Повествованию, в особенности художественному тексту, столь свойственно изобиловать смысловыми и стилистическими приемами, которые по мысли автора придают повествованию черты изысканности. Одну из таких форм, неприемлемую для рационального понимания, и образует фальсификация. Писатель в своей фантазии готов повествовать практически о любом немыслимом предмете, даже и о галушках само собой летящих в рот порождаемого его фантазией персонажа. Адресованное же подобному приему рациональное истолкование нередко ограничивается выражением неудовлетворения и пренебрежением функцией такого рода повествовательной гипертрофии. Однако вне объяснения функции фальсификации вряд ли возможно признание состоятельности и непосредственно анализа текста, и, более того, сама методика такого анализа не обнаружит тогда и должной универсальности в силу непригодности для оценки равно и любых вариантов построения повествования. Вторым важным здесь аспектом следует признать обстоятельство, что даже в построении осмысленного повествования имеет место и адресация к фальсификации как к ссылке, пример которой - это и известная метафора «шагреневой кожи».
Следовательно, анализу повествования непременно следует включать в себя и такую составляющую как аналитическая ассимиляция литературной фальсификации. Начальный же этап аналитической интерпретации фальсификации, на наш взгляд, надлежит ограничить исследованием комплекса осведомленности, к составу которого, по мысли автора повествования, она и требует ее причисления. Например, по адресу героя, изображаемого посредством картины самостоятельного попадания ему в рот галушек, автор в дополнение не забывает подчеркнуть и отличающий его способ существования на положении постоянно опекаемого. Чем, по сути, и дает понять, что вводимый в повествование сказочный элемент предназначен сыграть роль карикатуры, лишь дополняющей описание обыкновенного явления бытовой пассивности.
Для образцов наделенного высочайшим качеством литературного текста характерна специфика, что элемент иллюзорного исполняет в них функцию лишь стимулирования понимания вполне достоверного содержания. Подобного рода предназначение и позволяет его отождествление на положении в известном отношении непрямой формы использования фальсифицирующего утверждения. С другой стороны, дано иметь место и такой литературной форме как иконографический способ представления героя, о чем можно думать как о средстве прямой фальсификации имевшего место содержания. Отсюда фальсификация или ложность в их значении не более чем приема представления содержания и обретают специфику тогда и никоим образом не какого-либо «прямого» включения в данный объем содержания.
Тот вывод, что неизбежно следует из всего хода настоящего анализа, практически очевиден: не следует торопиться с вынесением оценки смысла и бессмысленности блока текста вплоть до прохождения стадии анализа, на которой, наконец, и завершается выделение сюжетной и смысловой схем исследуемого текста в целом. Или - лишь на этапе, когда из начальных зерен рациональных смыслов и проклевывается возможность предварительного построения сюжета или смыслового скелета, лишь тогда и только лишь в отношении задаваемых ими доминант, и возможен переход к образованию «блоков осведомленности», и лишь в последнюю очередь, - и интеграции фальсификации как средства указания дополнительных обстоятельств.
