Философии как явлению из мира форм ведения познания довелось знать и такое ее начало как предложение великим Пифагором определения философа в виде признания таковым то непременно же лица, изгнавшего из себя страсти и погруженного в отстраненное наблюдение. Но, несмотря на несомненные достоинства определения Пифагора, «состояние отстранения» вряд ли подобает расценивать как лишенное специфических недостатков, или - даже и в таком состоянии не исключено воссоздание не до конца беспристрастного «пребывания в отстранении». Более того, если оценить положение дел в философии, то для подавляющей части философов не характерно и осознание не идеальности практикуемого ими отстранения и вот почему. Пониманию этой части философов в силу действия ряда причин, не позволяющих их раскрытия в простом объяснении, дано заключать собой осознание самоё себя как «экзистентно простого», иначе - как исключающего качества каким-то образом ангажированного субъекта. Причем, конечно же, речь здесь идет не о корыстных мотивах, но о форме пристрастности, исходящей из предрасположенности, склонности или приверженности. В подобном отношении прямая противоположность философу, мыслящему себя как пребывающий в состоянии «совершенного отстранения» - те же художник и музыкант, фактически не мыслящие существования вне следования избранной установке - что установке на порядок осознания мира, что на порядок представления обретаемого впечатления. Что характерно для мира творчества - это состояние условной «полной противоположности» философскому отстранению - так, художник и музыкант заявляют себя как «полностью пристрастные» фигуры, но эту свою «пристрастность» они реализуют не полностью, поскольку сохраняют и качества специфического «глаза» или и особенного слуха. То есть художник и музыкант все же видят мир не только лишь сквозь призму собственного «впечатления», но и осознают его как «отпечаток реальности».

Философу же присуще не видеть себя ни увлеченным, и ни, тем более, каким-то образом «способным», то есть - обладателем объема способностей, а потому он и не выделяет в самом себе и любого рода ремесленной «струи», откуда, по причине такого мнимого отчуждения, и воображает себя носителем «чистого» воззрения на мир. Реально же выход из «мира пристрастности» - это в значительной мере иллюзия, и на деле и философ не чужд и характерно грубоватой манеры осознания, отводящей его взор от такого столь характерного для него качества, как непременная форма ремесленничества. Философ явно подвержен такому далеко не позитивному влиянию собственного «ремесла» как наличие такого качества собственного мышления, что явно исключает для него и всякую возможность объективного осознания такого условия как нахождение в распоряжении философа лишь единственно возможного средства выражения и конструирования, а именно - вербального аппарата. Конечно же, вряд ли что-либо мешает философу и в овладении таким инструментарием синтеза представлений как построение математических зависимостей или использование изобразительных возможностей, но такого рода возможности философ все же предпочитает расценивать как вспомогательные приемы и методы. То есть философ в своей ориентации на вполне определенный «порядок презентации» владеющего им понимания - это и очевидный «ремесленник», иначе - труженик на ниве познания, для которого становление осознания и возможно лишь при условии воплощения посредством вербального построения. Потому для философа столь характерна и очевидно «ангажированная» форма понимания мира, а именно, практика выражения наполняющих мир реалий лишь посредством повествования, откуда и создаваемая им картина мира - то непременно «полотно повествования». Более того, в философии прошлого случай построения таблиц в философской «конструкции» - это и характерно редкий случай, когда в наше время использование таблиц каким-то образом возможно и в философском синтезе.

Тогда если довериться представленным выше оценкам, то мнимо «отстраненного» философа и надлежит характеризовать как неким образом «ангажированного»; и в этом случае важно понять - а в чем именно такого рода влияние тогда и сказывается на предлагаемых философом отдельных решениях? Философ, что во всякой своей идее предпочитает видеть порядок «развития повествования» равно напарывается и на такой «подводный камень» как потребность в придании корпусу используемого им понятийного аппарата вида структуры, заданной как система связей, установленных в силу принятия неких начал, определяющих данный комплекс понятий. Или - философу, привыкшему мыслить «логикой повествования» равно не характерен и взгляд на понятие вглубь, откуда природа понятия для характерной философу манеры представления - оно равно и такого рода «отправная точка», что остается «только лишь точкой» и не обращается источником порождения шлейфа последствий. Однако в этом случае куда более значимым дано предстать теперь и такому обстоятельству - подобного рода ограниченность она равно источник и характерной узости философской теории когнитивного процесса, - когда прямая невозможность разложения «простейшего» элемента не позволяет представления действия когнитивного функционала теперь и как «действия механизма». Но если действие когнитивного функционала все же расценивать как «действие механизма», то такая оценка - это и прямое оправдание нашей попытки исследования предмета, в какой мере влиянию неизбежной «ремесленной» повествовательной установки философии и дано сказываться на философском объяснении когнитивной способности.

Теперь вслед за прояснением как такового предмета настоящего анализа нам полезно будет определиться и с возможным способом исследования подхода философии к предмету когнитивной способности - в данном случае наш выбор падет на «логический способ». Или - теперь нам подобает определить посылки, следование которым и позволяло бы философии начать строить ее объяснение функционала когнитивной способности как исходящее из выбора формации, которую философия могла бы учитывать в таком объяснении равно и как нечто исходное простое. Далее учет этого самого «простого» при воспроизведении логической последовательности и позволит образование такой стартовой позиции анализа как утверждение «понятие есть простое». В таком случае, если прибегнуть к попытке раскрытия подобного утверждения, то отождествлению понятия как «простого» равно дано означать и наличие у понятия такой отличающей его специфики, что, с одной стороны, понятию дано возникать само собой и, с другой, не подытоживать предшествующих эволюций. Далее как возможное развитие уже начавшегося анализа здесь правомерно принятие допущения, что функционалу «понятия» дано отождествлять не только отдельные слова (лексемы), но и иного рода функционально близкие формы, наподобие знаков жестового языка или, скажем, сигналов горниста (подъем, отбой и т.п.). А в этом случае и понятию, как и атому для вещества, что предполагает заимствование «не из химии», будет дано обнаружить специфику «взятого не из когнитивных практик» или оказаться заимствованным «из воздуха», или пусть и из некоей «иной материи», равно не допускающей отождествления в значении когнитивной практики.

Теперь если образованный здесь комплекс аргументации расценивать как вполне достаточный для начала анализа, то теперь возможен переход и к рассмотрению интересующего нас утверждения. Или - если понятия и подобает расценивать как нечто «внешнее» по отношению к возможности ведения когнитивной деятельности (суждению, рассуждению), то их не дано отличать и какому-либо качеству комплементарности в отношении требований культуры речи или, если понимать правомерным задание и более общей специфики, то по отношению условия «достаточности высказывания». Но это не так, и дело здесь не только в различии уровня культуры, то есть тех обстоятельств, когда понятия из области практик «глубокой рефлексии» непонятны носителям простой культуры, а для мыслителя одной из форм «глубокой рефлексии» невозможно выражение его представлений в «понятиях элементарной моторики», хотя иной раз это и технически возможно. Помимо всего прочего, дело здесь также и в том, что отдельные понятия, допускающие придание им всякого рода особой «геометрии» в разных формах культуры также в каждой из них особенным образом могут «выкраивать» контур обозначаемого ими явления. Характерный пример - само понятие «слово», теперь прямо неуместное для теоретической лингвистики, потому и перешедшей на употребление двух его заместителей - понятий, обозначающих не слово в целом, но лишь специфику слова, то есть понятий «план содержания» и «план выражения» слова. Другой пример - социальная окраска понятия, когда изменение социального устройства равнозначно лишению в некоем языке имени «спекулянт» тогда и придаваемой ему ранее негативной коннотации. Также и естественному языку в пику языку научной биологии дано понимать под именем «животное» тогда и характерно иные смыслы. Хотя в подобном отношении не следует упускать из виду и того важного обстоятельства, что множеству современных естественных языков все же довелось достичь определенного, хотя и не столь строгого усреднения по отношению основной группы употребляемых понятий.

Опять же, если признавать правомерность высказанных здесь критических оценок, то какой существенный смысл могла бы заключать такого рода критика? Настоящий «критический» подход тогда и вознаграждает нас возможностью осознания, что понятие - никоим образом не нечто «простое», и за ним равно дано стоять и опыту культурного синтеза, исходящего из «вектора» развития культуры. В таком случае в понятии просто невозможно предполагать какой-либо простоты, если ожидать в нем выделения условной окончательной простоты, хотя подобная особенность никоим образом не отменяет и присущей понятию специфики лишь относительной простоты. Но это наше погружение в условную «теорию понятия» - это погружение в историю как бы его становления в культуре, когда сама далеко не простая история его становления уже будет обращать понятие равно же и в нечто «сложное» понятие. Однако помимо подобного рода «эволюционного» среза специфике понятия дано предполагать и иной срез, быть может, не прямую альтернативу эволюционной картине, но картину, изображающую тогда и совершенно иные вещи.

Собственно потому мы и предпримем здесь поиск той иной возможности «прояснения» природы понятия, что также в состоянии отчасти пошатнуть и философскую претензию на «простоту» созерцания и выражения. Но в этом случае лучший образ действий - заход издалека: если мы судим о спортсмене, то вспоминаем присущую ему тренированность, ту самую «спортивную форму», что равно допускает обретение и утрату. Как ни странно, в подобном отношении важно и то, что спортсмен никак не маргинал в таком своем качестве, поскольку и простому слесарю, пришедшему на завод после отпуска равно сложно войти в ритм привычной для него работы. То есть - и простому обобщению приведенных примеров уже дано допускать выражение в оценке, что по причине подверженности воздействию нечто «накопительных влияний» организму дано проявлять и нечто актуально присущее качество мобилизованности. Однако возможно ли задание характеристики подобного рода «мобилизованности» теперь и для как таковой когнитивной деятельности? Здесь, даже если старательно избегать любого рода углубления, не исключено сравнение и двух таких особенных индивидов - «читающего по складам» и «схватывающего на лету». Во всяком случае, первая из указанных характеристик - качество «читающего по складам» - вряд ли характеристика как такового философа, любым образом, лучше или хуже, но «схватывающего на лету». Философ, все же как особого рода «профессионал», это и некто схватывающий «на лету» словесные конструкции или элементы образных паттернов, хотя, быть может, и не присущий им смысл. Но если философ и адаптирован к вполне определенной «динамике осознания», то для него невозможна и утрата такого рода «философской формы». А потому даже и вне постановки такого в известном отношении «садистского эксперимента», как принуждение к отстраненному созерцанию кого-либо «читающего по складам» также возможно и утверждение, что в философском «отстраненном» созерцании равно дано присутствовать и норме динамики процесса осознания.

Далее, если отбросить любые попытки перегрузки настоящего анализа вряд ли полезными деталями, то возможно и его развитие в виде предложения нечто «простой формулы» или принципа, определяющего что универсальный опыт невозможен. Иными словами, любая форма опыта - это тем или иным образом гармонизированная форма опыта, но никоим образом не «опыт вообще». Если как таковой опыт - то непременно специфический опыт, то и анализу философа, сколько бы некий мыслитель не усердствовал в придании такому анализу характера «состояния отстранения» все одно дано представлять собой последствие задания одной или даже нескольких установок. Другое дело, что подобные установки, если соизмерять их с тем философом, что не находит нужным погружение в такой предмет, как качество или «качественный уровень» присущих ему способностей, будут представлять собой и нечто инерционную форму задания установки. Или - мыслителя «инерционного типа» равно будет отличать и следование присущей ему «устоявшейся практике», чему, даже в силу ее восхождения к действию определенных установок - культурной традиции и уровня владения необходимыми навыками, - все равно в ее осознании философом не дано предполагать отождествления как «последствия принятия» установки. Итак, философствование всегда есть продолжение «принятия установки», даже если некие установки номинально как бы и «не приняты», но что именно подобной специфике дано означать и в некоем «типичном случае»?

Выше здесь уже приводилась оценка, что предмет нашего интереса составляет собой проблематика философского «освещения» функционала когнитивной способности в его «развертывании вниз», то есть - при переходе на уровень, любым образом лежащий ниже уровня понятия. Или, иначе, поскольку философия, что прямо следует из предложенных выше оценок, как бы «не избегает затруднений» в обращении к предмету «фактических умолчаний», то мы намерены предложить нашу оценку равно и непонимания философией конструктивных или структурных начал понятийного синтеза или - тогда и самоё возможности формирования понятия. Философия ошибается, когда берет понятие только лишь «как есть» и не углубляется в посылки, мотивы и иные основания его построения. Источником же такой ошибки и правомерно признание философской иллюзии феноменологической «простоты» как такового философского функционала отстраненного созерцания; тем не менее, интересующий нас предмет - все же это не природа такого рода ошибки, но характеристика своего рода «объема ошибки». То есть наша задача - это прояснение специфики тех белых пятен, что и оставляет то «типичное» философское воззрение на характер когнитивной способности, что прямо лишено и как таковой самооценки как признание самоё себя «определенного рода оператором» когнитивного акта.

Итак, если философия строит ту картину когнитивной способности, в которой эта способность обретает облик иллюзии «непредвзятого» построения, то выбор такого функционала в отсутствие должного критического подкрепления и приводит к становлению понимания, освещающего понимаемый предмет то непременно «в искаженном свете». В таком случае явно правомерен вопрос, в каких именно существенных пунктах и дано иметь место тем нарушениям, что прямо следуют из характерной для философии иллюзии феноменологической «простоты»? Здесь если последовать нашей оценке, то подобает указать на наличие ряда следующих ошибочных истолкований. Первое - это пренебрежение синтетической (благоприобретенной, выработанной как навык) природой способности различения кодового элемента; проще говоря, непонимание того, что знание алфавита - следствие обучения. Вторая аналогичная и, по сути, равно существенная «ошибка» - упущение из виду реальной подвижности выбора как такового объекта осознания, когда не исключено определение также и различных фокусных позиций или характеристик масштаба. Это не только лишь предпочтение стиля, атрибутики, выбора местом средоточия интереса «формы или содержания», но и прочтение некоей комбинации тогда или же в значении комбинации или - в значении сложного знака - или тогда и как теперь уже доказанного психологией функционала реализации способности чтения как различения, по крайней мере, слога, но не отдельной буквы. Кроме того, философскому осознанию предмета когнитивной способности странным образом дано признавать несущественным и такое важное качество, как уровень адаптивности в восприятии кода. Это, конечно, не только лишь отличающая кого-либо из людей неспособность восприятия намека, но и затруднения мало читающих людей в восприятии изысканных шрифтов. Другими словами, если собрать все это вместе, то философии дано оценивать восприятие кода как любым образом формальную операцию - внешний мир предъявляет сознанию кодовую единицу, а то без тени сомнения адресует ей «правильное» осознание. Хотя такого рода формат то непременно же «банального» акта фактически неизбежен и в любого рода «тривиальном» случае, но далеко не достаточен для выделения тогда и полного спектра вероятных случаев. Или, насколько нам дано судить, специфика «философского взгляда» - это идея «стандартной формы» воспроизводства когнитивной способности, когда, напротив, многообразию реальных практик дано представлять собой равно и параллельное бытиё что ситуаций «стандартной реализации» когнитивной способности, что и нестандартных случаев ее реализации. Тогда если оценку характера когнитивной способности построить в форме возможного обобщения, то для философского истолкования достаточность «стандартного» (биологически или социально целесообразного) акта восприятия - это и полный эквивалент достаточности акта восприятия «вообще», что далеко не так. Кроме того, прямое последствие принятия такого подхода - отождествление и самоё когнитивной способности как «тривиального» функционала, хотя на деле ей все же дано обнаружить специфику и нечто сложного комплекса тривиальных, нетривиальных, или и само собой иллюзорных актов. Равным образом и само построение этих актов возможно и в «комплексной» форме, когда некая реалия может быть представлена вплоть до того, что трояко - рядом элементарных признаков, рядом сложных признаков и рядом обстоятельств баланса признаков, когда преобладание одного признака не означает полного вытеснения альтернативного признака.

Если такая оценка хотя бы и отчасти состоятельна, то и любого рода философская концепция, определяющая мир когниции как «мир действия простых триггеров» - это и непременный источник ошибки.

Но философия, помимо понимания когнитивной способности вообще, причем в этом случае также стоит особо отметить и одно из ее направлений философский «материализм», - равно не чужда и попыток внедрения в практику познания также и представления об элементарности воспроизводства функционала перцепции. Но здесь философии присуще упускать из виду, что для придания живому существу возможности обретения лишь «примитивно простой» формы образной презентации наблюдаемого объекта («синтеза паттерна» языком психологии) дано приходить в действие и нечто сложному многоузловому и многоканальному аппарату реализации функционала, что в смысле установки феноменологической «ясности» и определяется как нечто «органы чувств». На деле и такого рода «примитивно простой» функционал аппарата образной презентации внешней среды - это и характерно сложная, - что по порядку стимуляции, что и по способу обработки изначального комплекса стимулов - хитроумная «последовательность действий» своего рода «машины перцепции». В таком случае, каким именно образом подобного рода «ошибку упрощения» порядка работы системы перцепции присуще совершать и как таковой манере «философского освещения» реалий?

Вынесению оценки предмета «философского освещения» реалий явно поможет и напоминание простого факта, что судьба философского материализма странным образом вершилась руками литераторов - мастеров складного изложения, но при этом прискорбно неосведомленных в предмете природы материи. В подобном отношении также существенно то обстоятельство, что если судить о таком предмете, как «физическая природа», то последней не дано знать ни цвета, ни звука, как, напротив, ей дано знать такого рода формы, как «участки спектра электромагнитных излучений» или «механические колебания упругих сред». Здесь в развитие подобной специфики равно и психике, имеющей обыкновение занимать характерно «активную позицию» дано образовать и ее собственный инструментарий маркерных форм, посредством чего и исполнять функцию отождествления - но, в этом случае, то непременно внутри «механизма психики», - физических проявлений присущих внешнему окружению. Причем здесь не помешает бросить камень и в огород психологии, до сих пор так и не предложившей ответа на вопрос «как нейроны делают красное?» То есть - если цвет и звук, по сути, не более чем «маркеры», то как им «в качестве маркеров» дано предполагать формирование посредством деятельности мозга, представляя собой не более чем некие формы протекающей в мозге активности? Прояснение природы звука или цвета как форм активности мозга - для психологии и по сей день лишь ожидающая решения задача. Тогда если же сам наш феноменологически «непосредственный» образ - он и любым образом сложная манипуляция, то в его отношении невозможно предположение и какой-либо присущей ему «простоты».

Прямое продолжение предложенных здесь оценок - это анализ теперь и такого предмета, как возможность реализации «кодовой функции посредством выбора физических средств ее исполнения». И первое, чему здесь подобает уделить внимание - это пределы функциональных возможностей как таковой перцепции. То есть, по сути, «архитектуре» кода также надлежит предполагать и нечто «доступность распознанию»; или - если код реализует слон, то он использует инфразвук, если мышь - ультразвук, более того, сложно сказать, дано ли человеку определенно воспринимать и код по имени «танец пчелы», как для него в отличие от пустельги неразличим и ультрафиолет. Или - физическая реализация кода - это, помимо прочего, и употребление лишь тех физических средств, что допускают фиксацию благодаря различимости для аппарата наличных каналов перцепции.

Другой существенный аспект «архитектуры» кода - достаточность для комфортного восприятия. Допустим, не исключено и то предположение, когда дано иметь место форме построения кода в виде одновременной инициации нескольких каналов стимуляции, положим, сразу двух - визуального и тактильного. Однако с функциональной точки зрения это вряд ли особо удобно, и потому типичные формы реализации кода - реализации, достаточные для регистрации кода приведением в действие лишь одного канала перцепции, но никоим образом не нескольких.

Далее - практике равно дано вознаградить нас и характерными примерами лишь подразумеваемого, «виртуального» кода. Например, во всяком тексте на языке благородных эллинов для фамилии «Брежнев» ее начальной буквой странным образом и обращается буква «мю». Равно и отличительная особенность японской речи - отсутствие в ее фонетике фонемы «л», откуда в японском произнесении звучание имени известного деятеля и предполагает воспроизведение в звуке «Ренин».

Теперь если свести воедино совокупный объем составляющих той сложной специфики, что, в конце концов, и определяет многозначность функционала перцепции, то «в сухом остатке» дано иметь место следующей вещи - «архитектура» кода это прямое следствие возможностей функционала перцепции, и, в том числе, и требований перцептивного комфорта и влияния культурной традиции. Или - потребность в выражении символического смысла пусть и первична, но не безусловна; а потому дано иметь место и «рамкам выбора» физических средств воплощения кода, чему в первую очередь дано исходить из возможностей перцептивного аппарата, включая сюда равно и фактор комфортности процедур регистрации кода.

Как бы то ни было, но также подобает не упускать из виду и факт явного пренебрежения в подходе философского материализма равно и проблематикой функционала «перцептивных маркеров», что прямо препятствует постановке вопроса теперь и о предмете подбора необходимых физических средств «воплощения кода». Принятие же к сведению такого непреложного факта тогда и позволит оценку, что если и заявлять себя «материалистом», то функционал перцепции и подобает представлять как нечто «искусство возможного».

Качество функционала перцепции представлять собой искусство возможного и порождает тот очевидный вывод, что равно отсутствуют и какие-либо основания для допущения возможности «феноменологической простоты». Тем не менее, несмотря на недвусмысленную очевидность, «философия» как была, так и продолжает нести свой крест практики познания, прямо отвергающей любую попытку низвержения столь органичной для нее идеи характерной «самодостаточности ощущения». Тогда такой столь любопытный факт равно придает правомерность и такому вопросу - что именно и порождает такого рода «устойчивую иллюзию» многих, если не большинства философствующих?

«Философия», если исходить из реалий ее современного состояния, - пока что не более чем развитие литературной традиции вне предложения хоть сколько-нибудь внятной программы развития философских представлений тогда и как отдельного комплекса представлений познания. То есть если всякого рода наукам наподобие естествознания, биологии и даже лингвистике дано формировать позитивные программы развития поиска, то философии не присуще ставить даже и не более чем задачи выработки такого рода программ. Дело в том, что если бы философии и удалось определиться с «программой развития», то ей любым образом довелось бы столкнуться и с разрешением проблемы применимости тех ее представлений, которые тем или иным образом восходят и к установке на феноменологическую «простоту». И здесь, даже если и ограничиться прямой апологетикой модели философствования в целом, то следует определиться и с возражениями на аргументацию вероятной критики. Тем не менее, в наше время философии все же не дано знать пусть и какой-либо «программы развития» и - двигаться вперед лишь в порядке «предложения трактовки восходящей к предыдущей трактовке».

07.2019 - 01.2024 г.