С одной стороны, особенностью философии и следует понимать такое преимущество, как наделение мыслителя свободой выбора предмета интереса, уже непозволительной науке, выдвигающей строгие требования в части определения и предмета, и способа исследования. С другой стороны, следствием свободы истолкования предмета осмысления и следует понимать невозможность продуктивного развития философской дискуссии, фактически исключающей возможность предъявления оппоненту требований признания достаточности некоторой общепринятой аргументации. Более того, дарованная философу свобода предпочтения не только при выборе аргументации, но и системы понятий, порядка членения и идентификации объектов непременно позволяет обращение предъявляемых мыслителю требований обременения мышления некоторыми правилами совершения предполагающими и несложную возможность отклонения. Для этого достаточно апелляции к свободе следования любому порядку построения рассуждения. Парадоксальность уникальной ситуации существования в философии права на «неограниченную» свободу рассуждения и мотивировала наше обращение к исследованию проблемы возможности введения в философию принципов, позволяющих установление в той или иной степени строгого порядка рассуждения.

Однако исходным пунктом рассмотрения обозначенной выше проблемы мы определим условный «исторический экскурс» и дополняющее его представление некоторых свидетельств, относящихся к предмету общих способностей мышления в тех пределах, в каких такие предметы и существенны для поставленной нами задачи. И первое, что необходимо отметить - известное из практически любого очерка истории философии обстоятельство, указывающее на видение философии отнюдь не в каждый период ее истории предметом познавательной деятельности, тяготеющей к повествовательному представлению некоторой интерпретации. История философии насчитывает и периоды, и, в особенности, это характерно для начального этапа ее истории, на протяжении которых корпус философии и формировался как знание, развивающее некоторые системы утверждений. Напротив, когда доминирующее положение в сфере интеллектуальной деятельности отводилось религии, и в философской среде определенным преимуществом и наделялась манера формирования корпуса философии непременно в форме повествования. В частности, подобный «стандарт», если допускать здесь некоторое упрощение, составляет собой и существенную особенность современной российской философии, но, как мы понимаем, не подтверждая торжество религии в отечественной духовной сфере, но скорее означая неприятие итогов предыдущей стадии развития философии в России.

В определенной мере подобную позицию российской философии и следует понимать выражением негативного отношения к парадигме, диктовавшейся преобладавшим в недалеком прошлом марксизмом, когда философия и предполагала отождествление практикой познания, непременно видевшейся в качестве эпигона точных наук. Более того, отличающее марксизм понимание определяло и неотъемлемой частью подобной парадигмы придание философии, пусть и не всегда последовательным образом, принятого в точных науках комплекса требований по поддержанию дисциплины мышления. Понятно, что существование естествознания явно немыслимо вне возможности строгого соблюдения требований логической четкости, чистоты эксперимента и полноты индукции. Напротив, философия вряд ли предполагает понимание окончательно открытой принятию такого рода дисциплинарного начала, и здесь собственно осознание подобной реальности и следует понимать основанием для практикуемого философией резервирования возможностей, собственно и обеспечивающих свободу выбора аргументации и извлечения оценок.

Но и как таковая уверенность философии в полной правоте совершаемого выбора в пользу некоторой формы в известном отношении «ментальной свободы» явно позволяет признание и таящей очевидную опасность. Если философия, пусть и придерживаясь позитивных намерений, но ограничит себя преподнесением излагаемых в форме литературно-публицистического творчества суждений о предметах структуры Бытия, действительности сознания, морали, красоты и т.п., то этим она фактически и перечеркнет и возможность реализации хотя бы такой ограниченной формы когнитивной компарации как «поле дискуссии». Собственно возможность утраты «поля дискуссии» и следует понимать причиной наступления положения, несомненными последствиями которого и могли бы явиться неспособность философии к выделению внутри собственной системы представлений хотя бы какой-либо дисциплины мышления. В данной связи и следует упомянуть такие варианты реализации дисциплины мышления, как дисциплина устранения неопределенности выбора объекта познания, дисциплина задания специфических особенностей акту выделения аргумента, дисциплина констатации различия между обозначаемым и обозначающим и, наконец, дисциплина задания условий, определяемых порядком ведения рассуждения. Лишение философией самоё себя хотя бы какой-либо возможности закрепления на «поле мышления» и следует понимать своего рода устранением весьма желанной для нее перспективы обретения состоятельности в качестве особой формы или способа познания. Если философия не распрощается с убеждением, утверждающим тождественность ее познавательной задачи задаче «построения нарратива рассказчиком», исключающей даже и непосредственно возможность критической селекции утверждений или оценок, то подобный выбор и исключит для нее саму собой возможность понимания собственной практики практикой познания, но обратится наделением такой практики спецификой способа (или порядка) осведомления. Основываясь на подобных посылках, мы и предпримем попытку исследования предмета, что именно могло бы позволить его понимание отличающими философию принципами дисциплины мышления, и как именно подобные принципы могли бы определять непосредственно порядок их приложения к той или иной части корпуса философии.

Однако и собственно проведение такого анализа невозможно без предварения констатацией ряда существенных в смысле собственно возможности выполнения анализа общих принципов и специфических особенностей. В частности, следует понимать невозможным какой-либо иной выбор порядка ведения подобного анализа, кроме следования принципу «низвержения авторитетов». Собственно говоря, мы явно не видим никакого смысла в как таковом «низвержении» авторитетов, но именно и склонны наделять абсолютным смыслом возможность открытого критическому переосмыслению понимания предмета рационального, собственно и позволяющего признание единственной основанием для определения принципов «дисциплины мышления». Очевидной спецификой подавляющего большинства авторитетных мнений и следует видеть характерную столь свойственной им притягательности способность введения в заблуждение даже проницательного аналитика, часто распространяющего ауру найденного авторитетным источником признаваемого «бесспорным» решения и на некоторые другие предлагаемые им интерпретации. Что и вынудит нас к следованию принципу, предполагающему отклонение каких бы то ни было авторитетов притом, что мы явно не исключаем возможности использования метода импорта определенных положений из некоего объединенного общим происхождением корпуса философского текста.

Далее, следующим основанием настоящего рассуждения мы позволим себе признать принцип выделения сферы как сознательных практик в целом, так и реальности существования некоего сознания в статусе не разотождествленных миру, но представляющих собой именно некие сегменты мира. В смысле собственно и определяемой подобным подходом посылки, сознание никоим образом не позволяет его определения «излишним для мира» именно потому, что мир в силу появления некоего специфически видящего сам мир сознания уже расширяется посредством приращения содержащего именно данное сознание сегмента. Или - элементом настоящего рассуждения и следует видеть такое понимание предмета «сознания», что и позволяет его признание средством образования таких именно проекций этого сознания на мир, что уже показывают картину мира относительно данного сознания включающей в себя и комплекс «им осознанного» в виду некоторого другого на данный момент остающегося неосознанным.

Еще одним предопределяющим настоящее рассуждение постулатом мы намерены видеть отождествление мышления в качестве некоторой подлежащей недвусмысленному определению условности. Данное определение, с одной стороны, не будет включать в себя квалификации предмета подлежащего мышлению, но, с другой, будет представлять собой такое предположение о существовании мышления, согласно которому возможность мышления соответствует не нечто определяющему принципы и нормы, но тому, ради свободы действия которого и определяются некоторые принципы и нормы. Основываясь на данном допущении, мы и позволим себе отождествление мышления некоторой самодостаточной формой активности, в отношении которой наиболее важной отличающей ее характеристикой мы и будем понимать характеристику методов ее воспроизводства. То есть для предпринимаемого нами рассуждения мышление никоим образом не будет играть роли некоего «начала дедукции», но займет положение предмета, ради которого и предпринимается индукция, и чьим основанием и следует понимать гипотезу о существовании некоторого типологически унифицируемого множества явлений.

Подобным же образом и «сознание», хотя и провозглашенный выше принцип его «погружения в мир» не позволяет его наделения безусловной значимостью, мы также откажемся понимать представляющим собой определенную предметную форму и располагающим той отражающей подобную форму понятийной структурой, что подразумевает выделение определенного концепта. В нашем рассуждении мы будем исходить из того грустного опыта обсуждения выражаемого понятием «сознание» предмета, что фактически определял подобный предмет некоей не более чем статистически усредняемой субъекцией словоупотребления. Наше употребление имени «сознание» скорее будет предполагать ссылку на него как на некую стилистическую находку, нежели чем на строгое понятие.

Обязательным мы понимаем и определение предмета своего рода «изначального контура» поставленной нами задачи. Предварительным образом мы намерены квалифицировать поставленную нами задачу именно задачей определения нечто «инструктивных начал» для философского мышления, а именно создания системы «ясных и прозрачных» рекомендаций в отношении условного предмета «источника» универсальных критериев адекватности как собственно порядка построения философского рассуждения, так и постановки проблемы. Причем и спецификой подобной системы критериев мы намерены понимать отождествление рассуждения на положении практически независимого от хода его выполнения: в нашем понимании собственно последовательность рассуждения в такой мере будет позволять ее приведение к строгой форме, что и успех или неудача рассуждения здесь определенно обнаружат зависимость исключительно от условия «достаточности посылок». Мы предпримем попытку своего рода формулировки принципов специфической практики «не допускающего претензий ведения философского рассуждения»: философское рассуждение обладает свойством сходимости в такой степени, в которой достаточны определяющие его аксиомы (само оно ничего не вносит в силу собственно «выполнения по правилам»).

Причинами же собственно возникновения идеи проверки дисциплины мышления следует назвать хорошо знакомую философствующей публике ситуацию освоения современной философией новых видов категориального аппарата, тех же новых формаций (норм, категорий) «аутисты», «квалиа» или, например, «деконструкция». Именно ситуация наводнения философии подобными новациями и потребовала определения, в какой мере собственно рассуждение допускает его понимание независимым от тех ситуативных рамок, в которых и протекает мышление выдвигающего конкретный норматив философа. «Дисциплина мышления» фактически и допускает здесь понимание своего рода «пробным камнем», собственно и позволяющим определение, в какой мере рассуждение, обеспечивающее вычленение в составе действительности некоего явления собственно и состоятельно «в качестве рассуждения».

Наконец нам следует определиться и с тем, предмет какой именно философии мы собираемся рассматривать. Намерены ли мы подразумевать нечто гипотетическую «правильную философию», или подобный концепт следует понимать не имеющим отношения к настоящему рассуждению? Или, положим, мы предполагаем построение предстоящего рассуждения и на основании идеи о существовании нечто лишь стремящейся к «упорядоченному мышлению» философии? Как мы позволим себе допустить, нам явно не следует углубляться в предмет некоей условной философии, мыслящей себя или служащей источником «правильных» ответов, и, следовательно, определяющей себя «правильной» философией. Отсюда адресатом предстоящего рассуждения мы и намерены понимать существование некоторой «упорядоченно мыслящей» философии, определяя ее допускающей и такую манеру рассуждения, что определенно не позволяет выхода за пределы возможности ведения рассуждения, то есть, исключает нагружение подобного рассуждения балластом избыточной проективности.

Завершая на данном пункте изложение суммы посылок последующего далее анализа, мы уже позволим себе перенесение фокуса внимания на предмет всевозможных гипотез, выдвигающих те или иные позволяющие дисциплинировать философское рассуждение принципы.

Огл. 1. Алхимик, принимающий доказательства ложности алхимии

Как бы подобный шаг не позволял бы понимание причиной очевидного искажения воссоздаваемой нами картины, но нам следует отложить реализацию заявленного выше намерения в отношении перехода к этапу исследования дисциплины мышления. Увы, препятствующей исполнению намеченного плана помехой и следует понимать отсутствие определенного представления о предмете уровня возможностей, собственно создаваемых или обеспечиваемых соблюдением дисциплины мышления. Другими словами, мы не предполагаем возможности подобного анализа в отсутствие ясного понимания предмета последствий, собственно и определяемых условием соблюдения дисциплины рассуждения, существенных для собственно специфики выстраиваемой рассуждением модели. Или - мы видим необходимость в оценке воздействия качества аргументации и качества ведения рассуждения на характер создаваемой посредством подобной аргументации модели. Здесь нам и следует указать на справедливость той точки зрения, согласно которой непосредственно модель лишена всякой возможности влияния на непосредственно процесс ее пополнения конкретной аргументацией (конкретными свидетельствами и конкретными спекулятивными конструкциями). Более того, модель, собственно и представляя собой продукт подобного наполнения, явно не некоторым «регулярным» образом способна исполнять возлагаемую на нее функцию представления действительности. Собственно подтверждающим данный тезис аргументом и следует понимать ту грубую иллюстрацию, что и представляет собой весьма частая ситуация блокирования понимания представляемого посредством некоторой модели принципа или идеи собственно недостатком поясняющих такую схему иллюстраций.

Основываясь на подобных соображениях, мы и позволим себе признание правомерным в смысле данной постановки задачи в первую очередь обращения к этапу исследования влияния качества аргументации на взгляды отстаивающего некую точку зрения участника диспута. Какими именно качествами следует располагать подобной аргументации, и каковым следует понимать предмет адекватности восприятия таких аргументов сознанием участника диспута, дабы подобная аргументация располагала бы способностью изменения присущего ему понимания некоторого предмета? Таким образом, с одной стороны, мы намерены оценить здесь именно предмет «качества» используемой аргументации, и, с другой, - так же намерены учесть и специфику открытости сознания обсуждающего, явно обнаруживающего и свойство расположенности к признанию недостаточности ранее разделяемых им представлений. Чтобы понять тогда существо такого явления как принятие обсуждающим или выражение им согласия с определенной аргументацией, мы позволим себе построение следующей модели.

Тогда вообразим себе некто понимающего толк в рассуждении алхимика, что в качестве обладателя определенных взглядов явно позволяет отождествление в большей степени логиком, нежели эмпириком, и он же и позволяет отождествление лицом, убежденным в правомерности ревизии некоторых значимых принципов под воздействием обобщения, подкрепляемого свидетельствами, исходящими от представительного множества эмпирических фактов. Что именно способны представлять собой подобного рода факты, мы откажемся уточнять. Здесь мы уже позволим себе указание некоторых условных «принципов алхимии», явно разделяемых «алхимиком» и опровергаемых посредством предложенного нами способа, - таковы следующие квалификации: вещество следует понимать «живым» и не обладающим стабильным вещественным составом, равно как и энергию следует отождествлять некоему особому «веществу». Зная тогда о свойственной подобному «алхимику» склонности доверять проводимым нами исследованиям и принимать логическое обобщение обнаруживаемых фактов, мы в нашей беседе с ним и предъявим ему аргументацию, опровергающую представленные здесь условные «утверждения алхимии».

Итак, опровергая приведенные выше «тезисы» алхимика, мы предъявим ему те проделанные нашей лабораторией исследования, в которых на огромном множестве химических препаратов нам удалось определить, что для набора простых химических веществ, в современном понимании, «химических элементов», справедливо правило невозможности их утраты. Переходя в связанное состояние и образуя продукты реакции пусть даже и в другой фазе состояния вещества, простое вещество позволяет путем разложения получаемого соединения обратное получение его чистой субстанции. Если процесс относительно несложен, то подобное вещество позволяет его получение в количестве практически равном исходному. Равным образом нагрев и охлаждение, проведение реакции с затратой тепла и ее выделением не приводят к изменению суммарной массы продуктов реакции и исходных веществ, что сохраняет справедливость практически в отношении каждой испытываемой субстанции. Если тогда придерживающийся собственных принципов алхимик готов будет признать корректность поставленных нами опытов, достаточность выборки и корректность формулируемых обобщений, то у него не остается никакой другой возможности, кроме признания правильности предъявленного ему эмпирического опровержения условных «представлений алхимии».

Данная модель и позволяет, хотя бы в предварительном порядке, определение принципов признания участником диспута специфики состоятельности за некоторой опровергающей его воззрения аргументацией. Статус подобного рода специфики, конечно же, основан на присвоении характеристики правильности таким задаваемым непосредственно основаниями построения рассуждения особенностям, как конфигурация и структура, характеристика достаточности выборки, равно и признаку корректности выполняемой на основе подобного рода исходных условий спекуляции. Если диспутирующий признает правильность выделения в предъявляемой ему аргументации трех указываемых здесь позиций, то этим, фактически, он и принимает на себя обязательства по признанию корректности теперь уже и выводов, собственно и определяемых подобными приводимыми посылками и порядком их приведения. Подразумевая далее подобное важное для нашего понимания начало, мы и приступим к исследованию предмета возможно характеризующей философское познание «дисциплины мышления».

Огл. 2. Несовпадающие форматы дисциплинарное и методологическое

Но и теперь наше неуемное желание прямого обращения к решению поставленной задачи явно допускает погашение наличием неких еще не устраненных препятствий на пути продвижения вперед. Одним таким значимым препятствием и следует понимать неясность в отношении возможности различения между собой дисциплинирующего и методологического начала философского рассуждения. Чем именно и следует понимать специфическую составляющую методологии философского анализа, и какого рода содержание подобное методологическое начало способно вносить в рассуждение помимо требования соблюдения определенной дисциплины рассуждения, и чего оно, что так же вполне возможно, лишает философское рассуждение в силу некоторой коренящейся в подобной системе требований произвольности? Ответ на подобный вопрос, включающий в себя и ряд подчиненных вопросов возможен исключительно при возможности определения принципа, устанавливающего специфику такого предмета как корпус прилагаемых к рассуждению методологических требований. Итак, в чем именно следует видеть специфику методологической рационализации как непосредственно философских представлений, так и формирующей их интерпретации?

Как таковую методологическую рационализацию и следует понимать практикой задания определенной конфигурации комплексу требований, определяющих порядок формирования представлений и совершения над ними трансформирующих или модифицирующих актов. Данные требования, в своей основе, представляют собой именно требования ограничения, исключающие некоторые возможности совмещения наличия или порядка и предлагающие взамен подобной свободы некоторый рекомендуемый стандарт фиксации определенных комбинаций и совершения процедур. В научной или практической сфере подобная нормативность оборачивается системой требований подготовки препарата или исходного положения, как и введением определенного порядка совершения поступка, посредством которого порядок выделения начальных условий и позволяет его дополнение порядком совершения операций над теми же первоначальными и производимыми из них условиями. Методология физики исключает, например, в некоторых задачах возможность рассмотрения объекта не на положении материальной точки или, подобным же образом, не на положении наделенной абсолютной качественностью телесности (абсолютной твердостью, например). Методология химии - исключает применение своих правил к лишенной чистоте химической форме, методологические начала биологии - требуют анализа видовых, но не гибридных форм. Так обстоит дело на уровне подготовки данных, когда на уровне операции, эксперимента или спекуляции методологическое ограничение заключается в требовании выделения «чистого» в смысле объявленного процесса фактора воздействия, полного завершения события, учета равновеликих в смысле поставленной задачи морфизмов и т.п.

Философия же образует нечто разнообразные системы традиций, именуемые в ней «философскими школами», также практикующие предъявление требований, вынуждающих к следованию неким правилам подготовки данных и ведения рассуждения. Однако уже в философии специфика методологического начала будет заключаться не в необходимости выделения нечто «чистой природы», но в специфике порядка построения взгляда и специфике порядка переоценки такого первично выделяемого, что и будет вести к обретению последним рационализированного вида. Отсюда философскую методологию и следует понимать методологией контура вычленяемой данности, - кому «сознание», а кому и не более чем «психика», - и методологией совершения метаморфизма не как представляющего собой нечто «вообще» метаморфизм, но именно как представляющего собой вполне определенный метаморфизм. Так для одного философского направления сознание будет представлять собой образец не вполне свободного (хотя, в некоторых случаях, и вполне) построителя «образа», когда для другого - не более чем место размещения сторонне, фактически пассивно инициируемого «паттерна». Точно так же в одной философской традиции «эйдос» будет признаваться притягательным началом вещественного, когда в другой - уже вещественное займет положение анархически свободного построителя эйдосов.

Весьма близкий описанному подход практикуется философским рассуждением и при совершении актов закрепления собственной спекулятивной практики. Подобная практика, какой ее и определяют различные философские школы, либо приравнивается объявлению преобразования несвободным и производимым в порядке прохождения некоей фиксированной «траектории», либо сводится к осознанию доминирующих над любыми спецификами условий совместимости или несовместимости, либо объявляется требующей от высказываний представлять собой отображения наблюдаемого, либо образуется как склоняющая к видению этого же наблюдаемого отображающим спекуляцию (эйдетику), либо определяется требующей от высказывания быть эквивалентным установлению обязательных связей, что, в частности, и предлагает концепция «противоречия», либо строится как равная предположению, признающему направленность данности на мир, что пытается делать эмпиризм, либо, иначе, видится равной пониманию системы процессов как захватывающей феноменальное хаотичности, либо же признается означающей декларацию соответствия тех же самых процессов образованным в рамках определенных видов природы классам нормативных начал. Таким образом, характеризующий ту или иную философскую методологию уровень ее исходных данных именно и обращает используемым ею средством задания нечто обязательное условие «предметного начала», когда определяемый посредством методологической нормализации обязательный порядок преобразования - средством задания обязательных форм «порядкового построения» и «исполнения» операции.

Тогда и собственно действительность подобных установок следует понимать свидетельством того, что и налагаемая какой бы то ни было философской методологией «сетка» исходных данных, и ею же налагаемые требования порядка выполнения операций и предопределяют возникновение непременно привносимых в воспроизводимую картину лакун. Подобная способность потому и отличает всякую методологически ограниченную выборку данных и комплексы требований порядка выполнения операций, что подобную специфику и следует понимать противоречащей требованиям рациональности представления. Напротив, спецификой «рациональности представления» и следует понимать возможность реализации такой именно конфигурации моделирующего представления, что определенно невозможна без совмещения нескольких налагаемых сеток, или, в другом случае, невозможна без обязательного выполнения разнородных по своей природе операций преобразования. Тогда противоречащим дисциплине мышления влиянием на философскую спекуляцию условием ее излишней методологической нагруженности мы и позволим себе определить нечто игнорирующий порядок ведения рассуждения, как и, напротив, некий избыточно вовлекающий порядок рассуждения. Отсюда дисциплинирующим, но только в отношении, в котором он противопоставлен методологическому, мы будем понимать исключительно порядок, для которой отличающей его предзаданностью и следует видеть непосредственно предзаданность рассуждения, а не чего-либо внешнего по отношению данного рассуждения. Отсюда, как мы понимаем, и непосредственно «дисциплинирующим» порядком рассуждения собственно и следует определять порядок, где собственно и характеризующую подобный порядок «логику» следует понимать исходящей из объявления подобного рассуждения самоценностным и самостоятельно избирающим нужные ему ограничения вне каких-либо сторонних установлений. Понятно, что подобный принцип явно позволяет понимание несущим избыточно развернутую и разнообразную проективность, и потому мы и будем понимать возможным в философии «дисциплинированным» рассуждением рассуждение, для которого непосредственно построение исходит из условия доминирования собственно задачи над любыми сторонне привносимыми установками. Другой порядок, где вне адаптации к ходу решения некие установки будут предполагать отождествление доминирующими над задачей, мы будем понимать случаем проявления фактически противоречащего дисциплине мышления методологического абсолютизма.

Огл. 3. Принятие на себе методом функции постановщика задачи

Но и сейчас мы вынуждены уделить внимание некоторой существенной в смысле решаемой нами задачи проблеме, но никоим образом не непосредственно решению задачи. Теперь положение предмета нашего внимания будет принадлежать ситуации фактической утраты предметности рассуждения, наступающей в силу подчинения рассуждения нечто, лишающего такое рассуждение сопутствующей возможности выбора. Если не рассматривать здесь уже оставшиеся в прошлом способы рассуждения, видящие во всем проявление сверхъестественного, то более близким историческим примером можно понимать пример характерного для марксистской идеологии рассуждения, собственно и предполагающего непременное приведение картины социального развития к картине конфликтного начала («классовая борьба»). Причем следует отдавать отчет и в непременной имманентности социальному развитию, в том числе, и того же то конфликтного начала, однако и замыкание любого возможного аспекта социального развития только на условие конфликтного начала явно не позволяет его признание обоснованным. Та же критическая оценка уместна и в отношении концепции философской феноменологии. По существу, феноменологическое истолкование и следует понимать вынуждающим к неуместному приписыванию свойства круглости некоему конкретному материальному объекту «шар», хотя очевидно, что куда более рациональным решением здесь и следует видеть фиксацию индифферентного относительно множества воплощающих подобное свойство материальных сферических предметов формализма «круглая поверхность».

Исходя из признания правомерности подобной аргументации, мы и позволим себе определение метода своего рода обязывающим рассуждение «диктатором», вынуждающим, в частности, если подразумевать здесь феноменологический метод, адресацию рассуждения только некоторому сферическому телу, но не вездесущей и индифферентной к средствам материального воплощения характеристике «круглая поверхность». В подобном отношении показателен пример т.н. «народной науки», в частности, самодеятельных попыток построения лингвистической теории, получивших в конвенциональной лингвистике имя «лингвофричества». Лингвофрик рассматривает лингвистические структуры с позиций своего рода заведомой предопределенности, не выделяя, например, частей слова, но - истолковывая фонетическую структуру лексемы нечто непременно стойким и замкнутым на себя образованием, но не, что имеет место в действительности, единством, образуемым корнем слова и падежным окончанием и т.п.

Что тогда в смысле решаемой нами задачи и допускает подтверждение представлением свидетельств, обнаруживающих существование не вполне состоятельных практик построения систематически развитых представлений (того, что принято называть «паранаукой»)? Реальность подобных практик и следует понимать указанием на способность выступающих в качестве постановщика задачи практик, не знающих свободной рефлексивно построенной ассоциации важных в смысле анализируемого предмета аспектов, но именно практик обязательного выделения «заведомо» признаваемых значимыми аспектов, порождать последствия в виде очевидной неполноты выборки. Отсюда и метод, а мы позволим себе признание настоящего определения равно справедливым и в отношении философии, и науки вообще, если только будет существовать необходимость в его использовании в качестве постановщика задачи, и следует привлекать в подобное решение не в качестве безусловного, но именно в качестве условного постановщика задачи. Хотя невозможно и исключение ситуации, когда произвольно избранный метод «адекватен задаче», и в отношении такого метода и объем условий такой задачи явно обнаруживает и качество достаточности именно в смысле возможности получения окончательного решения. Но явно не исключено и другое положение, при котором некоторый метод обеспечивает решение лишь этапа, стадии, составляющей или отдельного направления задачи, и тогда подобный метод явно потребует определения уже как нечто сопоставимого с объемом условий решаемой задачи. Мы в нашем последующем рассуждении будем понимать, что если метод не выводится на положении «условного постановщика», не вводится в сопоставление посредством приложения критерия запрашиваемых им условий задачи с полным объемом реально допускающих их выделение условий, то подобная небрежность нарушает дисциплину мышления тем, что обуславливает некорректное определение объема выборки. Отсутствие у некоего реального рассуждения способности к осознанию метода в качестве лишь «условного» постановщика задачи, приводит к тому, что достигаемое им решение, если оно вообще достигается, и остается решением, принимаемым в отношении частного аспекта задачи в целом.

Огл. 4. Философия - действительность особой формы литературы

Результаты анализа, полученные в предыдущих разделах настоящей работы и все до одного относящиеся к «сопутствующей» основной задаче тематике, тем не менее, уже обеспечивают необходимую свободу, собственно и позволяющую непосредственно обращение к решению поставленной нами задачи. И здесь первым коротким этапом основной стадии собственно решения задачи мы и позволим себе определить исследование концептов, понимаемых некоторыми представителями философского знания тождественно выражающим отличающую философское рассуждение специфику дисциплины мышления. Тогда и начнет настоящий анализ тот интуитивно избранный нами шаг, что и следует понимать казусом критического осмысления некоторого высказанного одним из наших оппонентов тезиса. Существо такого утверждения и составляет собой отождествление философии деятельностью по изложению некоторого понимания на основании не более чем литературного стандарта (определенных правил грамотности, соблюдения стиля и т.п.). Или, как буквально и выразил свое понимание наш оппонент, «в современной философии, в том виде, в котором она сейчас существует во всем многообразии своих направлений, принципы «дисциплины мышления» формулируют[ся] законами и принципами [построения] текста, в том числе и стиля!» Или мы позволим себе возможность следующей интерпретации данного понимания: речь идет о принципах, настаивающих на внятном, с учетом характера задачи, описании некоторых сложных предмета, интерпретации или отношения.

Попытаемся тогда раскрыть рассматриваемый нами тезис посредством некоторого наделенного несколько большей достаточностью утверждения. На наш взгляд, здесь явно допустима и следующая формула:

Предположим тогда, что некий наделенный литературным даром и ясностью мышления человек пребывает в состоянии, как в наше время укоренилась привычка определения таких состояний, генерации «потока сознания». Положим, данный человек наделен способностью литературно внятной, с соблюдением определенного порядка рубрицирования повествования (выделения глав, разделов и т.п.) передачи понятным читателю языком нечто наполняющего захватывающий его сознание «поток». Причем передачи не просто неким произвольным образом, но посредством такого способа передачи, чтобы литературные особенности рассказа в точности соответствовали бы основным отличающим массив философской литературы стилистическим принципам. Таким образом, данное наше рассуждение фактически фиксирует положение, гласящее, что читабельность некоего текста в смысле его упорядоченности, ясности и привычности для «философски натренированного» глаза определенного читательского контингента и следует определять в качестве нормы «дисциплины мышления» для философского рассуждения.

Тогда мы позволим себе попытку поиска ответа на вопрос: что может произойти в случае, если философия таки признает правильность именно подобной, назначающей условие «дисциплины мышления» нормы? Не предоставит ли подобное согласие возможности построения и некоторого сугубо приблизительного прогноза развития подобной ситуации? Скорее всего, первым, причем вполне вероятным следствием подобного положения следует понимать существенное расширение корпуса философского знания. Способных к занятию подобного рода литературным творчеством, раз мы уж никак не ограничиваем его предмет, уже обнаружится довольно значительное количество, причем в условиях, фактически исключающих саму возможность назначения каких-либо критериев сопоставления множества всевозможных описаний, исключающих, следовательно, в отношении философского текста и введение каких бы то ни было принципов предметной селекции. Результатом развития подобной ситуации и окажется образование несвязно размножающегося множества подобного рода «качественно изложенных» текстов. Философия этим и позволит ее обращение нечто «свободной коллекцией» суждений по поводу разнообразных предметов, что на положении интерпретаций подобных предметов не будут или не обязательно будут сопоставимы друг с другом, поскольку условием отбора будет признана лишь достигаемая подобными текстами достаточность литературного качества.

Отсюда философия фактически и испытает судьбу перерождения, собственно и наделяющего ее спецификой своего рода анархической формы активности по внятному донесению до аудитории впечатлений литературно одаренных авторов в отношении всех любых случайно интересующих их предметов. Как нам представляется, подобная перспектива, мы обозначим ее под именем деселекции значимости интерпретации, уничтожит непосредственно философствование как практику организованной рефлексии, осознанного выделения существенного, и нам следует признать, что приведение норматива «дисциплины мышления» к подобному порядку квалификации просто исключает признание его уместности. Вряд ли литературное качество, если уж речь идет не о его фактически полном отсутствии, можно использовать даже и в качестве критерия, выделяющего некую частную специфику дисциплины мышления, поскольку философия в большей степени все же представляет собой знание, но не нечто тривиальный «рассказ». Держа теперь в уме данный полученный нашим рассуждением опыт, мы обратимся к рассмотрению следующей предложенной нам версии представления, описывающей предмет достаточной для философствования дисциплины мышления.

Огл. 5. Эталон - исток «прагматической теории» дисциплины мышления

Согласившись выше с практической ничтожностью чуть ли не щеголяющей демонстративной наивностью идеи сугубо «литературной природы» отличающей философское рассуждение дисциплины мышления, мы обратимся теперь к рассмотрению более взвешенного, рационального и своего рода «практического» истолкования подобной специфики. Подобный набор качеств мы признаем отличающим именно такого рода понимание, что вкратце позволяет его отождествление манере согласия с принципом, формулируемым как нечто «опора на традицию». Основанием подобной интерпретации и следует понимать идею сугубо эмпирически выработанного прогрессом философствования состояния дисциплины мышления, способного, скорее всего, на основании условного комплекса критериев судить о признаке философичности того или иного рассуждения и толкования. Если несколько упростить данный принцип, то его следует видеть представляющим собой своего рода компаративистское начало сопоставления некоей конкретной философской интерпретации с существующими образцами философских решений или толкований.

Пример же данного понимания мы заимствуем из предложенной еще одним нашим собеседником оценки, где сторонник подобной точки зрения следующим образом определил принцип «согласия с традицией»:

В таком случае некоторая формирующаяся во вполне определенной контингентной группе практика восприятия определенного рода нарративных структур или структур рассуждения именно в качестве «философских» и найдет продолжение в возможности признания за некоторым корпусом текста качества «философского текста» именно по основаниям соответствия эталону. С одной стороны, подобный критерий явно обнаруживает известные преимущества в сравнении с сугубо «литературным» способом квалификации, но, с другой, он явно же недостаточен собственно и свойственной ему спецификой порождения бесконечной последовательности «воспроизводства похожести». Понять подобную весьма любопытную особенность нам и поможет следующий фрагмент все той же дискуссии.

Мы предложили автору данного тезиса выразить его понимание и следующей уже предложенной нами оценке, допускающей возможность появления и такого сравниваемого, что, если принимать в расчет именно формальные стандарты, ничем не напоминает «эталонную» философию, но, с другой стороны, своей способностью отражения некоего более глубокого понимания также способно претендовать на статус философского. Возможен ли здесь отказ от формального метода «выделения сходства» и переход на использование иной меры, свидетельствующей уровень «философского качества» некоторого «множества высказываний» уже посредством проведения менее строгой аналогии, а не выделения номинальной «похожести»? Наш собеседник так расценил возможность подобной перспективы:

В конечном итоге рассматриваемое в настоящий момент решение и следует понимать опирающимся пусть не на банальный «стандарт», но, фактически, на некую комплексную «систему» стандартов, явно предполагающую и способность некоего множества отдельных культурных традиций формировать отличающийся относительной адаптивностью культурный вердикт в отношении некоторой формулируемой системы представлений. Здесь уже явно следует допускать возможность утраты отличающей его обязательности принципом соответствия каждого входящего в подобную систему сегмента общей культурной традиции философствования, замещаемого уже принципом формирования своего рода «значимой выборки» подобных сегментов. Тогда если даже единственный такой сегмент обнаруживает ценность в части признания за ним философской актуальности, то и, например, действие положения, когда остальные сегменты явно позволяют отождествление «не принадлежащими сфере философской культуры» не приведет к обращению подобного вердикта решением, исключающим в целом данное рассуждение из корпуса философии.

И тогда данное толкование предмета определяющей философствование «дисциплины мышления», исходящее из принципа, согласно которому «полная определенность не обязательна, но гибкость - желательна», так же, как и рассмотренное ранее, можно понимать и в известном отношении наделенным расширительностью. Только началом идентичности всякого принадлежащего подобной «коллекции» элемента следует понимать не критерий «грамотности изложения», но иной принцип - совпадения «резонирующего» начала. Тогда источником сомнения в достаточности подобного подхода и послужит оценка, определяющая всякое уважающее себя философствование явно наполненным уймой подобных «резонирующих» начал, и тогда, пусть далеко не в порядке, аналогичном «грамотному» построению описания, но и теперь, посредством уже подбора «ключей» соответствующих «резонансов», и обнаружится возможность практически бесконечного расширения корпуса философии. Однако отрадную уже в данной ситуации картину явит и непосредственно возможность наблюдения «вектора» или векторов такого распространения, чем успешно и занимается в наше время фактически вытесняющий философию историко-философский анализ. Философия здесь как бы обращает себя традицией склонного к самоформализации вида умственной деятельности, но и, тем не менее, формализует себя как своего рода связанную именно провокативным или резонирующим порядками подобной общности. Философия здесь фактически и обращает себя некоторой формалистической схемой, где собственно природой присущего ей формализма и следует видеть нечто «имплицитную» формальность.

Огл. 6. «Внешняя» асимметрия - начало абсурдной гипертрофии

Теперь приходит черед исследования проблемы заимствования философией необходимого ее рассуждению дисциплинарного начала со стороны именно таким, каким, в частности, дисциплинарным началом философского рассуждения и могло бы пониматься признание нечто проекции внешнего в отношении отличающего философское рассуждение начала идентичности. Здесь уже очевидным свидетельством непременной небессмысленности философского рассуждения и допустимо признание как бы отличающего «непосредственно реальность» качества нечто характерного такой реальности «определяющего» начала. Другими словами, подобные ожидания и связаны с отличающей такое «определяющее» начало способностью выделения одной из принадлежащих ему условностей именно на положении доминирующего «более реального», если подобную характеристическую форму соизмерять с другими возможными формами. Коллекцию образцов подобного рода мировоззренческой проекции явно отличает существенное разнообразия, - таковыми и следует видеть принципы, определяющие философские направления материализма, диалектики, феноменологии, идей духовного опыта, даже своего рода идеи «чистой» онтологии. Здесь именно нечто дорационалистическое начало подобной схемы в ее когнитивном или эпистемологическом освещении и следует приравнивать образу «поля», равно позволяющего произрастание и пшеницы, и плевел. Отсюда и наше понимание любой подобного рода концепции позволит ее обращение своего рода концепцией «агротехники», или предполагающей население мира данностями именно форм «рациональной» селекции, или - предполагающих выделение непременно «правильных» составляющих образующей мир структуры.

Подобное решение и исключает его состоятельность вне такой очевидной особенности, как дискриминация некоторых возможностей или видов действительности, условно в известном отношении «проигрывающих» доминантной или «истинно наполняющей» действительность форме. Так, для материализма собственно условие материальности и рассматривается в качестве непременно некоторого «истинно» наполняющего действительность начала, когда численные структуры в дискриминирующем их порядке определяются данной философской традицией не более чем на положении отношенческой «составляющей» той же располагающей именно абсолютным смыслом «реальности материального». Отсюда связывающей философское рассуждение «дисциплиной мышления» подобные форматы и склонны видеть чистоту поддержания условий культивирования того отличающего их понимания, что именно и обеспечивает, с их точки зрения, недопущение, исключение или уменьшение влияния ошибок в обозначении.

Тогда, с одной стороны, данной методологии сложно отказать в некоторой аналитической «силе» именно потому, что она, все же, предполагает развитие способности построения нечто «однородного поля» представлений, универсализуя все действительное посредством введения некоторого обязательного формата. Подобный принцип, как бы то ни было, но позволяет понимание представляющим собой нечто «сильное» начало дисциплины мышления, тем не менее, позволяя признание и одновременно вносящим в подобного рода порядок рассуждения и известный «скрытый» дефект. Последний, а именно отличающее всякую реализацию подобного принципа пренебрежение подлинной сложностью мира и обуславливает появление на деле бессмысленных форм построения рассуждения, следующего определенному порядку не потому, что именно некие данные условия и предполагают подобную реализацию, но потому, что порядок такого решения определяет собственно идея некоего признаваемого «универсальным» построения. Философское мышление, обнаруживающее тяготение к приданию универсальности своему порядку следования, конечно, непременно и будет позволять его признание «дисциплинированным», но своего рода уже бессмысленно дисциплинированным, то есть (специфическим образом) дисциплинированным на уровне процедуры, но лишенным дисциплины на уровне постановки проблемы.

Конечно, с одной стороны подобный подход и следует понимать открывающим перспективу обнаружения присущей действительности разнотипности форм, но и одновременно его следует видеть пренебрегающим подлинной сложностью действительности в пользу условно понимаемой «истинной» единственной формы. Здесь с приданием дисциплины действию утрачивается дисциплина селекции и дисциплина точности передачи образа действительности в отличающем любую воспроизводимую картину многообразии. Тем не менее, подобную форму уже следует понимать представляющей собой вариант построения мышления в философии посредством задания ему формата некоторой спекулятивной однозначности, основанной на задании безусловных характера выделения данных, характера операции и характера представления результатов. И одновременно подобного рода обязательность обращается необязательностью точного воспроизведения начальных условий, непременно понимаемых здесь уже не «буйством» дикой природы, но узнаваемых как «ухоженность» культурной делянки. Подобного рода «дисциплина мышления» для философского рассуждения даже и представляя собой уже его истинную дисциплину, явно позволяет ее квалификацию формой дисциплины всегда именно частного порядка.

Огл. 7. Замещение аргумента аргументировано указываемой ссылкой

Выделение нами в предыдущем разделе пусть и ограниченной уровнем процедуры позволяющей использование в философии формы дисциплины мышления и позволяет рассмотрение следующей, пусть и не вполне совершенной, но уже в некоторой мере «развитой» возможности обременения философского рассуждения условием поддержания некоторой дисциплины мышления. Мы исследуем здесь положение, обуславливающее выбор некоторой картины и налагаемого на нее анализа ссылкой на предпосланную рассуждению «заданность». Непосредственно благодаря следованию подобной предустановке рассуждающий и вознаграждает себя возможностью приведения рассуждения к условиям того характерного ему осознания, что и позволяет фиксацию специфики некоторой задачи именно на положении эпистемологической или, в другом случае, выражающей специфику онтологической модели неживой природы. Задача, таким образом, из «задачи вообще» наделяется принадлежностью некоторому типу задач, что и позволяет разнесение задач по отдельным классам задачи, либо - тем же классам требований к предлагаемым решениям, либо же - классам выделения отличающих анализируемые сущности характеристик. Поэтому именно в отношении подобного порядка постановки задачи и собственно ссылки на наличие определенного существования, некоторого изменения или некоторой возможности «представления в другом виде» уже будут предполагать выделение не в качестве подлежащих произвольному отбору, но, собственно, и позволят определение посредством задания некоторой оправдывающей подобный выбор аргументации.

Отсюда и результатами соблюдения подобных требований явно и следует понимать фактическую обязательность фиксации в философском рассуждении некоторого начального объема условий задачи непременно на положении «консервативного», как и обязательное требование допускать расширение или изменение подобного объема лишь при условии предъявления категорических, но никак не «слабых» вынуждающих к модификации требований. Более того, подобный порядок построения философского рассуждения невозможен и без построения особой, причем довольно жесткой системы понимаемых в принципе «имеющими решение» задач, равно как и предполагает образование системы критериев, определяющих правомочность «закрытия» (или «снятия») каждой из данных задач и разработку ее возможных заместителей. Естественно, что несомненной особенностью подобной системы философствования и следует понимать достаточную сложность реализации, и здесь практически удовлетворяющей показанным нами требованиям можно понимать единственную философскую концепцию - а именно восходящую к Аристотелю схоластику, какая бы степень условности не отличала бы ее отдельные решения. Исключительно подобный порядок построения рассуждения и способен обеспечить возможность обращения к таким важным аналитическим инструментам как формирование круга задач, фиксация метода рассуждения и констатация смысла искомого решения. Здесь даже марксизму с отличающей его вторичной по отношению практики научного познания методологией не удалось обретение подобного рода строгости и упорядоченности мышления.

Выраженное выше понимание мы и позволим себе определить признающим схоластику практикой разрешения условно «нормализованной» задачи, задачи, в существе своем осознаваемой на положении выделенного на некотором предметном материале состояния конкретной неопределенности. (Здесь мы обратим внимание читателя на фактическое избрание предметом нашего рассуждения именно некоторой условной «идеальной», но не той часто довольно небрежной реальной схоластики.) Непременно соответствующее данной типологии и обязательно выделяемое на условиях подобного рода четкой конфигурации состояние неопределенности и будет позволять приложение к нему определенных приемов разрешения, что «на положении приемов» уже позволяют признание достаточными для разрешения подобных проблем. Рассуждающий, в случае принятия им подобных требований дисциплины мышления, в определенном смысле обязывается к совершению всякого следующего шага своего анализа лишь на основании выделения посылок, фиксируемых им на условиях «исходя из». Исходя из конфигурации задачи, решающий такую задачу философ и признает правомерным использование для ее решения определенного метода, далее, исходя уже из хода решения, понимает возможным и дополнение объема значимой специфичности некоторыми внешними присоединениями, а исходя из констатации неразрешимости, уже позволяет себе модификацию исходных условий задачи. Основываясь же на результирующих данных и возможности их употребления, он получает возможность наделения таких данных определенной спецификой их представления. Мыслитель в ограниченности собственного мышления подобными процедурными требованиями непременно определит собственное рассуждение связываемым комплексом условий, собственно и образованным важными для его ведения условиями - результатами предыдущих рассуждений или влиянием внешнего обременения.

Казалось бы, изложенную здесь схему и следует понимать практически идеальной «формулой» дисциплины мышления для философии. Но подобный порядок как эффективный способ реализации мышления фактически остается ограниченным определенным кругом требующих решения задач. А именно задач, уже прошедших этап выделения на положении упущенных из виду при построении некоторой универсальной классификации, относительно которых в принципе уже определена возможность понимания всех обобщающих и задающих характер интерпретации требований. Когда же подобным образом ограничивающее себя мышление встречает и задачу, не попадающую в подобные заданные некоторой классификацией основные условия, то оно здесь, лишая себя права на принятие произвольных допущений, собственно и закрывает перед собой возможность поиска решения допускающей подобную постановку задачи. Именно поэтому мы и позволим себе констатацию, что методику, заключающуюся в поддержании привязанной к фиксированной классификации строгой дисциплины мышления, следует понимать ориентированной лишь на решение принадлежащих некоему ограниченному кругу задач. Отсюда подобная методика и не позволит ее отождествления именно в качестве наделенной должной универсальностью, для которой явно недостаточно таких оснований, как характерная данной методике «вера» в несомненную добротность определения оснований.

Огл. 8. Способно ли рассуждение предложить структурированный ответ?

Но мы и не позволим себе признание проделанного выше анализа предмета «дисциплины мышления в философии» полным, если обойдем вниманием еще один существенный аспект подобной проблемы. Возможность упорядочения философского рассуждения позволяет ее обеспечение не только посредством использования способа «прямого задания» соответствующего порядка, но и посредством использования и неких косвенных процедур наложения необходимых ограничений. В подобном отношении философия фактически не будет испытывать никакой необходимости в собственно установлении норм дисциплины мышления в случае обнаружения у себя способностей определения объема требований, фиксирующих действительность некоего конгломерата содержания, достаточного для построения нечто структурированного ответа. О чем здесь могла бы идти речь? В частности, здесь и следует говорить о порядке, характерном для точных наук и той же методологически идентичной им физической теории, что и означает предопределенность характера ответов на некоторые ставящиеся в рамках данных видов познания задачи. «Ответами», как и определяют данные формы познания предмет подобных ответов, и следует видеть такие формы результирующей констатации, как доказательство теоремы, определение корней уравнения, или вычисление значения функции, или - то же нахождение определяемой для некоторых физических условий меры. Как и предполагает подобная установка, все указанные выше форматы представления ответа и следует понимать исключающими всяческую произвольность собственно в силу и характерной им определенности в отношении раскрываемых ими представлений, а именно заведомо точного указания показателей или видов соотнесения, предполагаемых для решения определенного типа задачи. И мы, в нашем желании повторения отличающих подобный подход принципов, намереваемся обратиться здесь к постановке вопроса о способности философии к созданию ее собственных концепций «ожидаемого ответа».

И тогда мы полагаем существенным получение ответа на вопрос, допустимо ли и для постановки философской задачи получения определенного ответа, именно и необходимого в смысле некоторого использования подобных оценок пусть не при ведении практической деятельности, но, положим, при построении некоторой очередной модели? Правомерно ли допущение такого положения вещей, когда некоторый мыслитель, получив в свое распоряжение, воспользуемся следующим типичным примером, некоторое представление или модель «сознания», переустраивает эпистемологию на основании задаваемых данным представлением принципов? Насколько, в действительности, некоторые стоящие перед философией задачи способны приобретать определенную перспективу решения, реализуемую уже посредством обретения понимания некоторых иных, исследованных ранее проблем? Или, если до предела упростить собственно формулировку интересующего нас вопроса, то насколько философское рассуждение допускает подчинение некоторому «дискретно-последовательному» порядку?

Тогда если позволить себе обобщение существующей практики, то довольно редким случаем в части собственно порядка построения философского рассуждения и следует понимать именно задание ему некоторого дискретно-последовательного порядка. Но на периферии философского мейнстрима, где и находят место, вполне вероятно, ряд маргинальных в смысле философской традиции философских направлений, склонных к воспроизводству в рассуждении методик естествознания, такое все же имеет место. Здесь мы вновь позволим себе приведение примера хорошо знакомого части наших читателей марксизма, что, по крайней мере, хотя бы провозглашал предварение своих выводов о революционной тактике выводами, свидетельствующими о классовом портрете конкретного общества, или включал в анализ когнитивной активности такое обязательное ему условие как несомненность материального механизма реализации. Но, к сожалению, характерное именно для марксистской философии исполнение подобного рода приема отличала существенная грубость, - определяемые марксизмом как важные при решении определенных задач нормативы, та же «материя» в том конкретно виде, в каком она там и определялась, подвержены крайней расплывчатости. Но в принципе пример марксизма следует понимать свидетельством того, что практика пусть не ожидаемого ответа как такового, но некоторых ожидаемых «общих контуров» ответа все же пробивает себе дорогу в философии, пусть и вне в основном и определяющего ее развитие «мейнстрима».

Если же обратиться к поиску в философских анналах некоторой функционально достаточной модели, предполагающей возможность задания, уже на стадии постановки вопроса, и характера ответа, мы бы адресовали читателя к примеру уже достаточно известной, предложенной Е. Анскомб, модели выделения уровня фактов, предшествующих анализируемым, или модели, названной ее автором моделью «грубых фактов». Согласно данной модели, в некотором нераспространенном смысле факт наличия чека располагает в качестве определяющего данный факт «грубого» факта собственно фактом акта совершения покупки. Соответственно факт наличия чека и позволяет, допуская перемещение в нишу «грубого» факта, предположение и факта его предъявления при ведении учета расходов. Именно в смысле подобной модели и следует понимать очевидным, что непосредственно объявление некоторого факта «грубым» явно означает и заявление о наличии некоторых адресующихся подобному факту производных фактов. И здесь уже собственно подобную квалификацию и следует рассматривать как наделение некоторого возможного вопроса и спецификой «ожидаемого формата» ответа. Но подобные модели еще пребывают в стадии развития, когда реальное положение таково, что предлагаемые философским опытом системы алгоритмов сложно понимать структурированными, иными словами, использующими алгоритмы, квалифицируемые как состоящие в таких формах собственно отношений алгоритмов, что и определяют алгоритмы как принадлежащие уровням «верхней» и «нижней» структуры.

Действительность подобного положения и позволяет нам предложение отрицательного ответа на вопрос о возможности для предлагаемых в философской традиции алгоритмов отвечать требованиям, позволявшим признание подобных алгоритмов источниками структурированного ответа. Но, на наш взгляд, уже достаточно собственно постановки подобного вопроса и, рано или поздно, и практика философского познания вынуждена будет поторопиться с предложением надлежащего ответа.

Огл. Заключение

Первой требующей ее представление в данном заключении оценкой мы и намерены определить констатацию собственно постигшей нас неудачи. Выполненный выше анализ явно не отвечает на вопрос, чем же, если судить применительно к философии, и следует понимать нормативную установку «дисциплины мышления» и что именно философия могла бы определить дисциплинированным способом ведения рассуждения. Но менее всего нам хотелось бы видеть наши усилия напрасными. Выполненный здесь анализ, хотя он и не обратился предложением четкого ответа, тем не менее, обозначил некоторую перспективу разрешения подобной проблемы. Нам, как мы хотели бы думать, удалось посредством предложенного здесь анализа «проложить дорогу» тому любому повторяющему наш путь тем одним, что для него, хотя бы, настоящее исследование и определило первоначальный контур подлежащего рассмотрению предмета. Мы не станем предрешать, как именно наш возможный последователь изменит или определит собственную постановку задачи, но позволим себе допустить, что здесь вероятны и пересмотр собственно исходных условий, и - изменение порядка ведения анализа. Отсюда и будет следовать, что непосредственно предложенное нами решение мы никоим образом не склонны понимать «окончательным», но - намерены настаивать на его включении в группу явно допустимых решений. Мы также позволим себе думать, что существенным следует понимать и следующий достигнутый нами прогресс - предложение некоторого числа паллиативных вариантов решения задачи «дисциплины мышления» в философии. Решая подобным, пусть «не истинным» образом, задачу поддержания у себя дисциплины мышления, философия тем самым налагает неизгладимый отпечаток на самое себя, фактически посредством подобного понимания навязывая своей практике определенный порядок мышления и определяя этим и порядок формирования отличающего ее корпуса представлений. И если смена тенденций или течений в философии обуславливает и регулярные изменения в подобном порядке, то тем самым философия как таковая и заслуживает того ее определения, что отождествляет данную познавательную практику в качестве еще не устоявшейся в самом отличающем ее корпусе предметов ведения.

В завершение мы выражаем искреннюю благодарность всем высказавшим нам собственное видение данной проблемы в ходе проведенной в электронном формате дискуссии о предмете «дисциплины мышления» в философии.

02.2011 -10.2012 г.

Литература

1. Шухов, А., Абсурдность антитезы «абстрактное - конкретное», 2012
2. Шухов, А., Проблема добротности средств философского категориального аппарата, 2010
3. Шухов, А., Связность и осмысленность, 2012
4. Шухов, А., Философская «традиция» - регрессионное начало, исходящее из самой «оценки оценки», 2012
5. Смит, Барри, Против скатывания прогресса онтологии в идиосинкразию, 2006.