Поиск Логоса в сфере языка и логики, по началу, кажется более простым, чем наша попытка обнаружить Вселенский Логос в виде космического закона эволюции и прогресса. В самом деле, при поверхностном рассмотрении логика и язык представляются областью самобытия Логоса, областью, в которой, должна раскрыться его сущность. И, следовательно, в этой области не должно быть ничего случайного и инородного для Логоса.

В действительности же, чем глубже мы проникаем в тайны языка, тем более отчетливо мы видим бессознательные мотивы в его основе.

Иррациональное следование установкам авторитета применительно к проблемам этики раскрыто Э.Фроммом в вышеупомянутых работах¹⁰². В этих работах отмечена характерная черта подобных установок — скрытая завуалированность зомбирования достигается путем кажущейся рационализации.

Бессознательное в маскарадном наряде рациональных форм известно в различных проявлениях. Например, «попытка объяснения» всенародной любви к вождям путем перечисления их заслуг. Более сложным примером представляется иррациональная, не согласующаяся со здравым смыслом вера во всесилие науки. Маскарадный костюм рационализма, сшитый в традиционных формах, идущих с эпохи Просвещения, имеет солидный, «академический» вид, но, оставаясь лишь шутовским нарядом, он ничего не имеет общего с подлинной наукой. В частности, бессознательное в маске Логоса не знает сомнений, не допускает мысли о возможных ошибках в научных (наукообразных) построениях. В этом случае критерием истины становится наукообразие.

Это наглядно иллюстрируется перерастанием веры во всесилие науки в культ наукообразных построений авторов с учеными степенями. Наиболее распространенным видом закамуфлированного под рациональное мышление является неистовая вера и тщательное следование наукообразным установкам многочисленных лечебных диет, голоданий и «схем» очистки организма.

Возвращаясь к теме языка, мы должны сказать, что, принимая правила грамматики в качестве иррациональных родительских запретов, мы тем самым отрицаем констутивный подход к грамматике, согласно которому, ее правила должны даровать языку логическую точность. Более того, мы полагаем, что грамматические установки обязывают нас говорить, писать и, соответственно, мыслить порой вопреки логике и рациональным установкам.

Подобная трактовка языка связана с определенными традициями в языкознании, и мы, в первую очередь, обязаны, с одной стороны, вспомнить некоторые положения, сформулированные еще В.Гумбольдтом (1767—1835). С другой стороны, мы не можем непосредственно приступить к цитированию трудов В.Гумбольдта без предварительных замечаний.

Это связано с тем, что идеи В.Гумбольдта имеют печать гегелевского рационализма. Поэтому мы вынуждены акцентировать внимание только на тех положениях работ В.Гумбольдта, которые допускают иррациональную трактовку. Это напоминает неогегельянское перечитывание Гегеля, которое переодело немецкого классика в не по его мерке сшитые костюм иррационализма. Применительно к Гумбольдту, в первую очередь, бросается в глаза не столько несоответствие мерок костюма, сколько его однобокость. Указанное связано с тем, что В.Гумбольдт во многих случаях твердо стоит на позициях, не допускающих иррациональное истолкование, кроме этого, следует указать, что наш подход к языку не является ни всесторонним, ни всеохватывающим, как у В.Гумбольдта. Мы лишь акцентируем внимание на одном из аспектов этой проблемы.

Если мы остановимся на тезисе В.Гумбольдта: «…характер народа и особенности его языка вместе и во взаимном согласии вытекают из неисследимой глубины духа»¹⁰³, то невольно возникает вопрос — что же есть эта неисследимая глубина духа? По нашему мнению, в качестве таковой мы должны признать коллективное бессознательное, архетипические представления народа, которые оказывают непосредственное влияние на нормирование языка и менталитета народа в целом.

Здесь следует остановиться на таком аспекте языка, как его сакраментальность. Мы полагаем, что каждый живой язык сакраментален менталитету своего народа, в том числе и его архетипическим представлениям. Ведь именно на своем, родном языке изложены сказки и мифы, а изменения менталитета непременно связаны с изменениями в языке и, в первую очередь, с появлением значительного количества новых слов. При этом совсем не обязательно, чтобы новым словам не было аналогичных старых. Например, вряд ли кто-нибудь сможет внятно объяснить, чем новое слово «офис» лучше старых: «контора» и «бюро». Касаясь аспекта сакраментальности, следует отметить, что языковая сакраментальность не бывает универсальной, она ограничена рамками менталитета конкретного народа, например, церковнославянский язык является сакраментальным применительно к православному менталитету, и он совершенно бессилен при описании кармических закономерностей.

На наш взгляд, интересные аспекты национального менталитета раскрываются при нормировании научных (интернациональных) понятий на основе исконных языковых корней. Например, геометрические понятия «линия» и «точка» были переведены в Древней Руси как «шнур» и «тычка»¹⁰⁴, что иллюстрирует роль строительного искусства в национальной культуре¹⁰⁵.

Вернемся к теме бессознательного в языке. Выявление бессознательных мотивов в языке не представляло бы сложностей, если бы они были бы непосредственно связаны с сексуальными установками. Но прямых сексуальных мотивов в языковых установках практически нет. Исключение составляет фонетическое совпадение корней в ряде языков у слов Бог (Деос, Теос) и «дядя» (по материнской линии), что, по мнению некоторых исследователей, связано с матримониальными установками, при которых роль фрейдовского отца и берновского Родителя частично возлагается на дядю по материнской линии¹⁰⁶. Отвлекаясь от темы настоящего раздела, представляется любопытным отметить некоторые обстоятельства связанные с темой дяди по материнской линии, применительно к нашему патримониальному (фаллократическому — по терминологии марксистов-антропологов) обществу. Некоторые сюжеты в культуре резных народов, наиболее известным из которых в нашей стране является пьеса Клода Телье «Мой дядя Бенджамен», благодаря экранизации под названием «Не горюй!»¹⁰⁷, позволяют заключить, что дядя по материнской линии играет роль триксера, своего рода Антиродителя. Дядюшка-весельчак определяет у своих племянников предпочтительные виды веселья и досуга, то есть, если дядя будет плясун или картежник, то его племянники будут предпочитать аналогичные виды отдыха. Английская драматургия, впитавшая кельтские сюжеты, позволяет посмотреть на связь темы отца и дяди с двух аспектов. Дядя может стать источником страха кастрации, захватив отцовский трон, а заодно и Родину, и мать, а может быть добрым «божеством из машины», приехав из Америки с карманами полными золота, позволившими вытащить гуляку-племянника из долговой кабалы.

Возвращаясь к теме иррациональных запретов в языке, остановимся на примере, почерпнутом из книги Льва Успенского «Слово о словах». В главе «Чистота нашего языка» Л.Успенский, рассматривая грамматическую ¹⁰⁸. Здесь мы должны еще раз указать на то, что грамматические запреты имеют иррациональный характер, но, прячась под маской рационализма, имеют кажущуюся «объясняемость» и аргументацию. Иррациональные посылки имеют аргументацию типа: «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда» или « как говорил товарищ Сталин». Нельзя не отметить, что подобные посылки в грамматике скорее взывают к эстетическим чувствам, чем к рассудку. Запрет на существование «сгораемости» напоминает нам аристотелевское неприятие категории общего и иллюстрацию этого положения отсутствием такого понятия, как «курносость».

В инженерной геологии, горном деле и смежных областях часто используется термин «трещинноватость», кажущийся непрофессионалам словом несуществующим, нерусским. Профессионалы же знают, что трещинноватость даже может иметь количественные характеристики, оценивающие число трещин, приходящееся на единицу объема массива горных пород, площади обнажения или на один погонный метр выработки.

Аналогичное можно отметить и в отношении «курносости». Если положить, что курносость равна количеству курносых, приходящихся на сто человек населения, то естественно, что в арабских странах и Израиле она почти нулевая, а в отдельных регионах России и Средней Азии составляет 80%.

В книгах по логике часто приводится пример фразы, не имеющей смысла: «Квадратность пьет воображение»¹⁰⁹. Допустив, что возможность пить воображение — предмет изучения физики и психологии, а не логики¹¹⁰, остановимся на смысле термина «квадратность». Если мы с помощью ножниц будем разрезать длинную ленту на прямоугольные кусочки произвольного размера, то процент обрезков, у которых длина будет равна ширине ленты, составит величину квадратности.

Таким образом, можно сказать, что запрет на существование таких слов, как «курносость», «трещинноватость» и «квадратность» основан не на рациональных посылках, а на иррационально заданных запретах в менталитете народов.

Запреты на употребление указанных выше слов можно назвать запретами на обобщение, так как никто не отрицает возможности существования трещин, квадратов, курносых, но существование таких общих свойств, как трещинноватость, квадратность и курносость не укладываются в обыденном сознании и нормальном (соответствующим грамматическим нормам, а не профессиональному жаргону) языке. Мы не хотим сказать, что язык не признает категории общего, ведь, как известно, кроме слова «деревья» есть и слово «лес». Кроме этого, отметим, что слово «лес» имеет множественное число, как поется в песне о Родине: «Много в ней лесов, полей и рек». Но использование числительных к слову «лес» вызывает сомнение. «Вокруг поселка находилось три леса: один — на севере, другой — на востоке, третий — на юге». Некоторое неудобство, которое мы испытываем при использовании числительного применительно к количеству лесов, это и есть, по нашему мнению, ослабленный вариант запрета на обобщение. Можно привести другой пример запрета на использование количественных оценок. В телевизионных криминальных обзорах можно услышать следующую фразу: «В городе зафиксировано пять разбоев». Конечно, следует говорить: «пять случаев» или «пять разбойных нападений». Это связано с тем, что все упомянутые пять случаев характеризуют один и тот же РАЗБОЙ, которому в русском языке приписано обобщенное, почти космическое (по крайней мере, планетарное или региональное) звучание¹¹¹. Подобное планетарно-космическое понимание можно отнести и к другим понятиям, не имеющим множественного числа (тишина, покой).

Аналогичные запреты известны не только в русском языке. Л.Успенский в упомянутой книге приводит следующие примеры.

В языках некоторых народов Крайнего Севера имеется около десяти слов, описывающих различные формы и состояние снега, но нет слова, означающего просто снег, снег в целом.

Аналогично, у аборигенов Австралии и папуасов Новой Гвинеи — каждый вид деревьев и птиц имеет свое название, а терминов для обозначения деревьев в целом, так же, как и для птиц, нет. Австралийца бесполезно спрашивать о количестве деревьев, растущих на вершине холма. Он скажет: «Два каури и один эвкалипт». Складывать каури с эвкалиптами он не может в силу иррационального запрета.

Конечно же, мы не можем отбросить эти примеры, сославшись на низкую стадию развития упомянутых народов, не только потому, что вслед за К.Леви-Стросом мы критически относимся к концепции прогресса, но, в первую очередь, потому, что аналогичное можно обнаружить и в русском языке.

Быки и коровы относятся к одному биологическому виду, но слова для обозначения этого вида нет. Точнее не было. В XX веке появился казенно-статистический оборот: «крупный рогатый скот», поскольку имевшиеся до этого слова типа «поголовье» и «стадо» могли быть отнесены также к овцам и козам. С другой стороны, к крупному рогатому скоту могут быть отнесены волы и буйволы.

Рассмотренные примеры свидетельствуют о том, что в языке имеются запреты на обобщение, запреты на введение общих свойств. Действительно, ни в одном языке мы не найдем исконного слова, означающего материю в философском смысле. «Всё окружающее представляет собой материю», — фраза в обыденной жизни бессмысленная, неинформативная, подобно тому, как «Всё, что лежит вокруг, есть снег», — бессмысленна для жителей Крайнего Севера, а «Всё, что растет вокруг — деревья», — для жителей тайги и джунглей. Неинформативность всеобщих обобщений формируют узкий запрет на тавтологию и более общий запрет на философскую мысль.

Запреты на тавтологию (типа «масло масленое») запрещают нам использовать фразы типа «Железнодорожники работают на железной дороге», несмотря на то, что она информативна и сообщает об отсутствии забастовок.

Не претендуя на классификацию и полноту списка языковых запретов, отметим запрет беспредметных (бессубстациональных) предикатов, то есть свойств отдельных от объектов, типа «квадратность» и «курносость». Если в языке можно найти слова, отражающие свойства, прямо не связанные с объектом, типа «синева», «краснота», то предполагается существование их материального носителя (красителя). Исключение составляет термин «красота», но исследование его (её) составляет предмет изучения эстетики, а не раздела о Логосе.

Иррациональность, нелогичность, содержащиеся в языке и, соответственно, в мышлении народа, составляют индивидуальность его менталитета. Поэтому наиболее информативными сведениями о менталитете народа будут не столько сведения о его научных достижениях, а, наоборот, данные о нелогичностях в мышлении и языке. Например, у коренных жителей Сахалина для длинных предметов существуют одни числительные, для коротких — другие, для круглых — третьи. Это не позволяет ни только посчитать, но даже и поставить вопрос об общем количестве пуговиц различной формы¹¹².

Логика и рационализм в мышлении народов являются транснациональными инвариантами, и поэтому менее информативны, чем нелогичность. Поэтому любая, даже вскользь оброненная фраза о не укладывающихся в рациональном мышлении моментах менталитета народа дает его образную характеристику, что часто используется в художественной литературе. Это особенно явно раскрывается на примере вымышленных народов в жанрах близких к фантастике.

Так Х.Борхес¹¹³, описывая вымышленное племя Иеху, указывает на слово «нрз» в их языке, означающее разбросанность и пятнистость, и которое может обозначать «звездное небо», «леопарда», «стаю птиц», «оспины на лице", «брызги», а также «рассыпать что-либо» или «броситься в рассыпную, потерпев поражение»¹¹⁴.

Нелогичность, иррациональность объединения предметов из таких разных классов должны были свидетельствовать об отсутствии логики, но кажущаяся псевдорационализация придает вид логичности.

«Нрз» — это пример псевдосинтеза. Можно привести примеры и псевдоанализа. Цитируя вымышленную средневековую китайскую энциклопедию, Х.Борхес приводит классификацию животных, в которой они подразделяются на: а) принадлежащих императору; б) бальзамированных; в) прирученных; г) молочных поросят; д) сирен; е) сказочных; ж) бродячих собак; з) заключенных в настоящую классификацию; и) буйствующих как в безумии; к) неисчислимых; л) нарисованных очень тонкой кисточкой из верблюжьей шерсти; м) и прочих; н) только что разбивших кувшин; о) издалека кажущихся мухами¹¹⁵.

Логические ошибки, содержащиеся в приведенном фрагменте (отсутствие единого классификационного признака и иерархии классов, родов, семейств и т.п.), рассмотрены в книге А.А. Ивина¹¹⁶.

Приведенные примеры позволяют нам проиллюстрировать тезис о том, что иррациональная нелогичность составляет важную специфически черту национального менталитета, отраженную в языке. В самом деле, если бы классификация животных была бы близка к ламарковской, то мы могли бы только оценить уровень развития научных знаний и, соответственно, могло бы оказаться, что он одинаков у некоторых народов в конкретное время. Выделение же в особый класс животных (и, соответственно, всего что угодно), принадлежащих императору и нарисованных тонкой кисточкой, позволяют нам говорить об уникальной специфике народа. Мы даже угадываем настроение «автора» классификации, смотрящего на разбитый кувшин.

Поэтому иррациональные нелогичности в языке и мышлении могут играть роль строительного материала, с помощью которого писатель (творец выдуманного мира) может создавать менталитет выдуманного народа. Именно этот аспект, по нашему мнению, составляет связь научной фантастики и этнографии. Традиционно эта связь виделась лишь как футурологический полигон борьбы утопии и антиутопии, а также в виде кривого зеркала нашего быта в описании инопланетян¹¹⁷. Этот же аспект позволяет говорить о том, что кардинальные изменения в менталитете народов приводят к иррациональным «новоязам»¹¹⁸.

Иррациональность в мышлении, отраженная в языке, не перестает быть иррациональностью даже из-за кажущейся рационализации. Иррациональное скрывается под маской логических форм и, не ставя задачу выявления первичного слоя, оставив этот вопрос для тех, кто не может не иметь ясности во всех вопросах, в том числе и в проблеме первичности курицы или яйца, мы, как прежде, акцентируем внимание лишь на проблемах, которые сформулируем следующим образом: какие из установок языка несут элемент иррациональных запретов, а какие запреты являются ограничениями, задаваемые логикой и рассудком. Здесь, как уже отмечено, задача не сводится к выявлению первичного слоя, так как рациональное и иррациональное в языке образуют конструкции типа слоеного пирога:

— иррациональный запрет принимает форму рациональной установки;

— опыт рационального мышления формирует запреты, которые приобретают обязательный, иррациональный, зомбирующий характер.

Приведенные выше запреты на использование таких терминов, как «трещинноватость» и «курносость» свидетельствуют о несовпадении профессионального специально-научного типа мышления и национального менталитета, а также о наличии языкового иррационального запрета. Однако постановка вопроса о вредоносности иррационального в языке является не только односторонней, но и ошибочной. Это связано с тем, что иррациональные установки в языке выполняют блокирующие функции, компенсирующие вредоносные установки рационального. Так, запреты на обобщенье являются блокировкой от тупика рационализма типа парадокса Б.Рассела¹¹⁹.

Если мы вспомним классическую формулировку парадокса Рассела: «Является ли членом класса класс всех классов, не являющихся членами самих себя? Если он член самого себя, то должен обладать определяющим свойством класса, т.е. не являться членом самого себя. Если он не является членом самого себя, то не должен обладать определяющим свойством класса и поэтому должен быть членом самого себя»¹²⁰, — и зададимся вопросом, почему же этот парадокс не заводил в тупик человеческое сознание?

На наш взгляд, здесь дело не в том, что до XX века этот парадокс не возникал из-за того, что человеческая мысль не созрела до этого уровня, а в том, что человеческое сознание не могло приблизиться к этому парадоксу в силу Родительских запретов, отраженных в иррациональных запретах языка. Ни в одном живом языке не мог появиться термин «класс» в силу вышеуказанных запретов на обобщение, а также в силу запрета на введение некоторых бессубстанционных свойств и запрета на использование отрицательных суждений. Последний из указанных запретов позволяет нам вспомнить известный со времен античной софистики парадокс «Лжец»: Лжец сказал, что он лжет. Попытка получить истинное суждение, имея в качестве исходных данных заведомо ложные суждения, — задача чисто логическая, то есть рационалистическая. В менталитете народа такой задачи быть не может, из-за последнего из указанных запретов. Сознание народа просто отбрасывает информацию, полученную от лжеца.

Если бы народная мудрость руководствовалась только рассудком, ни один народ не дожил бы до наших дней, так как рассудок не способен вывести из ряда тупиков¹²¹ среди которых, конечно же, следует упомянуть притчу Буридана¹²² об осле, который обречен умирать с голоду, находясь на равном расстоянии от двух копен сена, в силу симметричного характера постановки задачи.

Выход из ситуации, задаваемой задачей Буридана, является ярким примером, иллюстрирующим роль иррациональной установки для выхода из кризиса рационального¹²³.

Таким образом, можно сделать вывод о том, что взаимоотношение рационального и иррационального является еще одним видом симбиоза, обусловленного эволюцией.

В этическом разделе мы указывали, что человеческий Разум, его жажда познания и творческая активность (продуктивность — по Э.Фромму) должны преодолеть зомбирование, задаваемое авторитарными Родительскими установками, а также обществом при участии средств массовой информации. Теперь мы видим, что полного дезомбирования быть не может, хотя бы в силу Родительских запретов имеющихся в языке. Это позволяет нам говорить о языке как о средстве массовой информации. А поскольку этот вывод был известен априорно, то это делает возможным признать, что зомбирование языком является самым древним, надежным и глубоким.

Вспомнив Космический принцип единства этических, эстетических, экологических и др. истин, можно указать на аналогичный принцип, имеющийся в языке. Рационализация иррациональных установок, некритическое впитывание рациональных результатов, доводящее его до уровня инстинктивного и иррационального, образуют единство языка на фоне его эстетизации. В самом деле, часто мы отбрасываем неудачные словесные обороты, не проводя логического анализа, а, довольствуясь лишь эстетическим критерием, ставя знак равенства между «так не говорят (не думают)» и «так говорить некрасиво»¹²⁴. Это та самая логизированная красота Аполлона, альянс Аполлона и Логоса, в котором, кажется, уже не осталось места иррациональному, ведь Эрос в языке сам под запретом. Ни Эроса, ничего эротического в языке не осталось, запрет на тему секса — одно из первых табу языка, но осталось иррациональное в виде Родительских запретов.

Говоря об иррациональности в языке и мышлении, мы должны указать на то, что иррациональность проявляется на различных уровнях сознания.

К первому (низшему) уровню мы отнесем те бессознательные процессы, которые близки к сомическим (по В.В.Налимову) явлениям и образуют фонологический базис языка¹²⁵.

Это можно проиллюстрировать следующими примерами:

— использование фонем детского бормотания для обозначения степени родства (мама, папа, деда, баба и т.п.);

— эмоционально-фонетический строй нецензурных ругательств и их цензурных аналогов, не имеющих сексуального аспекта, но столь же эмоционально-значимых («ёлки-палки», «японский городовой», «кипит твое молоко», «блин», «бляха-муха»).

Фонологическая связь истоков языка с бессознательными сомическими процессами, с одной стороны, отбрасывает гипотезу об абсолютной произвольности в выборе основ языка, но, с другой — допускает возможность альтернативного языка, основанного на жестах. Однако мы не разделяем точку зрения Н.Я.Марра о существовании жестового праязыка, вследствие отсутствия эволюционных предпосылок. Жесты и позы, выражающие эмоции у животных, как правило, не являются средством коммуникации.

Именно жест усиливает связь с сомическим уровнем, что можно проиллюстрировать с помощью армянского анекдота:

«Прохожий спрашивает мальчика:

— Как тебя зовут?

— Ра-фик зо-вут! - отвечает мальчик, стуча кулаком в грудь.

— А почему кулаком стучишь?

— Ха-рак-тер та-кой! - отвечает мальчик, продолжая стучать кулаком по груди».

Здесь слово «характер» имеет именно сомическое (гельдштатное) значение.

А.А.Потебня (1835—1891) — видный мыслитель прошлого века, во многом определивший отечественное направление науки о языке — приводит следующий тезис: «если бы возможны были люди со струнами на груди, но без органов слова, то звуками они могли свободно выражать и сообщать свои мысли»¹²⁶. Исходя из наличия сомических корней словесного языка и жеста, можно с изумлением представить эту гармонию слова и жеста, которая бы была характерна для людей со струнами на груди.

К следующему, второму уровню бессознательного в мышлении и языке можно отнести рассмотренные выше Родительские запреты, облаченные в форму рационального, а также рациональные установки, получившие иррациональный зомбирующий характер на фоне эстетизации. На этом уровне отсутствует непосредственная прямая связь иррационального и сомического (телесного).

К третьему уровню, также уже несвязанному с сомическими явлениями, следует отнести уровень рационального мышления, в котором иррациональное имеет рациональную функцию логического дополнения. Так математическое определение непрерывности, основанное на теории пределов (в терминах «Э» и «д» — как говорят преподаватели высшей математики), предполагает соответствие с интуитивным иррациональным восприятием непрерывности.

Для иллюстрации иррациональных элементов в рациональном мышлении указанного уровня целесообразно упомянуть о понятии «меона» — «иного», введенного А.Ф.Лосевым¹²⁷ в «Философии имени». Иррациональный в своей природе меон позволяет формулировать (формировать) границы понятий и смысла, отторгая иное. Как указывает сам А.Ф.Лосев: «меон есть необходимый иррациональный момент в самой рациональности сущего»¹²⁸.

Если мы представим Логос как ограничения (оковы) объективного мира и мышления, определяющие пути реализации из всех возможных, то иррациональный меон — это те невозможные, нереализуемые, не укладывающиеся в варианты Дао (путей) Логоса. В этом случае иррациональное связано не столько с Эросом, сколько с Вакхом (свободой). Логос в виде законов природы и мышления самоопределяется, становится самим собой, проявляется на фоне бесконечного разнообразия вакхической свободы, осознание которой и есть научный базис виртуальных нарушений закономерностей, все разнообразие множества значений всех функций, бесконечное разнообразие поля Чудес, неподвластных Логосу. Здесь не имеет значение, имеют ли место чудеса на самом деле, важна лишь возможность хотя бы мысленного их допущения как явлений не соответствующих законам.

Можно предложить и обратную постановку вопроса. Иррациональное, как оно понимается в настоящей работе, — это не только бессознательное, но и не логичные, нерационалистические аспекты меона в своей сути. Именно меонность — инаковость позволяет говорить об иррациональности нелогичного, а не об особом логическом правиле, введенном формально, типа грамматических исключений из общего правила.

Прежде чем перейти к рассмотрению следующего, четвертого уровня реализации бессознательного в мышлении и языке, необходимо указать, что выделенные уровни не имеют четких рамок и допускают взаимопроникновение, не подчиняясь иерархической схеме.

Четвертый уровень — это уровень нормирования мировоззрения. Формально этот уровень выше, чем уровень конкретных знаний. Но, по сути, этот уровень имеет много общего со вторым в части кажущейся рационализации. Если предположить, что сознание отдельного индивидуума фрагментарно и имеет отдельные блоки знаний, то мировоззрение — это те белые нитки, которые сшивают разноцветные лоскутки. Эти нити, сшивающие в мировоззрение отдельные блоки рассудка, иррациональны по своей природе, несмотря на кажущуюся рационализацию. Это нити веры, либо в мощь науки (псевдорационализм), либо в того или иного толка откровение, которым придаются рациональные формы. Это позволяет говорить о том, что сама постановка вопроса о существовании единого, цельного мировоззрения предполагает наличие симбиотических отношений между рациональным и иррациональным. Такой в свое время общеизвестный термин, как «классовая ненависть» является примером симбиоза (так и хочется, вслед за Э.Фроммом, сказать садомазохистского) рационального и иррационального.

Восходя от сомического уровня до уровня мировоззрения, мы бы не хотели, чтобы эти уровни рассматривались как иерархия, так как реальное человеческое сознание даже при решении возвышенных и абстрактных проблем может привлекать блоки архаичных форм мышления.

Наиболее наглядным примером архаичного мышления являются современные астрологические воззрения. Здесь мы не акцентируем внимание на лженаучности астрологии. Нам представляется, что у большинства людей восприятие гороскопов, прикрытое слоем рационализма, по своей сути — архаичная форма тотемизма¹²⁹ в части отождествления себя с каким-либо животным и формирование на этой основе запретов и предписаний для вступления в интимные отношения и брак.

Если мы представим или искусственно сконструируем нормализованный язык, не имеющий нелогичных иррациональностей, то это царство Логоса само по себе еще не имеет никакой информации, никакого смысла, никакой онтологии. В этом случае язык представляет собой формальную матрицу, готовую впитать что угодно, лишь бы оно было внутренне непротиворечиво. Этот язык до его онтологического наполнения является тем самым нулевым, пустым Логосом, о котором еще отмечено А.Ф.Лосевым: «Логос не имеет собственной содержательной природы. Логос есть лишь метод осмысления»¹³⁰.

Указанная постановка позволяет говорить, что фраза Евангелия «В начале было Слово», — не несет никакого смысла¹³¹, пока она не наполняется онтологическим содержанием следующих фраз: «И Слово было у Бога, и Слово было Бог». (От Иоанна, I,I).

Попытка осмысления иррациональностей в живом, а не формально выдуманном языке позволяет нам отметить их двойную природу:

Иррациональности и нелогичности, содержащиеся в языке и составляющие его часть наряду с логичной частью, становятся Логосом, то есть методом осмысления, априорно предшествующим онтологическому знанию (информации).

Эволюционная значимость иррациональностей и нелогичностей, а также впитывание ими социально-исторического опыта предыдущих поколений (Родителей), дают возможность указать, что языковые иррациональности являются первым, почти априорным знанием о мире, то есть, имеют онтологическое содержание.

Родительские запреты языка в эстетезированном звучании: «Так говорить некрасиво», «Так не говорят», — получают, помимо логического звучания: — «Так не думают», — также и онтологическое: — «Так не бывает». Из этого следует, что язык своими запретами накладывает ограничения на осмысление (конструирование) Космоса и его законов. Так, в Космосе русского языка нет места трещинноватости и курносости.

Иррациональная природа подобных запретов позволяет привлекать аргументы типа «Этого не может быть потому, что этого не может быть никогда». «Не может быть никогда», — это аргумент с позиции Вечности (sub specie aeternatatis), с позиций Космоса, понимаемого как матрица вечных психических структур. Язык формирует свой Космос, причем не только в субъективном смысле, как матрица вечных психических структур, но и в смысле, близко к пространственному - как всеобщее вместилище всех представлений, понятий (платоново облако или суперэнциклопедия).

Изменение представлений о Космосе приводит к изменениям в языке, что можно увидеть хотя бы в вышеприведенном примере перевода «Альмагеста» Птолемея (см. прим. 104). Более наглядным примером является попытка конструирования принципиально новой схемы Космоса, предпринятая Даниилом Андреевым, пытавшиеся соединить христианские экуменические тенденции с индуистско-буддистскими воззрениями. В итоге получаете язык, только по грамматическому строю напоминающий русский, что видно из нижеприведенной цитаты.

«В состоянии хохха Сталин многократно входил в Гашшарву, в Друккарг, где был виден не только игвам, но и некоторым другим. Издалека ему показывали Дигм. Он осторожно был проведен, как бы инкогнито, через некоторые участки Мудгабра и Юнукамна, созерцал чистилище и слои магм»¹³².

 

Для неспециалиста любой отрывок из научного текста производит аналогичное впечатление — принадлежность к русскому языку определяется только по грамматическому строю.

Чем же отличается расширение Космоса языка за счет специальных научных терминов (например, включение в Космос инженерно-геологического понятия «трещинноватость») от конструирования Космоса на основе иррациональных мифологических представлений?

Прежде чем остановиться на отличительных чертах, отметим общую сторону — рациональность и логичность (как истинные, так и кажущиеся) при построении схем. Через эту общую сторону попробуем выявить и отличия.

Если в первом случае рациональность связана с логикой научного мышления, то во втором мы имеем дело с наукообразием. Стремление быть похожим на науку, на рациональное мышление — по своей сути иррационально. Иррациональными становятся критерии научности (наукообразия). Наукообразие достигается либо подчеркнутой сложностью, либо, наоборот, чрезвычайной простотой, словно высвечивая красоту «научной» теории, апеллируя к альянсу Логоса и Аполлона, на самом же деле, взывая к архетипам.

Проиллюстрируем эти аспекты на примерах многослойности, размерности космических схем.

Вряд ли можно представить схему, предложенную Д.Андреевым, согласно которой каждое небесное тело обладает Брамфатурой — рядом разноматериальных слоев, число которых достигает двухсот сорока двух.

Число кругов ада у А.Данте составляет семь. Это число в самом себе несет черту кажущейся достоверности. Ведь семерка — это одно из часто встречающихся чисел в мифологии.

Если предположить, что задолго до того, как наука о числах получила аксиоматическую форму, в народном сознании числа разделяли на хорошие и плохие, правильные и неправильные. Этот аспект проанализирован в работе В.Айрапетяна, в которой используются следующие термины: круглые числа (К); неполные (К-1); сверхполные (К+1). Анализ мифологического материала позволил В.Айрапетяну назвать числа, воспринимаемые в народном мышлении как правильные (круглые). Это числа (К): 3; 7; 10; 12; 40; 1000 и др.¹³³

Поскольку отнесение этих чисел к круглым не соответствует современной терминологии, где круглыми при десятичной системе счисления считаются числа кратные 10; 100; 1000 и т.д., то мы воспользуемся терминами: «правильные» и «неправильные» числа, — вкладывая в них следующий смысл:

— правильные — числа, соответствующие в народном сознании законам (Логосу) нашего мира;

— неправильные — числа, не соответствующие законам Логоса.

Эти термины позволяют нам не привлекать понятия «рациональности» и «иррациональности» применительно к числам, поскольку они уже применяются в математике в смысле, несколько отличном от философского.

Соответственно, мы получаем, что в картине мифологического космоса его размерность выражается правильным числом — числом, соответствующем Логосу мифологического Космоса. В реальной же научной картине Космоса имеются даже фракталы — системы, размерность которых не выражается целым числом¹³⁴.

Неправильные числа — это те, которые свидетельствуют об отступлении законов Логоса, об Антилогосе, о Лукавом, о пути (Антидао) в страшный «Антикосмос». К таким числам относятся общеизвестное число 13; число 41 (достаточно вспомнить повесть Б.Лавренева «Сорок первый»); а также 1001 — «Тысяча и одна ночь»; — числа, которые В.Айрапетяном определены как сверхполные (К+1).

Здесь мы видим, что выделение правильных (рациональных) чисел в народном сознании происходит на основании иррациональных, нелогичных критериев. Это еще раз свидетельствует о многообразии форм подмены рационального иррациональным.

Возвращаясь к теме языка как всеобщего вместилища, следует указать, что имеется целый блок проблем, целая грань человеческой жизни, не нашедшая отражения в языке. Это секс. Тема секса — это один из первых запретов языка. Эрос скрыт цензурными запретами. В этом основная сложность психоанализа — нужно изложить словами сексуальные мотивации, когда язык способен описывать всё, что угодно, кроме секса. Именно поэтому, рассматривая иррациональные аспекты языка, мы не нашли Эроса. Поэтому необходимо акцентировать внимание не на эротической тематике, а на структуре запретов. В этом случае некоторые аспекты индивидуальности народного менталитета и, соответственно, языка будут высвечиваться с помощью специфики сексуальных запретов.

В этой связи интерес представляют данные о соответствии языковых ареалов с регламентирующими установками организации семейной жизни, приведенные К.Леви-Стросом в «Структурной антропологии».

1) Индоевропейский ареал, где плотность и динамика населения позволяют использовать малое число запретительных предписаний. Брачные союзы происходят по простой формуле обобщенного обмена, но не между родственниками, а между конгломератами типа славянских братств и общин.

2) Тибетско-китайский ареал, где обобщенный обмен тяготеет к наиболее простой форме; предпочтение отдается браку с дочерью брата матери.

3) Африканский ареал, где имеется тенденция «выкупа за невесту», в сочетании с запретом брака с супругой брата жены.

4) Океанический ареал, связанный со специфическими полинезийскими системами родства.

5) Североамериканский ареал, где характерны безразличие к уровням поколений, и в тоже время перекрестные кузены считаются родственниками, а не свойственниками¹³⁵.

Приведенные К.Леви-Стросом данные свидетельствуют о том, что простота запретов индоевропейского ареала совпадает с чрезвычайной сложностью структуры языков этих народов. Это позволяет нам сделать следующий вывод. Эротические запреты определяют менталитет народа только на ранних стадиях развития. Вытеснив Эроса, Логос и Псевдологос (рационализация иррациональных запретов) безраздельно владеют царством языка.

Мы уже отмечали, что специальная научная терминология расширяет Космос языка. Может ли современная сексология вернуть в язык Эрос?

На наш взгляд, вряд ли. Дело в том, что специальные научные знания принадлежат узкому кругу специалистов и, соответственно, не влияют на народ в целом. Ведь до сих пор большинству слово «трещинноватость» кажется неправильным.

Нам представляется, что возврату Эроса в Космос языка способствуют не науки, а искусство и, в первую очередь, то его направление, которое получило название «эротического».

Не пытаясь осветить весь спектр проблем, связанных с эротическим искусством, отметим только те, которые связаны с проблемами языка, что в основном ограничено литературой.

Здесь мы должны сказать, что основной проблемой эротической литературы является проблема языка и его несовершенство.

Первый аспект этой проблемы связан с тем, что мы уже отмечали в предыдущем разделе, а именно, сексуальный экстаз не имеет собственного Логоса и, следовательно, не поддается языковому описанию.

Второй аспект связан с тем, что при всем богатстве языка, которое проиллюстрировали литераторы XIX века в описании закатов, рассветов, всевозможных пейзажей и вообще Природы, мы чувствуем некоторую относительную слабость языка при описании человеческого тела.

Еще более беспомощным кажется язык при описании телесных (сомических) процессов и состояний. Этот (третий) аспект свидетельствует о литературном таланте и новаторстве авторов, пытающихся описать телесное возбуждение. Этот же аспект известен практикующим врачам и связан со сложностями, которые испытывают пациенты при описании болезненных состояний и симптомов.

Если первый из указанных аспектов связан с непреодолимой сложностью, то последние два из перечисленных аспектов обусловлены историко-культурными причинами. Сомическая и эротическая традиции в европейской культуре были забыты вплоть до эпохи Ренессанса. Прерывание традиций, по нашему мнению, является причиной отставания эротического искусства от аналогичного с другой тематикой. Отметим, что в кинематографе — относительно молодом искусстве, это отставание практически отсутствует.

В заключение раздела еще раз сформулируем его основные положения.

Язык не является безраздельным царством Логоса.

Бессознательное в языке имеет форму Родительских запретов и приобретает вид грамматических правил.

Иррациональные Родительские запреты в языке и мышлении обретают псевдорациональные формы.

Эстетизация псевдорациональных Родительских запретов создает рациональную, логизированную аполлонову красоту языка.

Язык — всеобщее вместилище понятий, Космос, созданный Логосом и Псевдологосом.

В Космосе языка не нашлось места Эросу. Эрос и его тема — первый запрет (табу) языка.

Остановимся еще на одном выводе, связанном не только с материалами настоящего раздела, но и предыдущих. Еще в предисловии было отмечено, что осмысление понятия «Космос» и попытка придания ему смысловой наполненности связаны с изучением присущего Космосу Логоса. В настоящем разделе мы столкнулись с обратным. Попытка осмысления языка и логики (Логоса) привели нас к осмыслению и конструированию Космоса в сознании. Из этого «зацикливания» невозможно вырваться без снятия ограничений. Поэтому, заканчивая виток, посвященный Логосу, понимаемому как язык и логика, правила и ограничения, оковы и путы, следующий виток рассмотрения приурочим к снятию оков, освобождению, самовыражению и самобытию Вакха.

¹⁰² Э.Фромм. Бегство от свободы.- М.: Прогресс, 1990.- 271 с.; Э.Фромм. Человек для самого себя.— В кн.: Э.Фромм. Психоанализ и этика.— М.: Республика, 1993.— с.17—190.
¹⁰³ Цит. по А.Потебня. Слово и миф.— М.:Правда, 1989.— с. 46
¹⁰⁴ В.А.Бронштэн. «Альмагест» Птолемея на Руси.— Земля и Вселенная, 1996, № 1.— с. 61—68.
¹⁰⁵ Термин «тычка» мы связываем не с кулачными боями, а со способами кирпичной (каменной) кладки: тычок — поперек стены; ложок — вдоль стены. Эти термины используются каменками и в настоящее время.
¹⁰⁶ См. К.Леви-Строс. Структурная антропология.— М.: Наука, 1985.— с. 34
¹⁰⁷ Сценарий Р.Габриадзе. Режиссер Г.Данелиа. Совм. произв-во «Мосфильм» — «Грузия-фильм», I970 г.
¹⁰⁸ Л.В.Успенский. Слово о словах. Ты и твое имя.— Л.: Лениздат, 1962.— с. 364
¹⁰⁹ Например, см. А.А.Ивин. Искусство правильно мыслить.— М.: Просвещение, 1990.— 240 с.
¹¹⁰ См. Брызги шампанского, 1997, № 4.
¹¹¹ Из этого следует, что ординарный преступник не может быть привлечен к суду за разбой, а только за участие в разбое или разбойное нападение. За разбой могут быть привлечены организаторы разбоя: лидер региональной (или транснациональной) преступной группировки и, как не парадоксально, нерадивый шериф, чьи халатность и непрофессионализм привели не только к возможности отдельных нападений, но и возникновению Разбоя (с большой буквы) в его штате, или министр внутренних дел — за существование Разбоя в национальном масштабе и шеф Интерпола — в планетарном.
¹¹² Г.Гор. Юноша с далекой реки. Геннадий Гор — советский писатель, получивший известность после его обращения к жанру научной фантастики в 60—70-е гг. Наиболее примечательной чертою его творчества (как фантастического, так и реалистического) является серьезное внимание к антропологическим проблемам. Философские аспекты его повести «Человек без привычек» (Нева, 1980, № 1) написанной не без влияния идей К.Леви-Строса, проанализированы Н.А.Бутиновым в приложениях к «Структурной антропологии» (См. К.Леви-Строс. Структурная антропология.— М.: Наука, 1985.— с. 453—454).
¹¹³ Борхес, Хорхе Луис (р. 1899 г.) — аргентинский поэт, писатель, лауреат многочисленных литературных наград, отличается от других известные латиноамериканских писателей тем, что его «почвой» стала не только его родная страна, но и вся мировая культура в целом. Поэзия X.Л.Борхеса весьма популярна в Аргентине, в отличие от прозы, которая не только не претендует на широкое признание, но и имеет подчеркнуто интеллектуально элитарный характер. Наиболее характерными жанрами его творчества являются эссе и новеллы. Исключительно сложными для понимания являются короткие, около половины страницы, микроэссе, в которых Х.Л.Борхес, демонстрируя необычайную эрудицию, приводит сведения из различных исторических эпох, включая различные реальные персонажи, среди которых причудливо и достоверно вплетены и вымышленные, приходит к парадоксальным и кажущимся на первые взгляд нелепым выводам. Длительные годы Х.Л.Борхес занимал почетную должность директора Национальной библиотеки, в т.ч. и, будучи уже слепым, что позволило Умберто Эко — столь же элитарно интеллектуальному автору, который, в отличие от Борхеса, соединяет интеллектуальную насыщенность с занимательным сюжетом,— в романе «Имя Розы» вывести Борхеса в пародийном виде слепого библиотекаря.

¹¹⁴ Борхес Х.Л. Проза разных лет: Сб./Пер. с исп.; Составл. и предисл. И.Тертерян.— М.: Радуга, 1984.— с. 276.
¹¹⁵ Цит. по А.А.Ивин. Искусство правильно мыслить.— М.: Просвещение, I960.— с. 104.
¹¹⁶ А.А.Ивин. Искусство правильно мыслить.— М.: Просвещение, 1990.— с.104—112.
¹¹⁷ Р.Подольный. Фантастическая этнография и этнографическая фантастика.—  В сб.: Фантастика 73—74.— М.: Молодая гвардия, 1975.— с. 288—300.
¹¹⁸ Новояз — термин, появившийся после опубликования антиутопии Д.Оруэла «1984» и означающий новый язык, вводимый для исключения возможности сомневаться в идеальности существующего социального устройства.
¹¹⁹ Бертран Рассел (1872—1970) — английский философ, логик, математик, социолог, лауреат Нобелевской премии (1950), один из основоположников Пагуошского движения.
¹²⁰ Б.Рассел. Мое философское развитие.— В сб.: Аналитическая философия/Избранные тексты.— М.: МГУ, 1993.— с. 21 Следует упомянуть об одном редком достоинстве Б.Рассела — способности популярно и доходчиво излагать суть философских проблем. По свидетельству самого Б.Рассола этим он обязан общению со своей тещей, считавшей философию чрезвычайно трудной наукой из-за использования сложных понятий и длинных слов. Приведенный парадокс в популярной форме звучит следующим образом: Бреется ли сам парикмахер, который повесил вывеску: «Брею всех, кто не бреется сам»?
¹²¹ Очень близкий к указанному вывод мы получили в предыдущем разделе о природе и эволюционной роли бессознательного.
¹²² Жан Буридан (ок. 1300—ок. 1358) — французский философ номиналист, естественнонаучные взгляды которого находились под влиянием Оккама (см. прим. 24), считал проблему свободы воли неразрешимой задачей. Некоторые современные исследователи средневековой философии полагают, что вошедший в поговорку пример с ослом, Ж.Буридану не принадлежит, а является результатом позднейшей вульгаризации и использовался его оппонентами для обоснования божественного предопределения.
¹²³ В 60-e годы на фоне дискуссии о том, может ли машина мыслить, появилась научно-фантастическая повесть А.Днепрова, в которой огромная ЭВМ, управляющая целой планетой, вышла из строя, столкнувшись с Буридановой задачей.
¹²⁴ В одной из фантастических повестей, основанных на временных парадоксах и допущениях об идентичности исторических событии на нашей планете с событиями в других мирах, автор был вынужден (не без претензий на комический эффект) использовать слово «средневековье» во множественном числе. К радости автора, он смог убедить редактора в том, что на анализируемых планетах «все средневековья имеют общие черты», но в последний момент корректор привел верстку в соответствие с нормами языка.
¹²⁵ Основоположником монологической теории языка является Н.С.Трубецкой — родственник (потомок) известных русских философов.
¹²⁶ А.А.Потебня. Слово и миф.— М.: Правда, 1989.— с. 19.
¹²⁷ А.Ф.Лосев (1893—1988) — выдающийся отечественный философ, работы раннего этапа которого впитали чрезвычайно широкий спектр античного наследия. Не имея общих точек с официальной идеологией, заклейменный на XVI съезде ВКП(б) А.Ф.Лосев долгое время не публиковался. Восьмитомная «История античной эстетики» — основной труд последнего этапа его творчества.
¹²⁸ А.Ф.Лосев. Из ранних произведений.— М.: Правда, 1990.— с. 43.
¹²⁹ Тотемизм — комплекс верований и обрядов родового общества, связанных с представлениями о родстве между группами людей (обычно родами) и тотемами — видами животных и растений (Сов. Энцикл. словарь.— М.: Сов. Энциклопедия, 1882.— с. 1355). К.Леви-Строс указывает, что разнообразие форм тотемизма, его проявлений и форм организации общества делают проблему дефиниции тотемизма практически неразрешимой задачей. В нашем примере принадлежность к «роду» определяется не генетически, а по моменту рождения, знак Зодиака исполняет роль тотема.
¹³⁰ А.Ф.Лосев. Из ранних произведений.— М.: Правда, 1990.— с. 172.
¹³¹ В настоящей работе мы не рассматриваем аспекты, связанные с так называемым основным вопросом философии — вопросом об отношении и первичности бытия (материи) и мышления (сознания).
¹³² Д.Андреев. Роза Мира.— М.: Т-во: Клышников-Комаров и К?, 1992.— с. 228.
¹³³ В.Айрапетян. Герменевтические подступы к русскому слову/(Глава «Разговор о круглых числах»).— М.: Лабиринт, 1992.— с. 133—184.
¹³⁴ И.К.Розгачева. Фракталы в космосе.— Земля и Вселенная, 1993, № 1.— с. 10—16.
¹³⁵ К.Леви-Строс. Структурная антропология.— М.: Наука, 1985.— с. 60—62.