Бытование понимания в среде
потоковой общности данных

Вполне возможен и такой способ выражения владеющего нами понимания, как обращение речевого акта условным «активным началом» (то есть наделение речевого акта или структуры высказывания качествами субъекта) откуда и всякое событие ведения речевой деятельности можно характеризовать посредством имени собственного. Далее среди воображаемых «корректных» моделей поведения подобного фиктивного «деятеля» могут иметь место две следующие формы: или речь обнаружит манеру «пассивного» исполнения возложенных на нее обязанностей, или «облик» речи сформируют попытки провокации мышления слушателя «предпринимаемые» непосредственно речевыми структурами. «Пассивное поведение» речи вряд ли следует понимать источником хоть сколько-нибудь существенного интереса - это вряд ли особо далекая манера употребления сентенций наподобие привычки по всякому случаю «сыпать афоризмами» типа «вера учит», «наука определяет» и т.п. Другое дело - порождаемая нестабильностью речевой конструкции нацеленность на провокацию мыслительной активности с ее возможностями порождения особенных продуктов смыслового синтеза. «Провоцирующая» речевая практика удивительным образом позволяет ее обращение средством как прямой, так и косвенной активизации сознания. Наиболее существенный эффект порождаемый такой «провокативной» практикой - задание ориентиров для поиска новых комбинаций передачи смысла, например, комбинаций, позволяющих устранение нечеткости содержания посредством развертывания подробных проекций, заменяющих собой компактные «знаки».

Если повествование можно определять как нечто «активное начало», то возможна и ситуация преподнесения повествованием выражения сбивающего с толку читателя, то есть исключающего отождествление едва ли не с любым возможным мотивирующим посылом. Положим, мы обсуждаем случай читателя впервые вне поясняющего контекста знакомящегося с лозунгом Троцкого «ни войны, ни мира». Также положим, что если не фокусироваться на сути этого примера, то не следует забывать и о возможности выражений, за чем невозможно признание существенного содержания помимо явной алогичности. Но если на первый взгляд высказывание выглядит бессмысленным, то данное обстоятельство не исключает и такой возможности, как реконструкция высказывания на предмет выделения содержания тогда уже посредством коррекции его построения. Однако эту коррекцию можно осуществить лишь при вполне определенном порядке ее проведения. То есть всякую реконструкцию, решающую задачу «определения смысла бессмысленного» и подобает начать с выделения в условно «бесформенном» содержании равно и структур и форм ассоциации, заявляющих или утверждающих связи «доминирования стабильной формации». По отношению приведенного нами примера, в частности, перед лицом «войны», «мир» предпочтительнее в силу качества «позитивной» ценности. Хотя подобная реконструкция вряд ли позволит проведение и без выделения полного спектра альтернатив, тогда единственно и позволяющего введение условий приоритета, принадлежащих и их возможной «ротации». Причем здесь важно понимать, что участие значений в «ротации» приоритетов вряд ли позволяет их подчинение и каким-либо ограничениям - и взаимно далекие «математика» и «иллюзия» тогда и сходятся в порождении удивительного современного достижения «компьютерная анимация».

Следующий шаг в анализе рассматриваемого нами примера - устранение в данном утверждении равно и любого рода связей или условий продолжательности (мир, - а надолго, и между кем заключен?) с последующим рассмотрением на условиях «с чистого листа» тогда и любых связей присоединения проявленных в данном выражении. Но тогда какие именно средства или методы и надлежит применять в подборе и верификации такого рода «присоединений»? Скорее всего, здесь правомерно выделение двух направлений - обобщения и конкретизации перспектив, открывающихся в каждом из них. Ту же «войну» можно понимать не только конфликтом с определенным противником, но и представляющей собой определенный тип военного конфликта; равным же образом «война» будет предполагать отождествление или как «преходящее событие», или как следствие деления «мировой арены» на сильные и слабые общества. Причем если или непосредственно автор, или размышляющий о предмете некоторого высказывания читатель пожелают сопоставить словам высказывания некие фиксирующие их «категорические» формулировки, вводя своего рода «функциональную онтологию», то и искомую ими условность приоритета им следует согласовывать с принципами уже знакомыми данной области познания. В случае стремления к противоположной цели, повышению эмоционального воздействия, напротив, повествование уже следует понимать местом укоренения контрастных пар.

Но если в качестве задачи анализа мы избираем исследование «незрелых» выражений, составляющих массив некоего повествования, то нам надлежит проникнуть и во «внутренний» (скрытый) мотив автора. Понимание внутреннего мотива наверняка упростит нам обретение представления о цели высказывания этих мыслей автором сообщения. Между тем, искомые нами признаки «склонности» к определенным творческим решениям позволяют обнаружение и на стадии предварительного просмотра текста. Например, автор, чьи творческие задачи сфокусированы на практиках «ремесленного» написания текстов, больше может предпочитать применение «тривиальных» выразительных форм. Творец, преследующий другие цели, ставящий своему повествованию задачу лишь обслуживания мысли, фактически в определенных местах даже позволяет себе и пренебрежение речевым стандартом. Если, как определяет показанная нами схема, речь фактически вторична, то какие именно квалификации можно использовать для описания такого явления как литературное «ремесленничество»? Конечно, следует понимать, что поставленный вопрос вряд ли предполагает простой ответ, но, тем не менее, он возможен, но только лишь в случае несколько более тщательного определения условий задачи. Тогда не лишена смысла и попытка определения этих условий, начинающаяся с решения такой подзадачи как уточнение составляющей «именной» классификации слов, а именно - определения принципов включения в число возможных форм именования следующих типов слов: начальных, полностью производных (старшеклассник, железнодорожник), и, наконец, интегральных.

Слова, допускающие отождествление на положении принадлежащих «интегральному» типу (например, устанавливая понятие «демократ», мы обнаруживаем существенное несходство либерального и социального демократов), фиксируют значения, чья специфика не предполагает воплощения в них окончательной определенности. Слова, принадлежащие типу «интегральных» лишь создают возможность расширенной унификации ряда сходных определяющих характеристик, используемых при задании их базисных начал. Действие «интегрального» слова непременно унитарно - назвав подобное слово, говорящий условно «подводит черту» под заданием пределов пространства смысла. С одной стороны, «интегральные» слова придают выражениям некоторую неопределенность, с другой - обеспечивают отсечение целого ряда «несоответствий» (исключая «тоталитариста» из круга «демократов»). Отсюда одним из вариантов употребления интегрального слова и подобает понимать блокирование избыточного, как видит говорящий, рассредоточения внимания на второстепенных предметах. Другое дело, что использование интегральных слов вряд ли особо востребовано при написании узкоспециального текста. Специальные тексты направлены на заведомо известный предмет, и здесь не столь актуально отсечение избыточности.

Если же обратиться к раскрытию ситуации построения повествования теперь и в некоем более общем контуре, то подобает принять во внимание и как таковое качество мышления исходить и из такого мотива как особенная «психология». И тогда помимо такого предопределяющего содержательное наполнение высказывания мотива как приписывание говорящим специфики «творца» им же и воображаемой собственной субъективности, говорящий обнаружит в этом и такой вариант самореализации, как положение «потребителя» услуг некоего словаря. Другими словами, специфику подобного говорящего и составит понимание собственного сознания поддерживающим такого рода стабильность значений, результатом наличия которой и явится ситуация своего рода «ступора» речи. Основу же такого рода «ступора» и образует эффект фиксации содержательной адресации на словах того определенного вида, что располагают возможностью исполнения своего рода «объединяющей функции». Подобными словами-интеграторами и следует признать слова «бог», «природа» (напротив, неопределенная «физическая среда» это равно и своего рода средство «разрыхления» смыслового слоя). Все та же самая функциональность «ступора» отличает и слова-строгости - закон, метод, диалектика, учение. Но если это так, то закономерен вопрос - вытекает ли из понимания как бы «естественной» функциональности смысла некоего слова возможность определения, пусть и в пределах своего рода «инструментального» аспекта, то и предмета такого феномена как «литературное ремесленничество»? Скорее всего, да, и - именно потому, что «ремесленнически» построенное повествование это и тот особенный порядок построения рассказа, что равно предполагает еще и «однотипный подбор» лексики. Специфика «ремесленнического» текста - узкий лексический выбор, недвусмысленно очевидное предпочтение или интегральной лексики, или лексики, вносящей гипертрофию, или - употребление лишь конкретных понятий. Отсюда и специфическое построение повествования, заведомо исключающее порождение поступка осознания допускающего и диссонансные конфигурации, любыми средствами уходящее от ситуации конфликта «бога и соблазна», - оно и обращается разновидностью той самой «гладкой» речи, чего явно недостаточно для инициации читательского скепсиса. С другой стороны, повествование, что вовсе не приемлет «позитивного тренда», оно равно не допускает и какого-либо устранения конфликта «поэта и толпы», обращаясь тогда и своего рода источником «деструктивного влияния» на способность мышления.

Но предложенные только что решения вряд ли подобает признать достаточными тогда и для попытки анализа такого явления как «регрессия смысла». Одновременно следует подчеркнуть, что из рассуждения о «ремесленническом» способе построения текста с той же самой очевидностью, что и проблема «смысловой регрессии», равно следует и проблема природы любой интенсифицирующей активность понимания «смысловой экспрессии». В нашем понимании, задачу определения создающих «смысловую экспрессию» средств следует понимать задачей выделения таких форм структурирования потока данных, что позволяют понимать их как предназначенные для достижения определенного коммуникативного эффекта. В частности, подобный функционал явно следует признать очевидной особенностью манеры построения потока, практически исключающей его замыкание, например, ограничение единственной «технологией» либо манерой изложения. В таком случае, если нечто «естественную» специфику некоторого рассказа и выпадает составить тогда и невозможности усреднения «лексической базы», то подобная особенность и обуславливает появление некоего, вполне вероятно, и «антиномического» порядка построения высказывания. В данном отношении просто невозможно не вспомнить превосходную идею Григория Паламы, определявшего «слова» бога равно понятными каждому, как примитивно мыслящему, так и умудренному опытом (при важности одной лишь склонности человека к принятию иллюзорного и допустимости введения соответствующего маркера, привязанного к неким условно «строгим» началам отождествления).

Утверждение Паламы - это на деле и утверждение о возможности построения пусть и условной, но модели, воссоздающей порядок «идеальной» речевой конструкции. От всякого идеального утверждения, как мы позволим себе расшифровать предложенную им концепцию, следует ожидать качества не просто отсутствия препятствий, но и полного исключения фиксации определяемых им положений как нечто «завершенных» состояний. Тогда такая не чуждая и известной гипертрофии схема «полицентровой ориентации» позволит обретение и более совершенного способа представления, нежели простой формат «слова-мотор». Таково, конечно же, и качество любого рода текста, утверждающего мистическую «глубину» - а именно, приверженность умножению насыщенности: он пошел, поспал, поел, поговорил, послушал и картина такой череды событий не позволяет ожидать от нее и ничего иного, помимо безостановочного или не знающего завершения «нанизывания». Однако мы позволим себе несколько отклониться от темы, оставить в стороне предмет «идеальной повествовательной мотивации» и рассмотреть здесь более простую функцию по имени «слово-мотор». Идея такого рода конструкции, наделенной способностью активации сознания читателя, и позволяет нам выделение ряда такого рода имен, для которых присущую им конституцию еще и дополняет специфика «уточняющей неопределенности». В частности, излюбленное философией понятие «сознание», тогда и порождает то непременно «размытое» понимание, характер которого непременно же оставляет в содержании любого описываемого им положения то и лазейку своего рода «свободного» выхода. («Слову-мотор» подобным же образом присуще влиять и на формирование представлений, как такого рода влияние дано оказывать равно и принципам бесконечности времени и пространства в физике.) Хотя следует оговориться: здесь мы рассуждаем не о слове «сознание» в общепринятом понимании, но подразумеваем именно его философское использование, отличающее, например, и непосредственно автора. В последнем смысле «сознание», по существу представляет собой указатель не просто наличия некоторого объема опыта или непосредственно возможности сенсорно-моторной координации, но и указание на присутствие так организованной «библиотеки» сообщений, что позволяет реализацию на ее базе уже своего рода системы предупреждения или оповещения.

Тогда если и позволить себе обобщение, то на основании рассмотренных здесь квалификаций равно возможно образование тогда и двух основных функциональных классов того же «слова-мотор»: