Предметом настоящего рассуждения и следует понимать любопытное положение, когда якобы «материалистическое» понимание когнитивной функции на деле означает образование комплекса абсурдных или бессмысленных представлений. Собственно в настоящем предисловии мы намерены предварительно обозначить как таковой предмет материалистического понимания когнитивной проблематики, а также характерное ему условие достаточности понимания.

Тогда следует начать тем, что обязательным основанием всякого материалистического философского понимания когнитивной проблематики и следует понимать принцип внешнего или «не нейрофизиологического» порядка побуждения психической реакции. Обязательным для материализма следует понимать и непременное выделение такого элемента когнитивного акта, как присутствие внешнего мира, включающего в свой состав и непосредственно систему телесных органов ощущающего существа. Согласно материалистическому пониманию специфике «внешнего мира» и следует представлять собой нечто обязательное содержание когнитивного акта, на что и возложена функция «побудителя» или источника стимуляции, когда вовлечение в подобный акт собственно нейрофизиологических реакций будет означать исполнение ими не более чем функции воспроизводства отклика на «поступающий» стимул. Подобную схему и следует понимать обязательным основанием представлений, отличающих любого признающего себя философским материалистом. Но как показало все развитие философии XX века, лишь данного принципиального начала еще недостаточно, и построение рассуждения на основании лишь собственно данного принципа, или - данного принципа в отрыве от иных существенных составляющих, и обуславливает образование вводящих в заблуждение далеких от реальности моделей. Когниция в подобном представлении обращается если не в некотором отношении хаотическим порождением, то предметом, позволяющим в его отношении введение произвольно задаваемых специфик, выделение которых не предполагает под собой ни опытной проверки, ни производства на их основе тщательной реконструкции когнитивной способности. И именно подобные представления и находят использование в построении некоторых «своеобразных» моделей, обоснованность которых кто-то и почему-то понимает достаточной.

Тем не менее, мы не предполагаем придания предпринимаемому здесь анализу порядка предметного исследования каких бы то ни было образцов подобных концепций во всей охватывающей их необозримой библиографии. Как бы то ни было, но мы позволим себе упрощенную постановку подлежащей нашему решению задачи - обозначения основного комплекса вопросов, фактически остающегося «за бортом» подобного рода версии «материализма». Более того, к решению поставленной перед собой задачи мы привлечем и такую авторитетную аргументацию, как свидетельства действительной сложности и собственно явлений или событий стимуляции перцептивного аппарата, так и сложности процессов или механизмов обработки подобных действующей на него стимуляции. То есть мы предполагаем включение в предстоящее рассуждение и такого значимого компонента, как сложная картина «события захвата» поступающего стимула последовательностью событий, начинающейся формированием потенциально пригодного для образования стимулов сочетания условий, и завершающейся оседанием ассоциируемого на положении «приходящего из мира» содержания «на» или «в» возможных механизмах хранения. Нашей настоящей задачей мы и определяем понимание предмета, в чем именно и заключается существо и функционал средств формирования, пополнения и расширения подобных процессов, и определения на основе подобных представлений и упускаемых из виду своего рода «неразвитым» материализмом элементов состава когнитивного акта.

Если несколько упростить, то своим намерением мы понимаем решение задачи выявления своего рода «перечня» тех свойственных когнитивному акту специфик, без выделения которых реконструкция воспроизводства когнитивной функции вряд ли позволяет ее определение «материалистически достаточной». Одновременно нам хотелось бы отметить и то обстоятельство, что мы не ставим под сомнение того очевидного начала, что любой материалист, пусть даже и крайне огрубляющий собственное понимание, рассматривает когнитивный акт именно в качестве порождения, вызываемого некоей поступающей извне стимуляцией.

Огл. Когнитивное определение фокусирующей позиции перцепции

В.И. Ленин, наделяемый в советский период статусом своего рода «корифея» философского материализма использовал или вводил в практикуемое им рассуждение принцип, который мы позволим себе определить как принцип «прямой перцептивной» достоверности. Тогда ради возможности как можно более быстрого обращения к существу предмета мы, в первую очередь, приведем развернутую цитату из объемистого сочинения данного автора «Материализм и эмпириокритицизм» (Глава III, часть 5):

Если ощущения времени и пространства могут дать человеку биологически целесообразную ориентировку, то исключительно под тем условием, чтобы эти ощущения отражали объективную реальность вне человека: человек не мог бы биологически приспособиться к среде, если бы его ощущения не давали ему объективно-правильного представления и ней.

Собственно в отношении состоятельности предлагаемой Лениным оценки непременно и следует указать, что использование представленного выше утверждения явно невозможно вне представления и некоторой оговорки. Следует обратить внимание, что вряд ли возможно понять, что такое «ощущения времени и пространства», поскольку таковые и по сегодняшний день не установлены психологией. Именно по данной причине мы и распространим предлагаемый Лениным принцип на ощущения вообще - они, согласно отличающего нас понимания, наделены полным правом на обладание такой особенностью, как «отражение объективной реальности вне человека». Присущие же нам сомнения в достаточности всего лишь рамок данного представления мы и попытаемся отразить в следующем рассуждении.

Характерное Ленину понимание предмета ощущений явно следует понимать и допускающим сопоставление с некоторыми другими оценками, например, с распространенной точкой зрения, знакомой по поговорке «умный в гору не пойдет». Дабы человек не утруждал себя утомительным подъемом в гору, ему, как оказывается, не помешает и наличие такого качества, как определенный уровень разумности. Почему же народная мудрость склонна понимать явно не бессмысленным выступление с подобным предупреждением? Понятно, что в силу той очевидной особенности, что уровень наивного представления собственно и следует понимать источником иллюзии близости чего-либо расположенного в горах, если, конечно, подобный массив образован не отвесными скалами, но доступными для пешего подъема склонами.

Если это так, то собственно и заключающимся в подобной оценке пониманием следует видеть осознание человеческих ощущений как бы «не до конца соответствующими» действительности. В особенности это имеет место в случае обращения обыденного сознания к выполнению когнитивных процедур интеграции ощущения и оценки: нам предстоит выполнение некоторых действий с определенными объектами, например, вскапывание огорода, и тогда визуальная доступность предмета нашего труда оборачивается для нас идеей вероятной короткой продолжительности процедуры выполнения нами предполагаемых операций. Или если отказаться от понимания подобных представлений именно в качестве «ощущений», то тогда неизбежно потребуется введение представления о нечто, позволяющем отождествление тривиальным элементом перцептивной фиксации, и отождествление понимания непременно адресующимся классу предметов, уже допускающих возможность приложения условно «объективного» восприятия. Однако введение подобного представления явным образом и означает, что предложенный Лениным принцип утрачивает состоятельность в силу невозможности определения собственно и подлежащего подобному соотнесению объекта.

Согласие с данной оценкой и следует понимать означающим факт, что Ленина в характерном ему понимании когнитивной проблематики и следует определять философским идеалистом, настаивающим на странной «формуле» достаточности такого акта, как обретение когнитивного результата, получаемого без поддержки мышления. Конечно, если представленное выше принадлежащее ему утверждение не рассматривать просто фигурой речи.

Отсюда и отличающее Ленина понимание предмета когнитивной функции следует признать неуместно соблазняющимся идеей простоты реализации данной функции, что и позволяет признание очевидным огрублением собственно действительности биологической когнитивной системы, непременно подразумевающей сложный порядок воспроизводства активности. И тогда данному пониманию мы и позволим себе противопоставить собственное понимание предмета перцептивной стадии когнитивного заимствования содержания мира, явно допускающей отдельное рассмотрение вне всякой связи с условием ее фактической интеграции в сложную последовательность развертывания собственно акта когнитивного заимствования содержания мира. Согласно такому отличающему нас пониманию любое возможное содержание, выделяемое когнитивным действием при образовании конкретной выборки, непременно допускает понимание продуктом замкнутой в общий контур когнитивной активности операции, которую в качестве подобной операции и следует понимать наделенной конфигурацией, определяемой из некоторого не собственно перцептивного востребования. К числу подобных установок и следует относить влияние самой способности различения, так и влияние отличающей конкретный интеллект присутствующей в составе его функции задания конфигурации способности восприимчивости, что и обращается формированием неких начальных и «запрашивающих» условий, отсюда и получающих значение «средств задания» собственно «пределов исполнения» поступка перцепции. Иными словами, способность перцепции и следует определять наделенной возможностью установки нечто «переменного фокуса», главным образом и определяемой наличием некоторых влияний именно когнитивной природы. Тогда учитывая подобную оценку и принимая во внимание подобный весьма существенный комплекс условий, мы и начнем наше исследование предмета некоторых иных значимых составляющих когнитивной способности.

Огл. Феномен сложных природы и структуры интеллекта

Согласно отличающему нас пониманию, наиболее любопытное свидетельство упрощения мнимым «материализмом» реальной сложности когнитивной деятельности собственно и следует понимать характерным ему непризнанием за когнитивной деятельностью именно специфики относительного качества. Непризнание мнимым «материализмом» предмета неравенства интеллектуальных способностей обуславливает принятие им некоторых достаточно странных выводов, которыми, однако, дело не ограничивается, - подобных выводов или, что немаловажно, умолчаний обнаруживается чуть ли не в таком избытке, что, фактически, и обращает подобную псевдоматериалистическую интерпретацию когниции едва ли не совершенной бессмыслицей. Пояснить данное утверждение мы попытаемся посредством постановки некоторых «вопросов», на которые попытаемся получить, если, конечно, и доступна такая возможность, ответы как бы «от лица» традиционного «советского» материализма. Однако, не ограничиваясь подобными представлениями, мы предоставим слово и науке, предлагающей уже ее собственное видение подобной проблематики. Источником «научно достоверной» интерпретации подобных предметов нам послужит понимание данной специфики психологией, в частности, объяснения, данные Ф.Ч. Бартлеттом в монографической работе «Мышление: экспериментальный и социальный анализ». Итак, далее мы позволим себе задать семь вопросов, причем ответами на них послужат ответы одновременно со стороны заявляющей себя под личиной «материализма» философской традиции, так и ответы со стороны представляющей свое понимание психологии. В таком случае, позволим себе приступить, предлагая первый из семи наших вопросов:

1. Что такое проявления интеллекта в рядовом поведении?

Формально определяющая себя как «философский материализм» философская традиция позволяет себе следующий ответ на поставленный нами вопрос:

Только на основе общественной деятельности могут совершенствоваться чувства отдельного человека. Благодаря развитию общественной деятельности мы создаём богатство человеческих восприятий, развивается музыкальное ухо, глаз, умеющий воспринимать красоту форм и т.п. Соответственно содержание мышления зависит, в первую очередь от материальной производственной деятельности, в процессе которой люди постепенно постигают явления природы, закономерности природы и отношения человека к природе, а также познают общественные отношения между людьми. («Диалектический материализм», 1954, далее - ДМ, с. 350)

И. П. Павлов и его ученики установили, что животные обладают своим животным «мышлением», которое проявляется в поведении. «Мышление» животных по сравнению с мышлением человека элементарно, это - «мышление в действиях», как назвал его Павлов. Характеризуя «мышление» животных, Павлов говорит, что это есть ряд ассоциаций, которые вырабатываются в процессе отношения их с окружающими предметами. … Ни одно животное никогда не выходит за пределы умения выделять из окружающих условий отдельные предметы внешнего мира, «узнавать» их, «обобщать» однородные предметы, иными словами - правильно ориентироваться в окружающих условиях и адэкватно отвечать двигательной реакцией на их свойства, доступные для непосредственного чувственного познания. (ДМ, с. 355-356)

С одной стороны, представленные здесь утверждения явно допускают признание и предполагающими понимание, что для условной «материалистической» философской традиции восприятие и следует видеть изолированной физиологической возможностью, и это притом, что и возможность совершения мышления при помощи категорий предметной деятельности данный подход уже понимает специфической способностью, характерной, в том числе, и животным. Однако во всем корпусе подобных представлений нигде не отмечен принцип, определяющий, помимо того, и рядовое поведение продуктом именно интеллектуального контроля исполнения поведенческого акта. Понимая тогда предлагаемый самопровозглашенным «материализма» ответ явно неудовлетворительным, куда более адекватную картину влияния интеллекта на рядовое поведение мы легко обнаруживаем на страницах монографии Ф.Ч. Бартлетта:

Даже и довольно простые подобного рода прецеденты обычно означают приведение в действие комбинации функций рецептора и эффектора; мы же позволим себе использование понятия «способность» лишь в отношении того добротного множества функций рецептора и эффектора, что перекрещиваются и связываются в рамках некоего порядка значимой последовательности, наследующей направление и стремящейся к воплощению, расцениваемому как ее естественное завершение.

Проявляющий способность поступок требует постоянного рецепторного контроля, инициируясь и направляясь посредством заимствуемых действующим лицом в собственном окружении сигналов, что комбинируются с другими, уже исходящими от его тела сигналами, указывающими на уже выполняемые им движения. В этом и заключаются основные причины того, почему всем формам проявляемой способности характерна очевидная специфика быстрой адаптации. Тому, что, в некоторых широких пределах, составляет серию, характерны качественное многообразие и гибкий порядок проявления. Поэтому, как говорится, одна и та же операция допускает ее выполнение то одним, то другим способом, как принято говорить, «тем, что попалось под руку». (Глава1, часть3)

Далее наш следующий вопрос, явно допускающий признание предопределяемым постановкой рассматриваемого выше вопроса, мы позволим себе предложить в некоторой предельно упрощенной постановке:

2. Как умного отличить от глупого?

Характерной особенностью присущего философскому марксизму понимания когниции способно служить и заведомое ограничение данной философской схемой ей же и открывающейся «свободы маневра», устанавливаемое посредством отказа от постановки задачи различения отдельного «человека» и совокупности «людей». Марксизм как бы «знать не желает» никаких проблем специфики индивида в качестве обладателя определенного уровня развития интеллекта. Тем не менее, подобный мнимый «материализм» обнаруживает и такую единственную проблему, где он все же уделяет внимание условию «уровня развития интеллекта» - подобным значением он наделяет проблему исторического прогресса; тем не менее, постановка данной проблемы предполагает для него присутствие все той же совокупности «людей» в качестве носителей сознания:

Разумеется, первые понятия человека были весьма элементарны, так как они представляли собой просто обобщение его ещё примитивной практической деятельности и ограниченного круга предметов, которыми пользовался человек для удовлетворения своих собственных потребностей. (ДМ, с. 364)

Напротив, характерным психологии решением и следует понимать разработку особых методов определения уровня интеллектуального развития, выделения посредством использования подобного инструментария таких особенностей, как комплексы склонностей и уровень остроты ума. Психология сопровождает подобные исследования и широким спектром предопределяемых исследованиями оценок, здесь же в качестве иллюстрации мы позволим себе ограничиться следующим замечанием Ф.Ч. Бартлетта:

Это случилось на той стадии исследования, когда я испытал изумление, возможна ли прямая связь между употреблением минимальной (обладающей форматом количества позиций) информации для создания такого рода последовательного размещения, что достаточно близко идентично тому, которого, в конце концов, и достигает каждый нормальный индивид при поступлении большего объема информации, и высоким уровнем интеллекта. Мне определенно показалось, что среди хорошо знакомых мне испытуемых, или среди тех, относительно которых мне известны достаточно объективные данные, те, что показывали более содержательный результат при наименьшем количестве информации, оказывались, в конце концов, и теми, кого понимали более интеллектуальными. (Глава2, часть5)

Мнимый «материализм» не находит для себя ничего и в характерном ему и, одновременно, весьма странном для собственно материализма ответе на простой вопрос, «что такое мышление?» Сама постановка данного вопроса не создает никакой сложности, и мы понимаем достаточным ограничиться элементарной постановкой данного вопроса:

3. Какой комплекс особенностей выражает собой предмет мышления?

Как тогда следует из некоторых обнаруженных нами утверждений, «с позиций марксизма» мышление следует понимать своего рода сущностью, «пребывающей в тени языка»:

Возникновение мышления и его дальнейшее развитие было бы невозможно помимо языка слов. Язык с самого начала своего появления служит средством общения людей, способом выражения человеческих мыслей. Следовательно язык, именно язык слов, возник вместе с сознанием в процессе становления человеческого общества и с тех пор неизменно служит средством общения и выражения мыслей людей.

Язык и мышление возникли одновременно и не существуют раздельно. Неразрывная связь языка с мышлением обусловлена производственной деятельностью людей, необходимостью общения людей друг с другом, обмена мыслями между ними. (ДМ, с. 364)

В понимании марксизма уже предмет «структуры мышления» предполагает отождествление определенным набором неких практически независящих друг от друга допущений. Автором одного такого допущения выступает непосредственно К. Маркс:

Люди начинают с того, говорит Маркс, что активно действуют, овладевают при помощи этих действий предметами внешнего мира и, таким образом, удовлетворяют свои потребности. Способность тех или иных предметов удовлетворять потребности людей запечатлевается в их мозгу. Благодаря этому люди «научаются и «теоретически» отличать внешние предметы, служащие удовлетворению их потребностей, от всех других предметов. На известном уровне дальнейшего развития, после того как умножились и дальше развились тем временем потребности людей и виды деятельности, при помощи которых они удовлетворяются, люди дают отдельные названия целым классам этих предметов, которые они уже отличают на опыте от остального внешнего мира». (ДМ, с. 364)

В противоположность подобной гипотезе, когда отличение и последующее сопоставление позволяют их признание совершаемыми посредством «запечатления», другое положение свидетельствует не о специфике памяти на «способность предметов удовлетворять потребности» и возможности и «теоретического» отличения внешних предметов, но уже, по существу, исходит из сугубо вербального характера собственно способности мышления:

Язык есть … выражение реальности мысли. Это значит, что мысль, выраженная в языке в виде слов (произнесённых или написанных), становится реальностью, доступной наблюдению и восприятию при помощи органов чувств как для самого говорящего, так и для других людей. (ДМ, с. 365)

Но одновременно данный принцип предполагает еще и некоторые весьма любопытные оговорки, не ведущие, однако, к формулировке конкретного определения мышления:

Язык и мышление не существуют друг без друга, но в то же время они не представляют собой одного и того же явления. Отождествление языка и мышления означает вульгаризацию и прямое искажение марксистско-ленинской теории отражения. Мышление представляет собой отражение объективной реальности; язык есть способ выражения, средство закрепления и передачи мыслей другим людям. (ДМ, с. 366)

… В действительности значение так называемого языка жестов ввиду его крайней бедности и ограниченности ничтожно. Это, собственно, не язык и даже не суррогат языка, могущий так или иначе заменить звуковой язык. Язык жестов представляет собой лишь вспомогательное средство, которым пользуется иногда человек для подчёркивания тех или иных моментов в своей речи. (ДМ, с. 367)

Тогда, как мы позволим себе оценить, если избрать для себя путь следования именно марксистской интерпретации, то имя «структуры мышления» просто представляет собой иное название структуры речевой деятельности, хорошо, что не обязательно вербальной, но непременно такой, из которой следует, что оперирующий визуальными образами живописец не представляет собой носителя мышления.

В силу этого, согласно нашей оценке, именно психология и остается единственным соискателем славы создателя модели мышления, где последнее «в качестве возможности» и позволяет изображение нечто «широкой функцией», в принципиальном плане не зависящей от используемых инструментов мышления. Мышление для психологии помимо его отображения в некотором средстве регистрации или «инструментарии» обращается тогда и характерной процедурой воспроизведения или реализации в поступке. Тогда, дабы не обременять себя ненужными рассуждениями, мы просто прибегнем к цитированию предложенного Ф.Ч. Бартлеттом определения мышления:

Процессы, начинающиеся предоставлением таких свидетельства или информации, что истолковываются имеющими пропуски или как обладающие неполнотой. Далее заполняются пропуски или добавляется отсутствующая часть информации. Последнее обеспечивается расширением либо дополнением свидетельства, сохраняемого в соответствии со свидетельством (или требованиями действовать подобным образом), но продолжающемся далее посредством использования других источников информации, помимо тех, что инициировали в целом проходящий процесс, и, во многих случаях, в дополнение к этому, позволяющих прямую идентификацию во внешнем окружении. Между начальной информацией и завершающей стадией, когда заполняются предполагаемые пропуски или достигается полнота, теоретически всегда имеет место преемственность связанных шагов. Эти шаги позволяют их описать либо до, либо после достижения завершающей позиции. Они, более чем что-либо, представляют собой нечто, обеспечивающее возможность экспериментального подхода к мышлению, и они налагают на мышление характерную им необходимость. Мы не торопимся предполагать, что подобная необходимость подразумевает, что, присутствуя в исходной информации, шаги, посредством которых достигается завершающее положение, всегда должны быть одними и теми же самыми, или одним и тем же самым порядком шагов; или что завершающая позиция в любом случае должна оказаться исключительно той же самой. (Глава5, часть1)

Согласно предложенной Ф.Ч. Бартлеттом схемы функция мышления и предполагает понимание действительностью некоторого определенного акта или системы актов, определяемых как нечто процедурно определенное, конкретно протяженное, наделенное направленностью, причем именно таким образом, что возможны и несколько различных путей воспроизводства актов мышления. Именно о подобных важных особенностях, претендующий на «материалистичность» марксизм умудряется не проронить ни слова, фактически умалчивая о том, что мышление, помимо всего прочего, это еще и нечто восходящее к физиологической функции определенного физиологического органа со своими конкретными особенностями.

Признак «материалистического» вряд ли позволяет его назначение и предмету представлений марксизма о способности перцепции (ощущения, чувственного восприятия), на что выше мы уже обращали внимание. Тем не менее, следует признать любопытным и определение точного значения, собственно и выделяемого марксистской философской традицией по отношению такого предмета, как поступок восприятия. Более того, весьма любопытно и соотнесение подобных квалификаций с тем же пониманием психологии. В таком случае мы позволим себе постановку следующего вопроса:

4. Что представляет собой процесс совершения восприятия?

Характерное марксизму понимание и позволяет его признание «странно» квалифицирующим акт совершения восприятия именно в том отношении, что составляющими подобного представления и служат категории или опции, вряд ли располагающие необходимым определением. Буквальным образом нам в используемом нам источнике не удалось обнаружить ни прямых определений, ни чего-либо близкого подобным вероятным определениям уже таких существенных для описания восприятия предметов, как «раздражимость» и «ощущения». Тем не менее, марксизм позволяет себе предложение следующей «двустадийной схемы» осуществления процесса восприятия:

Раздражимость связана с жизнедеятельностью любых живых организмов, с физиологическими процессами, происходящими в них, которые, хотя и основаны на физико-химических явлениях, тем не менее не сводятся к ним и подчиняются качественно особым закономерностям. (ДМ, с. 346)

Ощущение возникает на основе раздражимости в очень длительном процессе превращения под влиянием соответствующих внешних условий простейших живых существ в более сложные. (ДМ, с. 347)

Далее в некотором отношении «в развитие» подобной конструкции и, скорее, только косвенно, марксистская традиция философии прибегает и к некоему обозначению предмета «ощущения»:

…ощущение это образ объективного мира, вместе с тем … характер ощущения зависит не только от воздействия внешних предметов на тот или другой орган чувств, но и от определённого устройства того или иного органа чувств, от его физиологических особенностей. Если ощущение зависит от того или иного устройства рецептора (органа чувств), то это не значит, что оно определяется этим устройством, так как само это устройство определено в конечном счёте внешним миром. (ДМ, с. 349)

При этом на долю марксистской традиции философии выпадает удача и в отношении представления авторитетной ссылки на достаточно разумное и по сей день разделяемое психологией представление И.П. Павлова о нечто не локальных, но именно системных конструкциях «анализаторов»:

Павлов установил, что кора головного мозга связана со всеми органами чувств (глаз, ухо и т. д.), которые составляют с головным мозгом единое взаимосвязанное целое. Определенные органы чувств через проводящие нервные пути связаны с соответствующими отделами коры больших полушарий. Эти сложные аппараты Павлов назвал анализаторами. (ДМ, с. 354)

Но уже собственно трактовка марксистской традицией непосредственно «функции ощущения» обращается, опять-таки, некоторым парадоксальным определением, не предполагающим введения каких-либо строгих градаций. В смысле подобного «определения» ощущение и есть:

… диалектическое единство субъективного и объективного … при этом … определяющим является внешний мир, существующий вне и независимо от наших ощущений, который, действуя на органы чувств, производит в нас то или иное ощущение. (ДМ, с. 349)

Здесь мы и понимаем уместной следующую саркастическую оценку - той же научной психологии при образовании весьма существенной для данного направления познания модели функции восприятия и приходится волей-неволей выбираться из подобного рода двусмысленности «диалектического единства субъективного и объективного». Психология именно поэтому и обращается к образованию особого представления о «дифференцированной функции обработки стимулов», начиная с обработки ординарных стимулов, о чем и рассуждает Ф.Ч. Бартлетт:

… простейших видов поведения там, где возможна непринужденная обработка одинарных стимулов, что равным образом непринужденно позволяет ее обработку в виде одинарного и изолированного отклика. Мы откажемся здесь рассматривать эксперименты по определению абсолютного порога - например, могущих быть услышанными либо увиденными мельчайших объемов света или звука, - в качестве именно экспериментов по измерению способности. Точно так же, в его самоданности, и определение времени реакции не оказывается определением способности; или, фактически, и любое отражающее специфику одинарного представленного количество, в, скажем, повторяющейся задаче, где подобные позиции наличия, будучи выведенными из-под влияния задающих установок и воспроизводится на точно определенных и постоянных условиях. Все это представляет собой в высшей степени абстрактное наличие, или констуитивы поведения, реализуемые и измеримые лишь в тщательно контролируемом опыте, и хотя по множеству причин их изучение и безусловно важно, но оно ни в чём не содействует реальному пониманию способности. Вполне очевидно, что пороги, время реакции, выведенные из-под влияния установок проявления поведения, в результате повторения проявляют склонность к приспособлению. И последнее можно понимать показателем того, что они, фактически, больше зависят как от предшествующего, так и от последующего, чем это обыкновенно обнаруживают подобные эксперименты. В соответствии с этим, в их отношении невозможно и обычное исследование, как они не могут быть признаны и удобными предметами рассмотрения, отчасти в силу малого диапазона приспособления, отчасти потому, что воспроизводимые в экспериментах по их изучению ситуации обычно так упрощены, что в отношении форм приспособления сложно выделить нечто определенное, кроме собственно их наличия и формы реализации. (Глава1, часть3)

Конечно же, в понимании психологии моделирующая событие восприятия схема явно не позволяет обращения нечто сводящим воедино некоторый набор произвольно определяемых категорий, но явно обращается теорией именно некоторого класса различающихся по характерной для них сложности явлений «стимуляции» и «отклика», а равно и их комбинаций. И именно на подобном пути и появляется возможность материалистически точного описания подобной проблематики, а не конструирования неопределенных в своей расплывчатости обобщающих выражений. Тогда, избегая должного усовершенствования системы предлагаемых им абстракций, марксизм тем и консервирует себя, несмотря на некоторое облегчение своего положения благодаря жонглированию рядом научных открытий своего времени, именно на позициях идеализирующего осознания проблематики восприятия потому, что не определяет никакой внятной и позволяющей переход к построению строгой модели «формулы».

Далее мы позволим себе обращение внимания на проблему невозможности построения всякой обстоятельной модели когнитивных возможностей без разрешения вопроса о возможности «разделения мышления по специфике предмета мышления». Опять-таки, данный вопрос мы позволим себе поставить посредством наиболее простой формулировки:

5. Позволяет ли мышление разделение по специфике предмета мышления?

Спецификой же непосредственно склонного к упрощению «материализма» явно следует понимать фактическую неспособность осознания подобной проблемы, и данный факт элементарно доказуем посредством приведения требуемых цитат. Хотя и саму собой философскую традицию условного «материализма» вряд ли следует определять в такой уж степени примитивной, свидетельством чему и следует понимать внесение им в свою интерпретацию мышления и некоторых сложных зависимостей. Свидетельством чему и следует понимать приводимое ниже утверждение:

… содержание мышления зависит, в первую очередь от материальной производственной деятельности, в процессе которой люди постепенно постигают явления природы, закономерности природы и отношения человека к природе, а также познают общественные отношения между людьми. (ДМ, с. 350)

Таким образом, если следовать предлагаемому марксизмом пониманию, то мышление и позволяет его признание наделенным некоторым разнообразием, например, разнообразием предметной принадлежности содержания мышления. В дополнение к подобному разделению марксизм позволяет себе и признание «исторической» дифференциации мышления:

Мышление человека социально обусловлено, это прежде всего продукт общественного развития. Мышление человека возникло и развивалось на основе человеческой общественно-трудовой деятельности. (ДМ, с. 356)

Мы опустим здесь момент, что «мышление человека отличается и от элементарного мышления животных», и обратим внимание и на возможность существования характерного некоторой исторической формации «особого» мышления. В частности:

Мышление первобытных людей никогда не было чем-то оторванным от их общественной жизни, а, напротив, непосредственно вытекало из их материальной деятельности; оно, по выражению Маркса было первоначально непосредственно вплетено в материальную деятельность и в материальное общение людей. (ДМ, с. 362)

Что же, следует благодарить наш самозванный «материализм» за предложение идеи квалифицировать виды мышления как виды, принадлежащие определенным историческим стадиям, тем не менее, увы, допускающим различие исключительно «по содержанию». Естественно, что подход психологии допускает несколько иное решение подобной задачи, выделяя, в частности, аспект построения мышления, например, ту же мнемонику, однако уже в смысле адресного анализа и тестирования психология склонна понимать мышление распадающимся, как, собственно, с достаточной четкостью и показывает Ф.Ч. Бартлетт, на мышление в пределах замкнутой системы, экспериментальное, повседневное и художественное мышление (он признавал и наличие особого «мистического мышления», но не предложил никакой модели подобной формы мышления). Здесь мы позволим себе ограничиться лишь представлением оригинальной цитаты:

Я выделяю четыре вида мышления. Они выражены в наложении, хотя и некоторым образом не одинаковом, стратегий и тактик. Возможно так же, что и сам по себе обзор, по всей вероятности, неполон. Религия и особое мистическое мышление может быть признано обладающим тем характером, что отсутствует у других видов, в той же мере, в какой оно наделено свойствами замкнутой системы, экспериментального, повседневного и художественного мышления. Оно представляется мне достаточно близким эмпирическому или экспериментальному исследованию правового мышления, еще и различным образом обнаруживающим свою принадлежность независимому виду. (Глава10, часть5)

Существенной составляющей частью любой уважающей себя когнитивной модели следует понимать и представление о формате символического отношения. Для нас в рамках поставленной нами задачи несомненный интерес представляет и определение характера понимания символического отношения условным «материализмом», и, вполне естественно, и научно достаточное понимание подобного предмета. В таком случае мы обратимся к поиску ответа на следующий простой вопрос:

6. Выражением какого именно предмета служит понятие «символ»?

Упрощающий материализм в присущем ему понимании предмета, допускающего выражение посредством понятия «символ», в известном отношении «наступает на горло собственной песне». Источником подобной оценки и следует понимать последовательный анализ некоторых связанных между собой трактовок философского марксизма; своего рода исходное допущение данного комплекса трактовок и образует представление марксизма о нечто «обусловленности» языка в целом и далее (мы опустим данную цитату) понятия или слова в частности:

… коренное качественное отличие языка человека … состоит в том, что язык социально обусловлен как по своему происхождению, так и по своему назначению … (ДМ, с. 363)

Далее уже некоторая «неизбежная необходимость» вынуждает наш условный материализм и на предложение собственного определения понятия «символ», хотя и определяющим его пониманием уже служит не развитие исходных положений материализма, но, скорее, некоторая идеалистическая трактовка.

Символ, о чем можно узнать из одноименной статьи изданного в 1970 г. «Краткого словаря по философии», это «одно из знаковых средств, применяемых в процессе создания культуры, познания объективного мира и т.д.» «Знак» же, если понимать его в качестве используемого в данном определении определяющего, представляет собой «материальный предмет, событие, действие, указывающее на другой предмет». Или, если позволить себе последующую детализацию, то:

Специфические особенности символа заключаются в следующем: символ есть чувственный образ предмета; он представляет (репрезентирует) предмет; он выражает собой какой-то определенный смысл; его форма не имеет непосредственной связи с обозначаемым содержанием. (Из статьи Символ «Краткого словаря по философии»)

Здесь мы уже явно наблюдаем исчезновение даже каких-либо следов материалистического подхода именно в силу действия той единственной причины, что представленное толкование никаким образом не склонно к приведению подобной интерпретации к любому возможному включению категорий или принципов нейрофизиологии. Напротив, уже как таковая материалистическая интерпретация подобного предмета явным образом невозможна без отсылки к некоторым определяемым именно нейрофизиологией позициям, и подобное понимание и представляет нам предлагаемая Ф.Ч. Бартлеттом схема:

… символика обладает той всеобщей упреждающей функцией, со временем доводя до стадии, где для него открывается способность мыслить в соответствии со специфическим обсуждаемым здесь смыслом. Скорее всего, большая часть людей обучаются использованию подобного рода опережающего соотнесения, поскольку они участвуют в социальной группе, где достаточно распространен инструментарий базисных предупреждающих сигналов. (Глава5, часть2a)

Упреждение рецептор-эффектор вступает в действие на той достаточно простой стадии развития, нежели та, к чему предметно обращается наш интерес, но оно определяет ту важную часть распознавания направления в целом, которая означает, что информация о текущем положении отождествляется в качестве ключевой как для непосредственного распознания, так и для следующего непосредственного распознания. (Глава5, часть2a)

Как и определяют представленные здесь положения психологии, для характерного материализму понимания исполняющим некоторую специфическую функцию предметом символа и следует понимать всякий предмет, позволяющий его признание обеспечивающим возможность распространения упреждающего отношения на последовательность воспроизводства связи рецептор-эффектор. В таком отношении и пренебрежение подлинным анализом существа символического отношения явно и позволяет признание свидетельством неспособности некоторого философского подхода к занятию именно материалистических позиций.

Более того, непременную особенность самопровозглашенного «материализма» составляет еще и отличающая его неспособность предложения какого-либо разумного объяснения специфике действия нейрофизиологических механизмов и функций. Ради раскрытия предмета данной предложенной нами оценки мы и позволим себе постановку следующего вопроса:

7. На что указывает сопоставление запомненного и прямо воспринятого?

Первое, на что здесь следует указать, это та отличающая используемый нами источник парадоксальная особенность, чем и следует понимать категорическое отсутствие в его объемном содержании понятия «память». Всякий рассматриваемый используемым нами источником механизм непременно располагает некоей возможностью действия, запуска нейрофизиологических процессов и включения некоторых схем, но что именно означают порядок и последовательность подобных «запуска - включения», об этом используемый нами источник почему-то предпочитает умалчивать.

Напротив, теперь уже характерной особенностью подхода Ф.Ч. Бартлетта следует понимать предметный анализ специфики собственно деятельности мышления, и обращающийся тогда введением представления о релятивности состояния «идентичности завершения». Вот как картину составляющих деятельность мышления условий раскрывает непосредственно Ф.Ч. Бартлетт:

Завершение свидетельства в телесно проявляемой способности, или запуске процесса мышления практически всегда сопряжено с фрагментарностью исходного наблюдения и наличия в нем пропусков. Постоянно мы сталкиваемся с тем, что даже в простейшем и предельно принужденном мышлении та же самая завершающая позиция может достигаться более чем одним способом. Воспроизведением этой же самой особенности на более высоком уровне служит уже устанавливаемое в случае проявления телесной способности. «Тот же самый удар» в любой игре в мяч допускает в данном положении как одно, так и другое свое показательное исполнение. Следовательно, информация, меняющаяся в той мере, в какой поступают входящие пропуски, обычно порождает эффекты, могущие толковаться как идентичные настолько, насколько это соотносят их завершающие позиции. Более того, столь же определенно то, насколько это вообще может быть присуще психологии, что подобная идентичность завершения в условиях изменяемости подхода нормально не достигается посредством любого процесса представления, копирования, или чего-либо в подобном роде, дополняющего тот процесс наблюдения, что получает и интерпретирует исходное свидетельство. (Глава5, часть3)

Предпринятая нами попытка сопоставления предлагаемых из разных источников ответов на семь предложенных вопросов и показательна в том отношении, что определяющий себя «материалистической философией» марксизм, если в чем-то и проявляет приличествующую приверженность материализму, то, возможно, в большей степени непосредственно в «декларации о принадлежности» материалистической философской традиции. Конечно, в какой-то мере подобную сугубо декларативную самоидентификацию дополняет и цитирование определенных положений научной психологии. Тем не менее, подобное явно не систематическое цитирование дополняют иной раз уже не просто «идеалистические», но часто нечеткие и неконкретные собственные идеи марксистской философии, что и обращается тогда недоверием широкой аудитории не просто некоторым философским представлениям, но и собственно достижениям научного познания.

Большее, на что способен марксизм, - это, в лучшем случае, положение, признающее нейрофизиологические явления наделенными материальной природой.

Огл. Искусственный характер «психофизической проблемы»

Важное место в современной философии сознания отводится так называемой «психофизической проблеме», проблеме способности мозга, представленного его отдельными физиологическими структурами, наподобие отделов или участков коры, и так вплоть до нейронов и аксонов, формировать отдельные реакции или выстраивать определенное содержание сознания. Мы собираемся представить здесь нашу критику непосредственно данной постановки вопроса, основанную на отличающем нас сомнении в правомерности интерпретации, связывающей определенные физиологические структуры с определенными формами активности интеллекта. Хотя, конечно, «высший приоритет» в разрешении подобной проблемы именно и следует признавать за натурным экспериментом; более того, данные эксперимента, результаты современных исследований на основе методов томографии и следует понимать недвусмысленно подтверждающими факт, что выполнение определенных спекулятивных и перцептивных тестовых заданий инициирует активность именно в определенных зонах головного мозга. Но одновременно те же исследования подтверждают и факт, что подобные зоны, при одинаковости заданий, различны у людей, мы позволим себе прибегнуть к следующему понятию, с различной психофизической историей. В частности, для перевода с одного языка на другой у человека, с детства обладающего двуязычностью активизируются одни участки коры, у освоившего второй язык в зрелом возрасте - уже другие зоны коры. Одновременно следует заметить, что подобную закономерность отличает еще и статистический характер. Какую-то тождественность, конечно, подобные эксперименты определяют, но она в них, следует признать, играет роль принципа своего рода «второго порядка».

Но начать настоящее рассуждение мы позволим себе с представления некоторой отвлеченной аналогии. Данная аналогия будет представлять собой некоторую картину, использующую определенные абстрактные понятия, рисующую собой пространство некоторой топологии и создающую впечатление свободы действий в пределах подобной топологии. Для некто перемещающегося внутри пространства подобной топологии невозможно оказаться вне ее, но эта же топология обнаруживает и свойство открытости для размещения такого перемещающегося в любой из имеющихся в ней позиций. Допустим тогда, что некто в пределах подобной топологии намерен перемещаться по условной «территории города», где районами такого перемещения ему и послужат улицы, переулки, дворы; ему будет открыта возможность перемещения по любой из этих частей городского ландшафта, но он будет лишен возможности перемещения по занятой строениями территории. От одной точки в городе до другой в любом случае будет вести более чем один маршрут, и выбор пути этого условного путника в смысле краткости маршрута не обязательно будет ограничен требованиями рациональности, поскольку, например, ему будет дана возможность и постановки цели посещения во время перемещения сразу нескольких пунктов. Тогда данная складывающаяся в отношении задачи перемещения ситуация позволяет формулировку принципа, согласно которому некоторую связанную с определенной топологией активность отличает характер, в силу которого для нее, в пределах возможностей используемой топологии, доминантой оказывается не наличие стационарных специфик этой топологии, но уже специфика непосредственно течения процесса.

Обретение предложенного выше понимания и позволяет нам обращение к интересующей нас нейрофизиологической проблематике. Наиболее же здесь любопытным оказывается то, что и критикуемый нами окрашенный «в цвета марксизма» материализм явно находит необходимым приведение в определенном отношении подтверждающего защищаемый нами принцип данного И.П. Павловым толкования предмета «не разграниченности» центральных частей анализаторов:

Павлов доказал … , что кора больших полушарий, являющаяся совокупностью центральных частей различных анализаторов, не представляет собой твёрдо фиксированной «мозаики». Центральные части анализаторов, по Павлову, не разграничены резко друг от друга, напротив, они заходят друг за друга, сцепляются между собой. Таким образом, в мозгу нет твёрдо фиксированных «центров», «заведующих» определёнными функциями; эти функции могут выполняться различными мозговыми клетками. (ДМ, с. 355)

Как мы понимаем подобную ситуацию, наступление обстоятельств, при которых непосредственно философия и утрачивает возможность представления собственной позиции, и вынуждает ее к заимствованию решения предметного познания, что и создает возможность получения наиболее точного ответа, поскольку как таковые решения предметного познания и выделяет куда больший уровень добротности. Если исходить из нашей собственной оценки, то наиболее выпукло доминирование процесса в качестве «стержня» какой бы то ни было когнитивной активности и показывают принципы предложенной Ф.Ч. Бартлеттом программы исследования феномена мышления:

Первое, нам следует удовлетвориться оценкой мышления в качестве того следующего [«логике»] свидетельства нечто, что заполняет присущие свидетельству пропуски. Поскольку нам не обойтись без недогматического допущения о неотвратимом заполнении пропусков серией взаимосвязанных и артикулированных шагов, то просто, и, фактически, экспериментально необходимо, начать с образцов, в которых подобное происходит. Нам следует попытаться установить, приобретает ли «своевременность» ту функциональность и значимость в мышлении, что она очевидно проявляет и в телесной способности. Нам следует выделить или наложить «остановки» между шагами и выявить природу определяемых ими эффектов. Это позволит нам увидеть, обладает ли мышление, подобно низкоуровневым видам способности, его собственным «районом невозврата». Возможно, мы сможем обнаружить того рода образцы, в которых всезначимость придается именно пониманию направленности, и, возможно, у нас появятся некоторое уместное понимание обеспечивающего это способа. Все это, по мере возможности, требует его объективного определения, и в отсутствие тех достаточно специфических оговорок, в соответствии с которыми мыслящий и судит о его собственном оперировании как об отождествляющем весьма отдаленную ранее проявленную на подобном поле активность. (Глава1, часть5)

Как и определяет цитируемое нами представление, предмет мышления и позволяет его понимание столь эластичной и многоцелевой операцией либо функцией, что он уже изначально допускает наделение никаким не «ограниченным числом», но именно некоторым «букетом» начальных характеристик, что возможно исключительно в случае наличия у мышления свободы выбора требуемой ему траектории. И тогда именно подобную специфику далеко не «прямолинейного» порядка взаимодействия процессов мышления и обеспечивающей им «простор» топологии и не замечают те самые желающие обнаружить соответствие определенной интеллектуальной реакции и того определенного физиологического, скажем так, «суборгана», на который они и пытаются возложить обязанность исполнения данной реакции.

Почему именно сторонники описываемой нами точки зрения пребывают в поиске столь прямолинейного решения - наверняка это некий следующий вопрос. Скорее всего, причиной принятия ими подобного решения и следует понимать практику столь характерного повседневности мышления посредством макроструктур, оперирующего такими категориями как «обед», «ночевка», «поездка», «ремонт», «свадьба» и т.п., где наличествующие элементы организации уже упорядочены с тем, чтобы допускать их употребление непременно в качестве «сторон» или «составляющих» обязательно «элементарных» сочетаний. Возможно, подобный вопрос и допускает его постановку в рамках одной из задач семантического анализа, но данный предмет уже не следует понимать предметом настоящего анализа.

Огл. Зыбкость философских деклараций и основательность решений познания

Позволим себе предложение следующего примера: выходит в свет книга начинающего, явно талантливого автора. Критика, воспринимая его творчество определенной литературной «находкой», предрекает ему большое будущее, хотя и понимает, что это пока не более чем пожелание. То же происходит и со множеством любящих и умеющих обещать людей, - хотя место литературной критики из предыдущего примера и занимает здесь нечто «автопрезентация», - они явно спешат с возможностью создания впечатления, что совершение некоторых действий не составит для них никакого труда или, опять же, создания впечатления, что на них можно положиться. Отсюда очевиден вывод, что существует практика пусть не деятельности, но специфической формы социального взаимодействия, непосредственно и ориентированная на предложение деклараций, но не на проявление реальных возможностей. Реальность же стоящего за подобными декларациями - явно следующий вопрос, хотя не исключающий и возможности успешного воплощения «плана» в жизнь, что и происходит в неких специфических условиях, в том же хозяйственном планировании, или, в редких случаях, и в некоторых других случаях «ожидаемых» событий.

Тогда что именно и составляет собой причину нашего пристального внимания к предмету «деклараций»? Конечно же, анализ предмета «деклараций» потребовался нам для построения следующей модели - элементами содержания социальной действительности и следует понимать такие структуры, для которых собственно основанием присущей им «реальности» в большей мере и служит заявление намерений, нежели специфика некоей действительности. Конечно, в обществе или в определенной прослойке зреют некие ожидания, и создатели определенной структуры проявляют интерес к возможности замкнуть на себя область интересов обладателей подобных ожиданий, прибегая тогда к выказыванию соответствующих деклараций и часто даже к такой практике, которая позволяет определение как нечто «гонка» деклараций. Увы, подобных манипуляций не избежало и познание, тем более, и свойственное развитым обществам своего рода «пространство философского дискурса». XVIII столетие в интеллектуальном мире явно проходило под флагом антирелигиозных настроений, результатом которых и оказались всевозможные материалистические концепции, следование которым фактически служило знаком «хорошего тона» для круга революционных демократов и социальных активистов. Отсюда и любая предназначенная для «овладения умами» подобных революционеров и активистов концепция просто не позволяла себе пренебрежения декларацией приверженности материалистической философской традиции. Более того, даже собственно становление философского материализма принимало формы акта «провозглашения» своего рода декларации: некое учение объявляло себя приверженным материалистическому направлению, не предъявляя при этом никаких или предъявляя ничтожное число подтверждающих подобную оценку собственно философских или каких-то иных изысканий. Становление подобного рода «материалистичности» происходило, пожалуй, уже «в порядке подтверждения» изначально провозглашенной декларации, а не наоборот, - признания за некоторой системой конкретных интерпретаций или уже конкретизированными воззрениями характеристики «принадлежащих» философскому материализму.

Именно подобное положение и следует понимать объясняющим факт, что характерный тому же марксизму «материализм», скорее всего, представлял собой именно материалистическое выдумывание, иногда вполне искреннее, как в случае Ф. Энгельса, иногда совершенно не соответствующее действительности, что и можно наблюдать на примерах К. Маркса и В.И. Ульянова (Ленина). И если, может быть, по отношению фундаментальных принципов здесь сложно адресовать подобного рода упреки, все же, в данной философии источником опыта для познания признавалось именно взаимодействие с внешним миром, то по отношению уже частных решений составляющая подобной «надуманности» иной раз перевешивала и последние остатки здравого смысла.

Конечно же, процесс развития науки явно следует понимать несколько иного рода процессом, нежели процесс формирования философских взглядов. И здесь фактически нет никакой разницы, имеет ли место исследование физической или когнитивной проблематики. Процесс развития представлений о предмете своего рода «когнитивной реальности» и отличают такого рода характерные особенности, и, опять-таки, данный момент вновь находит великолепное освещение в двух принадлежащих авторству Ф.Ч. Бартлетта очерках прогресса определенных экспериментов, что после выделения и всестороннего исследования в серии экспериментов одной характеристики, познание вновь сталкивается с проблемой природы некоторой уже следующей характеристики и т.п. Изучение одной характеристики приводит к образованию одной системы представлений, ревизия подобной системы приводит к образованию следующей сознаваемой на положении «вполне достаточной» системы, и т.п. Подобным же образом и исследования когнитивных возможностей, начавшись исследованием простых реакций, элементарных чувствований или «ментальной хронометрии», вылились в представления о способности интеллекта к синтезу образов, подпитываемых не только неким «единичным» стимулом, но в целом нечто «стимульным паттерном», и, кроме того, еще и «в качестве синтеза» опирающейся на рефлексивную селекцию фокусирующих позиций и работающей по принципу сенсорно-эффекторной интеграции, названной Н.А. Бернштейном «сенсорно-моторным кольцом». Развитие познания в области когнитивной теории явно вынуждает науку к переходу от моделирования простых реакций к моделированию сложных, опирающихся на определенную стратегию и тактику действий, для которых внешнее побуждение служит необходимым, но только одним лишь из числа несомненно важных составляющих когниции. Здесь мы позволим себе отказ от углубления в предмет важнейших достижений когнитивных исследований, но ограничимся замечанием, что когнитивные исследования не спешат ни с каким опережающим опыт выдумыванием, а если и выдвигают гипотезы, то проверяют их в том обычном порядке, в котором прохождение подобной проверки предполагает и любое иное направление познания. И только формируя определенный корпус конкретных представлений, когнитивные концепции и обращаются к построению некоторой «теории», тех основных положений, что заявляют уже претензию на статус «фундаментальных».

Когнитивная теория явно предполагает получение своих теоретических выводов только на основании конкретных исследований, и в подтверждение этому мы вновь приведем ссылку на точку зрения Ф.Ч. Бартлетта:

Одновременно и сам процесс изучения позволяет вновь и вновь обнаруживать то, что каждый вид мышления располагает собственным балансом подобных свойств, его собственной характеристикой отличающего большинство из них многообразия, как и всеми его собственными свойствами. Когда мы говорим, поскольку уже сейчас, - я буду на этом настаивать, - нам открыта возможность подобного рода достоверного утверждения, что мышление представляет собой некоторую расширенную форму проявляющего способности поведения, то тем самым мы признаем, что оно развилось из ранее установившихся форм гибкого приспособления к среде и из того, что его характеристики и формирующие условия позволяют лучшую возможность их изучения, если рассматриваются в качестве связанных с подобного рода его собственными ранними формами. (Глава10, часть5)

Огл. Почему мы понимаем уместным морализаторский тон?

Непосредственно заголовок настоящего эссе и следует понимать признанием факта, что неизбежный итог в некотором отношении философской «неосмотрительности» и составляет собой своего рода «вандализм» по отношению возможности построения когнитивной теории. Подобную формулировку непременно следует понимать и несомненным упреком всякому спешащему с выражением своих не вполне зрелых идей в своего рода «аморальности» предпринятых им действий. Мы откажемся здесь от рассмотрения предмета, насколько такие поступки способны носить преднамеренный характер, но сосредоточимся на предмете способности подобных действий к нанесению ущерба и препятствованию в проведении когнитивных исследований. То есть такие действия в этическом смысле, вне зависимости от отличающей их намеренности, явно позволяют признание «злом». И тогда ради придания пущей убедительности занятой нами позиции мы и обратимся к доказательству положения, гласящего, что распространение дилетантских утверждений фактически представляет собой разновидность «вандализма».

Начать подобное доказательство и следует допущением, что развитие науки немыслимо вне предоставленной ученому свободы построения необходимых гипотез. Естественно, что в определенных случаях подобные гипотезы способны доходить до абсурда или допускать крайнюю степень фрагментарности, но это не главное, - для ученого гипотеза представляет собой не только некое побуждающее его к проверке ее состоятельности предположение, но и никогда не выходит за рамки временного характера принимаемых допущений. Более того, для ученого его право выдвижения гипотезы в известной степени символизирует состояние интеллектуальной свободы, - ему дана возможность предложения любых допущений при условии обязательной предстоящей проверки. Не проходящие проверку гипотезы и утрачивают всякое значение как ничтожные. Какого же вреда и следует ожидать от признания некоего набора уже очевидных домыслов располагающими существенным значением? Формой подобного вреда и следует понимать отказ от свободы построения гипотез, то есть отказ от возможности фактически свободного выбора предмета исследования. Всякие принимаемые к обязательному исполнению домыслы непременно и ограничивают область поиска только некоторыми заведомо позволяемыми «направлениями», но не более того.

Тогда и собственно практику следует понимать открывающей картину фактического запрещения при помощи некоторых исходящих от религиозных и идеологических институтов той же междисциплинарности и возможности предметных «революций», - от запрещения определенных астрономических гипотез и чуть ли не телескопов как инструментов наблюдения, и вплоть до противодействия генетике. Познание явно отличает многообразие различных возможностей его ведения, и здесь и линия прямого пути некоторых предопределяемых неким концептуальным положением исследований - только один из возможных вариантов. Тогда и следует подытожить тем, что развитие познания тогда лишь позволяет понимание подлинно свободным, когда оно получает возможность «использования любой хитрости» ради получения некоторого следующего принципиально важного решения. В таком случае и запрет на возможность «эксперимента с инструментарием» следует понимать явным проявлением вандализма в отношении деятельности познания, реальным блокированием действительного прогресса исследования, не просто нередко, но и главным образом достигаемого посредством «коренной переработки» собственно изучаемого предмета.

В нашем понимании главнейшим моментом «вандализма в отношении когнитивной теории» и следует понимать запрещение возможности коренной переработки собственно предмета исследования. И когнитивная теория и послужила тогда в определенный момент очевидной жертвой такого вандализма, когда ей и были установлены ограничения в части выделения именно одних лишь внешних источников не только перцептивной стимуляции, но и синтеза собственно области ассоциаций. Здесь уже собственно принцип неоправданно насаждаемой схемы явно исключал всякую возможность различения «писателя» от «графомана», поскольку оба «описывали внешний мир» притом, что внутренняя составляющая, составляющая опытности и умения уже признавалась незначимой. И тогда нам остается выразить надежду, что антинаучную направленность можно будет видеть не только в прямом ограничении научной деятельности, наподобие мер инквизиции, но и, казалось бы, в преследующей благие намерения декларации непременной «прогрессивности».

Огл. Заключение

Настоящее рассуждение и следует понимать способным создать впечатление, что, все-таки, его предназначением остается не более чем «борьба с тенью». Но уже в опровержение подобной оценки следует указать на необходимость понимания двух существенных моментов: интереса к пониманию природы событий и предостережения против «рецидивов прошлого». Более того, и деятельность развития положений некоторых явно исчерпавших себя философских направлений также не позволяет признания «подходящей к концу», и точно так же философы не предполагают расставания со столь характерным им качеством неутомимых творцов зачастую ничем не оправданных идей. Поэтому, с одной стороны, полезность данной работы следует видеть в демонстрации наглядного примера бессмысленности некоей конкретной «традиции выдумывания», и, с другой, в способствовании пониманию такого предмета, как собственно природа склонности философской традиции следовать в своем развитии именно путем домысливания. Хотя не следует исключать и возможности «позитивного выхода» или перспективы плодотворного разрешения некоторой философски примысливаемой парадоксальности, тем не менее, уже в прямом смысле куда большее число философских представлений о предметной природе определенных реалий явно отличает несомненная специфика искусственности. И тогда столь же вероятным и следует понимать предположение, что философские представления так и продолжат наполняться подобной искусственностью вплоть до наступления момента, пока философия не вынуждена будет установить своего рода стандарт, задающий порядок использования в ее рассуждении достижений конкретных наук.

10.2011 - 11.2012 г.

Литература

1. Бартлетт, Ф.Ч., Мышление: экспериментальный и социальный анализ, 1958.
2. Диалектический материализм, 1954.
3. Шухов, А., Основной объект и фон, сенсорика и моторика, 2005.
4. Шухов, А., Ошибка истолкования философского материализма как источника механистической трактовки предмета "сознания", 2006.
5. Шухов, А., Философская «традиция» - регрессионное начало, исходящее из самой «оценки оценки», 2012.