Бытование понимания в среде
потоковой общности данных

Допустим, что реальны и такие множества данных, что допускают оценку исходя не из полного объема образующих их данных, но равно и по то или иной подгруппе данных, образующих это множество. Иного рода положение - когда отдельные подразделы большой коллекции данных каждый заключает собой и свои собственные контексты. Тогда для множества данных, построенного как комплекс практически независимых площадок задания контекстов, такие «площадки» могут обнаружить специфику одни - сугубо уникальных, а другие - форм организации в чем-либо подобных друг другу. Например, построение текста способно заключать собой уникальные данные предметного порядка и стереотипные ремарки, служащие для навигации по тексту. Отсюда по признаку «наполнения» повествования существенными или проходными или вспомогательными данными и само повествование можно расценивать как принадлежащее к некоему «классу повествования». Или - либо повествование можно понимать реальным «кладезем» существенных сведений, либо - понимать тогда и просто «литературной структурой» с не более чем с «вкраплениями» существенных сведений.

Создание текстов, наполняемых проходными и вспомогательными данными, вроде бы несложно и не обнаруживает какой-либо «технологической» специфики, - представляется, что их построение не выходит за рамки репродукции высказываний, выстраивающей контур не более чем «вторичной» общности содержания. Тем не менее, бездумное заимствование чревато и риском «отрицательного эффекта», обращением упорядоченного содержания бессмысленным нагромождением реплик или свидетельств, откуда «искусство» репродукции и надлежит расценивать как «искусство» осмысленной компиляции. И репродукции также дано знать и ее «рациональную посылку», например, построение в порядке образования корпуса «справочных сведений» или той или иной «логики построения» рассуждения. Понимание такого предмета как особая специфика, что и дано обнаружить любого рода порядку компоновки сведений - достаточная основа и для попытки определения квалификаций тогда и такого функционала как практика поиска информации. То есть сама способность выделения содержания - или организованного определенным образом или построенного в определенном порядке - равно существенное начало и само собой структур содержания или комплексов сведений. С другой стороны, задание условной «архитектуры» содержательного наполнения, достаточной для того или иного востребования - явно порождение и такого начала как наличие интереса. Причем, как представляется, «архитектурно» сложные формы содержательного наполнения - они уже далеко не порождения «простого заимствования»; скорее всего, изысканность содержания она равно и продукт востребования некоторых предметно специфичных сведений тогда и как предмета размышления.

Если же высказанные здесь оценки свести и в нечто «комплекс посылок», то подобает предполагать реальность и такого рода формата повествования, чья задача ограничена донесением узко «справочной» информации, причем ему также не характерно выделение и каких-либо обоснований, определяющих образование такого рода коллекций справочных данных. Практика образования неупорядоченных множеств сведений также вряд ли учитывает и такую специфику как оригинальность или осознанность. Если формат «элементарной» справки - это прямое подтверждение не тождественности содержательной составляющей и составляющей «стиля» осведомления, то подобное обстоятельство и порождает потребность в той более широкой оценке тех форматов построения повествования, что не расширяют наше познание никакой смысловой новацией, но лишь информационно обслуживают как бы «практическую потребность» в элементарной осведомленности. Так, и мы сами в качестве автора данного текста лишь в редких случаях позволяем себе поддержку каждой выражаемой мысли посредством распространенного объяснения. Более того, наш собственный опыт выражения образуемого в нашем сознании философского осмысления мы нередко подкрепляем лишь эмпирическим обоснованием, то есть - представляем ссылку на всего лишь фактичность, употребляемую нами в статусе своего рода «практического» подтверждения. Более того, также и «оправданию востребованием» дано снискать славу весьма популярной формы подбора коллекций сведений.

Тогда если информационно минимизированные коллекции сведений правомерно расценивать как одну из форм содержательной редукции, то на таком фоне и повествование, представляемое как не более чем продолжение предшествующих построений, следует обозначить несущим на себе «родимые пятна» использования тогда и некоторых других способов редукции. Создатели минимизированных коллекций сведений нередко прибегают к такому приему как сведение содержащегося в них рассуждения к такому началу, как позиция условного «продолжения» разговора, а именно - позиция воспроизводства некоего «востребования». Но в любом случае даже и такое «востребование», если следовать логике выстраиваемой нами модели, будет предполагать применение к нему не просто элементарного, но и своего рода «обстоятельственного» представления, признающего проявление также и в такой «серийной» организации повествования не только лишь предметного содержания, но и показателей его уровня понимания. Напротив, иную картину дано обнаружить тогда и той компоновке «содержательного скелета» повествования, что восходит к сугубо субъективному началу притягательности: в таком потоке данных его содержательным началом и избирается некая частность, и, далее, позиция выводимого в этом рассказе всякого нового пополнения осведомленности также наделяется и возможностью выведения из специфического предпочтения. Если же рассуждение о подобной практике подкрепить примером из области вне проблематики работы с данными, то фактор воздействия предпочтения хорошо известен и по примеру, когда человек предпочитает совершить пусть и утомительную прогулку, лишь бы не ощущать дискомфорта городского транспорта. Или, если вернуться к предмету настоящего анализа, то читать детективную литературу, дабы не испытывать нравственных проблем или не отягощаться рефлексией.

Если развитие нашего анализа выводит нас на стадию дополнения комплекса наших представлений такой позицией как «предпочтение», то здесь также полезно предложение оценки и такого предмета как «формы выражения» предпочтения. Предположим, мы рассматриваем «предельный» вариант - особенность некоторого текста - стойкая преданности автора убеждению в бессмысленности других решений, за исключением сугубо функциональных (то есть автор рассматриваемого текста убежденный прагматик). Но и порождаемый подобной убежденностью в известном отношении «безликий» текст, лишь перемежающий одни конституирующие «проблемы» фрагменты другими фрагментами, тогда излагающими известные из «опыта» способы разрешения проблем, тем не менее, все же различает в своих высказываниях хотя бы и операторы выражения:

Естественный вывод, возможный по результатам выполненного здесь анализа - мысль о прямой невозможности построения повествования в сугубо функциональном ключе и неизбежность присутствия даже в максимально редуцированном изложении «операторов выражения». Реальность «операторов выражения» - равно основание и для повторения пути, воплощающего собой исторический итог развития приемов упоминания. То есть само прохождение этого исторического пути как-то связано с выделением в общей массе «операторов выражения» тогда и их типологических форм «генеративных» и «самодостаточных» операторов. В качестве своего рода «косвенного» основания подобного понимания, мы прибегнем к оценке, представляющей «происхождение» контекста обязанным двум стилистическим способам выражения мысли: первому - стилистике дискуссии, и второму - монологическому повествованию, то есть формам, не допускающим иного построения то и помимо следования «законам жанра».

Тогда наша «теория операторов» позволит нам выделение таких форм задания контекста, что невозможно определять как производные от «линии содержания». Так, репрезентативная специфика повествования, - жанр, стиль, - это далеко не привлечение внимания к содержанию, но функциональные формы образования «форматного камуфляжа». Казалось бы, нам хорошо знакома такая мимикрия, ложный образ «теории», который часто склонна принимать грубая пропаганда, или склонность дидактики принимать облик «литературы» или «обходительной беседы». Одновременно не следует забывать и известные случаи условно «негативной» репрезентации - критики под пропаганду, таковы формы «гиперболизированной» пропаганды или легкого жанра - под стандарт «назидания». Подобный способ подачи содержания, для которого само содержание - едва ли не балласт, и надлежит расценивать как прием «настройки восприятия» на стороне усвоения данных, причем направленного и на одновременное преодоление сразу нескольких фильтров: положим, «формального и неформального прочтения», а на деле адресации потока содержания прочтению, определяемому занятием некоей «предустановленной фокусной» позиции.

Анализ тех форм построения контекста, что невозможно расценивать как производные от «линии содержания» находит свое продолжение и в постановке такой задачи, как анализ комплексной функции репрезентативности повествования. В том числе, одной из форм репрезентативности повествования дано предстать и возможности задания мегаконтекста. Повествование вряд ли подобает признавать состоятельным в его способности репрезентации, если оно не заключает собой основания в виде «выделенного фокуса», а потому оно предполагает придание устанавливающим значимость связям лишь определенной «консистенции», их ограничения зависимостью между отдельными элементами и позицией основного «фокуса». Так, в частности, авантюрный роман невозможен вне концентрации всех связей содержания на сцене развязки, доказательство теоремы - на изначальном утверждении. Потребность во введении «репрезентативной маски» нередко обуславливает и придание тексту «интерактивной» функциональности, вовлекающей читателя в «параллельный» синтез ожидаемого им содержания. Так, качественный детектив фактически принуждает читателя выдумывать и его собственную версию события преступления. Наделение повествования «репрезентативной маской» нередко исходит и из желания достичь посредством использования «способа подачи» эффекта мотивационной и интенциональной аффектации. В свою очередь, доведение читающего до состояния аффекта наделяет рядовое содержание качеством высокозначимого, а именно - качеством позволяющего обращение смыслов-акций и относящиеся к ним поступков в метаформы «сверхдействия» (мало что «успех», но непременно - «свершение»; мало, что личность, но обязательно - «герой своего времени»).

Такое значимое качество литературы как способность формирования мегаконтекста также вознаграждает литературу и функцией главного творца носителей значимости и норм форматной специфики речи (хотя к исполнению данной функции равно пригодны и иные формы познавательной деятельности образующие потоки данных - от философии и религии и вплоть и до физики и математики). Потому для современной «неформальной» нормы литература и удостаивается полного объема прав своего рода «начала кодификации» речевой культуры. То есть - нормативные отношения художественного текста и определяют в наше время характеристику «ощутимости» слова, литература потому и обращается своего рода «законодателем патетики». Далее, литература настолько «близко к сердцу» принимает на себя исполнение этой роли, что не гнушается и такой работой как точный подбор каждому лексическому элементу его конкретно-функционального назначения. Или - только лишь литературе и предоставляется теперь право образования поля, формирующего функцию слова как позиции средоточия мета-смысла (или - позиции притяжения для всего, что заявляет «претензию» быть такого рода смыслом). Напротив, особенность науки - уже не литературный полевой, но детерминистический принцип формирования понятий, появляющихся там, главным образом, благодаря определениям, но, никоим образом, не благодаря подбору коллекций элементов обозначения. Этот фактический отказ науки и порождает монополию литературы на определение принципов смыслового синтеза, которые мы в рамках нашего анализа и наделим статусом нечто пара-контекстных форм: