Бытование понимания в среде
потоковой общности данных

Один из парадоксов, известных познанию - способность, казалось бы, совершенно «не организованного» текста обнаружить присутствие в нем и некоей организации. Текст, вроде бы заявляющий себя примером «свободного» потока данных, как ни странно, неожиданно раскрывает характерный контекст, указывающий на наличие в нем некоторой формы организации.

Если же такой «непредсказуемый» контекст отличает еще и прямая ассоциация с источником представления сведений в виде каким-то образом «регулярной» предметной специфики, то такой контекст в его становлении «как контекст» обнаружит связь непременно же и с несколькими актами сообщения предметного содержания. То есть задание такого контекста - это прямое исключение для всех охватываемых им сведений их представления на положении изолированных позиций. То есть некая коллекция сведений в этом случае позволит определение как образованная позициями, относящимися к той или иной типологической группе предметного характера.

То есть если контекст фактически и означает указание на обладание некоей коллекцией сведений равно и некоторой формы организации, то и позиции такой коллекции - никоим образом не «элементарные» впечатления. Тогда если как таковые сведения - это и нечто «сложные» формы представления данных, то отсюда и само задание контекста как выделение какой-либо из линий - это и понимание множества данных то не иначе как под тем или иным углом зрения. Например, таково понимание некоторой инструкции тогда и собственно «инструкцией», то есть структурированной формой представления утилитарно значимых сведений. Кроме того, для контекста как для очевидной формы организации значимы и различия между фрагментированным и характерно направленным усвоением или обустройством множества данных. Например, в художественной литературе так проявлял себя Оноре де Бальзак, не допускавший для себя построения сюжета «просто как» сюжета, но непременно погружавший развитие интриги в «состояние среды» того культурного пространства, в котором ей доводилось протекать. Если же некая коллекция сведений окажется разрозненной на ряд отдельных фрагментов, и задание контекста будет привязано к такого рода «клочкам» фрагментации, то на такой основе будет возможно построение лишь не иначе как «не выровненной» формы подбора коллекции. Пример такого рода «нарушения равновесия» для простого множества данных - это и известная концепция, предполагающая понимание произведения искусства тогда и не иначе как гибрида «формы и содержания».

Если некая коллекция сведений допускает представление также как «дуализм целостности и фрагментации», то сама возможность такого дуализма - это и основание для задания такой коллекции тогда и определяющей ее системной установки. То есть если повествование - это развертывание «отношения альтернативы», то ему также дано вмещать себя и целый ряд форм «материи конфликта» - от конфликта понимания и понимаемого и до конфликта целого и части. В результате возможно образование и нечто «мира конфликта», где каждый из нарочито вводимых конфликтов и находит разрешение либо в преимуществах стороны конфликта, либо - в затухании конфликта или выходе из конфликта. Например, стороне усвоения коллекции данных может открыться также и возможность усвоения этих данных как бы «поверх» массива прямых впечатлений. Отсюда характерный тип повествования, воплощающий собой некую системную установку - это и вариант построения, предполагающий как можно большее развертывание «сферы конфликта», потому позволяющей порождение тогда и обостренной и глубоко интимной формы усвоения сообщаемых сведений.

Способность фиксации множества сведений посредством образования развернутого представления о множестве функций, исполняемых элементами содержания, подводимыми под те или иные варианты становления контекста - равно основание и для констатации разнообразия методов фиксации данных. Например, такая фиксация способна происходить или «нарастающим итогом», по мере усвоения сведений, либо - совершаться как аккумуляция сведений, в той или иной мере отвечающих избранной установке. Так, если в усвоении данных сторона усвоения следует «логике установки», то в этом случае она не расценивает воспринимаемые данные посеянными на «чистый лист», то прямо запрещает для себя их признание «сугубо формальным» содержимым не связанным с регуляризацией через контекст. Скорее в этом случае и сама практика усвоения - это последствие стимуляции интереса за счет распознания в подлежащем усвоению множестве данных тогда и мнимых «сигнальных вызовов». Равным же образом при таком способе усвоения множества данных за этим множеством будет подразумеваться и мнимая «эмоциональная прокладка», то есть мотивационное начало. Напротив, если с позиций «ожидания установки» множество данных будет ожидать восприятие как свободного от наложения контекста, то такое множество будет расцениваться и как продукт «машинального» способа его образования. Тогда и повествование, помимо свойственной ему специфики «скрепления» определенным комплексом контекстов, необходимо видеть и предметом нагружения такого рода «комплексом начал», что и подразумевает придание его порядку усвоения равно и облика реакции на воображаемый «характер поведения» повествователя.

Однако и составляющая «нагружения» если повествование пригодно для выделения в нем такой составляющей, также позволит представление посредством задания контекста. Отсюда контекст и надлежит расценивать как такого рода генеративное начало интенции, что и обуславливает синтез нечто «воспринимаемого» образа «действительной картины» комплекса содержания текста. Здесь и самой способности выделения «контекстного склонения» также доведется обрести и столь существенный вес в роли одного из условий построения повествования, что ее и будет ожидать закрепление в правах то и важнейшей интенции повествования. Одновременно если повествование «отмеченное склонением» будет заключать собой иные контексты, то они будут предполагать отождествление этому повествованию то не иначе как на положении «подчиняющихся сторонней интенции», но не обязательно повествования в целом, но также и его отдельных эпизодов. Тогда если повествование строится по схеме «задания интриги», где сам характер ее задания может быть расценен как пример «поведения» построителя повествования, то тогда такая интрига - это подлинный «творец повествования», а «фоновые» контексты - не более чем группа локальных доминант.

Но помимо функционала нагружения как «регулятивного» начала, еще один возможный «дар» контекста - равно и преподнесение им такого сюрприза как «резон». Именно «резон», подытоживая не столько коллизию, сколько определенный контекст, и приобретает по отношению повествования в целом положение в известном отношении промежуточного вывода. Функция резона - придание «гладкости» переносу фокуса внимания при переходе процесса чтения от одного состояния задания контекста к другому (например, в случае перехода от эпизода, передающего картину «успешной подготовки» к следующему фрагменту с историей «спорой работы»). Причем в некоторых случаях композиция повествования предполагает возможность фиксации контекстов то и непосредственно благодаря резонам, тогда и реализующимся посредством маркировки смыслов специфическими ключевыми именами (вспомним характерный пример «яблока раздора»). Потому понимание структуры контекстного наложения как своего рода начала формирующего среду повествования и находит продолжение теперь и в понимании такой существенной специфики, как значение средств, используемых для «настройки» эмоционального «ритма» чтения. Отдавая себя во власть эмоций, иной, не отягощенный размышлениями читатель, не видит того «ускорения» смысловой интеграции, что навязано ему поглощаемым содержанием, собственно и формирующим такую специфику как «настрой» рассказа. Например, ради воспаления воображения читателя равно возможен выбор и такой формы описания коллизии, что исключает указание фактического источника по причине замещения данного источника определенным сигнальным маркером, в частности, на основе слов или скрытых знаков, подобных «несправедливости», «негодяю» или «отваге».

Избранная нами в качестве предмета нашего пристального внимания специфика контекстного «скелета» повествования - это равно же и своего рода «средство форсирования» применяемых средств означения, например, вытеснения эмоциональным восприятием возможности вынесения рационально формулируемых оценок. Между тем, употребление характеристик, формирующихся под воздействием приемов ускоренной смысловой интеграции, оно же и источник определенной «окраски» в понимании читателем содержания повествования. Если читатель как сторона усвоения множества данных склонен принять «предложение автора» в части перехода на употребление метода ускоренной интеграции смыслов, то, воспринимая отношение, навязываемое ему в силу «развития сюжета», он тем самым отказывает себе в возможности выделения тогда и нюансов «подготовки почвы», на которой и «произрастают» внушаемые ему смыслы. Читатель, если он не обременяет себя размышлением над предметом впечатления, обретаемого им благодаря чтению, явно упускает из виду и как таковые качества авторской интерпретации прибегать к «перестановкам» квалифицирующих позиций выражаемого повествованием содержания. В таком случае этот читатель, чье понимание и подобает расценивать как признание правомерности прибегающей к диверсификации практики стороннего формирования его интереса, фактически оставляющей ему лишь возможность прямого доверия, этим и устраняет самое себя в качестве источника самостоятельной мотивации познавательного интереса. Напротив, истоки поддержания такого функционала как «непрямое», иными словами, скептическое доверие - это равно и самостоятельное формирование рассеянных смысловых градаций «дополнительной» смысловой нагрузки, чему уже прямо дано исключать тогда и порядок покорного следования за навязываемым читателю эмоционально заданным «поводырем». Передача же посредством повествования смыслов, структурируемых методами «техники повествования» (посредством «технологии» общения, применения маркеров, источников впечатления, неполной индукции, стиля говорения и т.п.), явно задумывается то и не иначе как в качестве инструмента блокирования вероятного применения способов активного восприятия (скепсиса). Но, несмотря на присущую им «привязчивость», и подобные смыслы не препятствуют познанию читателем своего рода «расширенного» содержания повествования, например, в силу возможности даже и такого рода чтения не устранять и концентрации внимания, что и позволяет судить о характере влияния способа изложения на провозглашаемую повествованием условную «принципиальную» идею.

Рассмотренный здесь стиль повествования мы позволим себе обозначить под именем «спешащего рассказа». Подобного рода формат повествования, с одной стороны, возбуждая «пристрастность», формирует в читателе и нечто «контакт» с системой ценностей доносимой повествованием. С другой стороны он равно же позволяет, если чтение предполагает и возможность «устранения» автора, также и прочтение, не сдерживающее мысль читателя «стремительностью» провоцируемого автором обобщения. Если само построение повествования - это и манипуляция синтезом смыслов на стороне усвоения данных, то и как таковая изящная словесность - это одна из разновидностей техники смысловой интеграции. Практики построения художественного текста непременно предполагают возможность выделения и такого рода группы средств донесения содержания, где само образование комплекса таких средств и покоится на эффекте поглощения потока данных, упорядочиваемых посредством «спешащей» формы изложения, когда своего рода «устранение» скепсиса и находит выражение в виде недвусмысленной точности воспроизведения навязываемого автором синтеза.

Но «спешащий» рассказ также не пренебрегает и возможностью «побаловаться» форматом, «смешивающим» порядки аллегорической и формальной практик представления значимости. Для подобного рода «нормы» построения контекста признается допустимым передача строгой значимости при помощи тропов (метафор, гипербол и т.п.). Здесь правомерен известный из булгаковской прозы пример иронического обыгрывания принципа философского детерминизма - картина, облекавшая судьбоносным смыслом разлитое Аннушкой на дороге масло; аналогично и все мы в нашем обывательском понимании пренебрегаем подлинной сложностью отношения причинности, формулируя наши оценки в виде, подобном утверждению «свояк споил Ивана». Именно здесь очевидное читательское «проглатывание» всевозможных вольных допущений и метафор и предполагает обращение причиной тогда и трансформации «формулы» смысла, в частности, приемля и вульгарно-социологические штампы литературоведения наподобие «человека потерянного поколения» и т.п. Отсюда и сам рассказ как средство воспроизводства повествования - это не только лишь повествование, но и подлинная «игра страстей», структура, позволяющая сохранение сообщения не только в утилитарном, но и в сложном и многообразном комплексе образующего рассказ содержания. Если рассказ и представляет собой «игру страстей», то отсюда будет следовать и специфическая рациональность «целостного начала» внедряемого в сознание читателя понимания, но - никак не рациональность осмысленного отношения к содержанию.

Если ведению общения также доводится прибегать к такому «технологическому» инструменту как «активный» рассказ, то «отложенному общению» здесь доводится предстать и такого рода способом поддержания повествовательной коммуникации, чьей основной особенностью тогда и обращается употребление «свободных» средств означения. Но в этом случае альтернативная форма поддержания повествовательной коммуникации, хотя и вовсе не альтернатива в смысле следования установке на подавление контекстной различимости, это и нечто понимающее вовлечение, теперь уже некоторое «сверх»-определительное отношение, что и подобает именовать посредством слова афоризм. Здесь построение повествования можно организовать и посредством такого выделения элемента его композиции, что и позволяет наделение данного элемента спецификой афористического выражения; это настолько обычная и распространенная практика, что ее невозможно игнорировать и ни в одной из практик анализа повествовательной коммуникации. И, одновременно, основную установку и рассказа, и афоризма и образует использование в известном смысле «репрессирующих» методов контекстной фиксации содержания.

Если по признаку решаемой задачи афоризм преследует те же цели, что и «спешащий» рассказ, то напротив, его характерную специфику составит и невозможное в данном способе смыслового принуждения образование хорошо приспособленных для смыслового выделения «вторых» уровней значимости. Специфика афоризма - равно же и его неспособность к такому развертыванию инициируемого им представления, как образование комплекса средств «вызова» эмоционального подкрепления. Характерная черта афоризма - жесткость фиксирующей его структуры, практически полная невозможность произвольного порядка лексической «компоновки». Доступная рассказу свобода манипулирования лексической «компоновкой» исключена для афоризма в силу самой строгости выражения (если сентенцию «Васька слушает, да ест» заменить «кошка слушает, да ест», то замена понятия преуспеет и в разрушении игры слов выстраивающей это выражение). Афоризм - это недвусмысленная расстановка лексики в некотором обязательном порядке следования фразы, вытекающая из никак не предполагающей модификации жесткости построения (собственно объяснить подобное положение тогда и берется один из афоризмов - «из песни слова не выкинуть»).

В строй афоризмов или структур выражения, что невозможны вне «единения порядка фразы и выражаемого содержания» допустима постановка и таких ритмопоэтических структур, как строка «я помню чудное мгновенье», где далекие друг от друга образующие содержания структурно объединяются посредством формы употребления «подобной иным возможностям обозначения». В пояснение этой нашей мысли и надлежит указать, что как таковое «мгновение» в качестве промежутка времени явно исключает обращение предметом запоминания, когда непременный предмет удержания в памяти - равно же обстоятельства, наполняющие такой момент времени. Тогда, подводя итог нашему анализу структур развертки, мы и отождествим афоризм на положении второго после «спешащего» рассказа средства жесткого и использующего контекстное закрепление навязывания. Хотя рассказ и афоризм и объединяет присущая им обоим специфика исходить из определенной установки, но афоризм в подобном отношении выделяет и характерный способ навязывания смысловой проекции посредством, с одной стороны, и некоторого порядка, и, с другой, закрепляющего его контекста высказывания, формирующего и некоторые формы употребительной семантики. Так, пришедшее из поэзии выражение «поп толоконный - лоб» во многом определило отношение широких слоев общества к персоне служителя культа, хотя его очевидная несправедливость явно предполагается и из непосредственно грамотности как непременного условия ведения религиозной деятельности.