Специфика нашей повседневности - избыток информационной нагрузки едва ли не в каждой форме деятельности. Прямое выражение данного явления - известная практика приложения к продовольственным товарам пространных перечней «состава» в объеме, иногда равном объему аннотации к научной публикации. Но почему той же тщательности не ожидать и от философии, что могла бы взять за правило подробную аннотацию исследуемых философских категорий пусть даже в анонсе или в примечаниях философского анализа? Увы, реальность предъявляет лишь факт «пренебрежительного отношения» философа к потребителю философской продукции, по существу, вкушающему блюдо характерно неопределенного состава. Или - если сменить здесь метафору на строгое определение, то непременная особенность мышления «рядового философа» - характерная неполнота осознания смысловой достаточности тех категорий, что он находит нужным употребить в рассуждении.

На уровне простой интуиции очевидная «легкость» обращения философа с философскими категориями, скорее всего, объясняется тем, что философии неизвестны ее правила строгой верификации, такие, которым столь привержен тот же А. Грюнбаум. Причем отсутствие в философии правил или порядка строгой верификации философских категорий вряд ли надлежит расценивать как умысел, но, скорее, причина подобного «легкомыслия» - в большей мере недостаток осознанности, мешающий принятию правила закрепления понятия посредством представления развернутой спецификации. Более того, сложно оспорить реальность и такого явления как допустимость в философии употребления категорий, что в содержательном отношении вряд ли допускают признание как до конца определенные. Отсюда и задача настоящего анализа - рассмотрение ряда ситуаций использования в философских построениях тех категорий, что не обнаруживают полной определенности, отчего и саму философии допустимо расценивать как практику познания ориентированную на употребление своего рода средств «грубой выделки».

Огл. Монолитная сплоченность «сознания»

Яркий пример, отложившийся в памяти автора - непонимание причины стойкой приверженности любого, как-то причастного философии употреблению в рассуждении то непременно категории «сознание». Мало того, что подобная приверженность вряд ли понятна на фоне разнообразия понятий с аналогичным функционалом, но ее сложно объяснить и по отношению реальности тогда и такой способности как столь очевидная в «психике» функция «получения фокуса». То есть «сознание» при той его непременной конституции, что и наделяет его теми «требуемыми качествами», что и ожидает от него философское представление, также обнаруживает характер не просто понятия как бы «выпавшего из мира» понятийных конструкций, но и понятия, характерно чуждого той «многоцентровой организации», что столь органична формату «психики». Тем не менее, благодаря одной нащупавшей верный тон дискуссии нам удалось объяснить себе такой факт посредством выделения признака, столь органичного теперь и философской категории «сознания», а также достаточного и для проявления в категории «сознания» не только условно «четкости», но и доступности для выделения не нарушающего «традиции задания» философских квалификаций.

То есть - особое место, занятое «сознанием» в системе философских категорий тогда и довелось прояснить случаю задания теперь и такой характеристики как признак «сознание тотально». То есть сознанию не то, чтобы «не дано знать» хотя бы и какого-либо условия детализации, но равно же сама природа подобной категории исключает и всякую мысль о возможности дискретного (детализирующего) порядка построения, что по условиям такого рода «полного запрета» и наделяет «сознание» тогда и характерной привлекательностью для философского истолкования. Или - всякий причастный философии в дорогом его сердцу понятии «сознание» и находит нужным подчеркнуть качество данного понятия представлять собой еще и ту особую квалификацию, что непременно устраняет из всякой схемы, образуемой посредством его назначения и любую мыслимую «скрывающуюся в ее тени» дискретность как бы «нижнего» уровня. Для философски мыслящего «сознание» с позиций вовлечения в акты формирования структурных связей непременно и есть не иначе как некая «конечная» позиция, или, другими словами, та форма «сплоченности», для которой абсолютно неприемлема и любая возможность отождествления тогда и в значении обобщения. То есть «сознание» в подобном отношении сугубо удобный формат то и в силу его характерной парадоксальности, - оно одновременно и не знающая протяженности точечная позиция, и, вместе с тем, еще и бесконечный объем, допускающий беспредельное заполнение. Однако такой парадоксальности «сознания» также дано распространяться и на то обстоятельство, что «в качестве точки» оно допускает представление то только как «точка указания», но не как точка позиционирования. Мы в нашем рассуждении можем свести некие обстоятельства «к сознанию», но не можем поставить сознание тогда и в ряд других сознаний. Другое дело, что философия осознает подобный парадокс и ищет из него выход посредством образования философской категории «Я», явно достаточной для устранения тогда и некоторой части содержания «парадокса сознания». Однако «Я» тем и отлично от «сознания», что его основное начало - та же самая «точечность», что далеко не так для «сознания». «Сознание», напротив, в той же модальности, что и славный «советский народ», заявляет не только качество «монолитной сплоченности», но равно открывается и возможности наполнения притом, что оно не чуждо и проявлению целого ряда способностей - к отождествлению, наполнению и трансляции адресуемого ему содержания. Тем не менее, парадокс «нахождения за пределами практики задания размерности - беспредельности наполнения» это все же не основной парадокс «сознания».

Дело здесь в том, что всему тому, чему дано иметь место в физическом мире или в числе тех реалий, что так или иначе, но предполагают физические «средства исполнения» дано подчиняться и такому правилу: не знающие атомарности сущности определенно невозможны. Решение философии здесь обнаруживает такую странность - сознанию не надлежит принадлежать «ни материальному, ни идеальному», и не допускать приведения ни к мизеру атомарных размеров, и не предполагать обращения не знающей размера материальной точкой. И причина такой не иначе как «брезгливости по адресу точности» - понимание «сознания» равно предполагающим и самодостаточный порядок его становления, чему не надлежит знать и каких-либо истоков его генезиса подобно тому как «материальная точка» - все-таки это продукт абстрагирующего упрощения в синтезе физических зависимостей.

То есть - если кем-либо причастным философии и овладеет идея «устранения парадоксальности сознания», то он вряд ли преуспеет в этом намерении. Или - здесь ничто так не оправдано, нежели предложение оценки, что как таковой существенный смысл философской категории «сознание» - парадокс, прямо порождающий свободу трансцендентального синтеза, - в том числе, способного составить собой равно и то «алиби», что прямо избавляет мыслителя и от некоторых «нежелательных напастей».

Но поскольку и в анализе «сознания» дано иметь место также и анализу понятия, то здесь невозможно не затронуть и проблематику употребления имени «сознания» тогда уже просто как понятия. В какой мере правомерно употребление понятия «сознание» если оно прямо позволяет отождествление как «дар парадокса»? Так, понятию «сознание» любым образом дано допускать употребление и как нечто началу «единообразия стиля». При условии понимания, что такая категория прямо исключает устранения в ней тех же «прирожденных» издержек, она в значении полезной метафоры и позволит использование как характеристика в целом «единства возможностей» психики, что вполне достаточна для раскрытия этих возможностей что в обобщенном, и, что существенно, в ситуативном разрезе. Однако исполнение понятием «сознание» такого рода функции метафоры уже не будет подразумевать и его осознание теперь и как начала задания строгой квалификации, откуда его и будет ожидать использование не более чем в роли «вспомогательного» признака. Если отдавать себе отчет в таком «функционально адаптивном» употреблении понятия «сознание», то в подобном отношении его употребление тогда и прямо оправдано.

Огл. Самонадеянная постановка «основного» вопроса философии

Выше, вне всякого сомнения, мы уже определились в оценке реальной достаточности философской категории «сознание», и тогда, в том числе, опора и на это решение - основание для попытки анализа такого предмета как уместность одно время столь популярного «основного» вопроса философии или вопроса о «субъекте первичности» в отношении материи к сознанию. Если «сознание» и в принципе не перерастает рамок метафоры, хотя и метафоры, обозначающей некую имеющую место реалию, то сложно понять, почему подобное отношение одной из множества форм действительности мира к условию материальной организации философия намерена понимать равно же и подлежащим ее решению «основным» вопросом?

Однако если в качестве предмета такого «основного» вопроса признавать тогда и значимость некоей специфики для практики познания, то в подобной постановке и такого рода «основному» вопросу дано прочно закрепиться теперь и на некоторой «прагматической» почве. Однако если идет речь о проблеме лишь прагматического свойства, то сложно понять, почему проблематика такой прагматической потребности уже достаточна и для постановки «основного вопроса» философии? Да, вопрос об «отношении сознания к материи» можно было бы определять как «основной» в случае обособления сознания из мира и его отождествления как нечто самодостаточного, но если сознание вряд ли состоятельно в его статусе философской категории, то вряд ли оно пригодно и для постановки любого рода «основного вопроса».

Или - само собой фиаско в определении детальной спецификации того содержания, что скрывается за понятием «сознание» - это достаточное основание и для признания ничтожности основанного на употреблении этого понятия любого рода «основного вопроса» философии. Однако возможно ли указание чего-либо, способного заступить на смену и принять на себя прерогативы «основного вопроса» философии? На наш взгляд, все права такого «основного вопроса» и надлежит предоставить тогда и несколько странно выраженному вопросу «существуют ли деньги для кота?» Но что же за причина, определяющая собой столь существенное значение так непривычно звучащего вопроса?

Вопрос о значимости финансовых моментов для кота - вопрос, определяющий специфику интегрального начала организации мира или, в иной возможной постановке, вопрос о способности тех или иных субъектов или элементов мира предполагать бытование и в условиях известной изоляции. В самом деле, деньги как средства платежа явно бессмысленны для кота в как таковом их качестве специфического предмета, на чем он мог бы фокусировать поведенческую активность. Хотя, конечно, некие технические реализации денег все же способны привлечь внимание кота тогда и в их качестве материальных объектов, положим, что купюры - шуршащих бумажек. Но дано ли такого рода предметной ничтожности денег в их качестве платежного средства равно указывать и на полную изоляцию кота от мира товарно-денежных отношений? Здесь, дабы не выстраивать длинной цепочки посылок и выводов, мы позволим себе использование формулы, подсказанной одним из наших оппонентов. По его мысли, присущее нам понимание допускает выражение равно посредством схемы, где «мир равнозначен системе шестеренок, где шестеренка-купюра посредством других шестеренок действует на шестеренку-кота». В таком случае и кот допускает признание как нечто вовлеченное в мир теперь и в порядке, где он и обращается страдающей (или, напротив, приобретающей) стороной событий, происходящих в функционально недоступной ему области платежных отношений.

И тогда, если рассматривать мир в виде удлиненных «волн возмущений» или отношений «далекой корреляции», то пребывающие в мире объекты, несмотря на специфическую закрытость для них неких сфер, и обнаружат причастность некоторой части таких сфер, закрытых для «прямодействия» присущего этим объектам. И не это ли, проблема «интегральности мира» и позволяет признание как «основной» вопрос философии?

Но, в таком случае, что именно надлежит расценивать как присущую философии ее характерную «самонадеянность» при постановке не принимаемого нами ее привычного «основного» вопроса? Прямым указанием на наличие такой самонадеянности и подобает расценивать очевидное невнимание философии к целостности мира как особой сцены развертывания бытия. «Мир» в том и состоятелен в присущем ему «качестве мира» что ему равно дано предполагать и нечто «не прямую, но сквозную» проницаемость, что задает тогда и некие начала унификации, координации или корреляции между взаимно совершенно не близкими сущностями. Так, в том числе, вряд ли правомерно и предположение возможности выделения той ограниченной области мира, что каким-то образом исключала бы соотнесение с некоей «далекой» от нее областью мира, откуда и поговорку «в огороде бузина …» и надлежит расценивать непременно как адресованную практическому, но никак не онтологическому пониманию. Пренебрежение первостепенностью подобного принципа и подобает расценивать как своего рода форму проявления «самонадеянности» философии.

Огл. Дано ли четко обозначить само понятие «четко обозначить»?

Реальность такова, в качестве средств выражения философских смыслов до сих пор находили использование лишь речевые конструкции. С другой стороны, при столь «широком» и безальтернативном использовании речевых конструкций философ также редко задумывается о достаточности такого единственно доступного ему средства синтеза смысла. Конечно, одну из составляющих такой комплексной проблемы также выпадает составить и локальной проблеме «подвохов языка», ущерб от которых доводится понести едва ли не любому из пользователей языка, включая и философа, но здесь куда интереснее иной момент - реальность существенных затруднений, сопровождающих развертывание картины при ее воссоздании средствами речи.

Одним из замечательных подарков преподносимых пользователю языка тогда непосредственно языком и обращается неопределенность дефиниций, задаваемых посредством своего рода «абсолютного измерения», что не принимает во внимание принадлежности таких дефиниций равно и некоей схеме построения речи. Здесь легко доступный для понимания и характерно простой пример - одна из квалификаций социальной философии, задание понятия «реакционный» в его абсолютном изменении вне корреляции с социальной ситуацией, вне понимания, что именно предполагает признание «прогрессом» - тенденции индивидуализации или тенденции социализации. В том числе, обладание качеством «прогрессивности» не заказано и для той же архаики, в частности, при использовании знамени религии тогда и для освобождения общества от изживающих себя форм обременения.

Однако основной наш пример «щедрого дара» языка составит собой все же не предметная, но, взамен, когнитивная форма, когда наложение некоей квалификации и пренебрегает привязкой к некоей системе квалифицирующих требований. Данный пример собственно и вынесен в заглавие раздела - некто выносящему суждение дано указывать на отличающую кого-либо способность «четко обозначить» уже не вдаваясь в те частности, а что именно дано означать тогда и условию «четкости» для неких применяемых обозначений. Четко ли, как не помешает спросить, удается Ленину обозначить действительность материи через определение её значения лишь в отношении события перцепции, и на что именно и указывает такого рода «четкость»?

На наш взгляд, здесь правомерна совсем иная схема, явная альтернатива подобного рода скороспелым оценкам. Так, конечно же, прежде заявления признания состоятельности некоей квалифицирующей характеристики не помешает и определение комплекса требований, что надлежит предъявлять к как таковой практике задания такой квалификации. Или - здесь правомерно противопоставление двух следующих средств, одного воспроизводящего содержание мира как меры и другого - как картины, - мера тогда определяет величину параметра, а картина - обзор или панораму явления. То есть - любого рода бытованию дано заключать собой и формы содержания, что предполагают фиксацию не иначе как в описании, и, помимо того, заключать собой и различного рода множественные перечисления, так или иначе, но составляющие собой разновидности меры.

Далее, любому бытованию помимо предъявления той специфики содержимого, что восходит к той или иной универсальной типологии, также дано допускать раскрытие такого содержимого и на том или ином уровне детализации. Так, если рассматривать химический элемент с сугубо химической точки зрения, то в подобном отношении не столь важен его изотопный состав, что невозможно сказать о его физической специфике.

Обобщение данного ряда примеров и позволяет тот вывод, что качество строгости квалификации или «четкости отождествления» - качество явно релятивной природы. Отсюда любого рода отождествление и подобает расценивать как воспроизводимое в русле следования некоей методологии, пусть даже и не осознанной в значении методологии, то есть как воспроизводимое в русле выбора комплекса средств, тем или иным образом понимаемых как «достаточные для задания достаточности» отождествления. Привычка же большинства философствующих - как правило, не думать в разрезе задания какого именно рода комплекса посылок и установок и имеет место задание некоей дефиниции, хотя в подобном отношении нельзя не указать и на такое очевидное исключение как Э. Гуссерль. С другой стороны, такого рода произвольностью грешит и тот же И. Кант, не понимающий, что ригористичностью своего разделения на «вещь-как-саму-по-себе» и «вещь-для-нас» он странным образом расценивает человека уже не как «образец живого», но как нечто выведенное за границы мира. Человек в своем контакте с миром и использует те средства, что дал ему мир, слушая пение птиц и наблюдая их вживую, но - не находясь с ними в тактильном контакте. Для философии же странным образом не характерно замечать такие тонкие моменты и заявлять свои квалификации то непременно и в абсолютном измерении, то есть прибегать не к размышлению, но к скороспелому «наитию».

Огл. «Конкретное» далеко не равное «частному»

Философию также отличает и специфическое осознание содержательной составляющей понятия «конкретное», откуда и лингвистам, и постарайся они осмысленно построить толковый словарь, и надлежало бы указывать «конкретное (филос.)». Дело в том, что философия не объяснимо почему, но отказывается признавать за типологическими градациями и теми понятиями, что выражают имена типов равно и способность обретения конкретности. Или - любого рода имена типов, пусть, положим, это будет имя «натуральные числа», с такой точки зрения и ожидает осмысление как не проявляющие качества четкости - или как понимание, лишенное ясности, - то есть тогда и как бы не удостоверяющее натуральные числа даже и на положении собственно «натуральных». То есть - очевидные странности философского употребления понятия «конкретное» и позволяют то утверждение, что для философского употребления значение «четкое, однозначное», что непременно отличает и понятие «конкретное», исключает применение к понятиям, обозначающим типологические градации, хотя ничто не мешает и таким обозначениям подразумевать очевидную недвусмысленность, то есть, в этом случае - четкость селекции. И это притом, что в противовес проявлению такого рода «четкости» лишь одной из групп градаций тогда и другая их группа (например, таков «багаж», о чем мы рассуждали здесь) уже не обнаруживает никакой конкретности, поскольку и обращается указанием на произвольно подобранное содержание, образующее собой некий комплекс.

Или - философия как бы «проходит мимо» необходимости в уточнении, где именно и чему именно дано предполагать определенность, и, напротив, где и в каких обстоятельствах нечто иное предполагает беспорядок и нечеткость.

Кроме того, тогда и сам факт, что для философии понятие «конкретное» прямо исключает его применение к обобщению, - явное указание и на недостаточную разработку в философском познании равно и порядков задания отношений в схеме «тип - экземпляр». Но, как бы подобная проблема «не интересовала» философию, строгость условий выделения типа практически та же, что и строгость условий выделения экземпляра, и, скорее всего, единственное различие в наборе характеристических признаков между типом и экземпляром - отождествление экземпляру характеристики «обособленности». Тип, если он и предполагает назначение одному экземпляру, то - назначается и как бы «всему, что позволяет признание таким экземпляром», а экземпляр потому и представляет собой «экземпляр», что ничему, кроме собственно экземпляра не дано возможности «представлять собой экземпляр». Но подобное условие обособленности никак не изменяет характеристики четкости или нечеткости, - и тип не исключает возможности строго конкретного определения, и экземпляр - допускает возможность и всякого рода двусмысленного и нечеткого определения и … даже и самого его бытования.

Отождествление общего в значении «неконкретного» можно даже расценивать и как своего рода «жуткое» заблуждение; по существу, оно и указывает на характерное непонимание фундаментальной методологии порядка адресации признаков и специфик.

Огл. Метод - бессменный премьер в театре одного актера

Философии также присуще следовать вряд ли предполагающей рациональное объяснение манере или парадигме «метод - наше всё». Если только и открывается возможность построения рассуждения по канону некоего метода, то в этом случае «за борт» можно отправить и функционал любого иного метода, что и обращает избранный метод единственным средством построения мышления представителя данного философского направления. Философия практически не предполагает или не допускает становления ситуации, где решение задачи возможно посредством приложения и нескольких способов ее решения. Философия как бы не знает проблемы актуальных или ситуативных рамок «выбора метода», поскольку следует посылу, что метод избран заранее и потому расценивается как «единственно верный».

Но что именно и дано означать тому видению мира, что допускает приложение лишь «единственного способа» освещения содержания мира? Что же именно и скрывается в тени того невольного допущения, что избранный метод как бы «универсально пригоден» для решения любого рода задачи? Скорее всего, такого рода установке и дано означать, что цель здесь - это не решение задачи, философия фактически не знает, что же такое задачи ожидающие их решения, но цель здесь - экспансия метода. Иными словами, метод в том понимании, что адресует ему философия, - он тогда и то универсальное средство, от которого и в принципе подобает ожидать достаточности для решения задач то и любого рода и калибра. Но что тогда дано означать подобного рода «ошибочному априоризму» философии в ее видении предмета «метод познания»?

Условию «сверхценности метода» и дано означать устремление внимания философии не на предмет деятельности познания, но - на следование идеологической установке на признание мира как неразнообразного в смысле характерных для него порядков организации. То есть философии не дано понять простой вещи, чем именно и доводится предстать миру тогда и на положении сложного комплекса различно обустроенных фрагментов, понимание чего невозможно и без приложения различных способов понимания тогда и по отношению различных образующих мир фрагментов. Иначе говоря, если метод универсален, то это и возможно лишь потому, что и миру доводится открыть равно и своего рода методологическую «гомогенность», что уже прямо опровергают те результаты познания, что и определяют мир как разнообразный не только предметно, но признают его разнообразие и со стороны разнообразия порядков. Мир, одновременно, это и множество предметно особенных форм и - он же и множество структурно разнообразных порядков, каждый из которых, по большому счету, предполагает обращение к нему любым образом и нечто специализированных практик познания. И собственно подобную установку на «оснащение» многообразием способов познания и блокирует недальновидность философии, что обоготворяет метод, реально «в правах метода» непременно наделенный и ограниченностью применения. То есть - возвышая метод, философия тем самым порождает и в известном отношении «сжатие мира», несжимаемого не только предметно, но и в его неотъемлемом качестве комплекса разнообразных или разнородных порядков.

Огл. Умственная дистрофия принципа интегрализма

Фактическим продолжением нашего анализа реалий «воцарения метода» в правах обожаемого дитя философии равно доводится предстать и анализу той характерной философствованию ошибки «интегрализма», что не позволяет осмысление ряда реалий в их очевидных правах равно и нечто самоценностных сфер или сегментов мира. Идея не знающего расчленения «интеграла», порождаемая в философии не столько доминированием метода, но проявляющаяся и в силу воздействия неких «внешних» посылок, - она же и очевидное препятствие формированию достаточного арсенала типологических форм именно философского уровня, что тем самым исключает и необходимую нормализацию картины мира. То есть - воображая реальность такого рода «интеграла» философия фактически и утрачивает возможность понимания мира тогда и «началом разнообразия», чья сложность прямо обуславливает и очевидную «несводимость» подобного разнообразия.

Однако какого рода иллюстрацию и подобает расценивать тогда уже и как прямое подтверждение реальности обрисованного нами характерного положения? К сожалению, мы располагаем лишь единственным примером, но он явно обнаруживает тогда и качества столь характерного, что очевидным образом отменяет необходимость в представлении иных примеров. Тогда и подобает представить здесь картину того странного положения, а именно - наделения биологической эволюции таким не предполагающим разумного объяснения статусом, что не видит в тени этой формы прогресса тогда и никакой порядковой типологии. Как бы имеет место нечто особенное явление по имени «эволюция», но в обобщающей модели мира в целом ему не отвечает и какая-либо специфическая типология. Но так ли это на самом деле?

Не подлежит сомнению, что и биологической эволюции надлежит располагать некими типологическим прообразом или «порядком» и такова и есть типологическая специфика или градация «постепенность». Так, миру дано заключать собой и такого рода процессы, что лишены любой постепенности, что и определяет как таковая их замкнутость событием протекания, такие как экзотермическая реакция в колбе протекающая до полного исчерпания запаса реактива. Однако мир равно заключает собой и иного рода акты становления, что предполагают лишь постепенный порядок их совершения, такие как накопление осадочных пород или укладка птичьего гнезда способом многократного добавления отдельных веточек вплоть до образования требуемой конструкции. В таком случае процесс укладки гнезда и есть такого рода постепенный процесс, что непременно прерывается на действие принесения следующей веточки. Такую же постепенную природу равно дано обнаружить и процессу повторяющегося воздействия, например, действия шторма на береговую полосу.

Естественно, что в ряду различного рода явлений, предполагающих постепенный порядок их совершения дано найти себе место и биологической эволюции - нам вряд ли посчастливится осознать и само ее предназначение в мире, если мы отбросим такое важное для нее условие, как постепенный порядок реализуемых трансформаций. На некотором этапе такой эволюции живой организм в виде фенотипической реализации его генотипической формулы приобретает одну функциональность, на следующей стадии - обогащается неким следующим дополнением и так пока как таковой организм в качестве функционального комплекса не претерпевает решительного изменения или не обретает и некоей существенной формы адаптации. И такого рода фундаментальное начало биологического прогресса и не находит какого-либо отображения и в представляющем его философском истолковании. Отсюда и возникают такие странные вопросы, как вопрос о необъяснимости образа действий пчелы, жалящей некоторую гусеницу именно сорок раз или о проблеме симбиоза, когда редкий цветок позволяет опыление лишь непременно редким же насекомым. Изначально и пчела явно жалила меньшее количество раз, и предки цветка опылялись множеством насекомых, но большую жизнеспособность и обнаружили пчелы, сумевшие жалить большее количество раз, и растения, избегавшие случайного опыления.

Отказ же философии от осмысления различия «постепенность - непрерывность» и лишает познание того «волшебного ключика», что позволял бы снятие печати парадоксальности с множества кажущихся парадоксов. Другое дело, что и причина отказа здесь понятна и прозрачна - это предпочтительное избрание философией «интегральной» модели, ее странное стремление к пониманию мира более гомогенным, чем ему доводится быть, тогда и обедняющее спектр отличающих мир возможностей, в частности, лишающее его важного компонента типологии порядковых форм.

Огл. Неразличение концептуального и спорадического

Философии также присуще увлечение ведением и такого рода странной формы когнитивной деятельности, что допускает ее понимание как своего рода практика «поиска проговорок». Например, некий мыслитель в некоторой рожденной его талантом работе предлагает некую формулировку, собственно и представляющую интерес «в качестве формулировки». Тогда предметом философской оценки здесь и обращается не подход мыслителя или комплекс воззрений определяющих его позицию, но различного рода проблески присущего ему мышления, позволяющие признание тогда и как «вызывающие интерес». Или - философия также не отбрасывает и такую возможность как постановка знака равенства между случайной, промелькнувшей или проскочившей фразой и концептуальным отношением, комплексным рассмотрением предмета или проблематики. Однако что же и оправдывает вынесение этой оценки?

В ходе проведения одной из дискуссий нам довелось обратиться к постановке вопроса о выделении в корпусе философских представлений равно и такой проблематики как «критика перцептивного аппарата». Но в силу присущей нам неопытности или недостатка внимания, мы в предложенной постановке вопроса все же упустили такой момент как уточнение некоей значимой здесь специфики, а именно, что предметом обсуждения мы видим не всякую, но именно концептуальную или концептуально оформленную форму критики перцептивного аппарата. Что, естественно, и использовал наш оппонент, обрушив на нас поток цитат, из которых следовало, что различного рода «нотки» критического отношения к возможностям перцептивного аппарата проскакивали в высказываниях многих философов, буквально начиная с диалогов Платона. Но мы, конечно же, подразумевали то обстоятельство, что тезису технической недостаточности перцептивного аппарата не дано было знать в философии формулировки собственно на концептуальном уровне, а получили в ответ, что спорадически то там, то тут наблюдались проблески осознания и неких недостатков ряда рецепторных каналов, что и подтверждало приводимое цитирование.

То есть - пример отсутствия в комплексе философских представлений критического разбора перцептивного аппарата как аппарата при особой технической базе и позволит нам адресовать философии теперь и такой упрек как указание на отсутствие каких-либо правил отбора квалификаций. Для философии мысль, прежде всего, значима качеством «действительности мысли», вне принятия во внимание той составляющей, в какой мере мысль действительно развита в ее функции мысли. Или - у философии отсутствует осознание, что приемлемость интереса равно и к спорадическим высказываниям квалифицирует тогда и самоё философию уже как нечто «хаотическое нагромождение» комплекса фрагментарных утверждений, но - не как ту самую строгую классификацию, где ценность мысли определяет не изолированное подчеркивание предметной специфики, но качество развитости осознания.

Если же позволить себе усугубить предложенную здесь оценку, то невозможно не выделить и столь характерную философии манеру практического пренебрежения осмыслением предмета, насколько та или иная модель все же «достаточна в ее возможности исполнения функции модели». Но мы в данном ограниченном обзоре позволим себе выделение лишь собственно аспекта фактического незнакомства философии с предметом некоей бесспорной эпистемологической специфики, определяющей критерии и особенности перехода некоторого представления из состояния спорадически проходного тогда и к состоянию концептуально достаточного.

Огл. Абсурдистский пример «солипсизма»

Для философии ничто так не естественно как наделение статусом одного из значимых достижений ее «аналитического метода» тогда и иллюстративной схемы «солипсизма» - утверждений условного сторонника точки зрения, что «не существует мира, но существуют лишь мои ощущения». В понимании философии тезис солипсизма - не просто частная иллюстрация, но и некий предмет исследования, непременно предполагающий появление вполне ожидаемых важных находок, иначе говоря, философия не допускает здесь и мысли, что тезис «солипсизма» никоим образом не предметный, но не более чем тривиальный логический парадокс. Однако из данной предложенной нами оценки также не следует, что средством опровержения тезиса солипсизма не дано послужить и введению представления, связанного с обсуждавшимся чуть выше предметом «критики перцептивного аппарата» - поскольку если природа ощущений исключительно субъективна, то и перцептивный аппарат не предполагает даже и намека на какое-либо возможное несовершенство. Тем не менее, мы настаиваем на том, что недостаток тезиса «солипсизма» - прежде всего, отсутствие в нем логической достаточности и попытаемся доказать этот тезис представлением таких аргументов.

Дело в том, что тезис «солипсизма», поскольку образующую его посылку и выпадает составить обращению мира в целом лишь «моими ощущениями», также подразумевает и вознаграждение субъекта равно и абсолютной свободой конструирования мира. Какие именно ощущения или события мира и находит нужным запросить в тот или иной момент оператор подобного синтеза, такими он и в состоянии обладать - подобной прерогативой в построении отношений с миром тезис «солипсизма» и вознаграждает субъекта. Однако логической ошибкой - неверным выбором объекта, - здесь и обращается то обстоятельство, что в определении данного тезиса мир из «мира в целом» и обращается не более чем миром стимуляции чувственного отклика. Однако мир явно шире, нежели всего лишь пределы «мира стимуляции» чувственного отклика, и если мир и позволяет квалификацию как полностью произвольный, то и любому содержанию мира дано предполагать воспроизводство в произвольном порядке. Тогда и язык, чьими средствами и возможно поддержание коммуникации - также это и нечто произвольное, но здесь уже условного «совершенно свободного» солипсиста будет поджидать и его первое разочарование - поведать кому-либо о реалиях солипсизма уже невозможно и без поддержания речевой коммуникации. Или - мир все же не полнится никем, помимо самого солипсиста, или, напротив, - коммуникацию солипсиста с каким угодно собеседником и надлежит поддерживать в порядке следования заданному формату речевой коммуникации. То есть или же и солипсизм невозможен в силу его непреодолимой противоречивости, или - и сам мир не знает и такого содержания как конвенциональные формы речевых практик.

Подобного рода произвольность в определении «границ мира» потому и надлежит расценивать не иначе как «абсурдизм». Другое дело, что философии в этом случае выпадает или изобразить или и реально «не проявить понимания» и находить возможным равно и реализацию схемы, где мир будет построен только лишь … как не более чем фрагмент мира. В этом философия тогда и не проявляет столь ожидаемой от нее способности выделения всей полноты существенных условий, образующих необходимый и обязательный фундамент той или иной отдельной формы бытования. То есть, проще говоря, философия никак не контролирует достаточность того объема условий, что единственно и позволяет проявление некоего обретения или нечто особенного. В силу принятия подобной схемы тогда и «чувствующий субъект» для философии - это всего лишь чувствующий субъект, но - не субъект, для которого обладание неким объемом возможностей и возникает лишь благодаря наличию у него аппарата получения чувственного опыта. Кстати сказать, подобный подход проявляется и в понимании того же «сознания» равно и в значении лишь самообусловленной составляющей субъективности, вне привязки такой существенной способности еще и к функции координации поступка. Таким образом «мир» философии - это мир фрагментированной замкнутости, но не мир системной свободы, где определенные элементы или фрагменты замыкают на себя часть реализаций или «выходов» такой свободы. Отсюда и следует, что философия вряд ли предполагает понимание тогда и как «конструирующий мир» способ познания.

Огл. Истинное значение философии - жанровая форма литературы

Поскольку высказанной нами критике вряд ли дано предполагать иное понимание, помимо определения на положении адресуемых философии «тяжких обвинений», то мы вынуждены несколько иначе определить и как таковое место философии или того, что на настоящий момент отождествляется с философией в составе своего рода «единого процесса» обретения представлений познания. Философия, по сути, это практика построения искусственных категорий вне определения рамочных условий подлежащих ее решению задач, и если философии и выпадает осознать характер подлежащей ее решению задачи, то она равно приемлет и постановку задачи, допускающую и существенные изъяны, при, с одной стороны, неоправданном превознесении метода, и, с другой, при ограничении его лишь «грубой отделкой» и т.п. Но и при всем при том, философия все же информативна, стилистически достаточна и насыщена интенсивно фрагментированными данными, охватывающими широкий спектр форм и структур действительности. Но чем же тогда и обращается философия, если она не наука в силу неспособности к формализованной постановке задачи, но вместе с тем она и некий корпус характерно упорядоченного и отчасти и не лишенного рациональности содержания?

Если философия - скорее не решение задачи, чем ее решение, но при этом она же и некое изложение, чей порядок построения каким-то образом допускает уподобление процессу решения задачи, то тогда ее и подобает расценивать как некую традицию повествования или особый жанр литературы. Но литература в качестве специфической формы культуры равно же «не всеядна», предполагая соблюдение и неких обязательных требований, таких, как структурирование посредством фабулы и сюжета, выделение героя и персонажа и т.п. То есть притом, что философию не отличает единственно возможная для науки требовательная постановка задачи, ее также выделяет и ориентация на оперирование содержательными, но не иллюзорными данными (хотя это большой вопрос - в какой же мере «содержательно» содержание философских размышлений), когда в функциональном плане она предполагает воплощение посредством повествования. Тогда философия и есть род литературы, но не в характерном качестве «чистопородной» формы литературы, но - тогда уже в качестве «гибридного» варианта литературы, литературы, исключающей помещение в ряд культурной формы литература, но литературы, позволяющая помещение в ряд культурной функции «литература».

Существенно то, что основной способ воспроизводства философских построений - компиляция текста, а не построение формул. Причем эта компиляция знает и тот особый порядок, когда философ воспроизводит свои построения, «опираясь на работы предшественников», но - не развивая рассуждение в порядке изначального принятия посылок, дополняемых или корректируемых привнесением нового содержания или отсеиванием имеющегося по причине несостоятельности. В данном отношении невозможно указание такой философской работы, чья первая глава и представляла бы собой изложение комплекса посылок, избранных для ведения данного рассуждения. Касательно подобного предмета любопытен и как-то встретившийся нам упрек Ленину за избранную им манеру написания основной философской монографии «Материализм и эмпириокритицизм», где он в значительной части и практикует использование научной методологии - определение комплекса посылок и их обязательное употребление. Хотя и как таковые посылки, на которых Ленин и строил свой анализ, это вовсе не логически или предметно формализованный комплекс посылок, но «мнения Маркса и Энгельса» или их суждения, затрагивающие разнообразные философски значимые предметы. А суть подобного упрека и состояла в том, что тем самым Ленин и исключал для себя ту свободу изложения мнений, что столь роднит философию и литературу.

Если же для философии и неприемлемо ее признание на положении одного из литературных жанров, то тогда ей и надлежит обратиться к принятию свода правил, строго обязывающих к следованию неким методам построения рассуждения - хотя бы определения всего того, что предшествует рассуждению тогда и в значении посылок собственно ведения рассуждения.

Огл. Любопытный факт именно литературной пунктуальности

Ту оценку, что представляет философию формой литературного творчества, подтверждает и один любопытный факт, хотя и принадлежащий теперь уже «старому времени», но показательный характерной интенцией. А именно, здесь следует принять внимание и пример интенции, характерной, пожалуй, и философии в целом - стремления к достижению непременно литературной, но не фактологической точности. Так предметом публикации как-то раз и довелось послужить одной работе, не опубликованной при жизни автора, а также содержащей и известное число дефектов рукописи, чье исправление требовало квалифицированного редактирования. И действительно, рукопись к печати и готовил квалифицированный литературный редактор, внесший правку и дополнивший текст равно и справочным аппаратом. Но поскольку рукопись философского содержания, то и суть пояснений в прилагаемом справочном аппарате - не более чем литературно-фактологическая, но не научная форма комментирования, поскольку предмет рассмотрения как таковой работы - это и изложение неких «философских воззрений».

Однако как таковой предмет публикуемой работы - в том числе, и рассмотрение ряда проблем естествознания, еще не решенных на момент написания работы, но нашедших решение к моменту публикации. Однако, как ни печально, никакого упоминания о таких важнейших достижениях науки в сопровождающем издание обильном справочном аппарате так и не удается обнаружить. Но какой именно случай мы имеем в виду?

Перед нами вышедшее в 1947 году издание работы Ф. Энгельса «Диалектика природы», где и рассматривается, помимо ряда других предметов, равно и философская проблематика природы электричества. Причем данной теме Энгельс посвящает аж 49 страниц его работы, но в изданном материале отсутствует и тот комментарий по адресу его утверждений, что, по существу, такого рода проблематика фактически утратила актуальность. Открытие Резерфордом структуры атома пусть не сразу, но к 1947 году, уже любым образом свело воедино свет и другие электрические явления в общую модель поля, когда Энгельс «продолжает рассуждать» о «противоположности между статическим и гальваническим электричеством», и искать «объяснений магнетизма в теории гальванического тока». Научный комментарий к этим рассуждениям данное издание просто не приводит, но из 48 (-!) примечаний к разделу «Электричество», мы узнаем, какой абзац Энгельс зачеркнул, какое цитирование Томсоном Фарадея неточно, и какое знание латинских источников и какие примеры из них демонстрирует непосредственно Энгельс. И - ни слова о том, что за 80 лет наука решительно уходит вперед, вознаграждая корпус познания не только открытием электрона, но и структуры ядра, причем иной раз и последствия этих открытий уже не всяким образом и «только приятные».

Конечно, нас можно упрекнуть за выбор примера - несомненно, классики марксизма в большей мере политические мыслители, и издание их сочинений - все же публикация «сакрального текста». Но и в комментариях к концепциям И. Канта также вряд ли можно обнаружить сведения о предмете понимания современной психологией перцептивных возможностей и реальности сенсорного аппарата. Противопоставляя познающего субъекта объекту его познания Кант как бы «рассуждает не о психологии», что вряд ли на сегодняшний день можно признавать как должным образом состоятельное суждение. Кант же в его рассуждении «не касается вопросов психологии» лишь по той простой причине, что ему и не приходит в голову идея такой возможности, поскольку в его время психология и не сложилась как полноценная наука. Напротив, если, пренебрегая «естественным недостатком» сослагательного наклонения, спроецировать ожидаемое отношение И. Канта к достижениям науки, то он явно упомянул бы и психологические аспекты в любом рассуждении об отношении познающего субъекта к объекту его познания.

Иными словами, если не побояться и несколько утрировать суть затрагиваемой здесь проблематики, то правомерно и то утверждение, что литературная ориентация современного философского дискурса - нисколько не предположительное допущение, но та реалия, на что указывает и целый ряд несомненных фактов. Само же собой подобные факты - то равно же примеры лишь литературно-эссеистического подхода к работе с философским текстом; философский текст как бы «не знает устаревания» в отношении возможности сравнения предлагаемых им оценок с новейшими достижениями науки. Что и выдвигает на первый план его литературную ценность - что там исчисление бесконечно малых, когда мы располагаем и литературно оформленными идеями «неувядающих» апорий Зенона!

Огл. Заключение

Конечно, та картина, которую далеко не в бедной «цветовой гамме» и раскрывает настоящее эссе - не иначе как «парад негативных примеров». Но в противовес также возможна и компиляция обзора «позитивных» примеров, заключающих собой многочисленные образцы таких порядков обустройства философских представлений, где основание построения рассуждения непременно составляет собой не только выбор требуемых посылок, но где и философский вывод не иначе как продолжает некие решения науки. Но, увы, такого рода не столь уж и частым «светлым пятнам» все же не судьба и сливаться в какую-либо «широкую панораму» философского процесса, в котором, так или иначе, но доминирует литературная модель как бы «самотождественности» текста или подлинности речи в ее качестве нечто начала оригинальности мышления. Но в этом случае и всем «причастным к философии» не подобает изображать из себя обиженных, когда их деятельность внезапно и обретает признание как образец одной из форм «свободных искусств».

05.2015 - 07.2023 г.

Литература

1. Смит, Б., «Против скатывания прогресса онтологии в идиосинкразию», 2006