Бытование понимания в среде
потоковой общности данных

Анализ, выполненный в предыдущем разделе, уже предопределил понимание, что преобладание в коллекции данных (или - в «повествовании») той или иной формы задания контекста и образует «русло», задающее тренд, определяющий собой процесс пополнения данной коллекции. Более того, повествование для его осознания как «целостной формы» и есть не иначе как коллекция контекстов, что в роли формы репрезентации определяет и актуальную значимость повествования. Однако, несмотря на подобного рода «фундирование» повествования посредством не только лишь разнообразия вносимых в него сведений, но и разнородности порядков их задания, повествованию присуще и композиционное начало - то же параллельное или последовательное совмещение нескольких потоков или зон размещения данных.

Отсюда и контекст с позиций его отождествления отдельному повествованию уже будет обращаться не нечто «единичной» формацией, но не иначе как «комбинацией» контекстов даже и в случае, если повествование и представляет собой не более чем простой инструмент выражения тогда и только лишь единственного контекста. Если это так, то такая характеристика повествования как «комбинация контекстов» обретает и специфику показателя эффективности и достаточности размещения данных в повествовании. То есть, положим, допустима не только лишь теоретическая схема предмета математической прогрессии, но и картина ее иллюстрации в виде апории Зенона «Ахиллес и черепаха». Тогда относительно показателя эффективности повествования равно и как транспорта коллекции сведений мы и предпримем попытку определения теперь уже не сугубо «объемной» порции содержательных квалификаций, но равно и «структуры композиции» такого объема данных. В этой оценке, конечно же, нам и надлежит исходить из учета фактора «опорной позиции» организации повествования - выбора в значении начала упорядочения либо структуры совмещения контекстов «изменение», либо «изменчивость».

При посредстве такого рода «меры эффективности» нам откроется и возможность оценки функциональных возможностей условного «автора» повествования, пусть здесь в техническом смысле таковым дано предстать и «коллективу авторов». То есть этот условный «автор» и обретет у нас облик особенного «субъективного начала» - способности внесения в некую структуру значимости определенной субъективно выраженной телеологии.

Тогда этот «автор» как функционально «состоятельный» построитель коллекции сведений и обретет облик каким-то образом предрасположенного к некоей форме понимания реальности, где его «результирующее» понимание и обратится нечто порядком координации его собственного исходного понимания с его же собственным «горизонтом» осознания действительности мира. Подобного рода характеристика совместного воздействия «осведомленности» и «степени активности» условного «автора» и позволит ее обращение основанием для выделения зависимостей, так и выстраиваемых составителем сообщения, чтобы, мобилизуя присущую им специфику, они и позволяли бы образование параллельно организованных «полотен представления».

Однако и та характерная «тактика», которую всякий разумный читатель видит организующим началом его процесса чтения, она непременно же и «реконструкция» содержания, что читатель определяет как выражение «отличающего автора» понимания. Воссоздавая приписываемую им тексту комбинацию контекстов, читатель не только на основании предметной картины, но и на основании констатируемого им контекстуального синтеза отождествляет автора не только с присущим ему кругозором, но и с характеристикой, скажем так, «бойкости» его мышления. Далее, оперируя системой подобных оценок, главным образом - идеей «кругозора» автора, читатель и обращается к попытке сопоставления формул найденных благодаря чтению с другими, лежащими в памяти (и в частности, если он достаточно информирован, даже к попытке отбрасывания предложенной автором трактовки, с заменой и его собственным пониманием).

В подобных условиях, если текст порождает в читателе ощущение - представление автора более компетентно, нежели его собственное, то для него этот круг представлений «исчерпывает» его кругозор. В противном случае, если, напротив, над наивностью автора довлеет осведомленность читателя, - то здесь читатель «переступает» линию «горизонта», открываемого данным текстом. Сходным образом и в отношении каждого выделенного модуля контекста читатель прибегает к идентификации позиции актуальности, - каким именно образом конкретное прочитанное соотносится с его уровнем представлений - либо допускает признание информативным, либо, возможно, подобным банальности или лукавству. Хотя следует понимать, что реальный текст никогда не предполагает воплощения в виде «единственного формата», непременно заключая собой и комбинацию ряда специфик. Текст, за которым скрывается целостная личностная позиция автора, непременно раскрывает собственно субъективность отличающего его построения даже перед лицом фрагментарного понимания. Свидетельства проявленной автором способности выстраивания некоей «общей» последовательности обнаруживают себя даже при применении в отношении сообщения в целом приема разделения, конкретно именно так сопоставляющего принадлежащие ему фрагменты и предъявляемое читателем востребование, откуда они и предполагают выделение либо как содержательные или же не оригинальные (банальные и т.п.).

Какой же плодотворный результат следует ожидать от такого подхода? Здесь благодаря средствам распространения оценки содержания уже за пределы доносимой им предметной информативности и появляется возможность оценки тщательности в отборе специфики, значимой для усвоения текста на положении комплекса сообщений. Например, далеко не последнее место здесь следует отвести предварительному определению характеристики «востребования обозначения», в частности, такой ее формы как лексическое разнообразие (включая и лексическую избыточность). Далее, предварительный анализ содержания повествования непременно сопровождающий процесс чтения и восходящий к доступному читателю опыту также допускает проведение и посредством использования условно «систематического» критерия, тогда определяющего и характеристику «горизонта» знаний теперь и собственно читателя. Определение подобного «горизонта», позволяя выделение в составе отличающего читателя понимания уровня его «предшествующих» знаний, то есть нечто «прочно» осознанного, и создает возможность его использования в соотнесении с условностями извлекаемыми при чтении. Посредством подобного соотнесения сопровождающее чтение понимание и характеризует читаемый текст как принадлежащий определенному виду сообщений - или доносимое им содержание обращается эффектом отдаления горизонта познания, или - лишь пополняет очередной порцией дополнительных справок запасники, и так уже обременяющие сознание читателя подобного плана данными.

Предложенные здесь оценки - также достаточное основание для вывода, что отождествление сообщения в качестве сообщающего банальности естественно подразумевает и наличие сопоставимых источников осведомленности; зачастую - это повседневный опыт «проб и ошибок», также предполагающий и возможность опытного пути осознания предмета. Помимо того, здесь существенно понимание, что картины лишенные типизации, иными словами - беспорядочные коллекции частных специфик куда менее эффективны, нежели типизация, рационализирующая практику генерации данных. Отсюда и понимание сообщающего банальности текста как «не интересного» следует расценивать равно и его признанием недостаточным для формирования критического переосмысления его содержания посредством образования ассоциаций достаточных для построения обобщения.

Если мы рассматриваем здесь предмет рациональности представления сведений, то нам также подобает обратить внимание и на такой предмет как «перегруженность» повествования избыточным числом элементов контекста, что также, во многих случаях, исключает рационализирующее восприятие передаваемого содержания. Тогда если у читателя возникает ощущение неспособности к усреднению сообщаемого повествованием содержания, то он прибегает к искусственному определению нечто «начала отсчета», служащего для выделения контекстной структуры подобного повествования. Естественно, что сознанию читателя в подобной ситуации легче и психологически ближе избрать не иначе как следующий путь: текст не помешало бы оценить «отношением моей предвзятости» - «я полагаю, данная книга - одна из ряда ей подобных». Что и позволяет читателю благодаря обобщению намеренно употребляемых автором уловок, предназначенных для инициации попыток читательского восприятия самостоятельно вступать в действие, оценить некоторую часть вроде бы и намечающихся здесь контекстов тогда и на положении содержательных конструкций оригинального характера. Но такого рода метод анализа содержания - в существенной мере отражение и собственно индивидуальности читателя, приводящего здесь в действие способности своего рода «субъективно специфической» рефлексии.

Далее, любопытная составляющая такого рода «субъективного способа» усвоения содержания - равно и прямая невозможность определения недвусмысленной позиции: интеллектуал готов и детские стишки видеть очевидным образцом иррациональной практики парадоксального мышления.

Казалось бы, способ осознания, о чем идет речь - «погружающегося» непрямого и постепенного порядка осознания содержания повествования, - это и вполне подобающий способ разрешения множества весьма разнообразных когнитивных проблем, порождаемых попытками осознания содержательных начал тех или иных потоков данных. Однако мы в нашем понимании намерены исходить из той несомненной особенности подобного приема, что исключает возможность получения подобным способом определенного или, лучше сказать, «окончательного» решения. А именно, погруженный в осмысление читатель и попадает здесь в положение заложника фрагментации содержания, следующей из его собственного опыта, но не характерной как таковому повествованию. Такое «неудачное» решение и наделяет коллекцию данных характером структуры, образуемой как значимыми, так и не значимыми фрагментами, хотя в качестве комплекса донесения определенных данных она и опирается на полный объем составляющих ее фрагментов, а не только на некоторую их часть. Настоящее рассуждение тогда и позволяет вывод, что текст, развитый в содержательном наполнении и предназначенный для передачи содержания никоим образом не позволяет отождествления на положении носителя содержания, предназначенного для извлечения «в порядке прочтения». Если наш читатель сомневается в правомерности настоящей оценки, то ему следует рекомендовать предпринять такой простой опыт, как чтение философской литературы.

Другая существенная композиционная характеристика повествования - неспособность автора к подчинению рациональной установке присущей ему увлеченности, откуда и следует неприятный эффект недостаточной «дисциплины» изложения. Далее, если оценить воздействие процесса создания текста на характер предположительно инициируемого автором порядка восприятия, то отражением силы подобной «эмоциональной прививки» невозможно не признать попытку инициации того или иного «определенного» восприятия повествования. В части такого рода придаваемой ему «определенности» восприятие повествования и обращается или «видением» (фантасмагорией), или - безоговорочным обобщением, то есть своего рода рефлексивным закреплением определенной коллекции условно «простых» представлений. Тогда сама реальность функционала повествования, не подчиняющегося рациональной установке и потому и дезориентирующего или «маскирующего» реальное содержание, и предопределит оценку, что осознанное восприятие повествования возможно лишь посредством прямого устранения эмоционального настроя текста (в том числе, и устранения качества «лишенный эмоций»).

Ряд выводов полученных в настоящем пока лишь «подготовительном» анализе - это и достаточное основание тогда и для попытки применения построенной в предыдущих параграфах «теории» контекста. Важнейший посыл этой теории - идея определения как основного начала смыслового структурирования потока данных не иначе как принципа изменчивости, допускающего во взаимосвязи с принципом зависимости между содержательной составляющей и адаптивной спецификой поступка восприятия куда более точную оценку самоё изменчивости, в частности, в отношении ее характеристики самодостаточности. В подобной связи альтернативу изменчивости изменение и подобает расценивать как оператора принуждения восприятия тогда уже к совершению выбора (например, действительно ли некий ряд эпизодов это картина одного и того же события). Напротив, задание изменчивости - это не иначе как консолидация в одну общую структуру до того разрозненных особенностей посредством их включения в некий общий порядок (например, объединения четырех сезонов в общий порядок чередования).

Тогда если построению повествования не дано знать за собой большей сложности помимо представления простого перечисления, то такую форму построения можно определять как обустраивающую повествование в порядке задания его контекстам формата «изменения». Если же желательно, чтобы контексты повествования были заданы согласно нормативным началам формата «изменчивости», то тогда сведения собранные в том или ином множестве и надлежит связать друг с другом посредством некоей «выделенной» связи ассоциации. То есть здесь тогда и надлежит видеть «вилку»: безразличие контекстов повествования к заданию им «внутреннего» начала упорядочения или важность для контекстов приданного им начала упорядочения, причем здесь реальна и такая «фигура альтернативы», что никак не предполагает и возможности какого-либо третьего положения.