) непосредственно автора. (Превосходный пример, – эмоциональная по характеру обращенная плутовато выстроенному сюжету оценка «простого» читателя: вот накручено!) Более того, подобное разделение на «главное» и «второстепенное» отличает и случай сходного, хотя и обращенного к несколько иной проблематике предмета: «понимающее» чтение текста никогда не предполагает ограничения простым последовательным копированием в хранилище памяти выражаемого текстом содержания. (Мы позволим себе подчеркнуть, что упрощение процедуры восприятия до примитивного состояния «немедленной реакторной» конструкции, – известное по многим философским доктринам от стоицизма до марксизма, – тем не менее, предполагает именно подобную «бесформенность», фактически ликвидацию характерного пониманию «внутреннего» целеполагания.) На деле исключительно осознанное выделение данных из «потока сообщаемого» и позволяет пониманию развивать осмысленное восприятие текста. Именно подобная сепарация и позволяет читателю принуждать мысль к классификации извлеченных данных посредством назначения статуса таких данных: или адекватно познанных уже на момент создания текста, или остававшихся тогда не понятыми, или - позволяющими выделение на положении тогда еще допускавших определение в статусе «аномалии». Мы, например, догадываемся, читая Ленина: он аттестует себя автором, если учитывать факты проявляемого им «антропоцентризма», непременно подчиняющим мысль сознанию полной неприемлемости выражения «искусственный интеллект», хотя и не в современном значении такого понятия, но в виде его гипотетического аналога.

Если процесс чтения не просто понимать примитивной практикой «считывания», но и видеть нагружающим такую базисную манипуляцию функцией ассоциативного усвоения содержания, то какими можно понимать тогда и структурные шаблоны подобных практик ассоциации? Мы в нашем рассуждении о чтении как о сложном поступке усвоения содержания позволим себе прибегнуть к следующей схеме. Объектом рассмотрения мы позволим себе определить такой предмет, как упомянутая выше содержательная аномалия, которую и представим в качестве нечто формы «простейшей аномалии». Далее мы квалифицируем такую простую аномалию в качестве, опять-таки, элементарного варианта структуры контекста, где, в нашем понимании, непосредственно возможность подобного выделения и следует из отрицания какой-либо систематической принадлежности непосредственно характеристики «аномалия». Аномалию и следует определять как признак положения, либо - указывающего на наличие не устраненного противоречия между представлениями автора и известными читателю очевидными интерпретациями, либо - как признак странной манеры автора «не замечать» нечаянной определяемой его суждением подмены матрицирования смысла матрицированием формы. Примером, указывающим на подмену матрицирования смысла матрицированием формы можно понимать то же требование «свободной любви», где свобода в смысле беспрепятственности замещается свободой в смысле отсутствия ответственности. Тогда в исследовании контекста именно аномалия, в силу очевидного отсутствия у нее позиции в предметной классификации, и позволит ее отождествление в качестве отличающего некий контекст препрефикса (или - предзадания). В таком случае характеристика «аномалии» и будет позволять ее определение у любых тех входящих в состав сообщений объявлений, смысл которых конкретный текст и будет расширять спецификой «перекрывания доступа» восприятию читателя. Таково, например, содержащееся в теологическом тексте объявление «Бог непознаваем», позволяющее его понимание исключительно в качестве аномалии. Грубым образом настоящий принцип можно сформулировать в виде: начальной стадией анализа повествования следует понимать определение отличающих подобный текст «темных мест».

Понимание природы характерной аномалии специфики контекстной «нагрузки» или функции и позволит нам отождествление такой коммуникативной формы как ложь именно на положении категории, принадлежащей типологической общности «последовательно развертываемых» поступков сообщения данных. Искусный лжец, в соответствии с предлагаемой нами схемой, именно и насыщает создаваемые им сообщения препрефиксами. И обнаружение лжи, представляющей собой своего рода «материю» (или «существо») сообщающего ложную информацию текста, вряд ли предполагает иной вариант, кроме подбора сторонних опровержений. (В частности, опровержением мнения хозяина о доброте его собаки могут служить исключительно факты ее поведения.) Тогда и предопределяемая подобными оценками характеристика несамодостаточности текста и необходимости наложения на него в некоторых случаях еще и «сторонней» коррекции и обусловит некоторое ужесточение требований к принципам определения такой специфики как структурный «каркас» или основа построения текста. В таком случае, и введение контроля посредством сторонней проверяемости, и - контроля специфики образующего ориентированный на познавательное усвоение текст «каркаса», и предопределит возможность задания повествованию порядка построения, позволяющего и для сознания читателя сохранение свободы прерывания чтения на стадии любого «поворота» слежения за подобным «сюжетом». В дополнение, и непосредственно характеру подобного прерывания следует подразумевать и возможность не требующего особых усилий возобновления прерванного чтения. Скорее всего, именно подобные причины и предопределяют характерную особенность образовательной литературы в виде последовательного насыщения компоновочной структурой - «главами», «параграфами» и т.п.

Собственно настоящий анализ и предопределит то обстоятельство, что приобретение опыта «конверсионного» прочтения текста приближает способность его восприятия к состоянию такого рода опытности в осознании порядка последовательного представления данных, при котором предмет «разгребания лжи» утрачивает значение первостепенного предмета читательского интереса. Так, успешное преодоление своего рода «первого рубежа» защиты автором отстаиваемых позиций, и отсеивание недостоверных элементов или блоков композиции и обеспечивает читателю сосредоточение на существенном, посредством чего и непосредственно автор, способствуя будущему чтению, выстраивает материал в виде, удобном для создания читателем его собственных префиксов. Однако «понимание читателя» - это понимание, формирующееся уже в его сознании, и потому читателя и отличает совершенно иное распределение важности, нежели распределение, формировавшееся в сознании автора в момент создания прочитываемого текста. Читательская реконструкция предлагаемых текстом «отношений» естественным образом не соответствует сумме «предметов интереса», что принимались во внимание автором на стадии написания текста. Вырабатываемое читателем понимание, во многом, невзирая и на сходную с автором интенцию, обнаруживает характерные особенности, во многих важных позициях расходящиеся с теми, что, собственно, и тревожили автора во время создания им извлекаемого посредством чтения сообщения.

Отсюда и первой ошибкой содержательной формализации текста следует понимать своего рода естественную ошибку подобной формализации. Второй по порядку ошибкой формализации текста, следует, скорее всего, признать ошибку, допускаемую читателем под влиянием поспешности, когда, невзирая на постепенный порядок развертывания сообщения, еще до наступления подобающего момента он торопливо определяет собственный префикс, как бы обобщая «предварительные», но не окончательные данные. Тогда и основным упущением подобной ошибки следует понимать сокращение, оценку, по условиям которой ряд следующих, по мысли самого автора «независимых» положений, читатель при чтении видит элементами ряда образов «подобия».

Характерным вариантом ошибочного прочтения следует понимать и некоторую «третью» ситуацию, когда при наступлении в оригинале лишь одного из «проходных» моментов читатель признает себя вправе поспешить с формулировкой опережающего обобщения еще окончательно не доставленного ему сообщения. Однако подобной предвосхищающей развязку оценке нередко препятствует непосредственно «порядок чтения», при котором взгляд неизбежно распадается на комплекс реакций, адресованных сразу нескольким позициям притяжения, определяющим возможность установки сразу нескольких префиксов. В таком случае уже непосредственно порядок чтения и обуславливает блокирование возможности ассоциации по существу разрозненных актов понимания в единое «синтетическое мнение», единственно и наделенное возможностью исполнения функции генерализующего обобщения. Однако в развитие такой оценки необходимо пояснение, что действительность вряд ли приемлет возможность выделения такого тем или иным образом ограниченного предмета, какие бы его не отличали возможности приковывать внимание, что позволял бы признание практически абсолютным предметом всеобщего интереса. Более того, и интеграция определенных сведений в качестве «интересного как такового» также исключена в силу разброса читательского как внимания, так и предпочтений; поэтому и начало «интересного» никак не предполагает его обращения в нечто единственный определитель условий каких-нибудь системных порядков, тенденций либо эволюций. Да и непосредственно невозможность образования подобного «универсального интересного» явно порождает необходимость в прерывании осмысления и повторении чтения сначала, уже в условиях концентрации не на локальном опознании отдельных элементов содержания, но на ведении особого рода активности, состоящей теперь в маркировке читаемого номинированием блоков контекста. Подобное непременно «повторное» знакомство с текстом и представляет собой попытку выделения уже более высокой степени «координации» и благодаря этому выделения и нечто «сопряженной» специфики обозначения: волк – символ опасности, океан – необозримости, математика – точности, философия – велеречивости, автомобиль – техногенный фактор, женщина – символ наслаждения.

Настоящая оценка, пожалуй, и подытожит проделанный выше предварительный анализ предмета, с одной стороны, реального именно в своей многозначности контекста, и, с другой, - многообразия форм реализации контекста, выразившись в следующем нашем резюме. Как теперь мы можем понять, локализация блоков контекста в условном «единстве» комплекса сообщения возможна посредством исключительно приведения в действие своего рода «подготовленного» скепсиса, наделенного возможностью выделения из своего рода ткани «непрерывной» семантики нечто уже локальных «векторов тематики». Другие вероятные методы, например, отслеживание форматов, в частности, – фиксация оболочек «суждения» – вряд ли позволяют подобную функциональность. Рассматривая полотно сообщения в целом местобытием тематических выделений, чтение фактически и обращается процессом формирования некоей методологии определения смысловой инкапсуляции; однако данный метод не позволяет его представления в качестве и нечто уже завершающего понимание сообщения «в комплексе», и вот почему. Сообщение отличает не только доступность доносимого им содержания в части непосредственно и передаваемого некоторого «прямого» представления, но и - доступность же с позиций формирования им «поля», на котором и следует позволить резвиться и способности рефлексии.